Лещенко Владимир. Идущие сквозь миры

   На горизонте к бледно-голубому небу поднимался сверкающий край ледника. Дожидаясь «окна», несколько часов мы мерзли, пытаясь время от времени разжечь костер из волглого низкорослого кустарника. После очередного перехода мы оказались на окраине Утаорана и решили сделать остановку. Мы обосновались в одной из третьеразрядных, но все же достаточно приличных гостиниц, стоявшей не в центре, не в окраинных трущобах. Называлась она, на мой взгляд, странновато: «Приют весельчака». По наскоро придуманной легенде, мы представляли собой маленький клан друзей и родственников, постранствовавших по миру и теперь решивших поискать удачи в Утаоране. Такие кланы тут были довольно распространенным явлением. Мидара и Таисия выступали в роли тетки (главы «семьи») и племянницы, первая из которых считалась моей женой, а вторая — супругой Ингольфа. Дмитрий будто бы приходился Мидаре троюродным братом, а все остальные считались прибившимися к нам со стороны людьми. Проблем со статусом Мидары не возникло. Обычаи большинства стран Хемса, как и в их прародителе, Древнем Египте, предоставляли женщинам довольно большую свободу. Они имели равные права с мужчинами заниматься торговлей или ремеслом, служить в армии, свободно выходить замуж и разводиться, а в Утаоране и еще кое-где даже управлять государством. Лет за тридцать до нашего появления тут одна весьма богатая горожанка даже вошла в число префектов. Женщины могут быть и моряками, что, впрочем, для меня не новость. Чуть ли не на четверть команды рыбачьих шхун состояли из женщин. А в некоторых странах даже существуют особые женские полки. Среди гладиаторов и наемных убийц слабый пол, правда, тоже не редкость. Так что наш капитан если и обращала на себя внимание, то, во всяком случае, не казалась чем-то невероятным и удивительным. Время мы проводили, сообразуясь со своими вкусами и обязанностями. Мидара периодически медитировала, с помощью Застывшего Пламени и планшетки пытаясь уточнить наше местонахождение. Таисия взяла на себя часть бытовых забот — ту, что не взяли на себя содержатели гостиницы. Мы с Дмитрием и Мустафой были заняты поиском подходящего судна. Иногда к нам присоединялись Секер и Орминис, обычно находившиеся при Мидаре, а свободное время нередко посвящавшие общению с веселыми девицами. Надо сказать, представительницы древнейшей профессии имели свою гильдию, да не одну, а целых четыре. В первую входили проститутки портовые, обслуживающие исключительно моряков, во вторую — обитательницы многочисленных публичных домов, в третью — те, кто принимал клиентов в своих жилищах, и, наконец, в четвертую, самую немногочисленную, — куртизанки высшего класса. Две из них имели право посылать представителей в Верховное собрание, что, в общем, и не удивительно, если учесть, что данная профессия не считается чем-то позорным и, как и все прочие, передается по наследству.
   Купить корабль, против ожидания, оказалось далеко не просто.
   Утаоран, конечно, город торговый, но, как не раз выражался по этому поводу Майсурадзе, «рынок — это вам не базар».
   Все дело в том, что здесь панически боялись пиратов.
   Боялись не зря, ибо корсары здесь — бедствие, ставшее уже привычным, но от того не менее неприятным. Как раз сейчас у всех на устах был «Дикий бык» — легкий крейсер флота Харрапской империи. Полгода назад его команда под влиянием преступников, которым тюрьму заменили службой во флоте, перебила офицеров и подняла белый пиратский стяг. Полгода пираты терроризировали весь Индийский океан, счастливо избегая посланных на его поимку эскадр прибрежных держав и кораблей-ловушек, а потом перебрались в Атлантику.
   Не так давно прошел слух, что перепившаяся команда посадила его на рифы у африканского побережья, но две недели назад — как раз когда мы сюда прибыли — он вновь о себе напомнил, потопив утаоранский сторожевик.
   Поэтому, чтобы новому человеку купить здесь корабль, нужно предъявить кучу бумаг, включая поручительство трех граждан, а сверх того — внести крупный залог.
   Разумеется, все эти препятствия устранялись с помощью денег, но возникала еще одна проблема — как не привлечь при этом внимания местного криминального элемента, которому иноземцы с деньгами вполне могут показаться лакомой добычей. Залив достаточно глубок и наверняка скрывает на дне немало следов темных дел.
   И это не говоря о том, что нам подходило далеко не всякое судно.
   Мы толклись в прибрежных кабачках, прислушивались к разговорам капитанов и торговцев, присматривались к разного рода околопортовым жучкам, бродили между утаоранскими причалами… Вскоре мы составили довольно обширный круг знакомств из числа мелкого припортового люда — грузчиков, рыбаков, корабельных мастеров и матросов. За эти несколько недель я почти стал среди них своим человеком. Но это тоже мало помогало, а может быть, и в самом деле подходящих судов на продажу пока не было.
   Мы продолжали ждать у моря погоды и уже подумывали насчет того, чтобы покинуть город и попытать счастья в другом месте. Но южнее Утаорана вдоль всего берега на тысячу километров тянулась сухая полупустыня с жалкими рыбачьими селениями, а на Иберийском полуострове — ближайшей цивилизованной территории — вспыхнула очередная династическая смута (там этот вид деятельности, насколько я успел понять, — нечто вроде любимой народной забавы).
   Что касается юга, то там расположены владения могущественной державы Фульбо. Эта страна занимает четверть Африки и изрядную часть Южной Америки и является одним из сильнейших государств мира, а господствующий там воинственный культ Дингана и Монгалы заставляет нервничать соседей ближних и дальних. Еще там очень ценятся белые рабы. С грустью мы обнаружили, что деваться нам особенно некуда — оставалось отыскать то, что нужно, в Утаоране.

Секер Анк

   День, переломивший мою судьбу, впечатан в мою память навсегда.
   Мы — сливки городской богемы, собравшиеся в доме сенатора и лорда с древнейшей родословной Тхайа Онда, — сидели в зале шикарного особняка на Восточной стороне Гоадена, столицы Гоадена, именуемого издревле Городом Тысячи Башен.
   Гости беседовали о литературе, искусстве, истории, философии, обсуждали великосветские сплетни или просто любовались великолепным закатом, бившим в огромные окна.
   А я… я был всецело поглощен тем, что любовался Хианой, своей единственной любовью. Она же делала вид, что не замечает меня, и, мило склонив головку, беседовала с одной из дочерей хозяина, тонкой нескладной девушкой в очках. Вокруг меня умнейшие (во всяком случае, считающиеся таковыми) люди Гоадена беседовали, обсуждали произведения искусства, читали и прямо тут же сочиняли стихи, спорили. Но кроме Хианы меня ничего не интересовало.
   — В Нижнем Городе опять говорят о Спасителе Народа, — громко бросил кто-то слева от меня, чем оторвал от приятного занятия. — Вот-вот придет, мол.
   — Стоит ли прислушиваться к словам темных людей? — отмахнулся профессор Тумур — великий историк и математик, известный на всем материке, декан Всегоаденской Академии.
   Потом кто-то упомянул Джахандарана, и собравшиеся принялись обсуждать на разные лады эту личность.
   И я тогда сказал — несколько раздраженно, ибо разговоры отвлекали меня от созерцания моей подруги, — что в любой другой стране его бы давно повесили.
   Профессор сокрушенно всплеснул руками и тут же принялся многословно меня опровергать, а Хиана виновато улыбнулась, словно прося прощения у присутствующих за мою неотесанность.
   Хотя остальные гости почтительно примолкли при словах Тумура, я догадался по выражению их лиц, что мои мысли насчет Джахандарана разделяют многие из них.
   Родственник правящего дома, упорно называющий себя принцем, он в юности участвовал в мятеже Синих Повязок, но успел вовремя сдаться и получить полное прощение. Он пользовался любым поводом, чтобы выставить себя защитником униженных и обиженных, трижды избирался в Сенат и все три раза с треском вылетал из него по именному указу монарха, отчего его популярность, естественно, только росла.
   Он был замешан в нескольких заговорах, но всякий раз по непонятным причинам отделывался легким наказанием, а потом, совершенно обнаглев, лично возглавил переворот.
   Это было семь лет назад, и дело почти удалось. Но поскольку его заботили только собственные амбиции, заговорщики перессорились еще до начала путча, и танки и гвардия, вышедшая ночью из казарм, так и не двинулись к дворцу. Он успел тогда бежать за границу, в то время как остальные вожаки заговора были расстреляны. Оттуда он вернулся не так давно, получив очередное помилование, возмутившее многих.
   — …И потом подумайте еще об одном, — наставительно продолжил тему хозяин этого гостеприимного дома. — Представьте, что Джахандарана — в сущности, безвредного болтуна — в самом деле упрятали в тюрьму или, не приведи Двуликий, казнили, как вы только что сказали. Так вот, подумайте, что будет, если на его место придет кто-нибудь из тех, что вьются вокруг него, кто-то действительно опасный… Да любой монарх был бы счастлив, имея своим врагом такого, как Джахандаран. С подобной оппозицией можно править вечно! — закончил свою мысль сенатор.
   То, что до разговора со мной снизошел столь важный человек, меня тоже оставило равнодушным — ведь в моей голове была только Хиана.
   Она тем временем опять улыбнулась гостям и тут же бросила в мою сторону нежный взгляд.
   Я испытал прилив гордости. Красавица и знаменитость Хиана, богиня гоаденских художников и поэтов, принятая в члены Сангхи — так у меня дома назывался союз литераторов, музыкантов, ученых и художников, — в неполных шестнадцать умная и богатая, предпочла всем поклонникам меня, обыкновенного, в общем, человека, сына заурядного мелкого лавочника с городской окраины. Да к тому же еще работающего в такой прозаической сфере искусства, как резьба по дереву.
   Я увидел, как, не сдержавшись, поморщился, глядя на нас, известный художник Марон, один из прежних ухажеров Хианы. Картины его пользовались известностью и приносили ему некоторый доход, хотя жил он в основном на деньги своего отца — богатого торговца рыбой.
   Я издевательски кивнул ему.
   Сенатор тем временем продолжал вещать что-то о мудрости правящего Гоаденом Тайного Совета, не подозревая, что именно в эти минуты солдаты уже выбегают из казарм, а упомянутый нами Джахандаран произносит вдохновенную речь перед толпой в пятнистых мундирах цвета леопардовой шкуры, заполнившей дворцовую площадь.
   Я почти не слушал, думая только о Хиане. В ее присутствии я мог думать только о ней.
   Познакомились мы случайно: как-то пришла она в магазинчик, где продавались мои статуэтки, мы разговорились, а уже через несколько дней она первая поцеловала меня…
   Внезапно внизу послышался шум и топот множества ног, кто-то из кухонных работниц тоненько вскрикнул. Что-то с грохотом упало.
   Дверь распахнулась от сильного удара сапогом, и уже через несколько мгновений комната наполнилась солдатами.
   — Сенатор Тхай Онд есть среди присутствующих? — с гортанным акцентом, выдававшим в нем уроженца юга, спросил возглавлявший их капитан, не тратя времени на приветствия и прочие подобные излишества.
   — Да, это я, почтенные, — сухо бросил наш хозяин, не вставая. — И зачем я вам нужен?
   — Нет, ты-то нам как раз и не нужен, — рассмеялся стоявший позади капитана ротмистр и трижды разрядил в сенатора револьвер.
   Казалось, мир рухнул в этот миг. Мы все стояли парализованные даже не ужасом — нет, этому чувству нельзя было подобрать определения. То, что мы только что увидели, просто не могло произойти.
   Между тем убийца спокойно спрятал оружие, подошел к обвисшему в кресле телу сенатора Тхайа — члена императорской фамилии, министра по делам просвещения и искусств, члена Вышнего Синклита служителей Двуликого. Приподняв обвисшую голову за волосы, он смачно плюнул трупу в лицо.
   — Вот так, — насмешливо произнес он. — Это тебе, шакал, за нашу кровь, которую вы пили из нас всю свою жизнь! — И добавил, нарочито коверкая слова, совсем как в анекдотах о тупых южанах: — Абыдна, да?
   Он спихнул труп на пол. Только после этого мы пришли в себя.
   Марон, воздев кулаки, бросился на капитана. Прогремел выстрел, и голова художника брызнула красными ошметками.
   — Зря, Кахор, — со спокойной улыбкой обратился вожак к одному из своих людей, держащему наизготовку дымящийся карабин. — Я бы справился с этим слизняком сам, да и смерти он не заслужил.
   Взгляд его перешел на замершую Хиану.
   — Какая красавица, — прищелкнул языком капитан. — Я, пожалуй, заберу ее себе. Не дело такой прекрасной женщине быть среди этих слизняков.
   По его знаку двое схватили все еще замершую в ступоре Хиану, заворачивая ей руки за спину.
   И тогда я рванулся вперед. Никто из стоявших позади офицера не успел не то что выстрелить, но даже поднять оружие, а я уже оказался рядом.
   Я увидел совсем близко его до странности спокойное лицо и отведенную замысловатым движением за спину руку.
   Я и сейчас убежден, что мог бы достать его. И я почти достал его в прыжке, когда мир взорвался вдруг белой вспышкой и все поглотила тьма.
 
   Я с трудом разлепил склеенные кровью веки и, подняв голову, огляделся.
   На террасе не было никого. Мебель опрокинута и разбросана, плетеные кресла разломаны. На полу в сторону парапета шел смазанный кровавый след, как будто тащили мешок.
   Ощупав голову, я едва не взвыл — пальцы коснулись подсохшей раны.
   С трудом я поднялся — сначала на четвереньки, затем на колени и только потом, шатаясь, встал на ноги.
   Еле-еле удерживаясь от того, чтобы не застонать от боли, я спустился на второй этаж.
   В выставочном зале среди черепков своих последних скульптур сидел, равнодушно их перебирая, старый Стор — лучший ваятель Гоадена.
   Лицо его было в синяках, щегольская хламида свисала клочьями.
   — Надо же, — пробормотал он, мельком взглянув на меня, — если бы я немного поспешил, то с них уже успели бы отлить бронзовые копии, а вот теперь…
   — Что произошло? Где Хиана? — спросил я, еле сдерживаясь, чтобы не заорать.
   — Это переворот, что же еще, — словно о чем-то малозначащем сообщил мне Стор, огорченно рассматривая мраморный осколок. — Спаситель народа явился. А Хиана… Хиану увезли эти дикари. Связали и запихнули в грузовик. И ее, и горничных, и девушек с кухни… А сенатора, и Марона, и еще одного… ох, запамятовал его имя… они выбросили в окно… Он еще был жив некоторое время… А дочерей хозяина прямо здесь… а потом — штыками… О, Двуликий, да что же теперь будет?! — Стор закрыл лицо руками, всхлипывая, словно ребенок.
   Я спустился в холл.
   Там словно порезвилось стадо бешеных обезьян. Мебель была опрокинута и сломана, росписи изрезаны и изрублены, многие панели выломаны и лежали на затоптанном полу среди свежих человеческих испражнений. Особенно досталось изображению богини красоты работы Марона, моделью для которого, как я помнил, послужила Хиана.
   Лицо было изуродовано яростными ударами приклада, а в низ живота был воткнут глубоко ушедший в дерево штык-нож.
 
   Потом я удивлялся: почему это я — все-таки не утонченный аристократ-эстет, а как-никак человек из простонародья — ухитрялся жить, углубившись в свое искусство и любовь, не видя окружающей жизни, не замечая, что страна висит над бездной.
   Спасителя ждали не только бедные крестьяне Великой Равнины или дикие горцы.
   Спасителя ждала вся нация.
   Все верили, что если свергнуть глупого монарха, то подешевеет рис и водка, а все злодеи, чиновники-воры и ростовщики-кровопийцы сгинут на каторге. Что больше никто не будет обирать народ и закончится наконец необъявленная война в северных горах, пожиравшая их детей.
   Одним словом, что наступит рай на земле. В это верили все, со всей искренностью и надеждой.
   Везде на разные лады повторялось и славилось имя Джахандарана, ставшего вождем этого мгновенного и беспощадного переворота.
   Как, наверное, десятки и десятки тысяч моих сограждан в те часы, я проклинал последними словами доброту и милосердие императора!
   При всем желании он не смог бы ответить, потому что как раз в те часы умирал в беспамятстве в тюремной камере, с тремя пулями в груди и животе.
   Должно быть, удар по голове был достаточно силен. Честно говоря, удивительно, что этот убийца с его знанием «тан-торму» не уложил меня наповал.
   Окружающее временами двоилось, троилось, краски то тускнели, то виделись нестерпимо яркими, звуки доносились как сквозь вату… Память тоже изменяла. Так, я не помню совершенно, как провел весь тот день. Я не видел ни того, как солдаты Первой ударно-гренадерской бригады захватывали министерства, канцелярии и храмы, ни той жуткой охоты на чиновников, дворян, клириков и просто всех, кто попадался на их пути, которая началась потом, когда, узнав о перевороте, на улицы повалил народ.
   Лишь то, что происходило уже ближе к вечеру, задержалось в ней.
   Вечер застал меня неподалеку от центра города.
   Я обнаружил, что сижу на траве в чахлом скверике в горбатом переулке, а моя голова кем-то заботливо перевязана.
   Слышалась канонада — где-то в Восточном предместье лениво палили из полевых пушек. Там что-то горело, выпуская в небо хвост жирного черного дыма.
   Через некоторое время над городом прозвучало завывающее курлыканье — в дело пошли реактивные снаряды.
   В конце переулка показался задыхающийся толстяк в разорванном одеянии служителя культа Священных Предков Царствующего Дома. Он еле-еле перебирал короткими ножками, стараясь уйти от преследователей. Следом за ним появилась толпа человек пятнадцать, в руках у них были палки, ножи, мясницкие топоры. У двух или трех были даже ружья.
   Вот жрец рухнул в изнеможении на мостовую, взревев, толпа ринулась к нему.
   Над головами взлетели топоры и дубины и разом опустились под истошный жалобный крик.
   Стараясь не глядеть в ту сторону, я поднялся и побрел неведомо куда.
   На перекрестке стоял грузовик, откуда раздавали винтовки всем желающим. Счастливцы тут же принимались опробовать их, паля в воздух.
   Неподалеку я увидел толпу, громящую оружейный магазин. В памяти до сих пор стоит картина — пьяный мужичонка тычет брошенной кем-то охотничьей пикой в портрет монарха, валяющийся в луже, и при этом весело приплясывает.
   Потом я обнаружил, что стою на Храмовой площади. Купол кафедрального собора Двуликого был продырявлен во многих местах — похоже, из пушек, фризы были иссечены свежими пулеметными очередями.
   Из дверей храма солдаты выволокли бронзовую фигуру божества и столкнули по ступенькам на площадь. Кто-то из них принялся мочиться в лицо поверженной статуе. Затем, лязгая всеми сочленениями и поводя в стороны короткой, как свиной пятачок, пушкой, подъехал легкий танк. Выскочивший из него человек в комбинезоне накинул на шею Двуликому свернутый петлей трос, потом, выпустив струю дыма, машина, натужно скребя проворачивающими гусеницами по брусчатке, поволокла священное изображение на набережную. Рядом со мной зарыдала какая-то женщина. Танк своротил бордюр и, пятясь задом, спихнул статую в воду.
   Все следующие дни я провел в мучительном полузабытье.
   И даже известие о том, что сам Джахандаран внезапно умер, а его соратники принялись резать уже друг друга, не особенно повлияло на меня и почти не утешило.
   Эта новость только подлила масла в огонь.
   Во всех к тому времени захваченных смутой городах с удвоенной силой принялись искать и жестоко расправляться с аристократами и просто со всеми, казавшимися подозрительными разъяренному сброду. Многие знатные люди, не дожидаясь, когда к ним в дома ворвутся озверевшие пьяные погромщики, принимали яды, составленные по рецептам из «Книги змей», — целыми семьями, после прощального пира, как велели старые обычаи.
   Хаос убийств, насилия, грабежей, всевластие подонков захлестывали страну.
   В самом Гоадене толпа разгромила центральную тюрьму, и восемь с лишним тысяч преступников — от мелких воришек до убийц и грабителей, приготовленных к отправке в горы (строить дороги и блокпосты под пулями повстанцев), — вырвались на свободу.
   Потом говорили, что это было сделано сознательно.
   По столице, нарастая, покатилась волна грабежей и убийств. К уголовникам и переставшему подчиняться даже собственным командирам гарнизону присоединились банды из горожан, попробовавших вкус крови. Национальные общины, до того жившие пусть не совсем дружно, но, во всяком случае, мирно, тоже взялись за оружие, сводя старые, уже, казалось, напрочь забытые счеты.
   Все эти дни и часы я старался не думать о Хиане. Только когда мне на глаза попадались растерзанные тела женщин (иные несчастные были еще живы), ставших жертвами насильников, я, заливаясь слезами, молился, чтобы ее смерть была легкой…
   Помню еще, как с башен разрушенной крепости я наблюдал, как один за другим загораются городские дворцы. Хотя восставшие войска вместе с чернью разграбили их в первый же день, сами дворцы уцелели. Теперь пришел их черед. Первым пламя охватило Малый дворец. Затем Золотые палаты — жилище монархов на протяжении трехсот лет. Затем Осенние палаты, Красный замок, Карис-Утар — одно из чудес света, построенное государем Гирахшаром для своей любимой жены шестьсот лет назад… Весело заполыхало почти бездымным пламенем двухсотлетнее дерево Белого Храма — самого большого в мире деревянного здания.
   Почти одновременно вспыхнули все шестнадцать Домов Сангхи и Императорская библиотека.
   Последним огонь охватил Дворец Клинков, резиденцию военного министерства (предмет восхищения трех поколений) и Генеральный Коллегиум (собрание произведений искусства со всего света).
   Мне было очень горько — ведь я так любил свой город!..
   Потом я подобрал одну из валявшихся на улице листовок. В ней объявлялось, что в связи с гибелью монарха и ближайших родственников власть в стране перешла к Регентскому совету.
   Совет призывал всех, кто желает освобождения Гоадена от власти узурпаторов и сохраняет верность династии, записываться в ополчение.
   Я никогда не был особым почитателем правящего дома, но достаточно было того, что те, кто отнял у меня Хиану, служили его врагам.
   Вечером того же дня я стоял в строю, между такими же добровольцами, отрабатывая ружейные приемы и стрельбу с колена и лежа.
   Через несколько дней наш батальон принял участие в очистке города от остатков бунтующих солдат. Помню, как выпустил очередь по перебегающим пятнистым фигуркам и, когда две из них упали, испытал темное и злое наслаждение.
 
   Мы так и не успели вступить в настоящий бой. Наспех собранное ополчение и остатки сохранявших верность правительству частей были просто сметены под Бармуном в ту проклятую ночь.
   Я, как и тысячи других, пережил жуткое бегство из обреченной столицы по забитым беженцами дорогам, чудом добрался до побережья, где с великим трудом попал на корабль, и мы отплыли куда глаза глядят, спасая свои жизни. Через семь дней наше судно пристало в гавани Фиэрта, где я и осел.
   Только много позже я узнал, как в действительности обстояли дела.
   Несмотря на свой немалый ум, Джахандаран, как всякий самовлюбленный, мнящий себя полубогом человек, считал всех окружающих полными ничтожествами и идиотами.
   И поэтому, сам того не замечая, он стал орудием людей, рассчитывавших с его помощью проложить себе дорогу к власти, уничтожив его руками всех, кто им мешал. Им же должна была достаться слава сокрушителей смуты и спасителей Гоадена и монархии.
   И он пал жертвой убийц, блистательно выполнив свою задачу и умерев во дни своего величайшего триумфа. Убийцы тоже великолепно выполнили свою задачу — так и не удалось выяснить, каким ядом его отравили — должно быть, что-то из древних рецептов… Гоаден был славен мастерством своих отравителей и изобретателей ядов с самых давних времен.
   Но к этому времени все задумавшие эту хитроумную интригу были уже третьи сутки как мертвы — их в числе всех прочих членов Тайного Совета подняла на штыки взбунтовавшаяся караульная рота Осеннего дворца. Да и было слишком поздно — лавина уже покатилась вниз, сметая всех и все, что стояло у нее на пути.
   В наступившей вслед за убийством вождя всеобщей растерянности лишь один из второстепенных участников заговора — князь Дакур — проявил и здравомыслие и завидную ловкость.
   К заговору его, надо сказать, Джахандаран привлек исключительно в качестве потомка сразу нескольких царствовавших когда-то родов. По его мысли, в задачу Дакура входило лишь символизировать собой связь времен, завоевывая для новой власти соратников из числа темных простолюдинов, еще сохранявших веру в сказки про добрых древних царей. Всерьез его не принимал никто.
   В Гоадене он был известен разве что своим штатом лучших поваров, которых собирал по всей стране, да еще тем, что у него — у единственного в мире — был свой прогулочный дирижабль, лично им спроектированный.
   Но именно он, вовремя сообразив что к чему, с помощью поддержавших его полков, сформированных из южан, перебил вчерашних единомышленников, обвинив их в смерти Джахандарана, оставив при этом в живых только нескольких совсем никчемных, кого мог не опасаться. А уже на третий день — за сутки до Бармунской битвы, когда тело Джахандарана еще не было погребено, — Дакур провозгласил себя новым императором Гоадена.