Латынина Юлия Леонидовна. Вейская империя (Том 1-5)

   В хижине был подпол, а из подпола подземный ход вел в заброшенные штольни. У штолен было довольно много выходов, один из них - в храм Серого Дракона. На следующее утро, когда выяснилось, что хижину засыпало почти доверху, а еды почти что нет, Киссур не стал чистить снег, а вылез через подпол и пошел добывать еду.
   Он подстрелил зайца и еще рысенка с пестрой мордочкой, вернулся и стал разделывать тушки. Арфарра подошел, встал рядом.
   - Вас же тайком сгубили в ссылке, советник, - сказал Киссур.
   Арфарра засмеялся:
   - Вот именно, что тайком. Если бы меня казнили официально, ничего поделать было б нельзя. А начальник лагеря получил тайный приказ и забоялся, что девизы правления сменятся, и кому-то будет выгодно наказать его за расправу. Беззаконные казни влекут за собой беззаконные помилования, друг мой!
   Вечером советник спросил Киссура:
   - Значит, ничего в Западной Ламассе не было? Да тот ли остров это был, и весь ли вы его обшарили?
   Киссур отвечал, что и остров тот, и обшарили его как надо, - ни настоящих людей, ни золота.
   Арфарра сходил в соседнюю комнату и вынес укладку. В укладке были карты и рисунки. Киссур стал смотреть: это, точно, были карты острова и рисунки старого города. Киссур спохватился:
   - Откуда это?
   - Видишь ли, мальчик, мне не хотелось бы тебя разочаровывать, на за месяц до того, как меня арестовали, я тоже послал к этому острову корабль.
   Тут Киссур замер, глядя на один из рисунков. Рисунок был нарочито тщателен, и Киссур почувствовал омерзение. Омерзение было оттого, что штука, нарисованная среди деревьев, была явно человеческого изготовления: природа такого не рожала. Однако, будучи делом рук человеческих, она была не разрисована, стало быть, недоделана. Может быть, оттого и сломалась. Острый нос расселся пополам, крыло, размахом с пальму, зачерпнуло землю. У штуки было четыре крыла: два больших посередине и два маленьких у хвоста, и еще пятое крыло торчало из хвоста вверх. Киссур почуял в этом какую-то самую гнусную магию.
   - Это что такое? - спросил Киссур.
   - При тебе, значит, этого уже не было?
   Арфарра показал на карте место с гнусной штукой. Киссур вспомнил, что, точно, там была полянка, на полянке священная хижина. Вполне приличная хижина: там держали, кажется, мальчиков перед праздником, а вокруг хижины на палках были черепа зверей и предков.
   Арфарре-советнику явно не понравилось, что гнусная штука исчезла. Он кусал себе губы, и на щеках его выступили два красных пятна. Тут Киссур отбросил рисунки и спросил:
   - Господин Арфарра! Ведь вы живы - почему же вас не слышно? Государь Варназд ждет докладов об усовершенствовании правления, через три месяца лучшие умы соберутся в столицу, - неужели вы промолчите?
   Арфарра засмеялся:
   - Друг мой! В этих состязаниях победитель заранее известен. Господин Нан допустит до государя лишь тех, чьи доклады ему по душе. Спор, конечно, будет, и трудно предугадать смысл спора со стороны, но он будет не о способах управления, а о том, кто какую должность займет, ибо это главное.
   - Кто-то, - сказал Киссур, - должен раскрыть государю глаза на то, что творится в стране.
   Арфарра-советник поднялся и недовольно сказал:
   - Об этом мы позже поговорим. Спи!
   Он уже подошел к двери, а у двери обернулся и сказал:
   - И запомни: человек по имени Клайд Ванвейлен не убивал твоего отца. Твой отец погиб оттого, что хотел спасти человека по имени Клайд Ванвейлен, которого я приказал убить. И что касается луча, развалившего Кобчика и половину колонн в подземном храме - этот луч к храмовой магии никакого отношения не имел.
   С этими словами Арфарра-советник вышел из хижины. Он стоял довольно долго, глядя на вышивку созвездий и на горные сосенки внизу. "Великий Вей! - думал Арфарра-советник. - У Марбода Кукушонка - и такой сынок! Неужто и я был на него похож двадцать лет назад?"
   Вот уже полтора месяца Свен Бьернссон жил в усадьбе господина Сият-Даша и варил ему золото.
   У господина Сият-Даша было в обычае обижать людей, и люди в деревне ходили с опущенными головами. И бывало, что чуть человек поднимает голову, как тут же ее снимают с плеч. Страшные, страшные вещи рассказывали про Сият-Даша! Все окрестные крестьяне задолжали ему своих детей; вся его дворня ненавидела друг друга, так как Сият-Даш считал выгодным, чтобы люди доносили друг на друга перед хозяином; в позапрошлом году чиновник, у которого Сият-Даш увел жену, повесился на воротах его управы... Но это что! А когда Сият-Даш сжег, испугавшись инспекции, казенный склад, а за поджог повесил крестьянина, который прятал от него свою дочку? А каменные стены вокруг управы, в два человеческих роста высотой, стены, которые построил народ, чтобы защитить Сият-Даша от гнева народа? А ссуда, семенная казенная ссуда, введенная в прошлом году Наном для облегчения крестьян, - Сият-Даш принудил всех, а не только бедных взять эту ссуду, и дал ее протухшим зерном, а когда осенью настала пора возвращать ссуду, документы оказались так хитро составлены, что пол-деревни оказалось в долговых рабах у Сият-Даша. За эту историю, и за многое другое, господин министр внес Сият-Даша в особый список.
   Что еще сказать?
   Еще у первого министра была карта империи, на которой белым цветом были отмечены местности, в которых восстание почти невозможно, желтым цветом, - местности, в которых восстание вероятно при некоторых обстоятельствах, и черным цветом, - местности, в которых восстание может вспыхнуть от того, что чья-то курица не так снесет яйцо. Белоснежный округ, несмотря на свое хорошенькое название, на этой карте был обозначен черным цветом.
   Ох, нехорошо стало в это время в управе, нехорошо! Грустно было на душе у Сият-Даша! По ночам во флигель в виде синих сполохов слетались бесы, безобразничали, выли разными голосами, на казенном дворе видали оборотней и щекотунчиков с золотыми вилами. Сият-Даш был печален и беспокоен. Он рвал на себе волосы и говорил:
   - Прибери Бужва того, кто вовлек меня в это дело. Потому что если в доме заводится нечисть, дело не кончится добром.
   Впрочем, он аккуратно звал колдуна обедать.
   Страшный алхимик забрал на Сият-Дашем изрядную власть: показал ему беса в пробирке; подослал к нему ночью щекотунчика; и соорудил во флигеле сверкающий шар, в каковом, по его словам, должен был три месяца зреть философский камень. Охранники теперь тоже обожали пророка, с тех пор, как он побил Сият-Даша палкой. Они собирались вокруг него, чтобы слушать его слова. Пророк молчал, - они собирались кружком, чтобы слушать молчание.
   Как-то Сият-Даш обедал с яшмовым араваном и спросил:
   - Позвольте полюбопытствовать: сколько употребляете вы в своем деле бесов, и чем бесы отличаются от добрых духов?
   - Бес, - ответил яшмовый араван, - это такой дух, который, когда его просишь отвести беду, взамен насылает другую, еще худшую.
   - И много ли их у вас?
   - В сердце человека бесов гораздо больше.
   Сият-Даш вздохнул и промолвил:
   - Говорят, ваши охранники души в вас не чают.
   Яшмовый араван молча ел рис.
   - Это я говорю потому, что они совершенно безответственные люди. Вдруг они предложат вам бежать, а вы согласитесь? А между тем по закону за бегство преступника карают семью охранника и еще пять семей шестидворки, причем нигде не найти примечание, что это правило неприменимо, если преступник сбежал волшебством.
   Яшмовый араван только скрипнул зубами.
   - Вы не сердитесь? - встревожился Сият-Даш.
   - Нет, - ответил яшмовый араван, - мы с вами принадлежим к разному разряду людей.
   - А какие бывают разряды людей?
   - На рынке жизни встречаются четыре разряда людей. Это - покупающие, продающие, случайные созерцатели и воры. Я принадлежу к третьему разряду, а вы - к четвертому.
   Вследствие этого разговора Бьернссон окончательно решил сделать свое исчезновение не незаметным, а неправдоподобным, и днем для своего бегства выбрал именины Сият-Даша, на которые в управу должно было съехаться множество гостей.
   Убегая от Сият-Даша при возможно большем числе свидетелей, Бьернссон рассчитывал на следующее: во-первых, высокопоставленные гости, будучи замешаны в скандальное чудо, оскорбятся и предпочтут не возбуждать дела из-за невероятности улик; во-вторых, речь о пособничестве охранников отпадет сама собой; и, в-третьих, люди наиболее проницательные не найдут ничего невероятного в том, что колдун подложил под стену взрывчатку и утек.
   И, конечно, Бьернссону очень хотелось, чтобы в народе говорили, будто колдун утек из усадьбы в серебряной колеснице, запряженной трехглавой птицей феникс.
   За неделю до именин Бьернссон вручил охранникам пять глиняных кувшинов, и попросил зарыть кувшины у той части стены, что выходила к лесу. Не особенно искажая факты, он объяснил, что в каждом кувшине сидит по бесу, который в любой миг по его, колдуна, просьбе, измолотит стену голубыми цепами. Каждый кувшин имел в себе 350 граммов тротила и приводился в действие дистанционным радиовзрывателем.
   Бьернссон соорудил себе самодельный револьвер с дулом толстым, как кукурузный початок, и ночью ему часто снилось, как он стреляет из этого револьвера в Сият-Даша.
   Утро сият-дашевых именин началось со скверного предзнаменования, солнце при восходе было плоским, как рыба сазан: в округе с недавних пор участились случаи противоправительственных знамений.
   Но вскоре небо разрумянилось, края облаков зазолотились, как корочка хорошо поджаренного пирога. Сият-Даш суетился, проверяя списки и в последний раз наставляя, кого из гостей встречать у крыльца, кого во дворе, а кого у ворот управы.
   Бьернссон, заканчивая последние приготовления, стоял у окна флигеля, колдуя над тонким стеклянным детонатором с гремучей ртутью, - ему вовсе не хотелось, чтобы после его бегства кто-то интересовался лабораторией.
   Гнедая лошадь промчалась мимо его окна, посыльный с ухарским криком спрыгнул наземь, - Бьернссон поднял глаза и едва не выронил детонатор: за окном, в кафтане казенного посыльного, стоял разбойник Ниш-Коноплянка.
   И мы оставим пока Бьернссона наедине с атаманом, а сами расскажем об араване Фрасаке.
   Араван провинции Харайн, Фрасак, был человек недалекий и мелкий. Глаза у него были абрикосового цвета, а совесть его каждый день спотыкалась. Ограбление каравана повергло его в отчаяние. Первыми к месту грабежа подоспели люди наместника. Зерно, растащенное крестьянами, и думать нечего было вернуть. Контрабанда золота выплыла наружу, а ведь золото шло у уплату за должность. Более всего араван теперь боялся, что разбойников поймают, а те расскажут о травке "волчьей метелке" - Великий Вей, и что за несчастливая судьба втянула его в такое дело! Араван заметался, преподнес госпоже Архизе один ларчик, другой, а вручая третью безделушку, пролепетал:
   - Я, право, в отчаянии. Неужто я неугоден первому министру? Вот и его полномочный инспектор ездит по провинции, а зачем?
   Госпожа Архиза хихикнула и сказала, видимо забыв обо всем, кроме ларчика:
   - Инспектор Шаваш? До чего смешно! Он, видите ли, гоняется за этим оборванцем, яшмовым араваном, а тот куда-то пропал.
   Господин араван вернулся в управу как на крыльях. "Экий неуемный бабий язык" - думал он, - "чиновник бы промолчал". Через час господин араван написал указ об аресте бродячего проповедника. Он желал угодить министру, и к тому же, - разве не из-за яшмового аравана пропало зерно?
   А еще через три часа племянник господина аравана сидел со стражниками в харчевне.
   - Яшмовый араван? - сказал один из посетителей - Так кому ж неизвестно, что он живет всего в двух дневных переходах, в избушке на Кошачьей Горе.
   А еще через час госпожа Архиза пришла к своему мужу с копией нового указа, села ему на колени, стала перебирать волосы и сказала:
   - Друг мой! Наконец-то этот глупец араван сам себя погубил.
   - Каким образом? - изумился господин Ханда.
   - Вот указ об аресте аравана Арфарры: а его племянник уже поскакал за отшельником Серым Драконом.
   Господин Ханда вздрогнул. Серый Дракон был самым неприятным наследством от предыдущего начальника. Тому в свое время прислали преступника Арфарру, а вслед за преступником - секретное предписание известного свойства. Начальник лагеря заметался, потому что такие предписания - гнуснейшая вещь. И не раз бывало, что исполнишь предписание, а новый министр зовет тебя к ответу: как так? Сгубил без суда выдающегося человека! И начинается примерное наказание. И вот хитрый начальник лагеря ограничился отчетом о смерти, а самого Арфарру умолил стать отшельником неподалеку. Никто, однако, его не востребовал, наверху при имени Арфарры только неприятно трепетали души. Господин Ханда и сам отчасти трепетал, а делать что-то боялся, поскольку старик, видимо, все же был колдуном, и мог загрызть и при жизни, и после смерти.
   - Но это же указ об аресте другого Арфарры!
   Госпожа Архиза засмеялась, и смех ее был как тысяча колокольчиков.
   - А вот пусть в столице разбирают, кто где чью личину носит. Как возможно, чтобы этот палач сидел тихо и сам от себя не проповедовал? Видишь ли, дорогой мой, когда этот человек появится в столице, за него ухватятся все противники господина Нана, и человека, воскресившего Арфарру, господин Нан разотрет в мелкую пыль, - а воскресил его глупым указом господин араван.
   Госпожа Архиза ушла в свои покои и стала красить бровки. Она красила их минут пять, а потом вдруг разрыдалась, хотя с детских лет не имела привычки рыдать, если бровки ее были выкрашены дорогой краской. Прибежала служаночка:
   - Госпожа, что с вами?
   - Посмотри, - стражники аравана еще тут?
   Служаночка воротилась через четверть часа.
   - Уже уехали, госпожа!
   Архиза засуетилась.
   Госпожа, куда вы?
   - Ах, ты ничего не понимаешь, там же Киссур!
   - Какой Киссур?
   - Этот негодяй, который обманул меня! Он живет в хижине Арфарры: соглядатаи видели его с белым волком.
   А, - сказала служанка, посвященная во все дела своей госпожи, - вы, стало быть, хотите, чтобы его арестовали вместе с Арфаррой, и он попал в лапки Шавашу, а этот Шаваш его искал для казни?
   - Да, - закричала Архиза, - то есть нет! Ох, где же эти серые сапожки?
   Серые сапожки наконец нашлись, нашелся и плащ, и курточка, - через полчаса госпожа Архиза и служанка ее, наряженные в кафтанчики рассыльных, проскакали по заднему двору усадьбы. А другая служанка сказала господину Ханде, побежавшему проведать супругу, что у госпожи разболелась голова, и она легла спать и строго-настрого запретила ее беспокоить.
   Весь месяц госпожа Архиза молилась Исие-ратуфе, чтобы та помогла ей забыть негодяя Киссура, - а легко ли забыть человека, если каждый день просишь об этом Исию-ратуфу?
   Арфарра как-то спросил у Киссура, куда, по его мнению, подевался из империи Клайд Ванвейлен с товарищами? Киссур скосил глаза вбок и ответил, что, судя по всему, Клайд Ванвейлен пропал в провинции Варнарайн, в правление Арфарры, бесследно. И что очень многие в это время пропадали бесследно, из числа тех, кого Арфарре казалось одинаково опасным и казнить публично, и оставлять на свободе, и что он думал...
   - Не то ты думал, - прервал его Арфарра.
   В седьмой день девятой луны Арфарра был очень печален; наконец затворился в каморке и стал писать. На рассвете, уходя на охоту, Киссур заглянул в щелку: Арфарра писал и писал, а перебеленные листы клал в знакомую укладку.
   День был дивный: Киссур бегал наперегонки со старым волком, хохотал, как леший, и валялся в снегу. Солнце желтое, снег белый, на снегу рыжая свежая лиса. Душа так и трепетала, пела. Что пишет Арфарра? Конечно, доклад государю.
   Бывший араван Варнарайна писал скоро, перо так и летало по бумаге. Ему приходилось, однако, часто прерываться, - чернила в медном копытце то и дело замерзали. Наконец Арфарра встал, подоткнул тулупчик, разжег огонь в очаге, замесил в котелке какое-то варево, потом вернулся к бумагам. За промасленным окошком потемнело - пошел снег. Арфарра исписал уже третий лист, и было давно уже видно, что это не доклад государю, - потому что Арфарра писал его на языке аломов, для одного Киссура, и трактовала эта бумага не об законах и наказаниях, а о человеке по имени Клайд Ванвейлен.
   После третьего листа Арфарра прервался, подошел к огню и стал размешивать варево в котелке. Это был аконит, росший кое-где внизу бывший араван собирал яд вот уже целую неделю. Ему было очень горько. Но после того, что рассказал Киссур, у него больше не оставалось надежды поговорить с Клайдом Ванвейленом и его соплеменниками, а, стало быть, и жить дальше было бесполезно.
   Главные чиновники съехались к полудню и расположились, в ожидании обеда, в саду. Яшмового аравана все не было, и господин Сият-Даш прошел во флигель к колдуну. Бьернссон лежал, зарывшись лицом в подушку.
   - Почтительнейше прошу вас пожаловать к гостям, - сказал Сият-Даш, что же это? То сами просились в общество, настаивали, можно сказать, а теперь - загрустили?
   Бьернссон поднял безумные глаза:
   - А? Да? Сейчас приду.
   Сият-Даш вышел, а колдун вновь зарылся в подушки. Он не думал ни о чем, кроме утреннего своего разговора с разбойником.
   - Ну что, господин араван, пока сам не станешь в стойло, не узнаешь, каково волам? Говорят, как вас посадили сюда, так вы бросили рассказывать про внутреннее устроение души, а занялись настоящим делом?
   В голосе Ниша звучало презрение к человеку, который выдавал себя за что-то неслыханное, а на поверку оказался заурядным колдуном.
   Бьернссон стоял, словно потерянный.
   - Нам сказали, - промолвил Ниш, - что сегодня вы позовете духов, которые растащат по кирпичику эту чертову стену. Мы подумали: почему бы не воспользоваться этим случаем и не ворваться в усадьбу? Можно будет покарать чиновников и их семьи за несправедливость, а зерно раздать народу.
   Бьернссон помертвел. Как мы помним, у господина министра Белоснежный округ был помечен на карте черным цветом, как место, в котором восстание может разразиться по причине пролетевшей мухи и разбитого яйца. И хотя Бьернссон не видел этой карты, он был умный человек и ему вовсе не обязательно было смотреть на эту карту, чтобы понимать, что дело именно так и обстоит.
   - Нет, - жалобно сказал колдун, - не надо!
   - То есть как это не надо? - возразил, подойдя, один из охранников Бьернссона, по имени Серая Ряпушка. - Вы сами говорили, что нельзя делать другим то, что не хочешь, чтобы делали тебе. Вот вы убежите, а Сият-Даш повесит пол-деревни... Справедливей будет, если мы из-за вас повесим Сият-Даша, чем если Сият-Даш из-за вас повесит пол-деревни.
   Разбойник Ниш улыбался. Все-таки он заполучил себе в шайку стоящего колдуна. Почесал в затылке и прибавил:
   - А если с вашими бесами что-нибудь случится, и они не растащат стену, мы, пожалуй, все равно ворвемся в усадьбу и спасем вас. Как только люди услышат, что вы стали во главе правого дела, вся провинция взбунтуется против министра Нана. Представляете?
   Бьернссон очень хорошо представлял.
   На садовой дорожке Бьернссон столкнулся с сыном Сият-Даша: изящным, гибким юношей лет двадцати, - тот приехал к отцу на именины. Это был человек совсем другого поколения, чем Сият-Даш: нежный и несчастный от наследственного богатства. Юноша нерешительно посмотрел на бродячего проповедника, не будучи вполне уверен, к какому разряду людей принадлежит этот человек, - к тем, которые обманывают его отца, или к тем, которые от его отца страдают, - но отвесил все-таки яшмовому аравану глубокий поклон.
   За ажурной зеленью вечереющего сада, заслоняя нищету далеких хижин, перла в небо толстая кирпичная стена с желтой башенкой и скучающим часовым. Бьернссон стоял молча, сжимая в руках черный бамбуковый посох со стальным стержнем внутри. Один поворот верхнего коленца, слабый радиосигнал, - и эти проклятые стены взлетят на воздух. "Я же не хотел, думал Бьернссон - я же хотел только бежать. Откуда взялся этот проклятый разбойник? Кто дал право этому народу решать за меня?"
   - Святой отец!
   Бьернссон обернулся, - позади, у рододендрона в желтой шубке, стоял старый судья Каш, Тот самый, с которым он полтора месяца назад приехал к Сият-Дашу.
   - Святой отец, - сказал он. - Мое служебное положение обязывает меня присутствовать... Но... я искал вас полтора месяца, а Сият-Даш говорит, что вы обосновались в его усадьбе? Уж не обманул ли он вас? Я бы мог поговорить в ним...
   Судья Каш запинался. По правде говоря, ему вовсе не хотелось говорить с начальником округа. У этого человека была живая совесть, но ему каждый день приходилось отрезать от нее по кусочку. Он все время одалживался у негодяев, чтобы творить добро, и в делании добра и зла еле-еле сводил концы с концами. Попросив за яшмового аравана, он не выпросил у Сият-Даша ничего, а задолжал бы ему изрядно.
   Яшмовый араван поглядел на старого чиновника, лениво сузил глаза.
   - Благодарю, господин судья, мне не нужна ваша помощь.
   Судья Каш съежился, как мышь под дождем, а потом вдруг промолвил:
   - Вы продешевили, яшмовый араван!
   - Что?
   - Вы продешевили, ибо за сколько бы вы ни продали свою душу Сият-Дашу, это было все равно слишком дешево.
   Яшмовый араван повернулся и вошел в дом.
   Тонкие дымки серебряных курильниц таяли в высоких, из Иниссы привезенных зеркалах, и гости, нарядные и возбужденные, столпились у маленького алтаря, воздвигнутого в честь именин. Гостей было еще немного, человек шесть или семь, - остальные гуляли в саду. Появление Бьернссона вызвало всеобщее оживление. Один из чиновников, взмахнув рукавами, взял лютню, и склонившись над ней, как мать над ребенком, стал петь песню об облаке, зацепившемся за ветку. Это была очень красивая песня. Чиновник кончил песню и повернулся к охраннику:
   - Мы, - сказал чиновник, - сегодня пришли в умиление перед красотой простой природы. А умеешь ли ты, деревенщина, видеть красоту облаков и гор?
   Охранник озадачился и ответил:
   - Как прикажете, господин.
   Чиновники засмеялись. Бьернссон молча вертел в руках посох.
   - Что с вами, святой отец? Вы побелели, как яичная скорлупа!
   Это спрашивал Сият-Даш.
   - Пустое, - сказал Бьернссон. - Это пройдет. Такова уж наша судьба. Ведь духи, которые нам помогают, весьма ненадежны и только и думают, чтобы погубить нас и наши знания, означающие для нас рабство. И всегда в конце концов оказывается, что тот, кто думал, что бесы служат ему, начинает сам служить бесам.
   Гости побледнели и переглянулись. "Еще можно признаться, - подумал Бьернссон. - Сейчас в моих силах сделать так, чтобы разбойники убили чиновников, или чтобы чиновники убили разбойников. Но не в моих силах сделать так, чтобы никого не убили..."
   - Да, промолвил один из чиновников, - и я слыхал, что бесы вырываются у колдунов на волю и даже поднимают бунты. При этом государство может совершенно пропасть, и то же происходит со знаниями.
   - Весьма, - молвил Сият-Даш, - тонкое рассуждение. Ведь, говорят, государь Иршахчан еще две тысячи лет назад умел ходить на медных лошадях и летать на деревянных гусях. Нечестиво не верить свидетельствам историков. Все, однако, сгинуло. Не иначе, как месть тех же бесов.
   "Господи, - сказал себе Бьернссон. - Ты знаешь, я хотел быть как ты, и я поддался искушению сотворить чудо. Ты наказал меня за гордыню, и разжаловал из святых в колдуны, а из колдунов - в повстанцы".
   - Не думаю, чтобы дело тут было в бесах, - сказал чиновник с лютней, потому что их не существует.
   - Нет, - возразил старый чиновник в зеленом платье с чешуйками накладного серебра и круглыми глазами цвета опавшей листвы, - бесы существуют, и мне случалось слышать их голоса.
   Кто-то усомнился, что голоса бесов можно услышать.
   - Я не знаю, были ли это голоса бесов или богов, - отвечал старик. Но вот в чем дело. Я, недостойный, был тогда послушником у отца Лоха, который продвинулся среди шакуников более других в исследовании электричества. Где-то за год до кончины храма отец Лох научился разговаривать на расстоянии. Это было, как всегда, без особого чародейства, но с большим треском. Разговаривать было, собственно, нельзя, а пришлось изобрести новый способ записи слов. Это было такое же новое дело, как изобретение письменности, потому что эфир, новое средство передачи смысла, отличался от воздуха так же, как бумага.
   И вот, представьте себе, я сам слышал несколько раз, - соединишь медные прутики и слышишь речь, не похожую ни на один из языков ойкумены.
   Бьернссон от изумления чуть не упал со стула. "Боже мой! Так вот почему все мастерские храма взлетели на воздух в один и тот же день! Они изобрели радио!".
   - Вот за преступные знания, - вскричал Сият-Даш, - государыня Касия и наказала храм!
   - Да, - сказал бывший шакуник, - я и сам так полагал все эти годы. Однако теперь я думаю, что это бесы разгневались на людей за то, что те стали подслушивать их разговоры. Наверное, даже не в первый раз разгневались. Умел же, как вы сами заметили, государь Иршахчан летать на деревянных гусях и ездить на медных конях.
   От внезапного порыва вечернего ветра заколебался и закоптил светильник. Один из собеседников взял щипцы и стал поправлять фитиль. "Это что же - сообразил Бьернссон, - он считает, что кто-то намеренно две тысячи лет мешает ученым ойкумены... Да откуда здесь монах-шакуник?" Волоски на теле Бьернссона стали оттопыриваться от ужаса. За спиной распахнулась дверь. У яшмового аравана не хватало духа обернуться.