Левашов Виктор. Их было семеро

-- Я вынужден согласиться и с этим. У нас есть еще невыясненные
проблемы?
-- У меня нет.
-- И у меня нет. -- Он встал. -- Желаю удачи.
-- Вам тоже, -- сказал я.
Голубков вышел его проводить, его не было минуты четыре. Видимо, Волков
давал ему какие-то цэу. Потом полковник вернулся.
-- Крепко ты его взял за горло, -- отметил он, и неясно было, чего
больше в его тоне -- одобрения или осуждения. -- А как он отвечал на твои
вопросы, а?
-- Ни одному его слову не верю!
-- Да? Ну-ну! -- неопределенно отозвался Голубков и как-то словно бы
искоса, с интересом посмотрел на меня. И вновь я не понял, одобряет он или
осуждает мои слова. -- Ладно, Пастух, отдыхай. Смотри телевизор, а еще лучше
-- спать пораньше ложись. Машина за тобой придет в пять утра. Ключ от
входной двери у водителя есть. Когда соберешь ребят, дашь мне знать.
Встретимся здесь.
-- Как я с вами свяжусь?
-- Водитель знает. Спокойной ночи, Серега.
-- Спокойной ночи, Константин Дмитриевич...
Когда он ушел, я вытащил записную книжку и подсел к телефону. Нужно
было вызвонить Артиста, Муху и Трубача, чтобы завтра не тратить на это
время. Но в трубке стояла мертвая тишина -- телефон был отключен. Я сунулся
было позвонить из уличного автомата, но дверь была заперта и не отпиралась
изнутри. Мощная дверь, динамитом ее только и возьмешь. Крепкие решетки на
окнах. Однако! Я к Кипру даже на метр не приблизился, а уже сидел в тюрьме.
Что у них за порядки такие?
А и хрен с ними, решил я. Пощелкал кнопками телевизора, но глазу не за
что было зацепиться. Поэтому плюнул на развлечения, залез под душ, а потом
завалился на одну из кроватей в большой комнате. Все-таки встал я сегодня с
петухами, а завтра предстоял хлопотливый день.

IV

К Калуге мы подъехали в половине восьмого утра, еще минут сорок
потеряли, пока искали улицу Фабричную, на которой жил Боцман.
Полковник Голубков не соврал: машину нам дали классную, лучше не
придумаешь: серебристый джип "патрол" с двигателем-"восьмеркой" мощностью не
меньше трехсот сил. И водитель был под стать тачке: лет тридцати, плотный,
как молодой подберезовик, в штатском, но явно с армейской выправкой. Старлей
или даже капитан. Но он не сказал, а я не стал спрашивать. Назвался просто:
Валера. Ну, Валера и Валера. Лишь бы дело знал. А он его знал.
На свободных участках "патрол" разгонялся километров до двухсот, сонные
гаишники даже жезл не успевали поднять и заверещать в свисток. Но информацию
на соседние посты о злостном нарушителе скоростного режима почему-то не
передавали. А может, и передавали, но там не решались задержать нас. На
джипе не было никаких ментовских прибамбасов вроде мигалок или сирен, но,
возможно, в номере, с виду вполне нормальном, была какая-то цифирка,
означавшая, что это машина спецслужбы. Или по-другому рассуждали: если
человек прет таким нахалом, значит, имеет на это право. И если бы не
запрудившие все шоссе фуры и тяжелые грузовики, снявшиеся спозаранку с
ночных стоянок, мы были бы в Калуге уже часов в семь утра. Но дорога -- это
дорога, у нее свой отсчет времени.
В общем, когда я поднялся на пятый этаж блочной "хрущевки" без лифта и
позвонил в нужную дверь, жена Боцмана сказала, что Митя уже уехал на работу,
он с девяти, но добираться на двух автобусах, а они плохо ходят и к тому же
-- час "пик", все на работу едут.
Митя. Дмитрий Хохлов. Боцман.
-- Где он работает? -- спросил я.
-- Охранником в пункте обмена валюты. Возле автовокзала, слева, там
вывеска издалека видна. А вы кто?
-- Мы вместе служили. Я Сергей Пастухов.
Она недоверчиво посмотрела на меня:
-- Вы и вправду Пастух? Надо же. Митя много про вас рассказывал. Я
думала, что вы, как этот -- Шварценеггер. А вы самый обыкновенный. Даже и не
слишком из себя видный.
-- Ну, спасибо, -- сказал я.
Боцману было двадцать шесть лет, а жене его я дал бы не больше
двадцати. Красавицей не назовешь, но было что-то в ее круглом, чуть
скуластеньком лице, какой-то затаенный внутренний свет, который пробивался
даже сквозь утреннюю будничную озабоченность.
Их трехлетний сын, полуодетый к детскому саду, крутился тут же, в
тесной прихожей, на пороге которой мы разговаривали. Он был весь в Боцмана
-- такой же чернявый, бука букой, тоже весь в отца.
-- Ты чего такой строгий? -- спросил я его.
Он посмотрел на меня исподлобья и юркнул за юбку матери.
Она улыбнулась:
-- Чужих стесняется. Как и Митя.
-- Ну, как он?
Она поняла, что я имею в виду.
-- Да как тебе сказать, Сережа... Днем молчит. Ночью иногда вскакивает
и орет. А потом сидит на кухне до утра, кулак на кулак, и лбом на них или
подбородком. И взгляд иногда -- как у рыси. -- Она посмотрела на меня и
добавила: -- Как у тебя. Испортила вас эта война. Хоть вернулись -- и то
слава Богу... Извини, мне на работу к девяти, а еще Саньку в садик нужно.
-- Может, подвезти? -- предложил я. -- У меня машина внизу.
-- Да нет, тут рядом, мы дворами ходим. А обменный пункт сразу найдешь.
И автовокзал каждый покажет. Через центр, на другом конце города...

Автовокзал мы нашли быстро и вывеску обменника тоже увидели издалека. Я
велел Валере остановить машину метрах в тридцати и подошел к обменному
пункту. Он располагался в торце дома, входная дверь была открыта и подперта
колышком. Внутри было пусто, в этот ранний час нужды продавать или покупать
доллары ни у кого еще, видно, не было. По предбаннику от стены к стене
бродил Боцман, иногда останавливаясь и во всю пасть зевая. Он был в серой
униформе "правопорядка", только ботинки у него были наши, спецназовские.
Я выждал, когда он повернется и окажется спиной к входной двери,
проскользнул внутрь и сзади положил руку ему на плечо.
-- Замри, парень! Это ограбление!
И не успел договорить, как уже лежал мордой в пол, радуясь, что на
линолеум еще не успели натащить грязи, а Боцман сидел на мне верхом и
деловито защелкивал на моих запястьях наручники. Я вывернул шею:
-- Боцман, твою мать!
Он ахнул:
-- Ты?!
Мгновенно сбросил с меня браслетки и рывком поставил на ноги.
-- Что такое, Дима? -- спросила из узкого зарешеченного окошка
кассирша.
-- Все в порядке! Какой-то алкаш думал, что это палатка!
И -- мне, быстрым шепотом:
-- Машина есть?
-- Есть.
-- Я сейчас ей скажу, что хочу налить кофе. Она откроет дверь. Сразу
бей меня по кумполу и входи. Кнопка тревоги у нее под столом слева. -- Он
сунул мне тяжелый газовый пистолет, похожий на кольт 38-го калибра. --
Только без дураков бей. Пушку потом брось, пальцы сотри. Начали!
-- Боцман! -- изумился я. -- Обалдел?! В самом деле решил, что я хочу
взять вашу вшивую кассу?!
-- А нет? -- спросил он, словно бы даже разочарованно. -- Тогда
здорово, Серега!
-- Здорово, Димка!
Мы обнялись.
-- Опять этот пьяный? -- спросила кассирша, пытаясь углядеть через свою
амбразуру, что происходит в предбаннике. -- Может, наряд вызвать?
-- Не нужно. Просто старого друга встретил.
-- Скажи, чтобы она вызвала тебе подмену, -- подсказал я.
-- На сколько?
Я немного подумал и ответил:
-- Повезет -- навсегда. Не повезет -- лет на двадцать.
-- Какие дела?
-- Узнаешь.
-- Чечня?
-- Нет.
Больше он вопросов не задавал. Так уж у нас повелось. Все знали: придет
время -- скажу.
Мы смотались на "патроле" за сменщиком Боцмана, потом заехали на
Фабричную -- Боцман переоделся и взял паспорт. Из автомата позвонил на
работу жене, сказал, что уедет ненадолго в Москву.
-- Недели на две, -- уточнил я.
-- Недели на две, -- повторил он в трубку, немного послушал и сказал:
-- Я тебя тоже...

На обратную дорогу ушло больше трех часов, хотя Валера шел на такие
обгоны, что мы с Боцманом судорожно хватались за ручки и упирались ногами в
пол, ожидая лобового удара. Но дело Валера знал не хуже Тимохи.
В Подольске мы довольно быстро нашли дом Дока, но на звонки никто не
отвечал. Позвонили в соседнюю квартиру. Какая-то тетка долго рассматривала
нас через дверной глазок, расспрашивала, кто мы и что, а потом все-таки
сказала, что доктор Перегудов сейчас на дежурстве, а работает он на
центральной подстанции "Скорой помощи". Но доктора Перегудова там никто не
знал. Санитар Перегудов -- да, есть, а доктора нет.
-- Он сейчас на вызове, -- сообщили нам в диспетчерской. -- Вот-вот
должна вернуться машина.
"Вот-вот" растянулись на полчаса. Наконец во двор подстанции въехала
"скорая", дежурный врач пошел в диспетчерскую за новым нарядом, а два
санитара присели на скамейку и закурили из красной пачки "Примы". А в Чечне
Док курил "Мальборо". Такие-то вот дела.
-- Доктор Перегудов! -- строго сказал я, подойдя к скамейке. -- С этой
минуты вы уволены без выходного пособия!
Узнав нас, он заулыбался, но все же спросил:
-- За что?
-- За служебное несоответствие. Хирургу таскать носилки -- это все
равно что генералу чистить картошку.
-- Жрать захочет, так и почистит, -- рассудительно ответил Док.
-- А что было делать? -- объяснил он, когда мы, покончив с его делами,
двигались к Москве. -- В подольских больницах вакансий не было, а ездить
каждый день в Москву -- на дорогу больше потратишь, чем заработаешь. Вот и
устроился санитаром. А что? Работа грязная, но вполне честная.
-- Вот примерно такая работа нас всех и ждет, -- сказал я, но в
подробности вдаваться не стал. Да и не при водителе же это делать. --
Валера, -- попросил я его. -- Тормозни у автомата.
-- Зачем? -- спросил он и из бокса между передними сиденьями извлек
трубку какого-то крутого телефона. -- Звони. Хочешь -- в Лондон. Хочешь -- в
Австралию.
-- А просто в Москву можно?
-- Можно даже в Москву, -- подтвердил он.
Я набрал номер Мухи. Ответила его мать. Я ее знал -- она приезжала
навестить сына, когда он лежал с небольшим ранением в нашем госпитале. И
даже помнил, как ее зовут -- Алена Ивановна. Она тоже меня вспомнила.
-- А знаете, Сережа, Олежки нет дома, он работает.
-- Где?
-- Как-то даже неудобно говорить. Он газеты продает в электричках.
-- Чего же тут неудобного? Не наркотики же! -- возразил я, хотя ее
слова не слишком-то меня развеселили. -- На каком вокзале?
-- На Казанском. Голутвин, Черусти, Шатура -- в этих электричках.
-- Спасибо, Алена Ивановна... Так, теперь Трубачу.
Я начал набирать номер, но Док остановил меня:
-- Коле можешь не звонить, он тоже уже на работе.
-- А чем он занимается?
-- Любимым делом.
-- Шмаляет из "калаша"? В Москве? -- удивился я. -- В кого?
-- Нет, играет на саксофоне. Днем на Старом Арбате. А вечером или когда
погода плохая -- в подземном переходе на Пушкинской. Я там его однажды
случайно встретил.
-- И как он?
-- Да как и все, -- неопределенно ответил Док.
-- Ладно, Трубача мы отловим позже, -- подумав, решил я и позвонил
Артисту. Мужской, с легкой старческой хрипотцой голос (отец, понял я,
профессор Злотников) объяснил, что Семен в театре на репетиции. "Хоть один
на своем месте", -- отметил я. Правда, про такой театр -- "Альтер эго" --
мне никогда слышать не приходилось. А когда профессор Злотников сказал, что
он в Кузьминках, против универмага "Будапешт", я и вовсе озадачился. Какой
может быть театр в Кузьминках? Там может быть барахолка у "Будапешта", штук
пять пивных и жуткие черные очереди на автобусной остановке в час "пик". Но
только не театр. Правда, в этом я мало что понимал. По театрам меня немного
потаскала Ольга, когда я был курсантом, а она училась в "Гнесинке". Но этого
было явно мало, чтобы чувствовать себя знатоком.
Ну, Кузьминки так Кузьминки. Театр там, как ни странно, действительно
был: огромное полукруглое здание на пустыре против "Будапешта", явно не
слишком давно построенное. Афиши и рекламные плакаты извещали, что здесь
можно по сниженным ценам купить видеотехнику, парфюмерию и много чего еще.
Но и для театра место все же осталось. Даже не для одного: там был какой-то
Московский областной, еще один областной -- драматический, а рядом с ними и
этот самый "Альтер эго" -- "Второе я". Театральная экспериментальная студия.
Ближайшая премьера: У. Шекспир "Гамлет". Спонсоры: администрация Чукотского
национального округа и московское представительство французской фирмы
"Шанель". Ни хрена себе! А кто это сказал, что в одну телегу впрячь не можно
коня и трепетную лань? Или в этом случае вернее будет: оленя?
Результатами этого театрального эксперимента заинтересовался даже
невозмутимый Валера. Он оставил "патрол" у главного входа и включил охранную
сигнализацию. Поплутав по лестницам и фойе, мы на цыпочках вошли в зал, где
шла репетиция "Альтер эго", и пристроились в заднем ряду.

В зрительном зале свет был погашен, освещалась лишь пустая, без
декораций, сцена и режиссерский пульт в проходе у первых рядов. Возле пульта
стоял какой-то человек и давал указания осветителям. Лучи софитов побродили
по дощатому полу и серым кулисам и сошлись на актере, который в полном
одиночестве стоял посреди сцены с кинжалом в руках -- скорее, бутафорским, а
может, и настоящим. Это и был бывший старший лейтенант спецназа Семен
Злотников. Он же -- Артист.
-- Текст! -- приказал ему снизу, от пульта, режиссер. Артист
приблизился к рампе, помолчал и начал монолог:

@STIH-15 = Быть или не быть -- вот в чем вопрос;Что благородней духом
-- покорятьсяПращам и стрелам яростной судьбыИль, ополчась на море смут,
сразить ихПротивоборством?..
-- Стоп! -- остановил его режиссер. -- И снова не так. Не то, не то!..
-- Он резво пробежал по проходу и поднялся на сцену. -- Категорически не то!
Вы произносите монолог так, словно для вас не существует вопроса. Вы заранее
отвергаете эту трагическую возможность -- "не быть". Вы презираете ее! Сеня,
дружочек, откуда в вас эта агрессивность? Вы же интеллигентный еврейский
мальчик, это должно быть противно вашей сути. Если хотите -- даже сути
национального характера!
-- Ну почему? -- попытался возразить Артист. -- Еврейские мальчики в
войне Судного дня раздолбали арабов всего за шесть дней.
Режиссер решительно затряс головой:
-- Я не о том, совсем не о том! Ваш герой, принц Датский, Гамлет, а не
израильский штурмовик! Двойственность, вечный разлад в душе, мучительная
борьба не с арабами, а с самим собой, со своим "вторым я"! В вас есть этот
душевный разлом, я это прочувствовал на просмотрах и поэтому взял вас на эту
роль. Это величайшая роль и самая загадочная в истории мирового театра! Я
разгадал эту загадку, я нашел на нее ответ. Наш Гамлет станет сенсацией на
всех сценах мира!
-- В чем же ответ?
-- Нет, дружочек, нет и еще раз нет! Вы сами должны найти его. Я могу
вам в этом только помочь. Вы успеваете записывать? -- неожиданно обернулся
он к темному зрительному залу.
-- Он нас, что ли, спрашивает? -- удивился Валера.
Оказалось, не нас. От режиссерского пульта поднялась какая-то девица с
толстым гроссбухом в руках.
-- Все до последнего слова, -- сказала она.
Но и вопрос Валеры не остался без ответа. Слух у режиссера был, как у
хорошей овчарки. Он всмотрелся в глубину партера и довольно резко спросил:
-- Почему в зале посторонние?
-- Сейчас выясню, Леонид Давыдович.
Девица подошла к нам и строго сказала:
-- Господа, мы будем рады видеть вас на премьере. А сейчас репетиция.
Это -- таинство. Прошу вас удалиться.
-- Миленькая! -- взмолился я. -- Мы из Калуги, из молодежного
театра-студии. Специально приехали посмотреть, как работает такой большой
мастер, как Леонид Давыдович.
А сам подумал: "Только бы фамилию мастера не спросила!"
-- Вы его знаете? -- с некоторым недоверием поинтересовалась она.
-- Да кто ж у нас в Калуге его не знает! -- вмешался Боцман. Но тут же
понял, видно, что слегка зарвался, и уточнил: -- В нашем театре-студии.
-- Я спрошу у Леонида Давыдовича.
Она поднялась на сцену, что-то сказала режиссеру. Тот мельком взглянул
в нашу сторону и великодушно кивнул: ладно, пусть, мол, сидят.
Ему было лет сорок пять. Длинные, до плеч, волосы -- черные, не слишком
ухоженные. Круглое бабье лицо. Красный бархатный пиджак, а на груди --
завязанный пышным узлом шелковый шейный платок, черный в белый горошек. Я
хотел сказать ребятам, на кого он кажется мне похожим, но воздержался.
-- Итак, продолжим. Досадно, что еще не готов ваш костюм. Я понимаю:
непросто ощутить себя датским принцем в этой джинсе. -- Слово "джинса" он
произнес с нескрываемым отвращением. -- Но все же попробуем. Представьте: на
вас черное жабо, на плечах -- буфы, ноги обтянуты тонким черным трико --
так, что виден рельеф каждой мышцы, каждая деталь вашего прекрасного тела.
-- Каждая? -- переспросил Артист. -- Как у солистов балета?
-- Вот именно! А в руках у вас -- этот кинжал. Вы чувствуете его вес?
-- Да.
-- Вы чувствуете опасность, исходящую от этой стали, острой как бритва?
Артист провел лезвием по ногтю, согласился:
-- Да, хорошо наточен.
-- Вы чувствуете, как тонка ваша одежда, как беззащитна ваша кожа, как
легко эта сталь войдет в ваше тело?
-- Ну это смотря куда ткнуть.
-- Да нет же! Мы не о том сейчас говорим! В этом кинжале -- ответ на
самый мучительный для вас вопрос: быть или не быть?
-- Я не понимаю, почему он для меня мучительный! -- почти с отчаянием
проговорил Артист. -- Не понимаю, хоть вы меня убейте!
-- Сейчас поймете, -- пообещал режиссер. -- Давайте текст после слов:
"Иль ополчась на море смут..."
-- "Сразить их. Противоборством", -- подхватил Артист.
-- Дальше!
-- "Умереть, уснуть -- и только; и сказать, что сном кончаешь тоску и
тысячу природных мук, наследье плоти -- как такой развязки не жаждать?.."
-- Вот! Вот они -- ключевые слова не только для всего этого монолога,
не только для всей пьесы, но и для самого Шекспира! "Наследье плоти"! Вы
понимаете, о чем я говорю?
-- Нет, -- признался Артист и чувствовалось, что это признание далось
ему нелегко.
-- Зайдем с другой стороны, -- согласился режиссер. -- Есть ли во всей
пьесе хоть одна ремарка, хоть один намек на то, что Гамлет пытается обнять
Офелию, поцеловать -- так, как мужчина целует любимую женщину?
-- Нет. Даже наоборот -- он все время отстраняется от нее.
-- А почему?
-- Ну, у него другие проблемы.
-- Какие?
-- Мстить -- не мстить за убийство отца.
-- Если бы он был тем, кого мы называем настоящим мужчиной, встал бы
перед ним этот вопрос?
-- Думаю, нет.
-- А если бы он был женщиной? Не мужеподобной, а такой, как Офелия?..
Очень хорошо, дружок, что вы задумались. Конечно же, для такого Гамлета
ответ однозначен: не быть. "Умереть, уснуть!.."
-- Погодите. Вы хотите сказать...
-- Не торопитесь, -- остановил его режиссер. -- Надеюсь, сонеты
Шекспира вы хорошо знаете?
-- Более-менее.
-- Следите за моей мыслью. "Растратчик милый, расточаешь ты свое
наследство в буйстве сумасбродном". Сонет номер четыре. "Не изменяйся, будь
самим собой". Номер тринадцать. А вот двадцатый: "Лик женщины, но строже,
совершенней природы изваяло мастерство. По-женски ты красив, но чужд измене,
царь и царица сердца моего". И так далее. Есть ли во всех ста пятидесяти
четырех сонетах хоть один, где автор обращался бы к предмету своей любви
именно как к женщине? Нет!
-- Почему, есть, -- возразил Артист. -- "Я не могу забыться сном, пока
ты -- от меня вдали -- к другим близка". Не помню, какой это сонет.
-- Шестьдесят первый.
-- Есть и еще, -- продолжал Артист. -- "Что без тебя просторный этот
свет? Ты в нем одна. Другого счастья нет".
-- Сто девятый. Есть еще в восемьдесят восьмом, сто двадцать седьмом и
в нескольких других. Так вот, все это -- лукавство переводчиков. Я
консультировался с крупнейшими шекспироведами, нашими и лондонскими, изучал
подстрочники. И в оригинале, буквально в каждом из сонетов, либо
обезличенное "мой друг", либо мужское "ты".
-- Куда это он гнет? -- напряженно морщась, спросил Валера.
-- Сейчас, возможно, узнаем, -- ответил я. Хоть уже и догадался куда.
Артист, похоже, тоже догадался.
-- Значит, по-вашему, Шекспир был...
-- Вот именно! -- торжествующе воскликнул режиссер. -- Это была его
огромная личная драма в условиях пуританского общества. И ее-то он и вложил
в образ своего самого любимого героя -- принца Гамлета! Теперь вы поняли,
как нужно играть эту роль?
Артист тоскливо огляделся по сторонам -- на закулисную машинерию, на
штанкеты, свисающие сверху, на деревянный, подморенный серым портал.
-- "Любите ли вы театр так, как люблю его я?.." -- проговорил он и
обернулся к режиссеру. -- Теперь понял.
-- Превосходно! Недаром я верил в вас! Наш спектакль обойдет лучшие
сцены всего мира!
-- Ваш, -- хмуро поправил Артист. -- А на роль такого Гамлета вам лучше
пригласить настоящего гомика.
Он двинулся к краю сцены, к лесенке, ведущей в зрительный зал. Режиссер
попытался остановить его:
-- Сеня! Что с вами?
-- Убери руки, пидор! -- приказал Артист и пошел к выходу.
-- Злотников, остановитесь!.. Злотников, я обращаюсь к вам!
Артист и ухом не повел.
-- Злотников! Верните реквизит! -- завизжал режиссер, не придумав,
видно, ничего более подходящего.
Артист взглянул на кинжал, про который, судя по всему, забыл, и снизу,
почти неуловимым движением метнул его в сторону сцены. Клинок-то,
оказывается, был не бутафорским. Он вошел в портал в метре от головы
режиссера. И, судя по звуку, хорошо вошел, не на излете, сантиметра на три,
не меньше.
Метров с двадцати. Неплохо.
Я поаплодировал. Меня горячо поддержали Боцман и Док, а Валера --
почему-то особенно рьяно.
Артист остановился, недоумевая, откуда несутся эти дружные, но не
переходящие в овацию из-за нашей малочисленности аплодисменты. И увидел нас.
И тут же, с короткого разбега, прыгнул метра на полтора вверх, в воздухе
развернулся и с нечленораздельным радостным воплем упал спиной на
подставленные нами руки. Он только и мог повторять:
-- Боцман!.. Пастух!.. Док!.. -- И снова: -- Пастух! Док! Боцман!..
И, может быть, плакал. Во всяком случае, щека моя после объятия с ним
была мокрой. Да и у меня самого как-то подозрительно защекотало в носу.
Благо, в зале было темно и нетрудно было сделать вид, что никто ничего не
заметил.

С шумом и гамом мы вывалились из этой юдоли высокого искусства и
погрузились в "патрол". Но прежде чем отъехать, Валера оглянулся на храм
Мельпомены, Талии и потеснившего их Меркурия и убежденно сказал:
-- Это не театр. Это цирк!..

V

После полумрака зрительного зала и странного действа, свидетелями
которого мы были, Москва показалась яркой и полнокровной, как восточный
базар. И если бы я не видел этого своими собственными глазами, трудно было
бы поверить, что где-то в дебрях огромного мегаполиса, вздыбленного и
поставленного на уши тем, что именуется демократическими преобразованиями,
на голой сцене театрального зала в Кузьминках сидит человек в красном
бархатном пиджаке и мучительно размышляет, как доказать, что Шекспир и его
любимый герой принц Датский Гамлет были гомосексуалистами, и тем самым явить
изумленному миру блеск своего гения. И тратит на это драгоценное время
жизни.
У каждого свои заботы: у кого суп жидкий, у кого жемчуг мелкий. И
неизвестно еще, что для самого человека мучительней: жидкий суп или мелкий
жемчуг.
А у нас были свои заботы. И если бы этот непризнанный пока гений
театрального авангарда узнал о них, он уставился бы на нас так же
ошарашенно, как смотрели на него мы. И возможно, так же подумал бы: да на
что же они тратят время своей жизни?! И был бы, наверное, по-своему прав.
Как правы были и мы. Тоже по-своему.

Между тем время жизни нас уже слегка поджимало. На Казанский вокзал мы
приехали в начале пятого, оставили Валеру с "патролом" на стоянке, прошли на
перрон и принялись изучать расписание пригородных электричек. Шансов
отловить бывшего лейтенанта Олега Мухина на одном из маршрутов было немного,
но все-таки мы решили попробовать. Проще было, конечно, подъехать к нему
попозже, когда он после работы вернется домой. А вдруг не сразу вернется?
Вдруг отправится к какому-нибудь приятелю или к подружке, если успел ее
завести? Можно было и пролететь. А он нужен был сегодня, и как можно раньше.
Поэтому распределились: Док взял на себя Шатуру, Боцман -- Черусти, Артист
-- Виноградово и Фабричную, а мне достался Голутвин и "47-й километр".
Договорились, где встретимся после обследования маршрутов, и разошлись по
электричкам, поданным на посадку.
Я очень давно уже не был в Москве, в электричках вообще мало ездил, и
меня сначала удивило, а потом искренне восхитило то, что в них творилось.
Это был настоящий базар, но здесь не покупатели обходили продавцов, а
наоборот. Чего только не предлагали бродячие офени, переходившие из вагона в
вагон: фильтры для воды, кремы от укусов комаров и простуды, исторические
романы, даже подтяжки, выдерживающие вес в сто килограммов. Вешаться на них,
что ли? Продавали, понятно, и газеты. В основном дешевые: "Московский
комсомолец", "Мир новостей", "Мегаполис-экспресс".
Немного отъехав от Москвы, я прошел весь состав из конца в конец, в
Выхино вышел и дождался следующей электрички. В Раменском пересел еще на
одну. Продавцов газет мне попалось человек десять, но Мухи среди них не
было. Уже на обратном пути, пройдя от первого до последнего вагона еще две
электрички, я понял, что и на этот раз вряд ли мне повезет. Оставалось
надеяться, что повезет Боцману, Доку или Артисту. Но повезло все-таки мне.
Где-то на перегоне между Отдыхом и Удельной я услышал сзади знакомый
голос:
-- Господа, газета популярной информации "Мир новостей" всегда с вами!
Программа телевидения и радио на будущую неделю. Новые законы о налогах с
физических лиц. Сенсационные документы о злоупотреблениях в Западной группе
войск. Неизвестное об известном. Лучшая газета для семейного чтения. Всего
восемьсот рублей!..