Левашов Виктор. Их было семеро

причалов, с интересом рассматривая пришвартованные катера и яхты. На верхних
палубах многих из них загорали в шезлонгах длинноногие девушки, большую, а
иногда и единственную часть одежды которых составляли солнцезащитные очки,
гремела музыка, на каждой яхте своя, создавая ощущение вечного, никогда не
прекращающегося праздника.
Возле одного из пирсов, уже в районе грузового порта, "туристы"
посовещались и прошли почти в самый конец причальной стенки, где стоял
какой-то среднетоннажный лесовоз под российским флагом. Чтобы не оказаться
замеченным, Голубков остался на набережной. Он увидел, как эти двое о чем-то
переговорили с вахтенным матросом и поднялись на борт судна. Минут через
десять вышли и покинули территорию порта той же неспешно-прогуливающейся
походкой, только в руках у них было по ярко раскрашенному пластиковому
пакету, в каких туристы всего мира (да и не только туристы) таскают все что
ни попадя -- от пляжных полотенец и купальников до фруктов, прочей снеди и
других подвернувшихся покупок.
Пакеты в руках "туристов" заметно оттягивались от груза. Но в них были
не фрукты. Что угодно, но только не фрукты. В этом у Голубкова не было и
тени сомнения.
Дождавшись, когда эти двое исчезнут в толпе, кишевшей возле припортовых
фри-шопов, он прошелся по пирсу, мимолетно отметив, что лесовоз называется
"Витязь" и приписан к Новороссийску, постоял у дальнего конца на свежем
морском ветерке, на обратном пути задержался у лесовоза, выкурил с вахтенным
по сигарете и поболтал с земляком-россиянином, выяснив между прочим, что
"Витязь" идет в Александрию; Ларнаки вообще в их маршруте не было, а капитан
получил приказ изменить маршрут от двух каких-то штатских валуев, нагнавших
судно на военном вертолете и передавших капитану пакет с приказом и какую-то
посылку. А то не могли, паскуды, эту посылку в самом Новороссийске передать,
теперь из-за них сутки, считай, вылетели, премия за выполнение графика --
мимо морды, а зарплата такая, что хоть на берег списывайся. А на берегу что
делать? Пол-Новороссийска без работы сидит, довели, подлюки, страну!..
Голубков сочувственно покивал, поподдакивал и распрощался с вахтенным.
Теперь он знал, что ему нужно делать. Он прошел в торговую часть Ларнаки и в
магазине "Фото -- оптика" купил двадцатикратный цейсовский бинокль с
приставкой для ночного видения, а в соседней лавчонке -- пальчиковый фонарик
"Дюрасел". После этого вернулся в свой номер в недорогом отеле, переоделся в
потрепанный адидасовский костюм и кроссовки, покупки вместе с пляжным
полотенцем и плавками сунул в пластиковый пакет и отправился на набережную в
районе "Трех олив" и виллы Назарова. Но перед тем как занять на пляже
шезлонг и предаться активному морскому отдыху, обошел виллу маршрутом тех
двоих и приметил удобное место для наблюдательного пункта -- с соседнего
незастроенного участка, примыкавшего к тыльной стороне ограды виллы. Это
было самое слабое место в охране виллы, подробный план которой был в досье
Назарова. Ограда делала здесь небольшой изгиб, он не просматривался с углов,
а видеокамеры, скользящие своими узконаправленными объективами по верху
ограды, перекрывали периметр забора не постоянно, а через каждые пятнадцать
секунд. Опытному человеку вполне достаточно, чтобы преодолеть препятствие, а
в том, что его таинственные коллеги Курков и Веригин люди опытные, Голубков
нисколько не сомневался.

Когда сумерки достаточно сгустились и на пляже остались только любители
вечернего купанья, Голубков покинул уютный шезлонг и большим кругом, по
соседним улочкам вышел на облюбованное место. Участок был запущенный,
заросший каким-то колючим плотным кустарником вроде терна, но укрытием
служил идеальным. Голубков сунул фонарик в карман, настроил бинокль, а пакет
отсунул подальше, чтобы ненароком не зашуршать им, -- в тишине даже такой
слабый звук мог привлечь внимание.
Вилла была ярко освещена, в саду горели фонари, слышался громкий плеск
воды в бассейне, играла какая-то современная музыка. Было такое впечатление,
что на вилле проходит довольно многолюдный прием, хотя Голубков был
совершенно уверен, что там не может быть много народа. Охрана уехала,
Назаров и другие обитатели -- наверняка тоже. На вилле вообще никого не
должно быть. Однако же есть.
Эти двое появились часов в десять вечера, когда у Голубкова уже начали
болеть бока от впивавшихся в тело кореньев этого терновника или как его там.
Они подошли не со стороны набережной, а сверху, с разных сторон и
встретились как раз у изгиба ограды. В руках у обоих были те же самые
пакеты, только свои приличные костюмы они сменили на неброские спортивные
халабуды. Лица в зеленоватом фоне бинокля были смазанными, но контуры фигур
различались четко. Они присели за кусты у ограды, Голубков видел только их
головы.
Судя по всему, оживление, царившее на вилле, их озадачило. Они даже
заглянули за ограду: один подставил спину, второй ловко вспрыгнул на него,
несколько секунд осматривался. Потом второй соскочил с первого, и они
посовещались. Ясно, что сейчас проникать на территорию виллы был не резон,
можно напороться если не на охранников, то на какую-нибудь влюбленную
парочку, от которой шума будет не меньше, чем от охраны. Значит, будут
ждать. И не там, где они сейчас сидели, -- опасно, рядом тропинка, могут
заметить. Голубков уже решил, что ему надо сваливать со своего НП, потому
что именно в эти кусты Курков и Веригин скорее всего переместятся. Но они, к
удивлению Голубкова, решили по-другому: вышли из своего укрытия на тропинку,
обогнули виллу и направились вниз, к набережной. Голубков перебежал к краю
участка и без всякого бинокля отчетливо увидел их в освещенном проране
улицы.

Пакетов при них не было.

Они расположились за столиком летнего кафе, за которым днем сидел сам
Голубков, взяли кока-колу и закурили, поглядывая на виллу.
Голубков вернулся на свой НП и задумался. Решать нужно было очень
быстро. Он почти наверняка знал, что лежит в пакетах, оставленных этими
двоими возле ограды. Но слово "почти" человеку его профессии было так же
ненавистно, как профессионалу-филологу слово "одеть". И он решился.
Огляделся: никого. И юркнул в кусты.
Оба пакета стояли рядом. Килограмма по два каждый. Понятно, почему они
не решились взять их с собой на ярко освещенную набережную -- слишком
приметно. В пакетах лежали бруски размером в два тома "Войны и мира",
завернутые в махровые полотенца. Голубков развернул одно из полотенец и
сразу все понял. Маркировка была на английском, для отвода глаз. Изделие же
было нашим, российским, новейшая разработка полусдохшего ВПК. "ФЗУД-2-ВР":
фугасный заряд усиленного действия с двухкилограммовым тротиловым
эквивалентом и радиоуправляемым взрывателем. Таким фугасом, только
полукилограммовым, был взорван "уазик" генерала Жеребцова. А здесь два по
два килограмма -- от виллы не останется камня на камне.
Тогда же, разбираясь в причинах гибели Жеребцова, Голубков и изучил эту
новинку. Под крышкой с маркировкой должна быть пластина, нажатие на которую
активизирует взрыватель. На радиопульте загорается красный светодиод. Если в
течение часа не посылается взрывной импульс или не подается сигнал отмены,
схема взрывателя саморазрушается. Пиротехник спецсклада, объяснявший
начальнику контрразведки полковнику Голубкову устройство сверхсекретной
новинки, рассказал еще об одной хитрой примочке, предусмотренной на тот
случай, если бомба попадет в чужие руки. На плате рядом с пластиной была
смонтирована фишка, которая устанавливается в двух положениях. При хранении
-- красным концом вверх, при этом нажатие на пластину вызывает немедленный
взрыв всего заряда. Перед использованием фишка переворачивается.
Светя узким лучом фонарика, Голубков вскрыл крышку с маркировкой. Все
верно: нажимная пластина, фишка с красным концом. Только этот красный конец
был направлен почему-то вверх. Режим хранения? Но у Голубкова уже не было
времени разбираться в тонкостях. Нужно было что-то немедленно предпринимать.

По всем писаным и неписаным правилам всех разведок мира Голубков должен
был сейчас предпринять только одно: ничего не предпринимать. Немедленно
исчезнуть с этого места и вычеркнуть из памяти все, что он знал, и все, о
чем догадывался.
Это было не его дело. Это его не касалось ни с какой стороны. Все, что
он делал, было грубейшим, преступным нарушением законов спецслужб. Он даже
не имел права сообщить о находке своему руководству, так как это означало
бы, что он вмешался и поставил на грань срыва сложнейшую операцию. Не по
пустяковому же делу срочно прислали в Ларнаку этих Куркова и Веригина и
задействовали сложную и дорогостоящую схему с использованием военного
вертолета и изменением курса гражданского лесовоза, чтобы передать им
взрывчатку. И погибнут на этой вилле люди виновные или ни в чем не повинные
-- его, Голубкова, это не должно интересовать. Ни сном ни духом. В этом,
вероятно, и заключалась специфика работы Управления, про которую говорил
Волков при их первой встрече в Москве.
Все так. Голубков был профессиональным контрразведчиком. Но он был
русским контрразведчиком. И он был боевым офицером, прошедшим Афган и Чечню.
И слишком много он видел бессмысленных и преступных смертей и понимал, что
любая насильственная смерть всегда бессмысленна и преступна.

И потому срать он хотел на все писаные и неписаные законы разведок
всего мира, в том числе и своей собственной.

Он быстро защелкнул крышку фугаса, уложил в пакет все как было, обогнул
виллу и вышел на набережную по соседней улочке. Эти двое все еще сидели за
тем же столиком, курили и поглядывали то на виллу, то на часы. Голубков
отыскал неподалеку свободный стол и сел так, чтобы можно было видеть и
виллу, и этих двоих.
Огней в окнах виллы стало меньше, умолкла музыка. Из калитки вышли двое
молодых, хорошо одетых мужчин, весело помахали тому или тем, кто их
провожал, и неторопливо пошли к набережной. Курков и Веригин переглянулись,
поднялись и двинулись вверх по улочке. Голубков вытащил из пачки "Космоса"
сигарету, поразминал ее и, когда двое, что вышли из виллы, поравнялись с его
столиком, поднялся и, извинившись, попросил прикурить. Наклонившись над
огоньком зажигалки, негромко сказал:
-- Не оглядывайтесь. Немедленно выведите всех людей из виллы. Под любым
предлогом.
Тот, кто дал ему огоньку, прикурил сам и так же негромко, лишь мельком
взглянув на Голубкова, ответил:
-- Там никого нет.
И пошел, догоняя приятеля, к порту.
Курков и Веригин уже скрылись за углом виллы.

Счет пошел на минуты.

Минут пять надо Куркову и Веригину, чтобы осмотреться. Две --
перемахнуть ограду. Еще пять -- осмотреться внутри. Минут двадцать -- найти
места и активизировать заряды. Покинуть виллу -- еще десять минут. Отойти на
приличное расстояние и выждать -- полчаса.
Итого -- час двенадцать. Голубков взглянул на часы. Ровно двадцать три.
Значит, взрыв произойдет не раньше чем в ноль двенадцать. Немного времени
еще было, и Голубков решил употребить его с пользой. Очень уж его
заинтересовало, кто эти двое, что вышли с виллы Назарова с видом гостей,
довольных удачно прошедшей вечеринкой. Приемом. Или как там еще говорят?
Парти.
Он встал и не спеша, помахивая своим пакетом и покуривая, двинулся в
сторону порта. Те двое уже поравнялись с первым, прогулочным причалом,
свернули на второй. Голубков спустился на пустой пляж, встал в густую тень
солярия и вынул из пакета бинокль. Приставка для ночного видения только
мешала. Он снял ее и навел бинокль на причал, освещенный яркими натриевыми
лампами. Двое прошли в самый конец причала и перешли по трапу на палубу
небольшого буксира. Буксир стоял без огней, лишь светились два иллюминатора
кубрика. Потом дверь кубрика открылась, в освещенном проеме появилась фигура
еще одного человека -- как показалось Голубкову: высокого, крупного. Он
обменялся с подошедшими несколькими словами, после чего один из них втащил
на борт трапик, снял с кнехта причальный конец и вернулся на буксир, а
второй поднялся в капитанскую рубку. Корма буксира окуталась сизым дымом,
зажглись ходовые огни, буксир отвалил от пирса и повернул на восток, в
другую сторону от набережной и "Трех олив". Высокий остался стоять на
палубе, держась за металлические перильца. На повороте луч портового
прожектора мазнул по борту буксира, Голубков успел прочитать на носу: Р-35.
И ниже: Фамагуста. Порт приписки.
Голубков помнил карту Кипра: это был небольшой портовый город
километрах в шестидесяти к востоку от Ларнаки, соединенный хорошей дорогой и
с Ларнакой, и с Никосией. Но все это Голубков отметил мимолетно, не вникая.
До боли вжимая окуляры бинокля в надбровья, он всматривался в фигуру
человека, стоявшего у перилец. И хотя расстояние было довольно приличное и в
ярком пятне портового прожектора буксир находился не более полуминуты,
Голубков мог поклясться, что этот, у перилец, не кто иной, как Назаров.
Голубков бросил в пакет бесполезный уже бинокль. Задачка, едри ее в
корень. Значит, в одном из ковров действительно был Назаров? Но как он
оказался на буксире? Да очень просто, сообразил Голубков. Когда "ситроен"
вкатился на паром, его освободили, выпустили из фургона, и вместе с
провожающими он сошел на берег. А уж незамеченным добраться до буксира в
портовой неразберихе -- нет ничего проще.
Так-так. Очень интересно. Значит, Пастухов и Назаров знали о
готовящемся взрыве? Или догадывались. И предполагали, что угроза исходит от
Управления. Поэтому Пастухов и запустил откровенную дезинформацию о дне
начала операции.

Что же, черт возьми, происходит?

Голубков вернулся за свой столик в кафе и снова взглянул на часы.
Двадцать три двадцать. Курков и Веригин уже внутри виллы. Ищут место,
куда заложить заряды.
Голубков невольно передернул плечами, словно бы от озноба, хотя с моря
потягивал теплый бриз и люди на набережной разгуливали в шортах и
распахнутых рубашках с короткими рукавами, а у многих девушек полы рубах
были узлами завязаны на пупе. Он подозвал человека и велел принести большую
рюмку "зивании". В туристском проспекте он вычитал, что это традиционная
кипрская водка, очень крепкая.

Двадцать три сорок. Место найдено, заряды уложены, еще минута -- и
фугасы будут активизированы.

Голубков понюхал "зиванию". Похоже на грузинскую виноградную самогонку
-- чачу. Немало этой чачи было выпито в военном санатории под Гудаутой,
когда удавалось достать туда путевку.
Голубков одним махом выплеснул "зиванию" в рот и на мгновение даже
ослеп от ярчайшей вспышки. Но не от семидесятиградусной кипрской самогонки,
а от взрыва, бешеным огненным снопом рванувшегося вверх из темной зелени,
окружавшей виллу Назарова. Как ракета, взорвавшаяся в момент старта. И
тотчас же чудовищный грохот ударил по барабанным перепонкам, лишил слуха, и
уже в полном безмолвии гнулись почти до земли и ломались десятиметровые
финиковые пальмы, летели в море стулья, столы, брезентовые тенты,
гофрированный пластик крыш и сами торговые палатки в окружении вывалившихся
из них курток, костюмов и ярких платьев с раскинутыми в стороны, как крылья
птиц, рукавами. Потом слух вернулся, но погас свет, и уже в кромешной
темноте, которая казалась еще гуще от пламени пожара, что-то летело,
валилось сверху, дребезжало, звенело, скрежетало и лопалось, заглушая крики
людей, вопли детей, панические призывы о помощи.

Курортная Ларнака превратилась в Грозный.

Голубков вскочил и по слуху, на крик, кинулся к какой-то женщине,
придавленной металлическим каркасом будки мороженщика, при свете пожара
освободил пострадавшую, кинулся на другой крик. Уже летели десятки пожарных,
полицейских и санитарных машин, светом фар, сиренами и мигалками расчищая
себе дорогу среди мечущихся в беспамятстве людей.
Вспыхнул свет аварийной подстанции, мощные водяные струи из полусотни
брандспойтов обрушились на пылающую виллу, окутав ее клубами пара, как
извергающийся вулкан.
Вместе с врачами, санитарами и полицейскими Голубков разбирал завалы
обрушившихся палаток, приводил в чувство перепуганных женщин, успокаивал
детей, таскал носилки с ранеными, расцарапанными и пришибленными камнепадом,
отдавал приказы и матерился, когда его понимали не сразу. Уверенность его в
том, что нужно делать в первую очередь, невольно подчинила ему растерянных
врачей и полицейских, они кидались по одному его знаку туда, куда он
показывал, не понимая значения произносимых им слов, но понимая, что этот
человек знает, что нужно делать. И он действительно знал. Это была работа,
которую он исполнял не раз и не два в гораздо более страшных условиях. И он
работал, усилием воли подавляя бушевавшие в душе чувства. Это были не
чувства. А чувство. Только одно. И оно называлось: ярость.

Лишь часа через полтора, когда удалось справиться с паникой и
восстановить хоть какое-то подобие спокойствия и порядка, Голубков заметил,
что и у него самого куртка разодрана и кровоточит задетое каким-то каменным
осколком плечо.
Один из врачей, с которым он на пару таскал носилки, усадил его на
высокий круглый табурет бара, с которого взрывной волной снесло крышу,
продезинфицировал и перевязал рану. Пока врач занимался своим нехитрым
делом, Голубкова окружило с десяток греков -- санитаров и полицейских, они
уважительно пожимали ему руку, дружески похлопывали по спине. Откуда-то
возник фоторепортер и засверкал вспышкой. Голубков попробовал закрыться от
объектива, но греки дружно и возмущенно запротестовали, образовали вокруг
него плотную группу и придали выражение мужественности своим потным и
грязным эллинским лицам. Пришлось подчиниться. Репортер сделал несколько
групповых снимков и исчез, чтобы в редакции успели дать их в утренний номер.
Хоть фамилию в спешке не спросил -- Голубкова это немного успокоило.
Тем временем бармен выудил из стеклянного боя несколько уцелевших
бутылок и стаканов, налил всем доверху и один из стаканов почтительно поднес
Голубкову. Объяснил, прижимая руку к волосатой груди:
-- Платить нет! Русски дрюжба! "Зивания" -- вери гуд!
И был крайне удивлен, когда этот сухощавый русский турист с седыми,
коротко подстриженными волосами сначала поднес стакан к губам, а потом вдруг
отставил его на стойку бара и сказал:
-- Нет. Лучше просто водки. А то как бы еще чего не рвануло!

Голубков разрешил отвезти себя на полицейской машине в отель, смыл под
душем с лица и рук остатки своей и чужой крови и переоделся в свой серый,
слишком приличный для кипрско-русского курорта костюм. С полчаса посидел
перед телевизором, глядя на экран и одновременно обдумывая сложившуюся
ситуацию. По греческой программе шел оперативный репортаж с места события:
пожарники пытались залить неукротимый огонь водой и пеной, санитарные машины
увозили пострадавших, возбужденно рассказывали о своих впечатлениях
очевидцы, несколько раз в комментарии репортера мелькнули фамилии Петров и
Грибанов -- под ними жили на Кипре Розовский и Назаров.
Разрушенные кафе и бары на набережной.
Две финиковые пальмы, сломанные взрывной волной.
Снова бушующее пламя пожара, огромным факелом пылающий дуб, кипящая
вода в овальном бассейне...
Голубков выключил телевизор. Ярость, охватившая его на набережной,
трансформировалась в холодную сосредоточенность. Он чувствовал себя так,
словно бы вступил на минное поле и нельзя было сделать ни одного неверного
шага.
День выдался не из легких, Голубков с большим удовольствием улегся бы
сейчас в постель, но нужно было идти и звонить в Москву. Из уличного
автомата. Правило есть правило. Он должен доложить о взрыве виллы Назарова.
Касалось его это дело или не касалось, но он был свидетелем взрыва, и было
бы странно, если бы в Москве не получили его рапорт. Это было бы не просто
странно, а в высшей степени подозрительно, и Голубков не видел причин, по
которым ему стоило навлекать на себя это подозрение. А вот что будет в его
рапорте -- это он уже хорошо представлял.
Он машинально защелкнул на запястье браслет своих испытанных
"командирских", взглянул на циферблат и чертыхнулся: стекло было разбито,
часы стояли. Стрелки показывали двадцать три сорок.

Стоп.

Значит, взрыв произошел в двадцать три сорок минус те несколько секунд,
за которые долетел до набережной осколок камня, разбивший его часы. А по
расчетам Голубкова к этой минуте эти неведомые Курков и Веригин могли успеть
только заложить заряды и поставить взрыватели на боевой взвод.
Успели раньше? И намного? Исключено. В своей прикидке Голубков и так
исходил из минимума. Перед форсированием стены пять минут осмотреться надо?
Надо. Две минуты, чтобы перелезть, надо? Надо. Еще пять минут, если не
больше, освоиться в саду виллы надо? Надо. И всего двадцать минут на поиск
места и укладку зарядов. Двадцать три сорок. Все правильно.
Выводы? Их было два. И от обоих хотелось заскрежетать зубами.
Первый. Все, что говорил об этой операции Волков, ложь. "Ликвидировать
угрозу безопасности объекта любыми средствами... Реакция Запада на новое
покушение, кем бы оно ни было совершено... Чтобы все убедились, что
президент и господин Назаров общаются, как уважающие друг друга политические
деятели..."
Пастух еще в Москве сказал: "Ни одному его слову не верю!" И был прав.
По барабану им и реакция Запада, и как общаются президент и Назаров. "Им":
Волкову и тем, кто за ним стоит. И кто, если прав Нифонтов, очень сильно на
него давит. Им только одно важно: завершить то, что не удалось при взрыве
яхты "Анна".
Что они и попытались сделать руками героев невидимого фронта по
фамилиям Курков и Веригин. Для того и его, Голубкова, прислали: не
форсировать операцию Пастухова, а узнать, не начата ли она, не увезен ли
Назаров с виллы. Просто узнать. Поинтересоваться. Для этого и посылают
полковника контрразведки с тридцатилетним стажем. Как вестового за
сигаретами. Заодно пусть проветрится, позагорает, покупается в Средиземном
море. Прямо Совет ветеранов!
Но это был не Совет ветеранов. Им нужно было не просто узнать. Им нужно
было узнать совершенно точно. Поэтому его и послали. И получили бы
оперативную и полную информацию, если бы перед этим не объяснили в
популярной форме, что Управление -- это не армия и здесь приказы не
обсуждают. "Виноват, товарищ генерал-лейтенант!" "Так точно, товарищ
генерал-лейтенант!" "Будет исполнено, товарищ генерал-лейтенант!" Он получил
приказ: узнать у Пастухова, когда он планирует начать операцию, и доложить
об этом в Москву. И он исполнил этот приказ. А что еще он узнал, это уж,
извините, генерал, мое личное дело. Даже проститутки не любят, когда с ними
обращаются, как с проститутками. Вот и выбить бы эти слова, товарищ
генерал-лейтенант, на фасаде вашей фирмы рядом с дельфийским "Ничего сверх
меры".

Ладно, все это эмоции. А если по делу: что в таком случае означала эта
многоходовая комбинация по несанкционированному перемещению объекта внимания
на польско-белорусскую границу, на которую было истрачено столько энергии и
валюты? Значит, и здесь его держали за безгласную пешку? И не только его!
Было от чего заскрежетать зубами.

Вывод второй. Курков и Веригин. Совершенно ясно, что бомбы взорвались в
их руках в тот момент, когда они пытались активизировать заряды. Нажали на
пластины, когда фишки находились в режиме хранения, красным концом вверх. Не
обратили внимания? Забыли об этом? Но даже обычный армейский сапер может
забыть, как зовут его жену и сколько у него детей, но не такое. А эти двое
были не обычными саперами. Изделия были новейшей конструкции. И боевые
заряды не дали бы им даже просто подержать в руках, пока они не разобрались
бы в конструкции самым доскональным образом и не провели с десяток-другой
репетиций на макетах. И все-таки фишки не переставили. И причина этому могла
быть единственная: они не знали об этом. Не знали, потому что им не сказали.
Не забыли сказать, а не сказали специально с единственной, совершенно
определенной целью. После взрыва виллы Назарова не должно было остаться ни
одного свидетеля.
Их и не осталось.
Кроме него, Голубкова.

В этом, видно, и заключался глубинный смысл специфики деятельности
Управления: "Лучший свидетель -- мертвый свидетель". Голубков подумал, что
он не останется без работы, когда его выпрут на пенсию. Займется научной
деятельностью, будет писать диссертацию на тему: "Роль этики в деятельности
спецслужб на примере Управления по планированию специальных мероприятий".
Хорошая будет диссертация. Емкая. Понятная последнему идиоту. И короткая,
как все талантливые произведения. В ней будет всего три слова: "Этика -- это
х...ня". Можно добавить еще одно слово: "полная". Но оно, пожалуй, будет
лишним.
До диссертации, однако, еще нужно дожить. И было у Голубкова смутное
ощущение, что в сложившейся ситуации проблема эта не решается одним
естественным течением времени.
Кроме того, из всех этих дел напрашивался еще один вывод. Но он
требовал дополнительной проверки.

Голубков накинул на плечи пиджак и вышел на улицу. Был уже второй час
ночи. Как всегда, почти все кафе и бары были еще открыты, играла музыка,