Латынина Юлия Леонидовна. Вейская империя (Том 1-5)

   Запах кушаний смешивался с тяжелым, необычным каким-то траурным благовонием, от которого слегка кружилась голова.
   Шаваш не заводил серьезного разговора до тех пор, пока блюда не были опростаны и унесены. Ни словом не намекал он и на происшествие в саду, но по оценивающему взгляду вдовы и по тому, как долго пришлось дожидаться в гостиной, Шаваш понимал, что та выспросила у дочери все, что могла, и примыслила все остальное.
   Вдова Увинь не была ни особенно умна, ни особенно честолюбива. Она ничем не напоминала тех столичных кумушек, которые, несмотря на затворническую жизнь, держали в руках все нити политической борьбы, и на женских посиделках обговаривали сделки мужей, по видимости не встречавшихся друг с другом.
   Она никогда не вмешивалась в дела мужа и сейчас мучительно сознавала, что те связи и привилегии, из которых и состоит капитал чиновника, утеряны ею, быть может, безвозвратно. Вдова давно простила мужу многое: и высокомерие, и ложь, и измены. Она понимала, что муж проводил время в веселых домах не по влечению сердца, а по долгу службы: он ведь принадлежал к окружению господина наместника, а в этом окружении отказ от подобных забав считался первым признаком нелояльности.
   Одного она не могла простить ему сейчас: то, что муж разорвал по настоянию наместника помолвку дочери с сыном начальника городского кожевенного цеха, а своей смертью отдал дочь в лапы Вашхогу и поставил вдову перед надобностью выбирать меж бесчестьем и нищетой.
   Утром милый друг Имия привел гадалку. Та долго трясла лукошко, запиналась, как школьник перед древней цифирью, и наконец велела во все довериться будущему зятю. Зятю? Наместнику-то? Вдова чуть не заплакала от досады, но потом сообразила спросить: какому зятю? И получила ответ: зять молод и из столицы. Гадалка не подвела: если молодой секретарь посмел ради дочери поссориться с посланцем самого наместника...
   Конечно, вдова не до конца поверила кипарисовым палочкам в лукошке, боги лукавы и неверны, - когда ошибаются, а когда и намеренно врут. И, узнав о происшедшем в саду, бросила в курильницу дорогого приворотного снадобья. Снадобье пахло тяжело и непривычно, но вряд ли молодой чиновник поймет, чем пахнет - женщины куда больше мужчин знают о ворожбе.
   На столе меж тем обосновался модный расписной чайник, затянутый, чтоб не остывал, в несколько слоев ткани, и поминальное печенье с глазком посередине. К абрикосовому варенью поставили чашки в форме абрикосовых же цветов, и ложечки, отлитые в форме абрикосовых листьев. Внесли жаровню с мигающими угольками - ночи были еще холодные.
   - У кого из влиятельных лиц провинции были причины желать смерти вашего супруга? - спросил наконец Шаваш.
   - Я мало что знаю о делах мужа, - вздохнула вдова.
   - Но ведь он был близок к господину наместнику, не так ли?
   - До последнего времени.
   - Вам известна причина, по которой испортились их отношения?
   Вдова вспыхнула. Шаваш понял, каков будет ответ.
   - Мужу не нравились подарки, которые наместник начал посылать дочери, - смущенно пролепетала она.
   И тут душа ее треснула и покатилась словами. Шаваш услышал все утренние сплетни, уснащенные подробностями, припоминаемыми на женских посиделках.
   - Вы не представляете, как наместник переменился за последний год, всхлипнула в конце концов вдова. У него теперь каждый день - как последний в жизни. Даже муж стал бояться закрывать дела так, как он требовал! Он никак не мог выдать дочь за Вашхога, он говорил, что наместника непременно казнят!
   - Что же произошло за год? - спросил Шаваш.
   - Этот ссыльный, Феррида, всему виной, - ответила вдова. - Он приворожил наместника, а всех прежних друзей Вашхога норовит извести. Это он расхвалил наместнику нашу дочь...
   Женщина перегнулась через стол. Глазки ее так и засверкали.
   - А правда, что Ферриду сослали за подстрекательство к мятежу?
   Шаваш фыркнул. Сочинитель Феррида с одинаковым мастерством писал гимны к официальным годовщинам и похабные песенки. Феррида следил за формой стиха, а не за содержанием, и формы были очень и очень недурны. Песенка о коте и мангусте настолько пришлась государю по душе, что Феррида, перепрыгнув несколько чинов, был назначен при дворе конюшим. Он ушел с головой в дворцовые дрязги, но в плетении интриг оказался менее искусен, чем в плетении словес. Господин Ишнайя без труда уличил сочинителя в слишком беззаботных поборах и добился его высылки в Харайн. С тех пор Феррида совершенно перестал писать официальные гимны.
   - А араван Нарай? Ваш муж попытался с ним сблизиться?
   - Он терпеть его не мог! Омерзительный человек, - он делает то же, что и другие, а лжет втрое больше других!
   - Говорят, он неподкупен, - с ноткой сомнения в голосе заметил Шаваш.
   - Неподкупные дороже стоят. То-то друзья его берут за услуги тройную цену: неужто с ним не делятся?
   - Что ж он, не может отыскать себе порядочных друзей?
   Вдова всплеснула руками.
   - Да где ж нынче взять порядочного? Разве из "длинных хлебов" или из желтых монахов. Вот они к аравану и ходили, - мятежник Кархтар до отец Сетакет...
   - Муж не держал важных бумаг в личных покоях?
   - Ах! - сказала вдова, - при жизни-то, можно сказать, он их и в управе-то не держал, а теперь вот, после смерти, подлец, повадился шастать!
   - Как так? - изумился Шаваш.
   И тут Шаваш услышал удивительную историю. В спальне супругов стоял секретный казенный шкаф. Где ключи от этого шкафа - вдова не знала, но лежать в нем мало что лежало, по причине служебной лености покойника. И вот, вчера, в полночь, вдова услышала: кап-кап. Отвернула полог и видит: покойник, весь в синем, ковыряется в шкафу, и со свечки в его руках на пол капает воск. Вдова закричала, а покойник растаял. Утром вдова велела шкаф вскрыть, и нашла в нем какие-то бумаги. Вдова положила эти бумаги в шкатулку и намеревалась отнести их к покойнику в склеп.
   - Правду говорят, - вздохнула вдова, - что у покойников на том свете меняется характер! Чтоб ему при жизни так о бумагах переживать, как после смерти!
   - Вы могли бы мне показать эти бумаги?
   Вдова, поколебавшись, отправилась за шкатулкой.
   "Привидение!" - подумал Шаваш, - "Небось воск утром с полу тряпкой оттирали, а не заговором". Шаваш много бы дал, чтоб очутиться в спальне вдовы и оценить профессионализм привидения. Но об этом и думать было нельзя - неприлично!
   В шкатулке лежала жалоба.
   Крестьяне деревни Прямого-Пути, семнадцатого Благонравного уезда провинции Харайн, обвиняли наместника в том, что по его приказу они были выгнаны из храмового убежища, а само убежище было разрушено.
   Шаваш изумился. Давеча слова о разорении убежищ в записке бунтовщиков он почел народной напраслиной: сказывают, мол, про зайца в неводе да про груши на сосне. Да! Привидения не станут беспокоиться по пустякам. Ведь Прямые-Пути - в числе тех деревень, что, по уверению наместника, разорены горцами, а по уверению аравана - уничтожены самим наместником. И если это так, то наместник сначала сжег храмовое убежище, а потом, испугавшись содеянного, стер с лица земли и саму деревню. А головы крестьян обрил и послал в столицу, выдавая за головы варваров. И теперь эти головы в столице свидетельствуют о военных успехах наместника, и второй жалобы не напишут.
   Ввиду позднего часа Шаваш церемонно откланялся, передав свое почтение прекрасной Ильве. Шкатулку он забрал с собой: если покойник опять затоскует по бумага, пусть обращается к столичному инспектору.
   Проходя через сад, Шаваш заглянул в беседку, но там никого не было. Лишь большая белка-ратуфа, зажав в лапках орех, уставилась на него круглыми, засверкавшими в лунном свете глазками. Шаваш присел на скамейку и вздохнул поглубже: тяжелый и необычный аромат прилип к нему во вдовьих покоях и никак не выветривался, все время напоминая не о высохшей вдове Увинь, а о ее восемнадцатилетней дочери.
   Шаваш украдкой наблюдал за Наном. Тот читал жалобу о разорении убежищ, слегка оттопырив нижнюю губу и нервно перебирая пальцами. Это выражение бывало у Нана тогда, когда принесенные бумаги разрушали уже готовую версию происшедшего; и Шаваш знал, что первым делом инспектор попытается эти бумаги как-нибудь объехать.
   Нан был вынужден признать про себя, что араван не врали ни о неуместной похоти наместника, ни о компрометирующих того документах.
   За такие документы можно не то что судью убить! Разорение убежищ это куда как серьезно.
   Храмовые убежища были просто местом, где крестьяне могли укрыться, отказавшись от работы на полях, и когда-то эти убежища были весьма действенной формой сельскохозяйственной забастовки. Крестьян не наказывали, выволочку получали доведшие их до отчаяния чиновники. Урожай пропадал, а государство было обязано кормить крестьян из своих запасов так же, как и в неурожайные годы. Но, укрывшись в убежище, крестьяне теряли право трудиться не только на государственных, но и на своих землях. В последнее время выгода, получаемая от работы на своем поле, превышала поборы с этой выгоды, и право убежища становилось нерентабельным. В нормальных условиях коррупция была лишь тем навозом, благодаря которому так быстро и споро росла новая хозяйственная организация, и доходы деревни обгоняли в своем росте доходы чиновников.
   Плохо было то, что наместник нарушил право убежища, но еще хуже было то, что крестьяне вообще прибегли к этому праву. Когда оборванный до нитки хозяин согласен загубить урожай - это вам не бунт неимущих лодырей. Уничтожить убежища - это значит уничтожить законные формы выражения недовольства, оставить народу лишь один путь, путь восстания, плодить еретиков... Поэтому-то разорение убежищ оставалось одним из немногих должностных преступлений, караемых беспощадно. Наказывали не святотатца, наказывали человека, разрушившего последние дамбы перед половодьем сект и восстаний.
   Шаваш заговорил, едва Нан дочитал бумагу:
   - Дело ясное, - сказал Шаваш. - Старый судья поссорился с наместником из-за дочки, и не потому, что боялся отдавать дочь этому похотливому сурку, а потому, что боялся, что Вашхога скоро казнят топором и веревкой, и тогда от этой свадьбы жизнь его треснет! Желая выслужиться в глазах аравана, судья раздобыл бумаги об убежищах, о чем и сообщил аравану в желтом монастыре. Кто-то из клевретов наместника подслушал их разговор, и наместник убил судью, едва поняв, что тот ему изменил! А потом послал человека отыскать бумаги. Бьюсь об заклад, что этим человеком был некто Ишмик, он у наместника за тайного палача...
   - То-то и оно, - возразил Нан, - у наместника целый выводок палачей, а судью он, получается, убил сам?
   - Да он бы и Парчового Старца зарезал, если бы тот на него пролил суп! Это же сумасшедший человек! Три дня назад его люди ехали в Архадане мимо винной лавки в запретный день; лавочник отказался продать им вина. Так вышибли дверь, лавочника подвесили вверх ногами, сами напились и народу вино силком продавали! По хозяину и слуги!
   Нан помолчал.
   - Да, - сказал наконец инспектор, - наместник имел повод для убийства человека, - но не для похищения бога.
   - Но убийство-то важнее кражи, - возмутился Шаваш. - Какая разница, кто стащил этот подсолнух? Что-то я не припомню вреда государству от подобных краж. Даже когда в столичном храме выдрали все восемь сапфировых глаз старца Бужвы, наше правосудие ненамного ослепло. Ах, господин Нан, если кто-то спер этого Ира для пророческих целей, то он полный дурак, потому что ему лучше было бы ограбить казну уннушикова храма и раздать деньги своим последователям. А если правда, что Ир обидчив, как девица на выданье, так он сам исчез после убийства, и теперь объявится неизвестно когда.
   Нан усмехнулся про себя. Шаваш не видел причины отличать Ира от любого другого идола или природного явления, - так подсказывал ему обыкновенный здравый смысл. Только куда-то делся в Харайне здравый смысл: наместник провинции разоряет убежища, дядя его кормит с собственного стола городскую чернь, араван якшается с сектантами... Плохо! Ой, плохо! Вряд ли удастся изобличить сына Ира до Большого Ирова дня. Стало быть, придется убивать человека по одному подозрению; и в монастыре будет трудно объяснить, как это можно убить человека по одному подозрению.
   - Нету богов! - заявил Шаваш, - а этот Ир - проделка здешних монахов. Мало ли какие фокусы они придумывают! Бывает, что кипят сами собой чаши и статуи плачут, а на поверку все это обман народа и ловкость рук! Что же касается пророков, то они случаются не от гласа божьего, а от усилий приверженцев. Так что даже если через человека говорит бог, а поклонников у него нет, все сочтут его идиотом. А в другом никакого бога нет, зато есть тысяча поклонников, - и вот этот-то и станет пророком.
   - Полюбуйся, - вдруг сказал инспектор, - протягивая со стола бумагу. Это был очередной донос. В доносе было сказано, что араван Нарай построил в Архадане школу для сирот, а на деле в этой школе люди Кархтара обучают сирот дурным книжкам и колдовству.
   - У господина аравана достаточно поклонников, - заговорил Нан, - да вот и новое поколение он воспитывает, как в столице, помнишь?
   Шаваш очень хорошо помнил.
   - Можно ли найти лучшего главу для бунтовщиков, грезящих новой отменой "твоего" и "моего", нежели араван Нарай, чьи мероприятия в столице свидетельствуют о его верности взглядам, изложенным в его книгах. О чем он говорил с бунтовщиком Кархтаром за день до начала арестов, что Кархтар вышел от него, цветя лицом, как крокус в апрельский день? Почему в списках, составленных араваном, стоят люди, мешавшие сторонникам Кархтара? А тех крупных сектантов, которых и так весь Харайн по имени знает, успели предупредить, и они разбежались! Почему так быстро оказались у столицы разбойники: по времени выходит, что их просили помочь освободить арестованных еще до начала арестов!
   Инспектор резко встал.
   - Бунт в Малый Иров день был организован совместно Кархтаром и араваном. Кархтар привел народ к монастырю, чтобы расправиться со всей неугодной верхушкой провинции, но толпа оказалась не так охоча до убийства, как думали заговорщики. Вероятно, потому, что главных заводил оставили представлять "Драму о козлоножке" с эпилогом... Тогда араван понял две вещи. Первое - народ не умеет бунтовать одной силой горя, без бога. Второе - судью все равно необходимо убить, потому что толпу возмутили под предлогом ареста невинных людей. Все полагали, что судья действовал по приказу наместника, и было бы очень нехорошо, если бы открылось, что судья в этом деле действовал по приказу народного заступника аравана Нарая. Глупый судья изменил наместнику, желая спасти свою шкуру, а вышло так, что Нарай использовал его и тут же убил!
   И если господин араван через шесть дней объявит себя сыном Ира и обновителем империи, то резня будет куда больше, чем при восстании Аттаха. Потому что Аттах был просто неграмотным крестьянином, который повторял вопли собственного войска, а Нарай - фанатик, из тех, кто готов без колебания пожертвовать собственной жизнью, но почему-то без колебаний жертвует жизнью других. Мне нужен Кархтар, и нужен только живым. Уж из него-то я выбью всю правду о его сношениях с араваном!
   Нана словно подменили. Шаваша слушал его, слегка закусив губу. По приезде в Харайн инспектор вел себя, будто намеревался не раскрывать преступление, а предотвращать катастрофу по всей ойкумене.
   - Ваша версия, Нан, - покачал головой Шаваш, - покоится на сомнительном допущении, что Ир и в самом деле способен творить чудеса это раз. И она не объясняет, что за человек пытался выкрасть из дома покойника сомнительные для наместника документы - это два.
   - История с документами не обязана иметь отношение к истории с мятежом, - сердито возразил Нан.
   Шаваш раскрыл было рот, но внезапно деланно зевнул и поднялся, коротко пожелав господину инспектору удачной ночи и пророческих снов. Нан молча морщился в кресле, мял в руках толстую луковицу карманных часов. Эта привычка вечно ходить с часами Шаваша весьма раздражала. Инспектор нянчился с новомодной игрушкой беспрестанно, как другие - с талисманами. Но Шаваш не собирался зависеть ни от воли богов, ни от воли какой-то механической машинки.
   У двери Шаваш обернулся:
   - Вы все хотите свести к высоким идейным соображениям, а я вам говорю, что это простая уголовщина.
   - Одно влечет за собой другое, - ответил Нан.
   3
   Шаваш долго не мог заснуть, слушал, как шумит за окном сад, вертелся в теплой, пуховой постели, вспоминая дочку судьи, щурился в противоположный угол, туда, где выстроилась пирамидка раскрашенных, изящной работы хранителей очага.
   Шаваш был раздражен и встревожен. Этого еще не хватало, чтобы Нан принялся рассуждать как, скажем, господин Бахадн. Давеча местный чиновник тоже порицал тех, кто рассуждает о народной испорченности. Цитировал, важно округляя глаза, из "Книги внимания" - "Чиновники служат государю орудием, а народ - опорой; ибо можно подкупить чиновника и нельзя совратить народ". А потом цитировал без ссылок, вероятно, из собственного доноса: "Народ и государь едины, и, значит, тот, кто твердит о неправедности народа, на самом деле намекает на неправедность государя".
   Шаваш тогда кивал, думая об уютном домике, купленном недавно господином Бахадном на имя жены. Здешний секретарь наверняка знал, отчего убили судью. Всеми делами в управе заправлял он, а судья только подписывал. Уж верно вдова Бахадна не очутилась бы в дурацком положении вдовы судьи. Шавашу претило, конечно, не то, что Нан встает на сторону тех, кто само требование честного управления государством считает преступлением. Бог его знает, какие у человека складываются союзники. Но зачем оправдывать свой выбор идейными соображениями?
   Что-то чужое поселилось в Нане после визита в монастырь. Чужое, темное и несправедливое. А ведь Нан недаром пользовался репутацией справедливого судьи. Это было тем легче, что в ойкумене, по общему мнению, справедливость всегда стояла выше закона. Хороший судья руководствуется совестью, а не ее скверным заменителем - законом. Шаваш находил это разумным.
   Пусть врач отлучится на три месяца и оставит распоряжения, как ухаживать за больными. А вернется через три дня. Как он должен лечить больных - следуя своему искусству или составленным для недоучек рецептам?. Законы - те же рецепты для недоучек. Следовать законам глупо еще и потому, что врачебное искусство должно не только лечить больного, но и кормить лекаря. А соблюдение правильно понятой справедливости зачастую много выгоднее соблюдения закона. И вот теперь Нан был - несправедлив.
   Ведь ясно же - убил судью ни кто иной, как наместник. Убил, чтобы наказать предателя и забрать себе барышню Ильву.
   Поняв, что он не уснет, Шаваш со вздохом зажег светильник и стал разбирать изъятое при обыске в доме Кархтара сочинение некоего Нинвена, "Книга должных перемен". Шаваша никогда не тянуло к подобного рода литературе, в изобилии плодившейся среди полуграмотных горожан. Он знал, однако, что "пышные хлебы" ведут свою родословную именно от этой книги, сочиненной всего тридцать лет назад помиравшим от чахотки студентом-неудачником, трижды засыпавшимся на экзаменах.
   Предисловие к книге было писано тяжеловесно и мудро, и обилие цитат, подчеркивая образованность автора, невыгодно оттеняло недостаток его литературного таланта. Цитаты, впрочем, были столь же засаленным и захватанными, как и книга. Не прочтя и пяти страниц, Шаваш зевнул, загасил светильник, свернулся клубочком и заснул.
   Но спать пришлось недолго. Привлеченные наградой за голову Кархтара, у дверей заскреблись доносчики. Прибежал стражник и привел с собой суконщика из Нижнего Города. Суконщик, угодливо кланяясь, сообщил, что живет, как водится, в квартале суконщиков, напротив дома сестры бунтовщика Кархтара, по улице Верхнего Умиротворения, и что опознал ее брата-бунтовщика, впущенного ночью в дом. Глаза его весело блестели, когда он справлялся о трех тысячах монет награды.
   Шаваш разбудил Нана, как тот строго-настрого велел. Нан, расспросив доносчика, оставил Шаваша в управе и с пятью людьми отправился на улицу Верхнего Умиротворения. Нану хотелось спать, но Кархтар ему нужен был живым. А "парчовые куртки" могли взять от арестованного отступное, да и задавить в мешке, чтобы не жаловался. Кроме того, если, не дай бог, Кархтар связан с кем-то из монастыря, при аресте его можно ожидать, гм... спецэффектов.
   Маленький домик казался тихим и пустым. Доносчик объяснил, что муж Литы, мелкий торговец сукном, еще неделю назад уехал по делам в Иниссу, а единственную служанку Лита отпустила утром в храм Илана на богомолье. Трое людей встали у запертой передней двери. Нан и еще два человека влезли на росший по соседству орех, перебрались на плоскую крышу дома и неслышно спустились в маленький дворик, где в крохотном водоеме, на перекрестке двух лунных дорожек, плавала непременная кувшинка-златотысячник. Где-то за стеной печально и фальшиво свистела флейта. За спущенной шторой комнаты, выходящей во двор, слышались голоса и трепетал свет. Нан вышиб плечом дверь и ввалился в комнату.
   За богатым столом сидел человек с брюхом круглым, как печать, и бородой длинной, как оправдательное донесение. Бороду свою, чтобы удобней есть, он разделил на две косички и зацепил их серебряными крючками за ворот. Хозяйка дома сидела у него на коленях и играла с одним из крючков. Женщина увидела Нана, завизжала и поползла было с колен. Мужчина, будучи пьян, не скоро уловил причину поспешного бегства дамы. Он положил в рот куриную ножку, ухватил женщину за юбку и громогласно вскричал:
   - Ты куда визжишь?
   Заметил Нана и его людей и стал грязно ругаться.
   Нан велел обыскать дом и допросить женщину. Инспектор намекнул, что от ее ответов будет зависеть осведомленность мужа о сегодняшнем происшествии, но все было напрасно. Лита клялась, что ничего не знает о брате.
   - Он давно сбился с пути, - заявила женщина, - мой муж не позволяет мне поддерживать с ним знакомство.
   Нан осведомился, с мужнина ли позволения принимает она сегодняшнего гостя. Женщина заплакала и сказала, что ночной гость - надзиратель из государственной сукновальни, и что он грозил мужу большими неприятностями...
   Нан задумался и прошептал что-то на ухо одному из десятников. Через полчаса из соседнего дома приволокли доносчика; якобы уехавший муж Литы кушал с ним вино. Нан приказал принести палки, и начался великий гвалт. Муж с женой упали в ноги Нану, сознаваясь, что решили проучить сластолюбца. Надзиратель же начал кричать, что муж - вор, а жена воровка, и что его соблазнили за честность.
   Нан скорчил рожу и ушел, предоставив обычных людей их обычным заботам.
   Нан всю ночь ловил теоретически невозможное недовольное лицо в закоулках юридически не существовавшего Нижнего Города. Воровские притоны и состоятельные дома попрятались за безглазыми стенами; вывески над мастерскими были лживей казенных докладов; а хозяева кабачков, скупясь на установленные талисманы, вешали над входом черт знает какую мерзость, сторгованную по дешевке у черных колдунов, - сиречь колдунов, не приписанных к государственному цеху гадальщиков и ворожеев; водопровода не было, и улицы пропахли мочой и отбросами, - то, что в деревне было удобрением, в городе превращалось в вечный источник эпидемий.
   Не все доносы были бесплодны, как прожаренные зерна на алтаре Бужвы, но благожелатели Кархтара работали чище правительственных и вовремя предупреждали его о налетах.
   Нан возвращался в управу с рассветом, в час, когда гадают о судьбе грядущего дня. У Западных, только что открытых стражей ворот, толпилась, густея с каждой минутой, куча народа. Нан подъехал и спешился: толпа расступилась, пропуская людей замка и закона. Слева от ворот, привалившись к стене и разбросав ноги в грубых конопляных башмаках с завязочками, сидел человек. Растрескавшаяся от зноя земля под ним, взмокнув, пошла грязцой. К человеку ножом была приколота записка, напоминавшая небывалый знак различия на несвежей пестрой куртке. Нан подумал и вытащил нож. Записка извещала, что людям пышного хлеба не нужны предатели, и что предъявитель сего является шпионом наместника, убившим судью. Дешевая желтоватая бумага лучше дорогих сортов впитывала кровь и оттого почти сразу же стала расползаться в пальцах чиновника.
   - Вишь, - сказал кто-то в толпе, тихо, но так, чтобы слова долетели и до Нана, - народ сам навел справедливость, и никаких чиновников из столицы не надобно.
   Нан молча повернулся и стал выбираться из толпы.
   В управе Шаваш вопросительно уставился на взъерошенное платье с пятном крови на рукаве.
   - Это не Кархтар, - ответил Нан на немой вопрос, хмуро махнув рукой, - это там враг народа сидит у городской стены.
   Шаваш опять подивился злобной и чужой нотке в голосе инспектора. В конце концов, сколько раз Нан сам передергивал факты, добиваясь того, что ему удобнее? Так почему же этого не имеют права делать бунтовщики? Народ недаром приписывал благородным ворам те же подвиги, что и мудрым следователям.
   Спать Нану хотелось отчаянно. Он глянул в казенное зеркало, утвержденное на деревянной спинке черепахи Шушу, и осторожно вынул из растрепанных волос сизый ореховый лист - единственный ощутимый результат ночных приключений.