Левашов Виктор. Их было семеро

понимая, что произошло что-то страшное, непоправимое.
-- Аннулирован, -- повторил вице-президент. -- Распоряжение об этом
поступило по электронной почте от господина Назарова сегодня в шесть часов
тридцать минут утра.
Шесть тридцать. Самолет как раз заходил на посадку в Афинах, машинально
отметил Розовский и тут же болезненно сморщился: при чем тут самолет, при
чем тут Афины?
-- Этим же распоряжением в нашем банке на ваше имя открыт другой счет,
-- продолжал вице-президент и протянул Розовскому листок компьютерной
распечатки. -- Вот его номер и сумма. Этот счет находится в вашем полном и
единоличном распоряжении.
Сначала Розовский ничего не понял. Он увидел свою фамилию, напечатанную
латинскими буквами. Ниже стояла трехзначная цифра и литера банковского кода.
А потом еще одна цифра, шестизначная, начинающаяся с "восьмерки". "Восемьсот
тысяч? -- поразился Розовский. -- Почему восемьсот? Моих же денег двести
миллионов!.." И только потом, в конце распечатки, заметил иероглиф доллара и
цифру "30". И лишь тут дошло. Шестизначная цифра была номером счета. А "30"
-- это была сумма, зачисленная на счет.

Не тридцать тысяч. Не тридцать миллионов.
Просто тридцать.
Тридцать долларов.

Розовский не помнил, как он вышел из банка, как поймал такси, как
доехал до отеля. Он обнаружил себя сидящим в своем номере и тупо
разглядывающим листок с компьютерной распечаткой. И лишь одна мысль
болезненно билась в голове: "Почему -- тридцать? Не двадцать. Не пятьдесят.
Не сорок. Не сто. Не пять и не двадцать пять. А именно тридцать..."
Он подошел к бару и извлек из него бутылку какого-то бренди. Взял
первый попавшийся под руку высокий стакан для коктейлей, налил его
наполовину и залпом выпил, не ощутив никакого вкуса.
Вновь вернулся к столу и уставился на распечатку.
И наконец понял, что означают эти тридцать долларов.
Это были тридцать сребреников.
И еще это означало, что Назаров все знает.

Розовский почти не удивился, когда шевельнулась ручка двери и в номер
вошли три человека. Один из них был Губерман. Двух других Розовский не знал.
Они были чем-то похожи друг на друга, одинаково крепкие, одинаково
загорелые, в одинаковых коротких светлых плащах и почему-то в тонких кожаных
перчатках. На лице одного из них темнели аккуратно подстриженные усы.
Тот, что с усами, остался стоять у двери, второй неторопливо обошел
номер, заглянул в спальню, в ванну, вышел в пентхауз, огороженный каменной
балюстрадкой с фигурными балясинами и вазами для цветов. Вернувшись в
гостиную, он оставил стеклянную дверь в пентхауз открытой.
Губерман сел в кресло напротив Розовского, внимательно и как бы с
сочувствием взглянул на него и негромко спросил:
-- Зачем вы это сделали, Борис Семенович?
-- Меня заставили... Подсунули девчонку... она написала заявление об
изнасиловании, ей оказалось пятнадцать лет...
-- Почему вы об этом не рассказали?
-- Мне было стыдно... А потом... потом уже было поздно.
-- Кто вас завербовал?
-- Вологдин.
-- С кем вы работали, кроме него?
-- Ни с кем. Только с ним... Можно, я выпью?
- Конечно, почему нет?.
Губерман посмотрел, как Розовский словно бы ватными
руками наливает стакан и пьет, проливая бренди на рубашку и галстук.
-- А ведь он вас любил. Вы разбили ему сердце.
Розовский покивал:
-- Я знаю...
-- И Анна вас любила. Она часто рассказывала, как вы закупили целый
самолет, чтобы привезти ее из Магадана в Москву. Она говорила, что
чувствовала себя Золушкой на королевском балу...
Розовский повторил:
- Я знаю.
-- И Сашка вас любил. Всегда радовался, когда вы приезжали к ним в
гости... Это он сам мне рассказывал, -- добавил, помолчав, Губерман и
поднялся с кресла. -- Пойдемте, Борис Семенович. Пора.
Розовский послушно встал и направился к двери.
-- Туда, -- сказал Губерман и показал в сторону пентхауза.
С высоты восемнадцатого этажа открывался простор Женевского озера, по
мостам через Рону скользили разноцветные автомобили, несколько яхт с
поникшими парусами белели на хмурой от низких облаков воде.
Розовский понимал, что с ним произойдет, но не чувствовал ни воли, ни
желания сопротивляться. Лишь спросил:
-- Он все знает?
-- Да, -- подтвердил Губерман.
-- Он... приказал?
-- Нет. Он ничего об этом не знает. И никогда не узнает.
-- Но...
-- Это решение принял я. Потому что я вас тоже любил. И мне вы тоже
разбили сердце. Прощайте, Борис Семенович.
Губерман повернулся и вошел в номер. Розовский машинально потянулся за
ним, но тут четыре крепких руки подняли его грузное тело и перевалили через
балюстраду...

Усатый открыл дверь номера и выглянул в коридор. Там было пусто. Он
подождал, когда выйдут Губерман и напарник, и вышел следом, плотно прикрыв
дверь и повесив на ручку табличку:
"Не беспокоить".

Глава шестая
СЕГОДНЯ В ПОЛНОЧЬ

I

Третий этап операции по несанкционированному перемещению в Россию
объекта особой социальной значимости, разработанной Управлением по
планированию специальных мероприятий, начался на другой день после
исчезновения с виллы друга и компаньона Назарова Бориса Розовского. Начало
этого этапа вообще не оставило бы никакого следа, если бы утром того же дня
молодые российские туристы, занимавшие в пансионате "Три оливы" апартамент
"Зет" и пять одноместных номеров, не сообщили хозяину о том, что им
подвернулся очень удачный бизнес и они вынуждены прервать отдых.
Хозяин "Эр-вояжа" и "Трех олив" Микола Шнеерзон сначала огорчился, но
когда понял, что возбужденные перспективами неожиданно подвернувшегося
выгодного дела москали и не думают потребовать с него гроши за
неиспользованные семь дней, искренне разделил их радостное возбуждение,
расспросил о деле и горячо одобрил. Это хорошо, когда молодые хлопцы думают
о бизнесе, а не жрут горилку. Очень хорошо. И дело им подвернулось хорошее:
всего за двадцать две тысячи кипрских фунтов купили по случаю почти новый
мощный грузовик "ситроен" -- с просторной кабиной, с двумя спальными местами
для водителей-сменщиков, с огромным кузовом, обтянутым серебристой
армированной тканью, с хромированными трубами глушителей, с десятком мощных
фар на бампере и верхней консоли. Грузоподъемность двадцать тонн. Грузи что
хочешь и вези куда хочешь.
И план они придумали дельный: не гнать фургон порожняком в Россию, а
переправить на грузовом пароме в Стамбул, там загрузить дешевым и ходовым в
Москве товаром и оттуда уже через Болгарию, Румынию и Польшу ехать домой.
Головастые хлопцы. Но и Шнеерзон был не из дураков. Он только представил,
как этот серебристый мощный красавец несется через всю Европу, Белоруссию и
Московию, сверкая неприлично голыми бортами, на которых даже названия фирмы
не значится, и тут же предложил: двухнедельный пансион, всем шестерым,
бесплатно, в любое удобное для них время, а за это они разрешат разместить
на бортах "ситроена" рекламу "Эр-вояжа" и "Трех олив". Он даже согласен был
трошки приплатить, но обошлось и без этого. Самый серьезный из москалей,
тот, что жил в двухкомнатном апартаменте, махнул: "Валяйте!" И пока молодые
турки в светло-серой униформе выносили из соседней виллы и грузили в фургон
кстати подвернувшийся попутный груз -- очень тяжелые, скатанные в рулоны
ковры, два срочно вызванные Шнеерзоном маляра изобразили с помощью
трафаретов три зеленые оливы на бортах и надписи на русском и английском:
"Откройте для себя Кипр. "Эр-вояж" предлагает отдых в пансионате "Три
оливы". Условия божественные, цены божеские".
Когда погрузка и художественное оформление машины были закончены, один
из туристов -- высокий, смугловатый, которого хлопцы называли Боцманом, --
сел за руль, а трое остальных -- Пастух, Трубач и Док -- расположились рядом
на просторном сиденье.
Боцман весело помахал рукой Шнеерзону и вышедшей проводить их Анюте:
-- До побаченья, земляки!
-- А где же Сеня и Олежка? -- поднявшись на высокую подножку, спросила
Анюта.
-- Они уже далеко, в Стамбуле, -- ответил Пастухов. -- Еще ночью
улетели, закупают товар.
-- И даже не попрощались, -- укорила Анюта. -- Передайте им, Сережа,
привет.
-- Сене? -- уточнил Пастухов. -- Или Олежке?
Она подумала и со вздохом ответила:
Обоим!

"Ситроен" рыкнул мощным двигателем и по верхней дороге ушел к порту,
где уже началась погрузка на автомобильный паром Ларнака -- Стамбул. В
просторное боковое зеркало Боцман заметил, как за ними, не обгоняя и не
отставая, тащится какое-то такси, но никаких причин задерживать на нем
внимание не было.
Когда "cитроен", пройдя таможенный досмотр, вкатился в чрево парома,
такси вернулось на набережную. Не доезжая до "Трех олив", пассажир отпустил
машину и медленно, будто прогуливаясь, прошел по улочке, разделявшей "Три
оливы" и виллу Назарова. Он увидел, как ворота виллы раскрылись, выпустив
вместительный микроавтобус с сильно тонированными стеклами. Сколько людей
внутри, рассмотреть было нельзя, но по тому, как автобус тяжело осел на
рессорах, нетрудно было догадаться, что загрузка полная.
Проводив автобус рассеянным взглядом, пассажир такси (а это был
полковник Голубков, нещадно потевший в светлых шерстяных брюках и рубашке с
галстуком) прошел еще немного вверх, а потом спустился на набережную.
Отыскав свободный столик в открытом уличном кафе, заказал банку пива,
закурил ядреную сигарету "Космос" и глубоко задумался.

Ему было над чем подумать.

С самого начала не лежала у него душа к этому делу. Он не любил затей,
конечные цели которых были ему неясны. И в Чечне, а еще раньше -- в Афгане,
ставя подчиненным задачу, он всегда старался -- не раскрывая, понятно, общих
секретов -- сориентировать офицеров в общем масштабе дела, чтобы человек не
был слепым исполнителем "от" и "до", а понимал, чему послужит то, что ему
поручено. Это не просто повышало ответственность без всякого обещания
орденов или, наоборот, трибуналов. Понимание общей задачи возбуждало
инициативу, и не раз случалось, что этот как бы побочный эффект оказывался
важней основного задания.
Совсем по-иному дело было поставлено в Управлении. На фасадах спецслужб
всего мира незримо присутствовала надпись, вырезанная на каменном портале
Дельфийского храма: "Ничего сверх меры". Это было правильно. Никто не должен
знать больше того, что ему необходимо. Но и меньше он тоже не должен знать.
Впервые за долгие годы службы Голубков ощутил себя в положении безгласной
пешки в непонятной ему игре. И ему, привыкшему самостоятельно решать
масштабные задачи, это сразу же не понравилось.
Но в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Это и была, видно, его
плата -- за Москву, за служебную "Волгу", приезжавшую за ним в подмосковный
Калининград (который с некоторых пор стал именоваться Королевым), а после
работы отвозившую его домой, плата за отдельный кабинет и приличное
жалованье, которое никогда не задерживали ни на день.
Второй укол самолюбия Голубков ощутил после того, как команда Пастухова
была отправлена на Кипр, а его приказом Волкова, переданным через Нифонтова,
переключили на разработку операции, связанной с обострением ситуации на
таджикско-афганской границе. Тут он уже прямо спросил у Нифонтова:
-- А кто будет доводить до конца дело Назарова?
-- Кому положено, тот и будет. Мы свою работу выполнили, -- объяснил
Нифонтов. И добавил, увидев, что его объяснение не убедило Голубкова: -- Ты
же не идешь следом за разведчиками. Твое дело -- дать задание.
-- Но я всегда жду доклада о выполнении задания, -- возразил Голубков.
-- У нас не так. Дело сделано -- и забудь. Ты больше никогда о нем не
услышишь.
Голубков только пожал плечами. Не услышу -- значит, не услышу. Только
очень он в этом сомневался. Как ни прячь зерно тайны, а оно обязательно
прорастет. Рано или поздно. И он оказался прав. Об этом деле он вновь
услышал гораздо раньше, чем ожидал -- буквально через несколько дней после
отлета ребят Пастухова на Кипр. И услышал от самого Нифонтова. Он вошел в
кабинет Голубкова, кивнул на материалы по Таджикистану:
-- Все отложить. Ближайшим самолетом летишь на Кипр.
-- Чей приказ?
-- Самого.
-- Объяснил?
-- Нет. Что-то происходит. И очень серьезное. За пять лет я таким его
еще ни разу не видел. Иди оформляй документы.
-- Это неправильно, -- возразил Голубков. -- Я должен лететь не на
Кипр, а в Грозный.
Нифонтов понял, что он имеет в виду: ночью по спецсвязи пришло
сообщение о взрыве вертолета и гибели командующего армией и его адъютанта.
Это было делом огромной политической важности. Теракт грозил разрушить
зыбкий мир, заключенный в Хасавюрте. Кто-то пытался торпедировать мир.
Быстро найти организаторов взрыва -- это был единственный способ выйти из
острейшего кризиса.
Голубков не сомневался, что сможет справиться с этим делом. В Чечне еще
сохранилась обширная, созданная его стараниями агентурная сеть, были
негласные осведомители, были, наконец, личные связи со многими полевыми
командирами.
Для общественного мнения чеченская война была покрыта сетью тайн, но
для профессионалов контрразведки, одним из которых был полковник Голубков,
тайн не существовало. Многое из того, что для них было явным, окутывали
покровом тайны политики, исходя из каких-то высших, далеко не всегда
понятных Голубкову, государственных интересов.
-- Я должен лететь в Грозный, -- повторил Голубков.
-- Но полечу я, -- ответил Нифонтов. -- Таков приказ.
-- Я не согласен с этим приказом.
Можешь зайти к Волкову. Но ничего у тебя не выйдет.

Так и получилось. Волков перебил Голубкова, даже не дослушав:
-- Вы получили приказ?
-- Так точно.
-- Исполняйте. И забудьте, Константин Дмитриевич, про армейский бардак.
У нас приказы не обсуждают. Можете быть свободны, полковник.
-- Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант!..
Взглянув на вернувшегося в кабинет Голубкова, Нифонтов даже спрашивать
ничего не стал. Лишь констатировал:
-- А что я тебе говорил?
-- Не раскопаешь ты там ничего, Александр Николаевич, -- проговорил
Голубков. -- Ты там -- чужой. Ты никого не знаешь, тебя никто не знает. Я
дам тебе кое-какие связи.
-- Не нужно, -- отказался Нифонтов.
-- Но почему?
-- А ты еще не понял? Если бы задача была: быстро найти организаторов
взрыва вертолета -- послали бы, конечно, тебя. Но посылают меня. Заведомо
зная, что я там, как ты верно заметил, чужой. И следовательно -- раскопать
ничего не сумею. Почему? -- спросил Нифонтов. И сам же ответил: -- Потому
что задача совсем другая. Не найти организаторов взрыва, а, наоборот -- не
найти. В комиссии буду, конечно, не я один, но возможности моих коллег будут
точно такие же, как у меня.
-- Значит, вертолет взорвали не чеченцы, а наши, -- заключил Голубков.
-- И причина: документы, которые командующий вез Генеральному прокурору.
Хотел бы я хоть краешком глаза посмотреть на эти документы.
Нифонтов покачал головой:
-- По-моему, Волков сделал крупную ошибку, когда пригласил тебя в нашу
фирму. Извечная дилемма руководителей. С бездумными исполнителями никакого
дела не сделаешь. А исполнители думающие имеют неистребимую привычку думать.
Вот тут и крутись!.. -- Нифонтов ободряюще похлопал Голубкова по плечу. --
Не бери в голову. Такова специфика нашей работы. Лети себе на Кипр, погрейся
на солнышке, покупайся в Средиземном море. Задание у тебя проще пареной
репы: встретиться с Пастуховым и его ребятами, узнать, как у них дела и
когда они намерены приступить к операции перемещения.
-- Поторопить? -- уточнил Голубков.
-- Нет, просто узнать день. И напомнить: через границу они должны
перейти только в указанном месте. И ни в каком другом. На этом он особенно
настаивал. После встречи с ними позвонишь по известному тебе телефону,
доложишь.
-- Почему нельзя сделать это через резидента?
-- Связь с ним потеряна. Попал в больницу. Операция предстательной
железы.
-- Это и все мое задание?
-- Не совсем. Будешь контролировать конечный этап операции. Со стороны.
Ни в какие контакты с Пастухом и его ребятами не вступай. Когда они появятся
в Нови Дворе, снова доложишь. После этого, если не будет других указаний,
вернешься в Москву.
-- Ты же сказал, что это не в правилах Управления, -- напомнил
Голубков. -- Одни разрабатывают операцию, другие выполняют. Разделение
труда.
-- Все так, -- согласился Нифонтов. -- Но я и другое тебе сказал:
происходит что-то совершенно необычное. И оно связано с операцией. Не знаю
что. Могу судить только по поведению шефа. На него, похоже, очень сильно
давят. И вот что еще, Константин Дмитриевич. Есть у меня ощущение, что к
операции подключены еще какие-то наши люди. Поскольку в известность о них мы
не поставлены, то и реагировать на них ты никак не должен. Кто бы они ни
были. И что бы ни делали. Тебя это не касается.
-- Как ты о них узнал?
Нифонтов усмехнулся:
-- Как становятся известными самые страшные государственные тайны?
Совершенно случайно. В буфете двое разговаривали о том, какая может быть
погода на Кипре.
-- Кто они?
-- Я, конечно, любознательный человек. Но не настолько. Я даже не
оглянулся на них. Все, Константин Дмитриевич, -- подвел итог Нифонтов. --
Счастливо отдохнуть!

С таким напутствием Голубков и улетел в Ларнаку ближайшим ночным
рейсом. Но в тот момент, когда он получал в бухгалтерии билет и подотчетные
доллары на расходы, произошел небольшой эпизод, на который сам Голубков
специально внимания как бы не обратил, но въедливая его память зафиксировала
с фотографической точностью.
Расписавшись за командировочные, он сунул их в карман, не пересчитывая,
но на билет взглянул, чтобы уточнить час вылета. И с удивлением обнаружил,
что держит не один билет, а целых два, и что рейс на верхнем билете
обозначен не ночной, а дневной. Перевел взгляд на число и еще больше
удивился: билет был на завтра. Он перелистнул корешки, взглянул на нижний,
увидел фамилию и понял: это тоже был не его билет. Хоть и до Ларнаки.
-- Ой, я все перепутала, -- спохватилась бухгалтерша. -- Вот ваш билет,
а это не ваши.
Стало быть, "не ваших" билетов два. На завтра. На дневной рейс. На
фамилии Курков и Веригин. Так эти фамилии и отпечатались в памяти.
Кто эти люди -- Голубков понятия не имел, никогда с ними не
сталкивался. И даже не узнал бы об их существовании, если бы не бухгалтерия.
Великое это учреждение -- российская бухгалтерия. Совершенно уникальное по
своим информационным возможностям. Вот куда надо агентов внедрять, а не в
высшее руководство. Да еще, пожалуй, в буфет.
То, что командировка этих двоих в Ларнаку была связана с делом
Назарова, не вызвало у Голубкова и тени сомнений. Таких случайностей в
природе просто не существует. И это подтверждало наблюдение Нифонтова:
"Происходит что-то совершенно необычное".

Ощущение необычности и серьезности происходящих событий многократно
усилилось у Голубкова после первых же слов, которыми он обменялся с Сергеем
Пастуховым, приехав прямо с самолета в его номер в "Трех оливах".
Пастухов был насторожен, почти враждебен. На вопрос Голубкова "Как
дела?" ответил кратко, не вдаваясь ни в какие подробности:
-- Нормально.
-- Когда планируешь начать операцию? -- спросил Голубков.
-- Точную дату скажу завтра утром.
-- Почему завтра утром?
-- Потому что сегодня вечером я встречаюсь с Назаровым.
-- Вот как? -- удивился Голубков. -- Зачем?
-- Я не обязан посвящать вас в подробности. Вы сами сказали, что мы
должны сделать дело, а как -- это наши проблемы.
-- Ты мне не доверяешь?
-- А я могу вам доверять?
Голубков пожал плечами:
-- Это тебе решать.
-- Я и пытаюсь решить... Скажите, Константин Дмитриевич, когда вы
первый раз прилетели ко мне в Затопино, Волков об этом знал?
-- Нет.
-- Почему вы ему не сказали?
-- А что я мог сказать? Я и сам не знал, получится что-нибудь или нет.
Да и вдруг ты уже не в Затопине, а куда-то еще перебрался?
-- Когда вы вернулись и сказали, что мы подпишемся на его дело, если
выкупят Тимоху, как он отреагировал?
-- Сказал, что об этом и речи быть не может.
-- А когда он узнал, что Тимохе известно о программе "Помоги другу" и
он может о ней рассказать, что он ответил? Только точно.
-- Сейчас вспомню. С минуту молчал. Потом спросил, что я знаю об этой
программе. Я ответил: ничего. Он еще помолчал, потом попросил меня зайти
через полчаса. А сам спустился в информационный отдел, я видел. Минут через
сорок он меня вызвал. Сказал, что ты и твоя команда -- идеальные кандидатуры
для этого дела. А лейтенант Варпаховский блестящий офицер и заслуживает,
чтобы его выкупили из плена. При условии, что факт выкупа останется в
полнейшей тайне.
-- Кто занимался выкупом?
-- Не знаю. Его кадры. Мне только сообщили, когда его привезут. А потом
я привез Варпаховского к тебе.
-- Говорил ли Волков, сколько моих людей должно быть задействовано в
операции?
-- Он сказал: все шестеро. Я спросил: не много ли? Он повторил: все
шестеро. И приказал отправить вас на Кипр как можно быстрей. Вот,
собственно, и все.
-- Могла операция дублироваться?
-- Теоретически -- да. Но я об этом ничего не знаю. И Нифонтов тоже...
Прояснило это для тебя ситуацию?
Пастухов кивнул.
-- Кое в чем. До завтра. Я буду ждать вас в восемь утра в порту, у
первого прогулочного причала.
Наутро они встретились возле припортового кафенеса, Пастухов
подтвердил, что к операции все готово и она начнется через два дня.
-- В Нови Дворе мы будем с грузом примерно через пять или шесть суток,
-- добавил он. -- Можете сообщить об этом в центр.
Голубков кивнул: сообщу. От предложения выпить по чашке кофе Пастухов
отказался, сославшись на срочные дела. Голубков не настаивал: дела есть
дела.

Из уличного автомата он набрал номер Москвы и передал диспетчеру
информацию, полученную от Пастухова. А часа через полтора, оказавшись -- ну
совершенно случайно -- на набережной в районе "Трех олив", сразу понял,
какие такие срочные дела заставили Пастухова отказаться от удовольствия
посидеть и поболтать за чашечкой настоящего, сваренного по старинному
рецепту кипрского кофе: возле пансионата, заняв собой всю узкую улочку,
красовался огромный серебристый "ситроен", какие-то люди суетились вокруг
него, в фургон грузили ковры из виллы Назарова, а два маляра на стремянках
разрисовывали просторные борта супергрузовика.
Через час Пастух и трое его ребят влезли в высокую кабину, и "ситроен"
двинулся к верхней дороге.
В Ларнаке, как и в современной Москве, проблем с такси не существовало,
Голубкову не составило никакого труда проследить путь "ситроена" до парома
Ларнака -- Стамбул.
И теперь, вернувшись на набережную, он прихлебывал пиво из запотевшей
банки, курил туго набитый, как патрон охотничьего ружья, московский "Космос"
и пытался понять, что все это могло бы значить.

Несомненно: Пастухов начал операцию на два дня раньше им самим же
названного срока. И сделал это намеренно. Значит, не доверяет. Голубкову?
Или Управлению? Впрочем, Голубков и был для него Управлением. Да, не
доверяет. Почему?
Второй вопрос. Ковры. Голубков вел наблюдение за "ситроеном" издалека,
метров с трехсот, но ему сразу стало ясно, что вынос из виллы ковров, в
которые были завернуты или могли быть завернуты люди, это туфтяра чистой
воды. Кого угодно это могло обмануть, но только не Голубкова. Нелепо было
даже предполагать, что в одном из ковров находится сам Назаров. На глазах у
всей его охраны? Даже с помощью охраны? Бред собачий. Если не... Если охрана
не была в курсе. И если это не похищение, а инсценировка похищения. Но для
чего она могла понадобиться?
Если в коврах не Назаров и его люди -- кто? Или вообще никого? Очень
все это было похоже на представление, рассчитанное на какого-то стороннего
наблюдателя. Но кто мог за ними следить? Кроме самого Голубкова? Может, на
него и рассчитано?
Выбор маршрута. Паром до Стамбула, а оттуда -- другого пути нет --
через Болгарию, Румынию и Польшу до Нови Двора. Тоже загадка. Отвлекающий
маневр? Отвлекающий кого и от чего? Или им нужно было для чего-то выиграть
время? Для чего?
В кабине "ситроена" не было Олега Мухина и Злотникова -- Артиста. Где
они? Какая роль для них предназначена?
Где, наконец, сам Назаров? В фургоне "ситроена"? На вилле? Или вообще в
каком-то совершенно другом месте?
Многовато было вопросов. Многовато. Голубков понимал, что прямо сейчас,
с ходу, ответить на них не сможет. Но на один вопрос он все же рассчитывал
получить ответ: кто такие эти таинственные его коллеги по Управлению Курков
и Веригин и что они намерены предпринять. Это могло прояснить и некоторые
другие неясности.

Голубков взглянул на часы. Самолет Куркова и Веригина приземлился в
Ларнаке сорок минут назад. Он взял еще банку пива и принялся терпеливо
ждать. Он знал, что они появятся здесь.
Они подъехали на такси через полчаса, отпустили машину у бара "Бейрут"
и медленно пошли по набережной с видом никуда не спешащих туристов.
Лет по тридцать обоим.
Явные профи.
В Москве они, может, и сошли бы за туристов. Но только не здесь.
Сработал синдром заграницы, на котором и сам Голубков прокололся, надев
приличный серый костюм, который для курортного побережья оказался и слишком
жарким, и слишком приличным. Примерно в такие же костюмы были одеты и эти
двое. Они прошли вверх по улочке мимо "Трех олив" и виллы Назарова, на
набережную вернулись по другой улочке, обогнув виллу поверху, и удалились в
сторону порта.
Голубков допил пиво и не спеша двинулся следом. Эти двое шли мимо