Лещенко Владимир. Идущие сквозь миры

   Кстати, именно по очень подробно описанным в книге симптомам я и догадался, что за бич обрушился на данный мир.
   Сухим и холодным языком рассказывал ее безымянный автор о целых областях, вымиравших до последнего человека; о безумии, поражавшем уцелевших, которые бродили по дорогам, хлеща друг друга до крови плетьми, будто бы во искупление грехов человечества (и заражая друг друга).
   Они истребляли всех, по их мнению, дурных христиан, убивали маленьких детей, заявляя при этом, что спасают их от будущих грехов. Всякая власть к тому времени практически исчезла, и остановить безумцев было некому.
   Еще одним бедствием стало верование, что, совокупившись с девственницей, можно излечиться от смертельной болезни. Банды потерявших человеческий облик громил врывались в города и селения, убивая всех, кто пытался им помешать, сгоняли на площади рыдающих девушек и даже девочек и тут же устраивали отвратительную оргию.
   Во Франции объявился какой-то безумный пророк, провозгласивший, что все зло от женщин и их надлежит поголовно истребить. Его войско как ураган прошло по Иль-де-Франсу, Лотарингии, Нормандии, оставив после себя только пепел и трупы десятков тысяч женщин. Затем оно двинулось на юг, выжгло Лангедок — к тому времени оно насчитывало почти пятьдесят тысяч человек — и, наконец, погибло, истребленное голодом и болезнью.
   Люди накладывали на себя руки, сжигали себя заживо, рассчитывая, что предсмертные мучения очистят их от грехов, устраивали коллективные самоубийства — иногда сотнями и тысячами…
   Все это длилось не год и не десять лет, а больше полутора веков. Пять поколений жили с ощущением непрерывно творящегося конца света. В конце эпидемии, как утверждал автор книги, из числа уцелевших едва ли не каждый третий лишился рассудка. Мор в Европе и Азии кончился как-то вдруг и довольно быстро — видимо, как только вымерли все, кто был предрасположен к заражению. В Америке и еще кое-где болезнь свирепствовала до восемнадцатого века, но и там тоже в конце концов прекратилась.
   В ходе эпидемии и всех сопутствовавших ей бедствий человечество уменьшилось даже и не скажешь насколько.
   В иных городах не осталось и десятой части населения, иные вообще стояли безлюдные и разрушающиеся, в других жизнь кое-как теплилась.
   Уцелели в основном жители замкнутых полумонашеских общин, наподобие наших старообрядческих, мелкие поселения в горах и лесах, вновь быстро покрывших изрядную часть Европы.
   Да, мир, где мы оказались, был достаточно дикий, и законы тут были под стать всему остальному.
   Супружеская неверность частенько каралась смертью, проституция — смертью или вечным заточением. Смертью каралась также влечение к собственному полу, и это обстоятельство сейчас впрямую касалось нашей судьбы. Но, впрочем, все по порядку.
 
   Двигатель амфибии заглох, высосав последние капли горючки, всего лишь метрах в пятистах от берега, и нам пришлось до утра болтаться в ночном море.
   Кое-как, с помощью наскоро сооруженного из чехла паруса, выбиваясь из сил, гребя всеми подручными средствами, мы добрались до вожделенной земли.
   Тут же возникла противоположная проблема — берег оказался более-менее обжитым, и оставлять на всеобщее обозрение нашу машину было во всех отношениях неправильно.
   Промучившись несколько часов, мы спихнули машину на глубину, предварительно сняв с нее кое-что полезное.
   К полудню следующего дня мы добрались до маленького городка, но особо в нем не задержались: в королевстве, на землях которого он стоял, шла война, и на нас — непонятных чужаков — уже стали коситься.
   Чтобы купить корабль, нам пришлось «подломить», как говорили в мое время, дом ростовщика средней руки. Сам хозяин с домочадцами отправился на торжественное богослужение по случаю праздника какой-то богини, а сторожевого пса ликвидировал из арбалета Тронк, вызвавшийся на это сам, поскольку, по его словам, имел немалый опыт в подобных делах. Правду сказать, тут он нам здорово помог: пес — косматое клыкастое страшилище ростом по грудь взрослому человеку, к тому же одетое в усаженный шипами роговой панцирь, — вызывал единственное желание: оказаться как можно дальше от него.
   Золота мы взяли достаточно, но пришлось срочно покинуть город, выйдя в море на первом попавшемся под руку паршивеньком рыбачьем суденышке. Его прежний хозяин до сих пор, наверное, не очухался от внезапно свалившегося на его голову счастья — за него мы заплатили столько, что хватит на три таких.
   И в следующий же переход попали сюда. Шторм изрядно потрепал нашу лайбу, по традиции получившую имя «Чайка», и мы, благо теперь у нас имелись деньги, решили сменить корабль.
   Так мы попали сюда, в Роттердам.
   В местной Морской палате к нам отнеслись спокойно. В порту стояло около двух сотен кораблей, каждый день приходили и уходили все новые, и наше появление прошло почти незамеченным.
   Собственно, дело ограничилось тем, что мы обменяли десяток монет на кожаную бирку с печатью магистрата, дававшую право на то, чтобы беспрепятственно торговать и находиться в городе. Здесь до таких штук, как патенты или прочие судовые бумаги, пока не додумались.
   Поскребя по нашим сусекам, мы за десять тысяч гульденов заказали на одной из здешних верфей превосходный бриг.
   Да, это был действительно замечательный образец судостроительного искусства.
   Мы не поскупились. Лучшее дерево — английский дуб на шпангоуты, новгородская сосна на мачты, киль из бразильского квебрахо, — крепеж из первосортной бронзы и медная обшивка.
   Хозяин верфи клялся и божился, что через два месяца шхуна будет спущена на воду. Но увы — к великому сожалению, нам не придется плавать на ней…
   Пока корабль строился, мы решили разделиться.
   Шестеро остались на шхуне, Ингольф остановился на припортовом постоялом дворе «Морской волшебник», где обычно останавливались мелкие торговцы и который находился рядом с верфью, где строился наш будущий корабль.
   А Таисия и Мидара поселились в одной из самых дорогих гостиниц города, там была даже горячая вода и что-то похожее на канализацию: капитан на наши робкие возражения заявила, что ей смертельно надоело жить в крошечной каюте.
   И вот в один далеко не прекрасный день, вернее, ночь стража устроила очередной рейд по гостиницам в поисках контрабандистов и проституток и застала их в одной постели.
   (В первые дни я только что не вслух материл нестандартную ориентацию нашего капитана, а заодно и не вовремя проявившуюся склонность к комфорту.)
   Деяние наших женщин подпадало под статьи как уголовного, так и канонического права, в котором оно определялось как «богомерзкая содомия; деяние греховное, гнусное и омерзительное, любимое ведьмами и суккубами, караемое сожжением на костре, либо повешением, либо, если нечестивицы покаются, вечным заточением». Так, во всяком случае, объяснил Ингольфу местный адвокат, к которому мы на всякий случай решили обратиться. Правда, как он нас «успокоил», поскольку на кострах уже довольно давно никого не сжигали, то суд, по всей видимости, ограничится виселицей. Но ни мы, ни, надо думать, наши спутницы, разумеется, не испытывали восторга при мысли о подобном милосердии.
   Их должен был судить Генеральный суд города Роттердама, однако поскольку в данном случае были замешаны и религиозные вопросы, то одновременно приговор должен был утверждаться экзархом Фландрским — высшей инстанцией в этих землях, приговор которого обжалованию не подлежит, ибо обжаловать его некому: после того, как один за другим от СПИДа умерли три римских папы подряд, на Третьем Латеранском соборе было решено, что эта должность неугодна Богу. Но экзарх-архиепископ в это время как раз отсутствовал, ибо отправился на происходивший раз в десять лет Вселенский Собор, решающий главные церковные дела, и должен был вернуться не раньше чем через два месяца. То есть теперь уже через месяц с небольшим. В принципе, как нам объяснил Рихард, приговор мог бы утвердить и городской епископ, но все равно пришлось бы ждать его возвращения для окончательной конфирмации, поэтому дело о двух содомичках решено было отложить до лучших времен.
   Ингольфу, выдавшему себя за дальнего родственника Таисии, разрешили изредка их навещать.
   Они сидели, слава богу, в лучшей городской тюрьме, в одиночных камерах.
   Их почти не допрашивали и, к великому нашему облегчению, не пытали. Да и зачем особенно допрашивать, если все и так очевидно? Им не приходилось отбиваться от крыс, их не держали в сыром ледяном подземелье — здешняя тюрьма была одной из самых комфортабельных в Европе. Заключенных кормили дважды в день, и кормили относительно неплохо. Вольный город Роттердам был достаточно богат, чтобы не экономить на мелочах и не быть обвиненным в скаредности. Да еще Ингольф время от времени передавал им кое-что.
   А мы думали, как их выручить.
   Действовать тут — при минимальной осторожности — можно было спокойно. Никаких тайных служб, заслуживающих право так называться, в данном мире не водилось. Кроме того, в вольном городе всегда было много иноземцев.
   Беглые почти со всей Европы — от заговорщиков-дворян до крепостных, еще кое-где остающихся, моряки перекати-поле, торговцы — опять же со всей Европы, и не только. Едут сюда и любители поразвлечься — запрет на проституцию соблюдается тут не так строго, как во многих других странах, не говоря уже о том, что в окрестностях вольного города действует пять куртизанских монастырей, воспитанницы которых, говорят, даже преподносились в подарок восточным султанам. Хватало тут и всяческой иной публики, которую привлекают большие деньги.
   Алхимики, изобретавшие философский камень и эликсир бессмертия, бродячие музыканты, актеры, циркачи и певцы и, конечно, — воры.
   Как ни странно, именно с этим темным элементом, как говорили у меня на родине, и связывали мы основные надежды на спасение Мидары и Таисии.
   Но об этом позже.
   А в данный момент мы — я, Дмитрий и Ингольф — собирались на постоялый двор, где у нас была назначена встреча с одним, не чужим нам, скажем так, человеком.
 
   На стенах харчевни висела, по обычаю этого портового города, всякая всячина, привезенная гостями из дальних стран. Копья и длинные ножи, африканские резные маски, каменные и медные топоры. На неровно прибитых полках стояли диковинные раковины, какие-то идолы из камня и дерева. Над стойкой висело высушенное чучело крокодила, разинувшее зубастую пасть. Сегодня в таверне коротала время компания китобоев. Соседство не очень приятное — публика эта была буйная и грубая. Китобои держались особняком от всех прочих мореходов. Надо сказать, они представляли собой весьма колоритное зрелище. Они одевались ярко и крикливо, одежда их была сшита из дорогих тканей и не у самых дешевых портных. Таков был их профессиональный шик. Правда, кафтаны на их плечах были вытерты и испачканы в смоле, а у иных даже висели лохмотьями. Гарпунеры все, как один, явились со своим оружием. Местный гарпун — не просто оружие, надо сказать, а предмет мужской гордости китобоя (как шутил в подобных случаях Петя Приходько — фаллический символ). Острие ковали из лучшей оружейной стали особые кузнецы, на древко шло дорогое заморское дерево. Некоторые украшали древко резьбой, а острие — золотой инкрустацией и собственной монограммой, хотя далеко не все из них умели читать.
   Компания подчеркнуто не замечала ничего вокруг себя.
   Во главе ее сидел огненно-рыжий мужчина, что называется, поперек себя шире, почти квадратный.
   Длинные волосы его были собраны на затылке в просмоленную косу. На левой руке было два дутых перстня из бледного золота, на правой — браслет почерневшего серебра, который вполне мог заменить кастет.
   Разговор в данный момент шел о чудесах, какие можно встретить в заморских землях.
   — В Китае делают такие воздушные змеи, которые человека могут поднять, — заявил один из моряков, по виду боцман или даже штурман.
   — Ври больше, — бросил кто-то из гостей. — Змей крысу и то не поднимет!
   — Клянусь, сам видел. При хорошем ветре футов на триста поднимается. Ну, китайцы — они мелкие, как, к примеру, наши мальчишки. А вообще-то на военных кораблях у них для этого девки специальные.
   — Ну ты сказал — баба на военном корабле! — бросил сидящий в углу долговязый моряк в черном форменном кафтане матроса конвойного фрегата.
   — А еще есть шелковые мешки, надуваемые горячим воздухом, — продолжил боцман. — Те, говорят, еще выше поднимаются. Но сам не видел, друзья говорили.
   — Это все языческие штучки, — бросил какой-то зажиточно одетый старик. — По небу летать — благочестивым христианам про такое и помыслить-то непристойно. Говорю, вольнодумство до добра не доведет — прогневаем Господа, ох, пошлет опять «красную немочь»!
   Но вот наконец в дверях появился Рихард и кивнул в ответ на наш немой вопрос. Не дожидаясь конца столь ученого разговора, мы вышли на улицу, бросив недоеденную солянку.
   Мы свернули под арку возле знаменитой далеко за пределами Роттердама таверны «Танцующая корова» (как говорили в городе, единственная таверна, не закрывавшаяся даже в разгар мора, существовавшая почти пять сотен лет). Прошли улицей Рыжего Кота. Узкие и грязные улочки образовывали настоящий лабиринт. Высокие облупившиеся дома, казалось, опасно наклоняются друг к другу — того и гляди, рухнут, прихлопнув как мух беспечно бредущих внизу прохожих. Между домами из окна в окно были протянуты веревки, на которых сушилось барахло. Мостовую заливали помои. По улице шли с базаров дородные хозяйки, неся корзины, набитые провизией, монахи различных орденов и братств в разноцветных рясах, солдаты в кирасах и парадных касках с петушиными перьями — публика, словно сошедшая со старинных картин. Тротуарами тут и не пахло, но тем не менее, видимо, за сотни лет выработались четкие границы — середина для всадников и телег, края — для пешеходов.
   В одном месте путь нам пересекла церковная процессия, впереди которой несли статую какого-то святого, украшенную золотом и самоцветами. Я заметил, как при виде золота у Рихарда в глазах блеснул азартный огонек. Смешавшись с шумной толпой, мы прошли по мосту, переброшенному через мелеющий, затянутый зеленой ряской канал, благополучно миновали стражников, куда больше озабоченных заигрыванием с дородной прачкой, нежели надзором за порядком, и оказались на просторной площади. В центре искрился радужными брызгами фонтан в виде бронзового кита, выбрасывавшего из позеленевшего дыхала струю воды. Фонтан этот был в свое время построен на деньги Гильдии Китобоев, когда-то одной из самых богатых в Роттердаме.
   Шесть широких улиц расходились во все стороны от площади, официально называвшейся площадью Морской Биржи, а неофициально получившей у горожан прозвище — площадь Кита. Постепенно состав прохожих менялся. Матросы в просмоленных куртках, рыбаки в своих в длинных плащах и висящих за спиной зюйдвестках свиной кожи, плотники и конопатчики с верфей. Мы оказались в небогатом квартале, населенном в основном мастеровым людом. Кривые грязные улицы, немощеные, залитые помоями, пахнущие нечистотами и гнилью. Дорогу преграждали кучи мусора и зловонные зеленые лужи, над которыми вились мухи. В узких переулках, зажатых глухими стенами и покосившимися высокими домами, дневной свет становился сумеречным. Мы довольно долго шли затененными пустынными улочками, грязноватыми тесными проулками, ныряли в узкие щели между старыми домами, буквально протискиваясь между потрескавшимися стенами, пересекали какие-то подозрительные, заваленные хламом дворы. А день уже клонился к вечеру, и все меньше людей встречалось на улицах. На глаза нам попался красноносый фонарщик, безуспешно пытавшийся разжечь позеленевший масляный фонарь с мутным стеклом.
   — Ты вот говорил, что родом из Беловодья, — вдруг спросил Рихард.
   Я кивнул. Беловодье — государство, занимающее почти всю Среднюю Сибирь, часть Монголии и Алтай, основанное четыреста с лишним лет назад новгородскими ушкуйниками и торговцами. Кроме него, тут существует еще пять русских государств, все княжества, с десятком деревянных городов каждое, почти сплошь заросшие лесами — такими же, какие росли при каком-нибудь Рюрике и Святославе.
   По нашей легенде, мы трое, вместе с Голицыным и Таисией, происходили именно оттуда.
   — Интересно бы побывать у вас, посмотреть, как там люди живут.
   — Я на родине уже сколько лет не был, — на этот раз я сказал чистую правду. — Даже не знаю, как там сейчас и что. Может, уже все изменилось.
   — Нет, твоих земляков встречать не приходилось, — сообщил Рихард, приложившись к фляге с водкой. — Новгородцев видал — что было, то было. А вот беловодских… А ваш этот, как его… Трунг, что ли? Он откуда? — продолжил он разговор. — Занятно лопочет, никогда я такого языка не слышал, хоть пять лет плавал. Как вы только его понимаете? Индусы, правда, как будто похоже кулдычут, только он на индуса не смахивает ни на полдюйма.
   — Он издалека… — уклончиво ответил я.
   Рихард понимающе усмехнулся.
   Странно, но уже не первый раз каким-то шестым или двенадцатым чувством в нас интуитивно угадывают чужаков, может, даже не осознавая как следует, в чем тут дело. А ведь раньше я этого вроде не замечал. Быть может, дело в том, что прежде нас каким-то образом прикрывали маги? В конце концов, чем они там занимались, сидя на стоянках в своих каютах, — неизвестно. Или просто дело в том, что мы нигде долго не задерживались?
   Почему-то этот аспект проблемы при подготовке к бегству мы совершенно упустили.
   Ведь прежде мы ходили в те миры, о которых все, что надо знать, было хорошо известно.
   Прежде чем торговцы начинали посещать мир, его детально, иногда даже не один год обследовали разведчики.
   А теперь нам пришлось идти наобум, совершенно не зная — куда. И еще повезло, что не влезли в самый разгар жесточайшей войны или куда-нибудь, где имеют привычку приносить всякого чужеземца в жертву своим богам. Или в мир, где живут, например, только негры. Вот номер — приплываешь ты к берегу, а тебя хватают и, как белого демона из местного ада, — и на костер.
   Или, по крайней мере, в мир, где именно чернокожие — доминирующая раса, согнувшая европейцев в бараний рог, — пара таких ответвлений, кстати, есть на границах зоны влияния Хэолики.
   Удивительней всего, что мы не подумали об этом раньше, еще до того, как отправились в свое путешествие.
   А ведь все мы были людьми бывалыми и, за исключением Дмитрия, да еще меня, повидавшие кое-что и в прежней жизни.
   Как велика все же инерция мышления!
   Наверное, в наших странствиях нас выручало еще и то, что ни на пиратов, ни на кого-нибудь еще в этом роде мы не походили, и поэтому за нас еще ни разу не взялись всерьез. Правда была слишком невероятна, чтобы кто-то мог хотя бы представить что-либо подобное, не говоря уж — заподозрить.
   Вот разве что Рихард… Его вопросы становятся довольно странными.
   Встреча с Рихардом была для нас весьма счастливым обстоятельством. Впрочем, для него она была несравненно большей удачей. Дело было так.
   В ту ночь мы втроем вышли на одну из первых рекогносцировок к городской тюрьме; тогда мы еще активно искали способы отбить наших женщин силой.
   Перед этим мы едва ли не целый день провели в спорах: что делать и как выручить Мидару и Таю?
   Было предложено: немедленно явиться в полном вооружении в тюрьму, перестрелять всех, кто окажется на пути, освободить женщин, а потом прорываться к кораблю (Ингольф и Орминис); сегодня же ночью явиться домой к кому-нибудь из представителей городской власти и предложить все наличное золото и драгоценности в обмен на свободу наших подруг (Секер, я и Дмитрий); подождать некоторое время, разнюхать, что к чему, и подкупить тюремщика или судью (это Тронк).
   В итоге ни до чего не договорились и решили — выждать и выяснить все.
 
   Ночной Роттердам — наверное, самый мрачный город из тех, куда заносила меня судьба. Словно бы что-то разлито в этом воздухе и привычном мелком дожде, за пеленой которого как будто что-то (или кто-то) таится.
   Это, впрочем, совсем не значит, что жизнь вольного города замирает. Даже напротив. Правда, главным образом активность почтенных обывателей выражается в пьянстве — почти единственном доступном им развлечении.
   Лавочники и приказчики, весь день с хмурым видом сидевшие за прилавками, теперь весьма оживленно спешат в таверны и кабачки. Подмастерья, которым уставами всех цехов запрещается посещать питейные заведения, тоже устремляются в кабачок. От них не отстают поденщики, а вернувшиеся из рейсов матросы, просаживающие свой заработок, и так не отличают дня от ночи. Влажный мрак разгоняют уличные фонари, кое-где газовые, но по большей части — на конопляном масле и ворвани. Сияют большие светильники с разноцветными стеклами над дверьми дорогих кабаков и увеселительных заведений. Из настежь распахнутых дверей многочисленных питейных заведений слышаться веселые песни. Иногда, правда, оттуда доносится треск ломаемой мебели и характерные звуки мордобоя. Каждую минуту навстречу попадаются нагрузившиеся сверх меры поклонники Бахуса, бредущие домой на заплетающихся ногах. Квартальные стражники громко храпят в своих деревянных будках на перекрестках, не проявляя склонности во что-либо вмешиваться. Даже дождь — частый в этих краях — не может помешать этой жизни. Главное отличие от прочих виденных мною миров — здесь не увидишь продажных женщин. Подобные удовольствия тут можно получить только в сугубо тайных притонах, жестоко преследующихся властями по старой памяти, восходящей еще ко временам Великого Мора. Однако выглядят так «весело» — пусть и веселье это мрачное — только припортовые районы и важный, богатый центр. Но стоит отойти ближе к окраинам, и картина меняется. Улочки с наступлением темноты становятся тесней. Наглухо заперты двери трактиров, и лишь отдельные лучики света пробиваются из щелей. Кое-где неярко светятся окошки и доносится веселый шум и музыка. Но не следует обманываться — это живут своей подозрительной жизнью те самые увеселительные заведения самого дурного пошиба, про которые говорят всякое… И над всем этим нависает мрачной громадой уходящий в небо роттердамский собор Святого Николауса — покровителя мореходов и воров. Ночь тут, как и в большинстве миров, принадлежит греху и пороку.
   Конечно, средневековый город ночью — в любом из миров — зрелище невеселое, если не сказать прямо — угрюмое. Улицы, погруженные во тьму, которую не разгоняет даже свет свечей и лучин из окошек домов, ибо они плотно закрыты ставнями, рассчитанными на то, чтобы противостоять лому и топору. Ни одного человека на улицах (не считая лихих людей) — иногда кажется, что город давно покинут и мертв. Но здесь все это ощущается особенно явственно, что ли… Случалось мне иногда оказываться и в городах воюющих стран, но и там бывало повеселее. Если бы я не утратил окончательно всякую склонность к романтике, то сказал бы, что, может быть, ночами возвращается тень постигшего сей мир бедствия, накрывая собой землю.
 
   И вот по пути обратно в закоулках старого порта мы увидели, как человека четыре, озираясь, выскользнули из щели между заброшенными складами. Они выдали себя за несколько секунд до этого тихой перебранкой и шагами, и наша четверка успела спрятаться в непроглядной тени стены. Они тащили волоком какой-то длинный сверток. Остановились и, собравшись в кружок, о чем-то коротко пошептались. Один из них пнул сверток ногой. Оттуда послышался сдавленный стон. Тот, зло оскалившись — при луне блеснули зубы, — ударил по мешку короткой дубинкой. Они, разумеется, не подозревали о присутствии посторонних всего в каких-то полутора десятках шагов от них. Раскачав сверток, они швырнули его с причала. Уже через несколько секунд все четверо, не оглядываясь, исчезли в ночном мраке.
   Мы действовали без лишних слов.
   Быстро сбросив одежду и сапоги, Дмитрий схватил конец веревки (словно по наитию, мы прихватили с собой моток корабельного линя — на тот случай, если придется перебираться через стены) и прыгнул в воду.
   Почти сразу веревка задергалась. Не выпуская из поля зрения темноту позади нас, откуда в любую минуту могла появиться уже знакомая нам четверка (вдруг да им придет в голову проверить, не всплыла ли их жертва), мы с Орминисом потянули за нее.
   Через полминуты мы выволокли сверток на камни пирса.
   Вслед за ним на пристань выбрался Дмитрий.
   Два взмаха ножа понадобилось Секеру, чтобы из разрезанного вдоль мешка вывалилось тело связанного по рукам и ногам человека с основательным кляпом во рту. Секер быстро освободил тело от опутавших его веревок, выдернул кляп и перевернул человека на живот, перегибая через колено. Из его рта хлынула вода. Спустя несколько секунд спасенный поднял веки.
   — Парни, вы кто? — слабо шевеля губами, пробормотал он. — Или я уже на том свете?
   Так Рихард Ван Дамм познакомился с нами, а мы — с Рихардом.
   Мы рассказали ему нашу историю, разумеется, не касаясь вопроса, откуда мы и как сюда попали. Для него мы были всего лишь старыми товарищами, уже давно плававшими вместе и добывавшими пропитание перевозкой грузов и (прозрачно намекнули) контрабандой.
   Рассказали мы ему и о постигшем нас несчастье.
   Совет толкового местного жителя, тем более имеющего отношение к криминалу, был нам нужен как воздух, а на мнение Рихарда в делах определенного рода можно было полагаться.