Латынина Юлия Леонидовна. Вейская империя (Том 1-5)

   И в этот раз два вождя, напавших на Вею, перессорились между собой. Один из них, князь Маанари, предпочел договориться с наместником, разбить и прогнать своего конкурента. Прогнать силы хватило, уничтожить - нет.
   Меж тем в столицу полагалось посылать не только отчеты о победе, но и вещественные ее доказательства. Тогда наместник и князь Маанари напали на прибрежные деревни, перебили жителей и послали обритые их головы вверх по реке.
   Эта проделка могла бы сойти наместнику с рук, но не тогда, когда рядом был араван Нарай, столь приверженный добродетели и соглядатайству. Неужели наместник даже этого не понимал? А если понимал - на что рассчитывал? Какое чудо могло его спасти на этот раз?
   Из троих подозреваемых именно для наместника Вашхога, очевидно, традиционные запреты ничего не значили, а, напротив, возбуждали желание нарушить их.
   Святотатство было единственной духовной потребностью господина наместника. Хотя, конечно, одно дело - разорить белый монастырь, а совсем другое - убийство в желтом монастыре или кража Ира. Но трудно было представить себе, что этот холеный и неожиданно красивый человек с крупными, бараньими и совершенно бессовестными глазами мог стремиться к чему-либо - к идее или власти.
   Нана беспокоило скорее другое: безрассудное поведение племянника могло толкнуть на непредвиденные поступки господина Айцара. А бессмысленность, с которой наместник разорял провинцию и святотатствовал, делала аравана Нарая народным заступником, каковым тот, собственно, мечтал прослыть всю жизнь...
   Меж тем как столичный инспектор беседовал с монахами, в городе Харайне, в кабинете покойного судьи, секретарь его, Шаваш, полуприкрыв кошачьи золотые глаза и поскрипывая шитыми сапожками, ходил из угла в угол и допрашивал арестованных в Иров день: тот народ, который очнувшиеся стражники похватали в монастыре.
   Первый допрашиваемый был ражий детина, так же мало походивший на бунтовщика, как Шаваш - на черепаху; детина плакал и целовал Шавашу ноги. Шаваш отпустил его, можно сказать, за так. Второй был горшечник, - Шаваш поприжал его и выжал из него сотню монет за освобождение, и больше ничего не выжал.
   Третьей оказалась девица из тех, что пускают в оборот личики.
   - Так о чем говорили в толпе?
   Девица улыбнулась и подкинула ножкой подол:
   - Почем же нам знать! Начальству виднее.
   Шаваш пожевал губами. Девице, уповавшей на мудрость начальства, судя по документам, было восемнадцать лет. Звали ее Нита, - родители оставили ее, трех недель от роду, у порога управы. Таких подкидышей было нынче много, государство о них заботилось: мальчики шли в военные поселения, девицы - в казенные дома. "Жалко девочку, - подумал Шаваш, - такая красавица, а выговор - как коза кричит". Шаваш остановился подле девицы:
   - Так о чем все-таки говорили?
   - Ой, господин секретарь! Народ шумит, что дождь идет, а дождь идет императора хвалит.
   Тут девица застенчиво пошевелилась, и с плеч ее скользнул бархатный потертый платок с самшитовыми колечками на кистях. Плечи у девицы были замечательные. "Ой", - сказала девица. Шаваш поднял платок и, деликатно склонясь, закутал ей плечи, но ладоней с плеч так и не убрал. Девица замурлыкала и закатила глазки. Шаваш, не переставая одной рукой шарить у девицы под платьем, вытащил из корзинки на столе оранжерейный персик и предложил его девице. Нита откусила персик и протянула надкушенный персик Шавашу. Шаваш тоже откусил персик.
   - А почему, - нежно проворковал Шаваш в розовое ушко, - ты в тюрьме вешалась?
   Тут девица Нита расплющила персик о рожу столичного чиновника и сказала:
   - Не твое козлиное дело, мать твоя Баршаргова сука!
   Шаваш приказал отвести Ниту обратно в камеру, а сам пошел помыться и сменить воротничок. Воротничок Шаваш с досады выкинул, хотя тот был совсем новый, и стоил бы треть месячного жалованья, если бы секретарь господина Нана жил на жалованье. Шаваш счищал с себя персик и размышлял о том, почему так странно сочетаются в девице Ните, в частности, и в народе вообще застенчивость и наглость; а также о том, много ли стоит народная покорность.
   Относительно первого он пришел к конкретному выводу, что девица ходила к монастырю не просто так, а охотилась за кошельками. Относительного второго он к конкретному выводу не пришел.
   Дневная жара спала. На небо слева вылезла бледная и маленькая луна Галь, а посередке повисла крупная, чуть урезанная после полнолуния луна Ингаль. Сквозь распахнутое окно приторно-сладко тянуло кустами инча. Окно выходило в сад - казенный сад, окружавший казенный же дом покойного судьи. Запах разнообразных кушаний извещал, что столичные гости не застанут вдову Увинь врасплох, нанеся ей визит. Сама же вдова, согласно обычаям, послать такое приглашение не могла.
   Шаваш допросил еще человек десять арестованных, и всех освободил, за взятку или так, - не считая девицы Ниты. Точнее, не освободил, а "лишил казенных харчей", как гласила официальная формула.
   Люди Нана и Шаваша раскинули по городу свою сеть, и она потащила все городские сплетни. Народ, столпившийся у Айцарова дома, кушал свежую похлебку и толковал вполголоса, что хозяин дает на грош, а грабит на тысячу. Впрочем, тут среди народа наблюдались разногласия. Некоторые объясняли щедрость Айцара тем, что он раздает фальшивые деньги, некоторые же, наоборот, полагали, что если господин Айцар сядет на престол Иршахчана, то народ заживет совсем шикарно, и больше не будет никаких налогов, а будет одна ежедневная кормежка.
   Один из охранников, Ктай, протолкался к айцарову приказчику и осведомился насчет работы. Приказчик придирчиво оглядел его, остался доволен осмотром и тут же куда-то услал. Шаваш почуял подвох: как так, людей полно, а работать, что ли, некому, если первого встречного нанимают?
   Сплетен и сказок было предостаточно, и прошедшее время уверенно заменялось в них будущим. Толковали про вечный Иров день, когда министр Иршахчана, судья Бужва, бог правосудия и пыток, перенесет свою небесную управу на землю и велит подчиненным пересмотреть списки смертных и бессмертных. И, пересмотрев, одних казнит, а другим выдаст вид на довольствие из вечно полных государственных закромов. Толковали, что каналы вновь потекут молоком и медом, только допрежь того им надо бы потечь кровью. Ибо кровь виновных - та вода, что орошает поля справедливости.
   Толковали о столичном инспекторе, о том, как он, никого не побоявшись, нашел управу на всесильного Коона, и о колдовских его способностях. Тут-то люди Нана имели что порассказать, и снискали своей осведомленностью восхищение и доверие собеседников.
   На улицах распевали песенки, сочиненные поэтом Ферридой в народном жанре "поучительного спора". Феррида был изгнан в Харайн из столицы полтора года назад. В песенке домашний кот спорил с императорским ихневмоном и доказывал, что коты - полезней мангуст. "Ты - священный зверь, а ешь тухлятинку, как шакал, - говорил кот, - и ты единственный зверь, который убивает больше, чем может съесть. Ты истребляешь змей, - но не забывай, что змеиный яд для тебя смертелен. А когда ты слишком размножаешься, ты начинаешь душить кур, а не змей, и крестьяне сворачивают тебе шею. Берегись, о императорская крыса!"
   Судебная управа дышала всеми запахами и ароматами: всяк спешил с визитной карточкой и подарочной корзинкой. Шаваш извинялся за инспектора, пребывавшего в монастыре, и расспрашивал гостей сам.
   Посетители церемонно кланялись. Речь их начиналась со сравнений: сравнения уподобляли чиновника из столицы волу с обвязанными копытами, которого выпускают на влажное поле, дабы вытоптать сорняки и сравнять землю... Их слова были почтительны и вкрадчивы. Они были унижены самим существованием столицы и возвышены самим разговором с человеком из центра мира.
   Посыльный господина аравана принес скромную корзинку фруктов и с ней записку: араван Нарай ждет господина Нана ровно (так!) в час Росы.
   Подарки господина наместника стоили столько, что если бы их продать, вполне можно было б купить небольшой чин при сельской управе. Наместник приглашал господина Нана в любое время. Кроме того, посыльный, - звали его Ишмик, - передал наместниково же письмо с просьбой освободить девицу Ниту. На письме стояла большая печать вишневого цвета и с полным титулом. С буквами были соединены всяческие звери земные и подводные, и по искусности изображения все сильно приближалось к божественности.
   Ничего невероятного в том, что наместник отличал девицу для катанья верхом, не было, - но совершенно невероятно было, чтобы об этом умолчала сама девица.
   Шаваш повертел письмо в руках. Посыльный видимо, неправильно истолковал задумчивость Шаваша, и вынул из рукава приятно звякнувший сверток размером с детский кулак. Шаваш немедленно накрыл сверток случившейся рядом папкой и всплеснул руками:
   - Разве это просьба! Это пустяк! Вечно эти судейские хватают невинных людей!
   И тут же вручил посыльному указ об освобождении девицы. Ишмик прижал указ к сердцу и покинул кабинет. Шаваш прошел на галерею второго этажа, раздвинул плети росовяника и огромных синих глициний и стал глядеть во двор. Секретарь наместника, Ишмик, уже нетерпеливо постукивал во дворе сапожками. Прошло немного времени, - двое ярыжек вывели девицу Ниту. Девица подбежала к посыльному, повисла рыбкой у него на шее и, кажется, зарыдала. Ишмик поднял ее на руки и понес со двора. Нес он ее как-то так бережно, что Шаваш даже позавидовал. Шаваш сорвал большую синюю глицинию, воткнул ее в волосы и вернулся в кабинет.
   Все было как будто ясно. Ишмик с Нитой были любовники, и Ишмик попросил наместника замолвить за Ниту словечко. Господа, почему бы наместнику не исполнить просьбу своего слуги?
   Все было ясно. Но. Во-первых, в "собственноручном" письме наместника имелось две грамматические ошибки. Наместник Вашхог был выпускником лицея Белого Бужвы. Выпускники лицея Белого Бужвы могут упиться в зюзю, но грамматических ошибок они не сделают.
   Во-вторых, передав на словах такую безобидную вещь, как приглашение в гости, наместник скрепил официальной печатью письмо, которое Нан при желании мог бы использовать для доказательства его аморальности.
   И в-третьих, что самое главное, - по доносу Шавашу было известно, что вчера наместник, во время пирушки, эту печать потерял. Или его у нее украли. Кстати, по тому же доносу выходило, что самоотверженный любовник Ишмик, который не побоялся поставить на поддельном письме пропавшую печать, занимается у наместника поручениями особой гнусности.
   Отлично, господин Ишмик, отлично! Теперь вы у нас на крючке! Мы сунем вам письмо в глаза и кулак в зубы, и через две минуты мы будем знать о делах наместника все... То есть двух минут тут вряд ли хватит. Судя по объему жалоб, откровения ваши займут труд пяти переписчиков в течение этак трех часов...
   Шаваш продолжал заниматься бумагами и принимать просителей.
   Протоколы допросов бунтовщиков сгорели, а в оставшихся не разобрался бы сам восьмиглазый судья Бужва: умышлялся мятеж, нет ли. Из чего следовало, что судья сам толком не знал, какие выбивать показания и с кем он, собственно, с наместником или араваном.
   А теперь судья мертв, и в соседнем зале возносят молитвы о его душе: да минует она благополучно все сто небес и займет свое место в управе великого Вея; да судит она споры туч и гор и посылает всем живущим высокую воду в каналах... И намерения покойника, как и всякого прочего бога, каждый толковал так, как это было выгодно его покровителю.
   Впрочем, тема наместника возникла еще раз, вползши в кабинет вместе со старшим землемерным инспектором Ушвеном. Ушвен, делая круглые глаза стал жаловаться на кощунственные выходки наместника: шутка ли, в присутствии гостей заставлял своего любимца-мальчика изображать блуд со статуей Бужвы! А сын еще и еще лучше - участвовал неделю назад в церемонии в честь Иттинь...
   - Каково падение нравов, - заметил Ушвен, - сын чиновника, кончив школу в столице, спешит не на место назначения, а к отцу, вместо службы углубляется в гадания, - и сколь пакостные!
   Шаваш улыбался, слушая, лицо его стало схожим с кошачьей мордочкой древнего Бужвы. Когда Шавашу было восемнадцать, у него не было ни времени, ни денег на мерзостные таинства Иттинь, и уверенность в будущем он приобретал другими средствами. От сверхъестественных сил Шаваш зависеть не собирался и потому существования их не признавал.
   Однако странно: отца Ушвен обвинял в антигосударственном вольнодумстве, а сына - в антигосударственном суеверии. Если это правда, то этим двоим нелегко ужиться друг с другом, и вдвойне странно, что наместник вызвал сына в Харайн.
   Вообще сплетни о наместнике были покамест голословны, а вот среди протоколов допросов значилась бумага, в которой некий Снарк утверждал, что трижды сопровождал Кархтара к резиденции арвана Нарая, и последний раз за день до начала арестов. Шаваш готов был ручаться головой за подлинность бумаги. А наместник Вашхог, судя по всему, был не хуже других наместников, а когда надо, вполне расторопен. Может, он и подпустил горского князя слишком близко к городу, однако обложил его стан своими войсками столь надежно, что даже люди Шаваша на смогли за взятку пройти сквозь посты.
   Были также в доносах намеки на бумаги, имевшиеся у покойного судьи и наместника изобличавшие. Судья будто бы обиделся на обхождение наместника с его дочкой и решил дать бумагам ход, за что и был убит.
   К вечеру Шаваш покончил со всеми бумагами и мог констатировать, что в самой управе судья не имел ни одной бумаги, компрометировавшей наместника. Либо таких бумаг и не было, либо их украли после смерти судьи, ибо судья хранил эти бумаги в более надежном месте, - дома. Шаваш принюхался к запаху из открытого окна: приглашение на обед или приглашение на переговоры?
   Выразить личное соболезнование вдове сегодня же необходимо, но вряд ли она так просто уступит бумаги: наместник тоже даст за них неплохую цену. А помощь вдове весьма нужна: покойник, за внезапностью кончины, связи свои захватил с собой на тот свет: вот назначат нового судью, и выгонят вдову из казенного дома, и дочку не пустят гулять в казенном саду.
   Инспектор воротился из монастыря к Белому часу.
   - Ну, - сказал Нан, - что в доносах? Кто, по-твоему, убил судью, араван или наместник?
   Шаваш опустил глаза.
   - Все дело, по-моему, - сказал Шаваш, - в Ировом дне. Араван и наместник никогда не встречаются друг с другом, а это дает многим чиновникам возможность разговаривать поодиночке то с одним, то с другим. Полагаю, что покойник судья служил двум хозяевам. И никто из них не мог его в этом поймать, потому что наместнику никогда не было известно, о чем он говорит у аравана, а аравану никогда не было известно, о чем он говорит у наместника. Но когда в Иров день эти двое встретились, покойник судья оказался меж двух сердитых кошек, и кто-то из них сказал своему врагу нечто, отчего беда вышла наружу. Теперь же и араван, и наместник уверяют, что покойник служил именно им, а преступление совершено противоположной стороной. Кому служил, неясно, ясно только, что убили его как предателя.
   - Вовсе необязательно, - проговорил Нан, нахмурившись. - Его могли убить просто затем, чтобы вызвать переполох и получить возможность украсть бога. Тогда смерть судьи была лишь предлогом, а в таком положении все равно, кого убивать, друга или врага. Друга убивать даже лучше - меньше подозрений. Еще что?
   - Кархтар в городе. Ходит по харчевням и проповедует. Говорит, что бедность смывает все грехи и что бедная проститутка лучше добродетельного богача. Также обещает близкий переворот, после которого все богатые погибнут, а бедняки - обогатятся.
   При упоминании о Кархтаре лицо инспектора перекосилось.
   - Вот чего я не понимаю, - продолжал Шаваш, - уже если ему хочется мутить в народ, шел бы себе в деревню. В деревнях людей побольше, чем нижнем городе.
   - В деревнях люди сажают рис, - с неожиданной злобой ответил инспектор, - а в городе, - в городе им нечего терять, кроме своих цепей, и Кархтар это прекрасно понимает.
   - Каких цепей, - не понял Шаваш. - На них и колодок-то не напасешься.
   Инспектор внезапно страшно развеселился.
   - Именно, именно! - вскричал он, - золотые слова! - И без всякой связи прибавил:
   - Ведь они уже небось на радостях прирезали своих... провокаторов. А судью-то убил чиновник. Вы заметили, Шаваш, что в записке бунтовщиков - не единого дурного слова об араване Нарае?
   И инспектор принялся охорашиваться перед зеркалом, - через час его ждал в своей управе араван Нарай, а старик не терпел новшеств в одежде.
   Араван Нарай был отпрыском потомственного чиновного рода. Впрочем, потомственных родов не существовало. Каждый человек, чувствовавший в себе силы стать чиновником, должен был сдавать государственные экзамены.
   Когда шестнадцатилетний Нарай выходил из залы, где верховный экзаменатор столицы лично поздравлял победителей, он услышал за спиной злой шепот:
   - Сынок ташского наместника - тоже "в первых листах".
   Нарай обернулся:
   - А вы, позвольте узнать, как оценены?
   Худощавый, в затрапезном платье юноша небрежно поклонился:
   - Я не имел средств заплатить экзаменаторам и конкурса не прошел.
   - Посредством экзаменов каждый пастух может стать первым министром, произнес Нарай затверженную фразу со всей надменностью своих шестнадцати лет.
   - Разумеется! И если пастух не прошел конкурса, то виновата только его собственная глупость? А я вот готов побиться с вами, что знаю больше "тройных строф", нежели вы!
   Нарай вспыхнул:
   - Вы что, считаете неверными установления ойкумены? Как же вы хотите быть чиновником, призванным их охранять? Как ваше имя?
   Юноша испугался и исчез в толпе.
   Но самый счастливый день в жизни Нарая был непоправимо испорчен. Этой ночью он плакал и спорил во сне с дерзким оборвышем: Нараю часто снились не картинки, а мысли. Еще Нараю снилась карьера. Он верил снам и установлениям, он был усидчив и талантлив, но сны почему-то сбывались с непростительной медлительностью.
   Нарай говорил в узком кругу слова, которые полагалось произносить лишь на официальных приемах. Одних передергивало от его наивности, других - от его лицемерия. Но человек - это не убеждения, а связи. Нарушение этого принципа чревато слишком большими осложнениями, и семь лет назад Нарай стал главным распорядителем продовольственных поставок в столицу. Это был один из высших и выгоднейших постов империи. Кандидатура его была предложена главноуправителем Ишнайей. Двоюродный племянник главноуправителя взял замуж дочь Нарая. Тем самым Нарай оказался человеком клана Ишнайи и, соответственно, противником врага Ишнайи, всесильного первого министра Руша.
   Через три года неожиданно умерла государыня Касия, и императором оказался ее сын, девятнадцатилетний Варназд.
   Через некоторое время Нарай подал императору план реформы продовольственного дела.
   В целом радикальный план Нарая сводился к пресечению злоупотреблений и наказанию воров. Основной объем проекта составляли материалы ревизий, протоколы и судебные отчеты, свидетельства того, как священная пища императора подавалась гостям лупанаров, как даровые продукты из государственной казны продавались на рынке, как воспитанники государственных учреждений голодали, дабы попечители их беспрепятственно насыщали свою страсть к наживе. Нарай утверждал, что предписанными путями продовольствия распределяется в несколько раз меньше, чем поступает в столицу. Система злоупотреблений была тщательно описана, раскрыты ее механизмы и названы виновники. Все нити вели наверх, к сорокачетырехлетнему министру Рушу. Молодой император был доволен проектом исправления нравов. Руш занимал в империи самую высокую должность, должность любовника государыни. Министр был арестован и скончался в тюрьме во время следствия. Труп его был обезглавлен на глазах народа. Его двоюродный брат, надзиравший за столичным благочестием, был казнен, племянник, ведавший железом и медью империи, лишен чина и отправлен в деревню, внучатая племянница Руша, одна из младших жен императора, выдворена из дворца и пострижена; ее брат, только что с отличием окончивший лицей Белого Бужвы и уже управлявший близстоличной областью, понижен в должности и выслан в окраинную провинцию.
   Но воровали в Верхнем Городе - а проедали ворованное в Нижнем. Сеть, в которой запутался сам Руш, не была приспособлена для ловли мелкой хамсы. Чиновники не могли отличиться при аресте базарной торговки, и потому не столько проверяли, сколько набивали карманы. Попадались не те, кто был виноват, а те, кто не мог откупиться. Нижний Город охватила эпидемия взаимного доносительства. Каждый пользовался случаем свести счеты или спешил упредить своего врага.
   Впервые за много лет донос мог погубить мелкого человека, потому что именно в доносах Нарай увидел средство исправления нравов. Чиновники оторопели. Город взволновался, как разворошенный улей, окрестные крестьяне боялись из-за проверок везти в столицу продовольствие, цены на товары ужасающе подскочили, а государственные закрома принялись пустеть с удвоенной быстротой.
   Между тем император, казнив первого министра, был достаточно начитан в "Наставлениях сыну", чтобы не отдавать, вопреки обещанию, этой должности младшему брату господина главноуправляющего Ишнайи. Первым министром стал дядя императорской фаворитки господин Мнадес.
   История дальнейших взаимоотношений императора и Нарая обросла великим множеством сплетен; только кукольных пьес на эту тему было написано до пяти штук, да еще две пьесы арестовали за непочтительность к императору.
   По одному из рассказов - который, право, ничуть не лучше и не хуже других, - главную роль в последующих событиях сыграл господин Мнадес.
   Мнадесу не стоило труда доказать, что единственным зримым результатом политики очищения нравов стало возведение следователями и цензорами роскошных загородных усадеб, стоимость которых явно превышала государственное жалованье. Что по какой-то роковой случайности господин Нарай ни разу не упомянул в своих докладах о не менее скандальных делах, связанных с людьми Ишнайи. И что возвышенность намерений Нарая не извиняет катастрофичности результатов.
   Удалять Ишнайю императора не собирался уже потому, что тот возбуждал ненависть нового фаворита Мнадеса. Если бы этой ненависти не было, ее бы стоило учредить. От вражды высших царедворцев зависело если не благополучие империи, то, во всяком случае, безопасность императора.
   Но господин Нарай, с его вечными жалобами на испорченность нравов, с воспаленными, кроличьими глазами и тяжелым запахом изо рта - господин Нарай императору надоел.
   - Если в государстве все не так, как надо, то виноваты не люди, а законы, - как-то возразил он Нараю, выслушав очередную проповедь. - Ты что, считаешь неправильными установления Амаридов?
   Нарай смутился и заговорил о всеобщей испорченности, при которой никто не радеет о благе государства, а норовит набить свое брюхо.
   - Жалко мне государство, - заметил император, - в котором набить брюхо можно, лишь ущемив государственные интересы, жалко и чиновника, который оскорбляется, если подчиненные ходят сытые.
   Внезапно император вынул из рукава бумагу и протянул ее Нараю:
   - Читай.
   Это был протокол допроса детоубийцы, дочери какого-то скорняка. Девица показала на Нарая как на отца: он-де отказался заботиться о ребенке, чтобы не повредить своей незапятнанной репутации.
   - Ваше величество, - бросился Нарай к ногам императора, - это клевета, чудовищная клевета!
   Молодой государь почти отпрыгнул от коленопреклоненного человека, ловившего край его одежд, хотел что-то сказать, но промолчал и, помедлив секунду, быстро покинул приемный покой.
   Тем же вечером господин Нарай получил приказ о назначении на пост аравана в провинции Харайн. Он должен был покинуть столицу в течение суток.
   Вот такую историю рассказывали многие, и она была ничуть не лучше и не хуже множества других. А так ли было все было на самом деле или нет, кто знает? Какое-то письмо в этом было замешано точно, а там - кто разберет?
   Господин араван с видимым удовольствием рассматривал подарки Нана. Не фрукты, не безделушки - рукописные книги.
   Араван Нарай не любил печатных книг.
   В рукописной книге всегда было имя переписчика и дата переписки: по ним можно было составить гороскоп книги, чем Нарай частенько занимался в ссылке, - у каждой из книг была своя судьба. У печатных книг судьбы не было, была лишь базарная цена. Недаром печатный станок вначале был придуман для печатания денег. Продажные книги вели себя, как продажные женщины, заигрывали с читателем и поганили души.
   Нарай знал, что его книги тоже печатают на дешевой серой бумаге. Он не хотел этого. Он хотел, чтобы его книги учили наизусть.
   На плоском дне подарочной корзинки лежали три старинные книги: "Комментарии к "Книге государей" Минчева из Арты", анонимная "Повесть о бунтовщике Исмене" XIV в., и названная так по первым строкам "Когда в Луури...", - компиляция уцелевших хроник историков Аракки, - ныне крошечной, постоянно живущей на государственные выдачи провинции на севере империи. Царем одного из некогда многочисленных городов Аракки был великий Иршахчан.
   Нарай с нежностью провел пальцем по тисненому замшевому переплету. Бесчисленные варианты этой книги всегда захватывали душу Нарая картиной иного общественного устройства, или, скорее, общественного расстройства. Хронисты невольно свидетельствовали, как в стране, где землей распоряжается человек, а не государство, люди начинают продавать друг другу и землю, и плоды ее, и самих себя. Как отдаются на откуп целые области; как правительство, не имея власти над собственными землями, принуждено разорять чужие; как состоятельность частных граждан влечет гражданские распри, и как велико могущество мудрецов, способных найти выход из этого положения.