Лещенко Владимир. Идущие сквозь миры

   Пусть мне не в чем себя упрекнуть: я сделал все, что мог, чтобы вернуться, — и если не сумел, то не по своей вине. Но все же…
   Или, может, причина этого странного чувства — возраст?
   Я ведь уже далеко не юноша. Мне даже не те двадцать шесть, как было тогда, когда я против воли покинул свой мир.
   А ведь каждый год после этого можно смело засчитывать если не за два, то за полтора уж точно.
   Я действительно очень устал от этих бесконечных дорог, от бесконечного калейдоскопа миров. Ведь устать может не только тело, но и душа… Человек, в конце концов, не создавался в расчете на жизнь во многих вселенных.
   Теперь я все больше понимаю Мидару.
   Мидара, князь, Орминис… Мои товарищи… Странное дело, я теперь так редко их вспоминаю, а ведь когда-то воспринимал их как одно целое со мной.
   А спутников для путешествия по мирам мне тут не отыскать. Да и, по-человечески, было бы жаль вырывать из этого уютного мира кого-нибудь.
   Хуже всего для меня были именно эти вечера в одиночестве, когда в тишине, окутывающей дом, невеселые думы настойчиво брали меня в плен.
   Я потерял — и теперь уже навсегда — надежду вернуться когда-нибудь в свой мир, а этот мир родным для меня тоже не станет.
   Я все реже вспоминаю свою родину, и даже во сне она мне почти перестала сниться.
   И что с того, что в этом мире у меня есть почти все, о чем бы я мог только мечтать хоть у себя дома, хоть на хэоликийской базе?
   В конце концов, начиная этот путь через миры, я хотел совсем другого…
   Вспомнилось давнее: в детстве я, бывало, подходил к зеркалу и, вглядываясь в то, что отражалось в нем, представлял, что там, по ту сторону стеклянной грани, другой мир. Мир, куда я иногда мечтал попасть. Потом я забыл об этом, и годы мечтательного детства сменились годами ранней юности, с мотоциклом и гитарой, учебой, девушками, работой…
   Но вот настал день, когда давняя мечта исполнилась, и я, против своей воли, прошел грань между мирами. А потом пересекал ее столько раз, что не сосчитать даже приблизительно…
   Только мой родной дом, земля, где я появился на свет и жил, отрезан от меня. Навсегда.
   «А может быть, — вдруг подумал я, — все к лучшему? Еще неизвестно, как бы я поступил, если бы оказался у себя на родине с Застывшим Пламенем. Хватило бы у меня сил сохранить в тайне столь великое знание? А как им распорядились бы власть имущие? Риторический вопрос. Так что, наверное, пусть уж лучше дороги, соединяющие миры, и дальше принадлежат жуликоватым, но, в общем, безвредным купцам и не озабоченным делами иных вселенных магам, чем на них появятся боевые корабли. С лазерными пушками или с обычными — все равно».
   В отполированном корпусе настольных часов я увидел, как в комнату неслышно вошла Марите, на удивление вполне свежая и бодрая. На ней была моя сорочка, завязанная узлом на животе, и узкие брюки.
   Осторожно подкравшись сзади, она закрыла мне глаза ладонями.
   — Над чем работаешь? — промурлыкала она, заглядывая мне через плечо на разложенные листы бумаги. Что? «Она с трепетом опустила ресницы, поймав горящий ослепительной страстью взгляд барона де Бефа… Предвкушение грядущей ночи отозвалось в ее груди сладостным напряжением…»
   Я поморщился — дальше шло описание этой самой ночи. Месяц назад я затеял сочинять, вернее, записывать по памяти один из прочитанных мною на базе любовных романов, изданном на русском языке, — уж точно не скажу, в каком именно из континуумов. Многое, конечно, забылось, но я уже набил руку в своем ремесле и смогу (надеюсь) заполнить промежутки своим собственным творчеством.
   Марите отбросила листок прочь.
   — И какой же чушью ты занимаешься! — фыркнула она. — Зачем тебе это надо?
   — За эту чушь мне должны заплатить сто гривен за страницу.
   — И где, интересно? Любопытно, кто готов выкинуть такие денежки ради подобного бреда?
   — «Русская красавица».
   — Вот уж не думала, что ты до них опустишься! — Марите высокомерно наморщила носик.
   О женских журналах у моей супруги мнение было весьма нелестное, еще с тех времен, когда она после школы некоторое время работала фотографом в одном из них.
   — Не забывай, мне все-таки надо оплачивать счета моей молодой и прекрасной женушки… — Я привлек супругу к себе.
   — Ой, да ладно тебе. Сам знаешь, я зарабатываю побольше тебя. И вообще, если хочешь знать, могу позволить себе роскошь иметь неработающего мужа.
   — А на что мы купим новую «скандию», о которой мне твердят с утра до ночи?
   — Подумаешь! Я отказалась от трех ролей, на которых могла заработать лишние двести тысяч.
   — Кто-то хотел завести ребенка.
   — Одно другому не мешает, — парировала она.
   Мы помолчали.
   — Василий, — вдруг сказала Марите, — я давно хотела спросить… Ведь ты почти никогда не рассказывал о своем прошлом. Неужели ты и в самом деле ничего не помнишь после той болезни? Нет, я понимаю, мы уже об этом говорили, но все-таки…
   Еще в начале знакомства я рассказал ей, что во всем мире у меня не осталось родных (что вполне соответствовало действительности), что я переменил множество занятий, что после аварии и тяжелой болезни забыл большую часть своего прошлого. И Марите не усомнилась — как оказалось, только на время.
   — Как тебе сказать, дорогая… — начал я, осторожно подбирая слова. — Я помню кое-что… очень смутно… — Это прозвучало довольно фальшиво и жалко.
   — Знаешь, — продолжила она с видимым внутренним усилием, — иногда ты кажешься мне… я не знаю, как сказать… словно бы ты пришел издалека. Ты не такой, как все. Даже, не обижайся, иногда ты меня пугаешь. Ах, черт, не могу толком объяснить тебе, что чувствую. Я простая баба, без образования, даже школу толком не закончила… Может, конечно, я говорю глупости… Но вот ты не из Литвы, а говоришь со мной по-литовски лучше, чем я.
   (Хотя Марите и была чистокровной литовкой, или, как тут говорили, литвинкой, но родилась и первые семнадцать лет жизни прожила на Амуре, где ее отец служил в пограничной страже.)
   — Ты пишешь стихи и сочиняешь музыку, и я заметила, что тебе это дается легко, без труда… ну, словно само собой, — продолжила она. — Даже проще, чем книги и сценарии. Разве может быть, чтобы у человека все получалось одинаково хорошо?
   Вот и здесь во мне почуяли странного чужака. Я не испугался и даже не удивился. Просто принял к сведению. А чего я ждал: чтобы любящая меня женщина, с которой я уже больше года живу под одной крышей, не заметила ничего?
   — А что тебя удивляет? — бросил я как можно небрежнее. — Разве я один такой?
   — Ну, не знаю. — Жена пожала плечами. — А вот еще: ты столько знаешь… А пишешь иногда с такими ошибками, как будто в школе не учился. Как такое может быть?
   — Ну, это-то как раз дело обычное, — обрадовался я возможности свести дело к шутке. — Вон, министр кинематографии так вообще не все слова правильно выговаривает.
   Жена вздохнула, покачав головой, и укоризненно посмотрела на меня.
   — Ладно, открою тебе страшную тайну — я марсианский шпион, — бросил я, растягивая губы в нарочитой улыбке.
   И тут же пожалел — на ее лице отразилась явная обида.
   — Ну, не хочешь говорить — не надо. — Она поднялась, высвобождаясь из моих объятий. — Только я думала… думала, что между теми, кто любит, тайн быть не должно… Ладно, не засиживайся тут, — вздохнула она, — я жду тебя в спальне.
   Я вновь остался один. Посидел, глядя в ночной мрак за окном.
   Вот так. Ты думал, что избежишь этого. Думал, что это простое и непосредственное создание не разберется, что к чему и с кем рядом она живет.
   Ты плохой актер. А был бы даже и хороший — неужели ты полагаешь, что твоей игры не заметили бы? Тебе ли не знать, что кто, как не актер, прежде других заметит чужую игру?
   Тень недоверия и непонимания уже появилась между нами. И со временем она будет только гуще и больше.
   Но могу ли я приоткрыть ей — даже ей, той, которую люблю, наверное, сильнее, чем любил кого-нибудь за свою не такую уж бедную чувствами жизнь, — хотя бы краешек правды? Хотя бы из опасения, что меня сочтут обычным сумасшедшим?
   Найдется ли в этом мире кто-нибудь, кроме разве что десятка совсем уж свихнувшихся на своей профессии физиков и математиков, кто вообще поймет, о чем я хочу сказать?
   И вдруг неожиданная мысль, нелепая и странная на первый взгляд, буквально пронзила меня. Мысль о том, как можно рассказать… или лучше — как высказать этому миру свою тайну.
   И на бумагу, словно сами собой, легли первые строки на русском — на моем родном русском.
 
   — Капитан, вот они!
   Я отвел глаза от экрана радара и посмотрел туда, куда указывал криво сросшийся палец Мустафы.