Левашов Виктор. Их было семеро

-- Как?
Губерман усмехнулся:
-- Только не отвергайте мою идею с порога. Насколько я знаю, вы член
КПСС? На учете в какой организации вы состоите?
-- По месту жительства, в ЖЭКе.
-- Там же платите членские взносы?
-- Само собой.
-- Какая у вас зарплата? Я спрашиваю не из праздного любопытства.
Назаров обернулся к Борису:
-- Какая у меня зарплата?
-- Две тысячи рублей в месяц.
-- Так мало? -- удивился Губерман.
-- Пока хватает. Нужно будет больше -- попрошу Бориса Семеновича о
прибавке. Надеюсь, не откажет.
-- Можно ли сделать так, что ваша зарплата хотя бы на один месяц станет
пять, а еще лучше -- десять миллионов рублей?
Назаров слегка пожал плечами:
-- Теоретически -- да. Но зачем?
-- Чтобы заплатить парторгу вашего ЖЭКа триста тысяч рублей членских
взносов.
У Назарова даже брови полезли на лоб.
-- Триста тысяч? Вот так просто взять и отдать? С каких фигов? Это же
десять новых "Волг" по ценам черного рынка!
-- А вы подумайте, -- невозмутимо посоветовал Губерман.
Назаров подумал. И даже засмеялся, представив эффект, который эта его
акция произведет, когда о ней станет известно. А в том, что слух о ней
пройдет по Москве, как лесной пожар по верхушкам сухостоя, сомнений не было.
-- Вот вы и сами все поняли, -- констатировал Губерман. -- Всего за
триста тысяч деревянных вы получаете мощный информационный повод для
интереса к своей персоне. О газетах и телевидении я позабочусь. Через
несколько дней вы станете самым популярным человеком в стране. Эту
популярность нужно использовать с максимальным эффектом. К вам придет мой
знакомый из "Литгазеты" -- с ним будьте откровенны. В разумных пределах. С
остальными -- по обстоятельствам. Ваш основной тезис: "Я создавал свое дело
не благодаря, а вопреки. Мне противостояли не отдельные чиновники, а вся
экономическая и политическая система. Я хочу, чтобы на примере моего
кооператива все увидели, какие огромные резервы таятся в частной инициативе
людей, не скованных колодками государственного регулирования и диктата
партийного аппарата".
-- После чего меня немедленно вышибут из партии, -- заметил Назаров.
-- Это было бы для вас небольшим, но очень приятным подарком. Вы снова
окажетесь в центре внимания. Даже если они этого не сделают, вы сами
объявите о прекращении своего членства в КПСС.
Назаров задумался. Этот социальный психолог был прав: честолюбие было
чуждо его характеру. Но если не существовало других способов защитить свое
дело, этот был -- при всей его экстравагантности -- наиболее эффективным. И
Назаров сказал:
-- Я согласен.
Борис Розовский заулыбался:
-- Я же говорил, что у этого еврейского мальчика на плечах хорошая
голова.
-- Сколько он у нас получает? -- спросил Назаров.
-- Триста.
-- С этой минуты -- шестьсот. И внеси в первый список.
-- Что такое первый список? -- спросил Губерман.
Розовский объяснил:
-- Люди, которые могут входить в этот кабинет без доклада. Их всего
одиннадцать человек. Ты -- двенадцатый.
-- Пустячок, а приятно, -- оценил Губерман. -- А что нужно сделать,
чтобы получить право открывать эту дверь ногой?
-- Ты можешь сделать это прямо сейчас. Но это будет в первый и
последний раз. Больше в этот кабинет ты не войдешь никогда. Здесь позволено
хамить только одному человеку.
-- Кому? -- с невинным видом спросил Губерман.
-- А ты догадайся, -- предложил Розовский. -- Сообразил?
-- С трудом.
-- Тогда выметайся!..
-- Нахал, а? -- проговорил Розовский, когда за Губерманом закрылась
дверь. -- Новая генерация! Никаких табу! Твой Сашка такой же?
-- Не такой развязный. Но если что-то в голову возьмет -- ничем не
выбьешь.
-- Прорезалась-таки твоя натура?
-- Надеюсь.
-- Сколько ему сейчас?
-- Этой весной школу кончает. Будет поступать в МГИМО.
-- Почему именно в МГИМО?
-- Связи на будущее.
-- Резонно, -- согласился Розовский. -- Нужно искать ходы. С улицы туда
не берут.
-- Никаких ходов, -- возразил Назаров.
-- А если не поступит?
-- После армии поступит.
-- А если загремит в Афган?
-- Значит, загремит. Чем он лучше других?
-- Суровый ты, Аркадий, человек! Не хочешь, чтобы он был папенькиным
сынком?
-- Очень не хочу, -- согласился Назаров. -- Но я сейчас думаю о другом.
Коль уж мы решили вступить в политическую игру, неплохо бы иметь информацию
о других игроках. Нужны досье.
-- На кого?
-- На всех.
-- Большая работа.
-- Окупится.
Розовский был не из тех, кому нужно разжевывать один раз сказанное.
-- Один канал -- люди, которые у нас на крючке, -- предположил он. --
Немало расскажут. Без всякого шантажа, конечно. Дружеская доверительная
беседа.
-- КГБ, -- подсказал Назаров. -- У них есть досье на всех.
-- Нужен свой человек. И не один. Недешево будет.
-- Не дороже денег.
-- Значит, начинаем? -- подвел итог Розовский. -- Когда?
-- А чего тянуть? Завтра!

Сценарий, предложенный социальным психологом Фимой Губерманом,
реализовался в наилучшем виде. Отставной полковник, секретарь жэковской
парторганизации, лишился дара речи, когда Назаров вывалил перед ним тридцать
тугих пачек в банковской упаковке, в каждой по десять тысяч рублей, и
попросил тиснуть штампиком "Уплачено" в партбилете.
Отставной полковник тут же помчался в райком, оттуда кинулись в МГК,
там уже крутились репортеры из "Вечерки" и "Известий", требовавшие
подтвердить или опровергнуть разнесшийся по чиновной Москве слух о необычных
партвзносах доселе никому не известного предпринимателя. В этот же день
информация появилась в "Вечерней Москве" и в московском вечернем выпуске
"Известий", наутро -- почти во всех центральных газетах, а вечером -- в
конце программы "Время". Огромный, в полторы полосы, материал в
"Литературной газете" и интервью, данное Назаровым московскому
корреспонденту "Радио Свобода", вызвали сдержанно-осуждающий отклик в
"Правде" и откровенно злобный -- в "Советской России".
Идеологическому отделу ЦК понадобилась почти неделя, чтобы выработать
свое отношение к этому социально-политическому феномену. Зато потом
верноподданная пресса как с цепи сорвалась. Всех перещеголяла "Советская
Россия", фельетон о новоявленном нуворише Назарове и его сомнительных
махинациях назывался "Пришествие Хама". Либеральные "Литгазета" и
"Московские новости" вяло отбрехивались. Всего за несколько дней, как и
предсказывал Фима Губерман, имя Назарова стало известно всей стране. И не
только стране. Западногерманский "Штерн" поместил обстоятельную статью о
кооперативе "Практика" и его создателе, а нью-йоркский "Тайм" опубликовал на
первой обложке портрет Назарова под рубрикой "Человек недели".

Это была уже не известность. Это была слава.

Секретариат Назарова был завален приглашениями на "круглые столы",
теоретические конференции и симпозиумы. Назаров выбирал наиболее
представительные, терпеливо отсиживал на них, в кулуарах пожимал руки видным
ученым-экономистам, социологам, известным писателям и журналистам, которые
хотели с ним познакомиться.
Пришло несколько приглашений и из-за рубежа. Большинство из них Назаров
вежливо отклонил, сославшись на загруженность делами, а во
Франкфурт-на-Майне решил слетать. И не прогадал. Сам международный
симпозиум, посвященный взаимоотношениям Востока и Запада, показался ему
нудным и малоинформативным, но там он познакомился с несколькими немецкими и
английскими бизнесменами, всерьез интересовавшимися ситуацией в СССР с его
неисчерпаемыми запасами сырья и необъятным, еще ни кем не занятым рынком.
Деловые предложения, обсуждавшиеся во время этих встреч, были очень
заманчивыми.
Вернувшись из Франкфурта, Назаров вызвал Фиму Губермана и в присутствии
Розовского сказал ему:
-- Девятьсот. И можешь открывать дверь ногой.
В тот же день Назарову позвонил помощник первого секретаря МГК и
передал просьбу Бориса Николаевича Ельцина приехать к нему часам к семи
вечера. "Просьбу". "Часам к семи". Это дорогого стоило.
Ельцин принял Назарова в комнате отдыха, примыкавшей к его огромному
кабинету, налил "Смирновской" и долго, вникая в детали с цепкостью опытного
прораба, расспрашивал о делах. Прощаясь, сказал:
-- Такие люди, как вы, скоро будут очень нужны. Понадобится моя помощь
-- звоните!..
Но помощь понадобилась не Назарову, а самому Ельцину. Когда опальный
реформатор, ошельмованный, вышвырнутый с партийного Олимпа, покинутый всеми
жополизами, сидел сычом в кабинете зампреда Госстроя, мимо которого чиновный
люд пробегал, словно боясь подцепить чуму, Назаров позвонил его референту и
с соблюдением всех тонкостей этикета попросил узнать, не сможет ли Борис
Николаевич принять его в любое удобное для него время.
Время нашлось в тот же день. Встреча была короткой. Назаров спросил:
-- Чем я могу вам помочь?
Ельцин долго молчал, потом ответил:
-- Спасибо, что пришел.
И крепко пожал ему руку.
На другой день Назаров связался по телефону с московским корпунктом
"Радио Свобода" и предложил интервью о своем отношении к Ельцину.
Корреспондент "Свободы" охотно согласился: тема была горячая, а Назаров уже
занимал прочное место среди самых авторитетных общественных деятелей.
В интервью он сказал:
-- То, что произошло с Борисом Николаевичем, я считаю позорищем для
Горбачева и его прихлебателей. Но для самого Ельцина это было полезным
испытанием. Он должен был через все это пройти, чтобы избавиться от иллюзий,
что эту партию с насквозь прогнившей и коррумпированной верхушкой можно
реформировать изнутри.
-- Но вы сами являетесь членом этой партии, -- напомнил корреспондент.
-- Уже нет. Вчера я отослал в райком свой партбилет и заявление о
выходе из КПСС.
-- Значит, вы не считаете политическую карьеру Ельцина законченной?
-- Я убежден: она только начинается, -- ответил Назаров.
Он верил в то, что говорил. И потому без колебаний принял участие в
финансировании предвыборной кампании Ельцина, когда тот баллотировался в
Верховный Совет СССР -- последний, как выяснилось, в семидесятилетней
истории страны. Но сам выдвигать свою кандидатуру отказался. И лишь позже,
когда ему предложили стать кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР по
списку "Выбора России", Назаров, поколебавшись, дал согласие.
Но думал он не о своей политической карьере.
Он заглядывал на очень много лет вперед.
Он думал о сыне...

Проклятая бессонница!
Проклятая ночь!
Проклятые цикады!

Из виллы, шлепая задниками сандалет по мраморным плитам, вышел Борис
Розовский -- с лоснящейся от загара лысиной, в цветастой гавайской рубашке,
в дурацких шортах-"бермудах", из которых торчали короткие волосатые ноги. Он
придвинул к столу шезлонг, сел на край, плеснул виски в пузатый хрустальный
фужер. Сделав глоток, откинулся на спинку шезлонга, сказал, помолчав:
-- Они прилетели.
Еще помолчал и добавил:
-- Но их почему-то четверо...

II

-- Дамы и господа! Наш самолет совершил посадку в аэропорту города
Никосия, столице Республики Кипр. Местное время двадцать часов пятьдесят
пять минут. Температура воздуха плюс двадцать два градуса. Добро пожаловать
на остров любви!..
Артист наклонился к моему уху и предупредил:
-- Не оглядывайся. В заднем ряду у иллюминатора, справа. В сером
костюме. Довольно молодой, смуглый, в очках. Длинные волосы. Обратил
внимание?
Я кивнул:
-- Да.
-- По-моему, он нас пасет.
-- Похоже.
-- Что бы это значило?
-- Не знаю. Пройди в хвост к нашим, скажи Боцману и Трубачу: пусть
отстанут. К нам не подходить.
-- Присмотреть за серым?
-- И за нами. До Ларнаки доедут на такси. Пансионат найдут, адрес есть
в путевках.
Артист поднялся и двинулся в хвост самолета -- места Мухи, Боцмана и
Трубача были во втором салоне. К нему кинулась стюардесса нашего славного
"Аэрофлота":
-- Гражданин! Вы что, не знаете, что нельзя вставать с места до полной
остановки двигателей? Сядьте, вам говорят!
На что Артист так выразительно приложил руки к животу и скорчил такую
физиономию, что она поспешно отскочила в сторону, опасаясь, как бы он не
заблевал ее синюю форменку. Боковым зрением я увидел, как тот, в сером
костюме, проводил Артиста рассеянным взглядом, но следом за ним не пошел.
-- Что происходит? -- спросил меня Док, прокемаривший всю дорогу от
Москвы и разбуженный только посадкой в Афинах.
-- Пока не знаю.
-- Но происходит?
-- Не исключено...
Самолет подрулил к зданию аэровокзала, сиявшего в густой ночи, как
елочная игрушка; ко всем выходам словно бы присосались длинные круглые
трубы, соединяющие салоны с залом прилета. И сразу здесь забурлила обычная
аэропортовская толпа. Пассажиры в основном были русскими, многие с детьми,
мелькали смуглые лица греков и турок. Все было настолько похоже на Внуково
или Домодедово в момент прилета борта с Кавказа, что, сколько я ни
прислушивался к себе, ничего похожего на тоску по Родине обнаружить не
удалось.
А жаль. Я много читал об этом чувстве, а вот испытывать никогда не
приходилось. Потому что за границей ни разу не был, если не считать
пятидневной поездки в Будапешт, еще в школе, в десятом классе -- в числе
победителей республиканской математической олимпиады. Но тогда всех нас так
поразило изобилие и какое-то запредельно-избыточное роскошество магазинных
витрин, забитых фантастической радио- и видеотехникой, такая праздничность
вечерних улиц, что все свободное от математических состязаний время мы
прошлялись по городу, раскрыв рты, и лишь на обратном пути, уже в поезде,
вспомнили, что были за границей, и бодро спели приличествующую случаю песню:
"Проезжая теперь Будапешт, снова слышу я речь неродную, и вдали от знакомых
мне мест я по Родине больше тоскую..."
Если быть точным, в песне говорилось про Бухарест, но какое это имело
значение? Главное было в другом: тосковать по Родине -- это звучит гордо. Не
получилось тогда. И теперь не получалось. Но может, еще получится?

У стойки паспортного контроля к нам с Доком присоединились Артист и
Муха. Трубача и Боцмана в толпе не было видно, а малый в сером костюме
маячил в сторонке, не упуская нас из виду.
Он был явно не профессионал. Возможно, какую-то спецподготовку прошел,
но главного не усвоил: скрывать нужно не взгляд, а чувства. Слежку чаще
всего обнаруживаешь не тогда, когда замечаешь, что кто-то за тобой идет,
прячась в подъездах или за спинами прохожих. Нет, сначала чувствуешь на себе
чужое внимание, а потом уж с помощью школярских приемов вроде остановки
возле зеркальной магазинной витрины или неожиданной смены маршрута
вычленяешь из толпы объект угрозы.
Поскольку мысли мои были очень кстати заняты воспоминаниями о
Будапеште, я подробно рассмотрел этого малого, нисколько не встревожив его
своим взглядом.
Ему было лет тридцать, модные очки в тонкой оправе придавали
смугловатому живому лицу интеллигентный и даже несколько высокомерный вид.
Черные, почти до плеч, волосы, какие лет десять-пятнадцать назад носила
хипповая молодежь. Серебристый галстук. Небольшой серый атташе-кейс.
Не турист. Не челночник. Для крупного бизнесмена жидковат, да и не на
чартерных рейсах крупные бизнесмены летают. Не военный -- выправка не та,
слишком свободен. Для журналиста слишком спокоен. Похож на знающего себе
цену юриста. Я так его и назвал про себя: Юрист. При всем его очевидном
внимании к нашим персонам никакой опасности от него не исходило. Во всяком
случае, я ее не почувствовал. Я вопросительно взглянул на Артиста и Дока.
Они еле заметно пожали плечами. Тоже ничего не почувствовали. Странно. А
тогда какого черта он за нами следит?
После каменных морд и волчьих взглядов наших погранцов в Шереметьеве-2
смотреть, как работают дежурные здесь, было одно удовольствие. Почти не
глядя, они лихо шлепали в паспорта штампы, одаривали всех белозубыми
улыбками и на разных языках, в том числе и на русском, повторяли фразу,
которую мы уже слышали в самолете: "Добро пожаловать на остров любви!
Велком!" А таможенники даже не притрагивались к багажу, весело махали
руками: "Идить, идить, гуд лайк!"
Ну, гуд лайк так гуд лайк. Никому еще не мешала удача.
Миновав за пять минут пограничный и таможенный контроль, мы вышли в зал
ожидания и нос к носу столкнулись с высоким рыжеватым парнем, который стоял
в негустой толпе встречающих с бумажным плакатиком, держа его обеими руками
на уровне груди.
На плакатике была надпись по-русски: "Туристическое агентство
"Эр-вояж". Пансионат "Три оливы"".
И тут от моего благодушия не осталось и следа. Парень словно бы
распространял вокруг себя волны напряжения и опасности. Причем опасность
исходила не от него самого -- для этого он был слишком молод, ломок и не
уверен в себе, несмотря на то что слева под мышкой, под легкой курткой, у
него явно была какой-то ствол.
Нет, опасность была вне его, где-то там, откуда он появился, он словно
бы транслировал ее. И почему-то я сразу утвердился в мысли, что опасность
эта не имеет никакого отношения к Юристу. Здесь было что-то другое, темное.
Может быть, уголовщина.
Артист окинул парня довольно пренебрежительным взглядом и сказал:
-- У нас путевки от "Эр-вояжа". Но ты же не девушка!
-- Я? -- переспросил он.
-- Ну да, ты. Ведь не девушка?
-- Ясное дело, не девушка.
-- А почему? -- настаивал Артист.
-- Что почему?
-- Почему ты не девушка?
-- "Почему, почему!" -- разозлился сбитый с толку парень. -- Трудное
детство было, вот почему!
-- Я спрашиваю о другом. Нам обещали, что нас встретит симпатичная
девушка, гид "Эр-вояжа". А встречаешь нас ты. Я считаю, это нарушение
контракта.
-- Заболела девушка, -- буркнул рыжий. -- Меня послали вас встретить.
-- Кто послал? -- поинтересовался Док.
-- Ну, этот. Из "Эр-вояжа". А где еще двое?
-- Какие двое? -- удивился Артист.
-- Мне сказали, что вас будет шесть человек.
-- А, эти двое! Они опоздали на самолет.
-- Как это?
-- Да так. Не знаешь, как опаздывают?
-- Значит, они не прилетели?
-- А как бы они прилетели? Они же не гуси! Завтра прилетят.
Парень подумал и кивнул:
-- Ладно, пошли.
Проходя мимо урны, он бросил в нее плакатик.
Двери в аэропорту были такие же, как в Шереметьеве-2, на фотоэлементах,
их стеклянные створки расходились перед входящими и выходящими и тут же
сходились. Я чуть поотстал и, когда двери закрылись перед моим носом, увидел
в их полированной поверхности, как Юрист остановился возле урны, сделал вид,
что уронил сигаретную пачку, а поднимая ее, прочитал плакат. И не спеша
направился к таксофонам, солидным сооружениям, похожим на игральные
автоматы.
Рыжий провел нас через примыкавшую к аэровокзалу площадь, заставленную
таким количеством машин, что создавалось впечатление, будто пол-Никосии
улетело куда-то по делам, оставив свои автомобили дожидаться возвращения
хозяев. В самом конце площади, на выезде, стоял синий мерседесовский
микроавтобус с тонированными стеклами, а возле него -- какой-то высокий
плотный малый в темной кожаной куртке.
-- Только четверо, -- сообщил ему рыжий гид. -- Двоих нет. Говорят,
опоздали на самолет. Что будем делать?
Эти слова крайне озадачили плотного малого. Он помолчал, похмурился,
потом откатил перед нами дверь в салон.
-- Поехали!
-- Это водитель, -- объяснил нам рыжий, но за руль почему-то сел сам, а
водитель устроился рядом с ним на переднем сиденье -- вполоборота. То ли
чтобы за нами приглядывать, то ли чтобы следить через заднее стекло, нет ли
хвоста. Этот был посерьезней рыжего, куда серьезней. И под курткой его,
надетой явно не по погоде, вполне мог быть спрятан десантный "калаш" или
"узи".

Добро пожаловать на остров любви!

Микроавтобус оказался богатый, с удобными креслами, подголовниками и
подлокотниками. Но боковые стекла были не просто тонированными, а совершенно
глухими, светонепроницаемыми. Это дало повод Артисту продолжать разыгрывать
из себя мелочного жлоба, который желает иметь за свои кровные все
удовольствия.
-- Что это за труповозка? -- недовольно спросил он. -- Нормальной
машины не нашлось? А может, я хочу полюбоваться окрестностями? Имею полное
право!
-- Сломалась другая машина, -- ответил рыжий, выруливая на шоссе.
-- Что у вас тут творится? -- удивился Артист. -- Девушка заболела,
машина сломалась. Сам пансионат-то цел, не взорвался?.. Эй, обалдел?! Ты же
по встречной полосе прешь!
-- На Кипре левостороннее движение, -- терпеливо объяснил рыжий. --
Потому как в прошлом это была английская колония.
-- А почему руль слева? При левостороннем движении руль должен быть с
правой стороны!
-- Слушай, отстань! -- взмолился рыжий. -- Достал ты меня! Потому что
машина европейской сборки. Потому что она из Германии пригнана. Поэтому и
руль слева. Есть у тебя еще вопросы?
Хотя Артист и продолжал брюзжать, вопросов у него больше не было. У
меня тоже. И ни у кого из нас. Машина из Германии. Если я -- владелец
пансионата "Три оливы" и постоянно живу на Кипре, зачем мне машина с левым
рулем? А если я работаю в турагентстве, то никогда не скажу: "Этот, из
"Эр-вояжа"". Скажу: хозяин. Или даже назову его по фамилии. Ясно, что рыжий
и его напарник никакого отношения ни к "Эр-вояжу", ни к "Трем оливам" не
имеют. А к кому имеют? Мне почему-то казалось, что мы узнаем об этом
довольно скоро. Вопрос был в другом: хотим ли мы это узнать. Хотим, конечно.
Ни к чему нам невыясненные вопросы.
Поэтому мы не запротестовали, когда автобус вдруг крутанул с шоссе,
юркнул за какой-то виноградник и погасил огни. Через пару минут по шоссе по
направлению к Ларнаке просвистел тяжелый грузовик, а за ним -- низкий седан,
что-то вроде "доджа". Стоп-сигналы седана вспыхнули на миг и тотчас погасли,
словно бы водитель хотел притормозить, а потом раздумал. Еще через минуту в
ту же сторону прошла какая-то красная легковушка. Других машин на шоссе не
было.
Рыжий развернулся и погнал микроавтобус по узкой асфальтированной
дороге мимо шпалер виноградников и низкорослых рощиц деревьев с узкими
листьями, серебристыми в свете фар. Наверное, это и были оливы.
-- Эй, куда мы едем? -- всполошился Артист и вскочил с места. -- До
Ларнаки еще двадцать шесть километров, только что щит проехали! Эй, я тебе
говорю!
Но вместо рыжего ответил его напарник:
-- Куда надо, туда и едем. Кое-кто хочет с вами поговорить. Поэтому
сядь и заткнись.
Для убедительности он достал из-под куртки какой-то ствол и пристроил
его на спинке кресла.
-- Как это заткнись, как это заткнись?! -- очень натурально, даже с
еврейским привизгиванием заверещал Артист, возмущенно размахивая руками и
незаметно подбираясь поближе к стволу. -- Как вы разговариваете с клиентами?
Имейте в виду, я буду жаловаться на вас!
Я положил ему руку на плечо и заставил сесть.
-- Так-то лучше, -- одобрил рыжий и поинтересовался: -- Кому ты будешь
жаловаться?
-- В Комитет по защите прав потребителей! -- гордо ответил Артист и
оскорбленно умолк, давая понять, что последнее слово все равно будет за ним.

Километров через пять дорога углубилась в лощину, по склонам которой
поднимались виноградники, и вскоре уперлась в ворота какой-то усадьбы.
Высокий забор и просторный двухэтажный дом в глубине двора, освещенного
фонарями, были сложены из серого песчаника. Ворота были кованные, с
завитушками, фонари тоже явно выполнены на заказ, а на втором этаже дома
светилось просторное, без мелких переплетов окно. Скорее всего, когда-то
здесь жили крестьяне, виноградари или скотоводы, потом усадьбу перестроили и
превратили в загородную виллу.
Рыжий помигал дальним светом, ворота раскрылись -- электроприводом,
микроавтобус проехал по аллейке и снова притормозил возле подземного гаража.
Стальной щит ушел вверх, машина въехала в темный гараж и остановилась.
-- Вылезайте, -- скомандовал напарник рыжего и повел стволом в сторону
двери.
Мы выпрыгнули на бетонный пол. Рыжий дал задний ход и вывел машину во
двор. Створка гаражных ворот опустилась, мы остались в кромешной темноте. И
темнота эта была смертельно опасной. Без дураков. Такое и в Чечне не часто
бывало. Ничего себе остров любви.
Под низким потолком вспыхнули прожектора, и мы обнаружили, что стоим
посреди огромного, метров в двести, бетонного зала в окружении четырех лбов
с направленными на нас автоматами "узи". Пареньки были той же волчьей
породы, что и напарник рыжего. Лет по двадцать пять -- двадцать семь. С
одинаковой короткой стрижкой. С одинаковыми золотыми цепями на бычьих шеях.
Стоило лететь на край Европы, чтобы оказаться в такой компании. Они стояли
вокруг нас на равном расстоянии друг от друга, как бы по углам правильного
квадрата, и это говорило о многом.
Док взглянул на меня и с сомнением покачал головой. Я понимающе кивнул.
Шушера. Дешевка.
Так-то оно так, но они были в таком напряжении, что малейшее наше
движение -- и они откроют огонь. Они были явно не из тех, для кого убийство
привычное дело. Перемолоть ребра кулаками и ногами -- да, это им сподручней.
А убить... Но сейчас они были настроены именно на убийство. Поэтому и
вздрючены до предела. Нужно было как-то сбить этот их высокий душевный
настрой, перевести действие из жанра греческой трагедии в обычный
милицейский боевичок.
-- Ребята, -- миролюбиво сказал я, обращаясь к одному из них, постарше,
судя по всему -- главному в этой шакальей команде. -- Извините, что суюсь с
советами, но если вы вздумаете палить, то перестреляете друг друга.
Он довольно быстро оценил мой бесплатный совет, по его знаку все