Левашов Виктор. Их было семеро

смотрели.
"Ровер" пересек обрез моста и словно бы завис в воздухе. Инерция у него
была что надо, но и с законом всемирного тяготения не поспоришь. Все шло к
тому, что "ровер" врежется в опору моста метрах в десяти ниже настила. Но в
тот момент, когда джип начал терять высоту, Тимоха вскочил ногами на сиденье
и резко прыгнул вверх. Так они и летели: "ровер" вниз, а Тимоха над ним, с
расставленными в стороны руками. Как обезьяна, перелетающая с ветки на
ветку. Или как Икар, у которого уже не было крыльев. И расчет его
оправдался.

Почти.

Ему удалось вцепиться обеими руками в край поперечной балки уже на
нашей стороне пролета. И будь эта балка поуже, он наверняка удержался бы. Но
двутавр был широкий, в ржавчине и в грязи. Пальцы Тимохи соскользнули, и он
тряпичной куклой полетел вниз, вдоль опорного мостового быка. Господи, он
летел целую вечность, а мы стояли на мосту, смотрели и ничего не могли
сделать. Шестьдесят метров высоты. У него не было ни единого шанса. Наконец
он упал на камни между остатками мостового пролета и горящим "ровером", у
которого при ударе о землю рванул бензобак.
Шевельнулся и затих. Навсегда.

Лейтенант спецназа Тимофей Варпаховский.

Не сговариваясь, мы рванулись было скатиться по откосу в ущелье, но
внизу из расселины появилось человек пять боевиков, блокировавших, видно,
подходы к мосту снизу; они сгрудились над телом Тимохи, потом вчетвером
взяли его за руки и за ноги и быстро, оглядываясь в нашу сторону, утащили в
расселину, в которой, скорее всего, были вырублены ступеньки наверх.

Финиш.

Мы повернулись и, не обращая никакого внимания на боевиков,
столпившихся на той стороне моста, пошли к нашему блок-посту, кто -- закинув
"калаш" на плечо, а кто и просто волоча его за ремень. Муха прихрамывал. Док
остановил его, и осмотрел рану.
-- Ничего страшного, касательное по мякоти. Сейчас дезинфицируем и
перевяжем.
Въезд на мост с нашей стороны, как и с той, был перекрыт грузовиком,
только здесь "КамАЗом". По бокам громоздились мешки с песком. Из-за них нам
приказали:
-- Стоять на месте! Бросить оружие! Руки за голову!
Мы послушно выполнили приказ. Из-за бруствера появился средних лет
майор-эмвэдэшник, а с ним -- человек пять солдат с автоматами на изготовку.
-- Кто такие?
-- Капитан Пастухов, -- представился я. -- Командир оперативной группы
специального назначения. Вот мои документы.
Он внимательно изучил удостоверение и вернул мне, понимающе протянув:
-- А-а, спецназ! То-то мы гадали: кто это там такую заварушку
устроил?.. -- Он кивнул в сторону моста. -- Этот был ваш?
Я подтвердил:
-- Наш.
-- Воздух! -- истошно завопил один из солдатиков.
Мы поспешно юркнули за бруствер.
С запада сначала донеслось характерное полуфырканье-полубульканье
вертолетных винтов, затем на фоне заходящего солнца прорисовались три черные
хищные тени. Это и были "акулы". Я удивился: неужели всего полчаса прошло?
Взглянул на свои "командирские": точно, всего тридцать две минуты. А
казалось -- полдня! И вторая мысль мелькнула: три "акулы", три "Су-25".
Чтобы задействовать их, генерал-майором быть мало, какую бы должность этот
Жеребцов ни занимал. Здесь командовал кто-то калибром покрупнее. Намного
крупнее. И мне это, честно сказать, не очень понравилось.
"Акулы" прошли над ущельем и мостом туда, потом обратно, зависли,
рассматривая то, что внизу: обломки пролета и догорающий "ровер", потом
покрутились над чеченским блок-постом. Кто-то из джигитов не выдержал,
пальнул по ним из гранатомета. "Акулы" снизились и высыпали на блок-пост
десятка полтора фугасок, явно припасенных для нас. Потом прошили предмостье
из крупнокалиберных пулеметов и, довольно похрюкивая двигателями и
лопастями, ушли на запад.
Им было что доложить: мост взорван, "лендровер" свалился вниз и сгорел,
задание выполнено. Только вот кому они это будут докладывать? Это меня
сейчас интересовало больше всего.
Я сообщил майору МВД, что имею важную оперативную информацию, которую
нужно срочно доставить в штаб. В какой, я уточнять не стал. Он помялся,
покряхтел, но свой "УАЗ" все-таки дал, только слезно просил вернуть без
задержки. Я клятвенно пообещал.
-- Куда? -- спросил шофер, когда мы набились, как селедки в бочку, под
брезентовый тент "уазика".
Я помедлил с ответом. По правилам я должен был явиться и доложить обо
всем своему непосредственному командиру, полковнику Дьякову. Он был мужик
что надо, я вполне ему доверял. Но сможет ли он что-нибудь сделать? Не
поставлю ли я его в сложное и даже опасное положение, нагрузив этой
информацией, источающей смерть, как клубок ядовитых гадюк? Нельзя этого
делать, понял я и скомандовал водителю:
-- В штаб армии!

Через час с небольшим он высадил нас на окраине Грозного и поспешил
обратно, чтобы успеть добраться до своего блок-поста засветло. Внешнюю
охрану мы прошли довольно легко. Сработало: спецназ, опергруппа особого
назначения. А вот на входе в здание школы, где размещался командный пункт
командарма и его штаб, получился полный затык. Капитан, дежуривший у входа с
четырьмя солдатами, и слышать ничего не хотел: есть у тебя непосредственный
начальник -- к нему и иди. Я уж и так, и эдак -- ни в какую. Единственное,
чего я добился: он позвонил адъютанту командующего, доложил о моей просьбе
и, повесив трубку, приказал мне:
-- Кру-гом! И на выход. Или я сейчас вызову комендантскую роту и будешь
ночевать на "губе"!
Ничего не поделаешь, пришлось привести более веские аргументы. Мы очень
деликатно обезоружили капитана и его команду, связали и оттащили в дежурку.
Пока мы шли по широкому школьному коридору, отыскивая приемную командарма,
штабные майоры и подполковники, попадавшиеся нам на пути, очень
подозрительно нас рассматривали, но остановить и спросить, какого хрена нам
тут нужно, никто из них не решился. Почему-то. Зато довольно молодой
адъютант в звании подполковника даже в лице изменился, увидев нас на пороге
приемной.
Вы па-чему...
Не договорив, он схватил телефонную трубку. Я вырвал шнур
из розетки и мирно сказал:
-- Товарищ подполковник, доложите командующему, что капитан спецназа
Пастухов просит принять его по делу государственной важности. -- И, видя,
что он не шевелится, так же мирно добавил: -- Иначе, товарищ подполковник, я
вышибу вам мозги. Идите и докладывайте. И оставьте в покое кобуру, вы не
успеете даже достать свою пукалку.
Он дико посмотрел на меня и метнулся к двери в смежную комнату. Когда
дверь за ним закрылась, Док поинтересовался:
-- Сережа, ты уверен, что выбрал верный тон для разговора с адъютантом
командующего?
Я отмахнулся:
-- Без разницы! Мы по уши в дерьме. Чуть больше или чуть меньше...
Обе створки двери кабинета распахнулись, на пороге появился кряжистый
мужик с иссеченным крупными морщинами нестарым лицом, в камуфляже, с
погонами генерал-лейтенанта. Из-за его плеча настороженно выглядывал
адъютант.
Мы вытянулись по стойке "смирно".
Он с интересом оглядел нас, спросил адъютанта:
-- Эти, что ли?
-- Так точно, они.
-- Капитан спецназа Пастухов, -- представился я.
-- А что, капитан Пастухов, ты и вправду грозился вышибить мозги моему
адъютанту?
-- Так точно, товарищ генерал-лейтенант!
-- И вышиб бы?
-- Так точно, товарищ генерал-лейтенант!
-- А не врешь?
-- Никак нет, товарищ генерал-лейтенант!
-- Что ж, дело у тебя, похоже, действительно государственной важности.
Ну, заходите.
Он посторонился, пропуская нас в кабинет. В прошлом это была, наверное,
учительская или кабинет директора школы. И мебель здесь осталась старая,
школьная. Только на стенах висели не географические карты и анатомические
атласы, а подробные планы и схемы театра военных действий. Адъютант задернул
их черной шторой.
-- Докладывай, -- приказал командующий, усаживаясь на хлипкий
учительский стул.
Я кивнул на адъютанта:
-- Пусть он уйдет.
-- Не доверяешь?
-- Нет.
-- Очень интересно. Выйди, -- приказал он адъютанту.
Когда за ним закрылись двери, Док по моему знаку выложил из сумки на
стол фотографии, пленки и видеокамеру.
Командующий стал внимательно рассматривать снимки, один за другим. А я
старался по выражению его лица понять, в курсе он или нет. Если в курсе --
нам всем кранты. От снимка к снимку он хмурился все больше и больше. Отложив
последнюю фотографию, спросил:
-- Что это?
Не ответив, я перемотал в видеокамере пленку на начало и включил
воспроизведение. Командарм так и впился глазами в экран монитора. Запись
длилась минут двадцать. Когда пленка кончилась, я выключил камеру.
-- Докладывай, капитан. Со всеми подробностями.
"Не знал", -- понял я, и у меня чуть отлегло от сердца.
Командарм слушал, не перебивая. Только когда я упомянул генерал-майора
Жеребцова, он жестом остановил меня и приказал адъютанту немедленно
разыскать Жеребцова и доставить к нему.
-- Продолжай, капитан!
Второй раз он прервал меня, когда я привел слова Дока о том, что ему
рассказал его знакомый из лаборатории по опознанию трупов.
-- Соедините меня с начальником спецлаборатории номер 124! -- бросил он
в трубку. Дождавшись ответа, спросил: -- К вам поступали трупы с удаленной
роговицей глаз, с вырезанными железами, обескровленные?.. С какого
времени?.. Как часто?.. Это были наши солдаты?.. Спасибо, все.
Как раз в ту минуту, когда я закончил доклад, в кабинет всунулся
адъютант:
-- Жеребцов прибыл.
-- Давай его сюда!
В кабинет бодро вошел Жеребцов. Левое ухо его закрывал внушительных
размеров марлевый тампон, прилепленный лейкопластырем.
-- Товарищ генерал-лейтенант, генерал-майор Жеребцов по вашему
приказанию...
Тут он увидел нас, и челюсть у него так и отвисла.
-- ...прибыл, -- еле выдавил он из себя.
-- Вольно. Что у тебя с ухом?
-- В меня стрелял капитан Пастухов.
-- В самом деле? -- повернулся ко мне командующий.
-- Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
-- Зачем?
-- Чтобы убить, -- ответил вместо меня Жеребцов.
-- Почему же не убил?
-- Не попал, товарищ генерал-лейтенант!
-- Странные дела. Что это у нас за спецназ такой? Со скольких метров он
в тебя стрелял?
-- Примерно с шести.
-- С шести?! -- Он повернулся ко мне. -- Сколько ты на стрельбах
выбиваешь?
-- Сто из ста, - нахально ответил я.
-- Из какого оружия?
-- Из любого.
-- С какого расстояния?
-- С любого.
-- Из какого положения?
-- Из любого.
-- И с шести метров в него не попал?
-- Почему не попал? Как раз попал.
-- Ладно... А теперь иди сюда, Жеребцов, -- приказал командующий и
разложил на столе снимки. -- Знаешь, что это такое?
-- Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
-- Твоя работа?
-- Я выполнял приказ, товарищ генерал-лейтенант.
-- Чей?
-- Я не могу говорить об этом при посторонних.
-- Почему я ничего об этом не знал?
-- Я не могу говорить об этом при посторонних, -- повторил Жеребцов.
-- Выйди и жди!
Жеребцов, пятясь, вышел. Командующий встал из-за стола и заходил вдоль
своего кабинета. От стены до стены было метров семь, за это время он успевал
произнести примерно пять или шесть фраз, включая междометия. И честно скажу:
такого черного мата я никогда в жизни не слышал. Даже не подозревал, что
такой существует. Правда, в армии я всего шесть лет, а он -- лет на
двадцать, а то и на тридцать больше. Или у них в Академии Генштаба такой
спецкурс читают?
Только на пятом или шестом витке генерал-лейтенант начал слегка
повторяться. Видимо, он и сам это почувствовал. Поэтому вернулся к столу и
долго сидел, закрыв лицо руками. Потом сказал:
-- Иди, капитан, отдыхай. И вы, ребята, тоже. Дальше я уж сам этим
делом займусь. Только никому об этом -- ни слова. Понимаете, надеюсь?
-- Так точно, товарищ генерал-лейтенант, -- ответил я за всех.
Вернувшись в часть, мы сгоняли Артиста за бутылкой -- это у него в
любой ситуации хорошо получалось -- и помянули Тимоху.
Бывшего каскадера "Мосфильма". Лейтенанта Тимофея Варпаховского.
Светлая ему память.

Такой вот у нас денек получился. И я чувствовал, что этим дело не
кончится. Внутренний голос мне это подсказывал. А он мне никогда не врет.
Даже когда я сам себе пытаюсь врать. И на этот раз не соврал.

На следующий день, как всегда после операции, нам полагался, как
говорят на гражданке, отгул. Но уже в десять утра к нам в казарму вошел наш
полковник Дьяков. Лицо у него было как после тяжелого боя с большими
потерями с нашей стороны.
-- Что у вас там вчера случилось? -- спросил он меня.
-- Я представил рапорт.
-- А кроме того, что в рапорте?
-- Николай Дементьевич, мало у вас своих проблем? Ничего хорошего не
случилось. А что случилось -- об этом доложено командующему армией.
-- Выходит, вы у него вчера были?
-- Пришлось.
-- Ладно. Не хочешь -- не говори.
-- Не имею права.
-- Я так и понял. Собирайтесь, он вас вызывает. К одиннадцати
ноль-ноль. -- Он помолчал и добавил: -- Без оружия.
-- Форма одежды парадная? -- поинтересовался Артист.
-- Парадная? -- переспросил полковник. -- Не думаю. Нет, не думаю, --
повторил он.
Мы побрились, надраились, навели марафет и в десять пятьдесят были на
КПП штаба армии: подобранные, подтянутые струночкой, словно бы облитые
полевой камуфляжкой, -- не на всяком и парадная форма так сидит, с боевыми
наградами -- у кого что было. А у всех было -- от медали "За отвагу" у Мухи
и Трубача до "Ордена Мужества" и американского "Бронзового орла" у меня.
"Орла" мне вручил мне посол США за освобождение двух журналистов Си-эн-эн.
На КПП нас встретили, как делегацию НАТО: полная корректность и нуль
эмоций. Один дежурный офицер передал нас другому, тот -- третьему, и ровно в
одиннадцать ноль-ноль адъютант открыл перед нами двери кабинета
командующего:
-- Вас ждут.
Командарм, похоже, эту ночь на спал -- таким тяжелым и обрюзгшим было
его лицо. В кабинете сидел еще один человек -- лет пятидесяти, с бледным
сухим лицом, в очках с тонкой золоченой оправой. Он был в штатском, но
темно-синий костюм на нем сидел, как форма на кадровом офицере.
-- Товарищ генерал-лейтенант, по вашему приказанию...
-- Вижу, что прибыли. Это товарищ из Управления по планированию
специальных мероприятий. Ему представьтесь.
-- Капитан Пастухов, -- назвался я.
А за мной и ребята, по старшинству.
Док:
-- Капитан медицинской службы Перегудов.
Боцман:
-- Старший лейтенант Хохлов.
Трубач:
-- Старший лейтенант Ухов.
Артист:
-- Старший лейтенант Злотников.
Муха:
-- Лейтенант Мухин.
-- Вольно. Садитесь, -- кивнул командующий.
Но гостя нам так и не представил. Товарищ из Управления по планированию
специальных мероприятий. И будет с вас. Я и не подозревал, что такое
управление существует. А какие специальные мероприятия оно планирует -- об
этом только сейчас стал догадываться.
-- У меня к вам, товарищи офицеры, несколько вопросов, -- начал
штатский. -- Скажите, капитан Пастухов, эти материалы, которые вы вчера
доставили... У них есть копии?
Я сразу понял, куда он клонит.
-- У нас -- нет.
-- А у них?
-- Думаю, нет. Кассета не доснята, многие пленки не проявлены. Негативы
снимков наверняка есть. Но снимки мелкие, даже погон не видно. А лица в
марлевых полумасках.
-- У вас не было намерения сделать копию видеопленки?
-- Зачем? Если бы дело касалось только генерал-майора Жеребцова, эти
материалы мы отнесли бы прямо в ОБСЕ. И прославили бы его на весь мир.
-- Почему же вы так не сделали?
-- Потому что на весь мир прославилась бы и Российская армия. А она и
так прославлена с головы до ног.
-- Значит, вы думали о чести Российской армии?
-- А вы? -- неожиданно вмешался Док. -- Когда планировали это
мероприятие? Если планировали его вы.
Таким я Дока никогда не видел. Он с трудом сдерживал бешенство.
Штатский словно бы не услышал его вопроса.
-- Спасибо, -- сказал он. -- Я удовлетворен вашими ответами.
-- Анатолий Федорович, я хотел бы поговорить с моими офицерами наедине,
-- обратился к нему командующий.
"Анатолий Федорович -- вот, значит, как его зовут", -- взял я себе на
заметку.
-- Разумеется. Ничего не имею против, -- ответил штатский и вышел.
Командующий проводил его тяжелым взглядом и повернулся к нам:
-- Курит кто-нибудь? Угостите сигаретой.
Док выложил перед ним пачку "Мальборо" и зажигалку. Он был
единственным, кто в нашей команде курил. Раньше Артист и Муха смолили, но
после двух тридцатикилометровых марш-бросков по горам с полной выкладкой,
которые я специально для них устроил, как-то быстренько бросили. А вот у
Дока не получалось.
Командующий закурил и довольно долго молчал. Потом сказал:
-- Плохие у меня для вас новости, ребята. Очень плохие. От меня
потребовали, чтобы я отдал вас под трибунал.
-- За что?! -- вырвалось у Мухи.
-- Невыполнение боевого приказа. Нападение на генерала Жеребцова... Что
ж ты его не пристрелил, капитан? Сам же сказал: он тебе в башку целил. И
свидетелей у тебя вон сколько! Пристрелил бы -- и дело с концом. Тоже мне,
спецназ хренов!
-- В следующий раз так и сделаю, -- пообещал я.
-- Не будет у тебя следующего раза. И ни у кого из вас не будет. Вы
разжалованы и уволены из армии. Вчистую.
Я даже засмеялся.
-- Не складывается, товарищ генерал-лейтенант. Это все равно что
приказать: отрубить голову и повесить. Если мы разжалованы и уволены, значит
-- мы штатские. При чем здесь военный трибунал? А если трибунал, зачем
увольнение? А вдруг трибунал решит, что правильней нас расстрелять?
-- Трибунала не будет. Я сказал, что сяду рядом с вами, потому что тоже
не выполнил бы такого приказа. А Жеребцов сядет -- за то, что его отдал.
-- Полегчало, -- заметил я. -- Трибунала, значит, не будет, а приказ об
увольнении остается в силе?
-- Да, -- сказал он и погасил сигарету. И тут же закурил новую.
-- Но за что? -- снова спросил, почти крикнул Муха.
-- Не за что, а почему, -- поправил командующий.
-- Почему? -- повторил Муха.
-- Вы слишком много знаете. Программа, по которой проводились эти дела,
закрыта...
-- Так это была целая программа? -- спросил я. -- И, наверное, кодовое
название у нее было? Безумно интересно -- какое же?
-- "Помоги другу".
-- Как?! -- заорал я. -- "Помоги другу"?! Да там что, в этом Управлении
по планированию специальных мероприятий, параноики сидят? А может -- поэты?
"Помоги другу"! Сразу и не сообразишь, что кощунственней -- сама программа
или ее название! "Помоги другу"! Это надо же до такого додуматься!
-- Не забывай, капитан: благодаря этой программе многим нашим солдатам
удалось спасти жизнь.
-- Многим -- это скольким? -- спросил Док.
-- У меня нет этой информации.
-- Может, стоит поинтересоваться? И сравнить: сколько тканей и органов
было получено в ходе реализации этой программы и сколько использовано в
наших госпиталях. С учетом того, что этим занималась не только команда
капитана Труханова.
Командующий нахмурился:
-- Вы хотите сказать...
-- Ничего конкретного, -- возразил Док. -- Просто мысли вслух. Однажды
я видел биржевой каталог. Меня интересовало хирургическое оборудование для
полевых госпиталей. И случайно я обратил внимание на строчку: "Препарат Ф".
Мне объяснили: это гормональная вытяжка из эмбрионов, которые получают при
абортах. И настоятельно советовали не вникать.
-- При чем здесь аборты? -- не понял командующий.
-- Я не знаю, сколько стоит почка или роговица глаза, но цены могут
быть сопоставимы с ценой препарата Ф. А цена его: сто тысяч долларов за один
грамм.
-- За один грамм?! -- поразился командующий.
-- Вот именно, -- подтвердил Док.
-- Мы произведем самую тщательную проверку. Мой адъютант лично этим
займется. Он парень въедливый. И если что...
-- О чем вы говорите?! -- вмешался я. -- О другом нужно говорить:
сколько матерей не смогли в последний раз увидеть лицо своего сына!
-- Я повторяю: программа закрыта, -- ответил командующий. --
Продолжение ее признано нецелесообразным. Но если о ней станет известно --
даже задним числом... Вы задействованы на самых опасных заданиях. Нельзя
исключать, что кто-то из вас может попасть к боевикам. И под пытками
рассказать о ней. Ваше увольнение эту опасность нейтрализует.
-- Товарищ генерал-лейтенант, это вы сами придумали? -- изумился я.
Он хмуро покачал головой:
-- Нет.
Мы молчали. Логика была -- высший пилотаж. И единственный из нас, кто
нашелся, был Артист. Он подошел к столу командующего и вежливо попросил:
-- Можно на секунду вашу сигарету?
Взял из рук ничего не понимающего командарма дымящуюся "Мальборо",
подсел к столу, поддернул обшлаг форменки на левой руке и приложил сигарету
к коже повыше запястья. И эдак медленно, не торопясь, потушил. После чего
вернул сигарету командующему, сказал "Извините" и сел на свое место.
Мы-то знали этот фокус Артиста, а командующий просто офонарел.
Собственно, это был никакой не фокус. Как-то в казарме мы заговорили о
пытках. Ну, мало ли о чем говорят в казармах. Чаще, конечно, о бабах, но и
другие темы проскальзывают. Вот и вывернулось из трепа: может ли человек
выдержать пытку? Знали, конечно, из книг: может. Партизаны в войну, а еще
раньше Джордано Бруно, ранние христиане, протопоп Аввакум. Но -- как? Вот
тогда Артист нам это и продемонстрировал. А потом рассказал.
Он с детства жутко боялся боли. Когда в школе объявляли, что завтра
будут делать прививки, всю ночь не спал. А перед любым уколом вообще обмирал
от ужаса. И однажды, он уже в театральном учился, вышло так, что его девушка
сказала ему, что полюбила другого. Артист вспоминал: "Я понял, что схожу с
ума. И чтобы хоть как-то отвлечься, случайно ткнул сигаретой в руку. И
ощутил не боль, а облегчение. Боль, конечно, тоже была. Но это было -- как
комариный укус". Вот тогда, сказал он, я и понял, что есть кое-что сильнее
любой боли. Ненависть, ярость, гордость, любовь. Только надо о них думать, а
не о боли. Предложил: не хотите попробовать? И мы попробовали, каждый. И
ничего, нормально выдержали. С того дня у каждого на левой руке, повыше
запястья, по метке осталось. А у самого Артиста их было четыре. Не
слишком-то, видно, ему везло в любви.
Командующий долго рассматривал потушенную сигарету, потом бросил ее в
пепельницу и спросил:
-- Что вы этим хотели сказать?
Артист только плечами пожал:
-- Да ничего.
Командующий ахнул по столу ладонью так, что на пол посыпались бумаги и
карандаши.
-- Не я этот приказ подписал, ясно? Не я!
Я спросил:
-- А кто?
-- На, капитан, читай!
Я взял листок приказа, отпечатанный на служебном бланке. Подпись на нем
была: заместитель министра обороны. Я передал приказ Доку, он -- Боцману,
бумага обошла всех и вернулась на стол командующего.
-- Теперь верите? -- спросил он. -- Я был категорически против. Самым
категорическим образом!
-- И ничего не смогли сделать?
Он только развел руками:
-- Ничего... Извините, ребята, но так получилось.
-- Не расстраивайтесь, товарищ генерал-лейтенант, -- успокоил я его. --
Я все думал: почему у нас ничего не получается? В Афгане обосрались, в Чечне
обсираемся на каждом шагу. А причина-то очень простая. Если боевой генерал,
командующий действующей армией, бессилен против министерской вши -- это не
армия. Это выгребная яма. И сидеть в ней по уши в говне -- увольте!
Я содрал свои капитанские погоны, "Орден Мужества", первую мою медаль
"За отвагу", которой очень гордился, и все это добро положил на письменный
стол командующего. То же самое сделали Док, потом Артист, Боцман, Трубач и
Муха. Через минуту перед командующим уже лежала целая горка офицерских погон
и боевых наград свободной России.
-- А чего ж "Орла" не бросаешь? -- хмуро поинтересовался он.
-- Этот орден был мне вручен правительством Соединенных Штатов. А к
нему никаких претензий у меня нет. Честь имею!
С порога я оглянулся. Командующий сидел за своим столом, невидяще глядя
перед собой.
Жалко мне было его? Нет. Тимоху мне было жалко. Других ребят, которые
вернулись домой в цинке под условным шифром "груз 200". Вот их мне было до
муки жалко. А его -- нет.

Через два дня мы обменялись адресами и распрощались на Курском вокзале.
Артист, Муха и Трубач были коренными москвичами, тут были их родительские
дома, и старики были еще живы. Боцман был из Калуги, там у него была жена и
трехлетний сын, жили в двухкомнатной "хрущевке", которую дали жене от
фабрики. У Дока была однокомнатная квартира в Подольске, он получил ее при
разделе его двухкомнатной московской квартиры после развода с женой. А мне,
моей жене Ольге и дочке Настене путь лежал сначала в Зарайск, а потом еще
дальше -- в деревню Затопино на берегу речки Чесны. Там догнивала
изба-пятистенка, пустовавшая после смерти матери, всего на три года
пережившей отца.
Другого дома у меня не было.

Глава третья
ФОРС-МАЖОР

I

Приказ был понятным. Хоть и не сразу. Предельно четким. Если отбросить
словесную шелуху. А с точки зрения нормальной человеческой морали, которой
привык руководствоваться полковник Константин Дмитриевич Голубков, не
слишком, впрочем, об этом задумываясь, -- просто чудовищным. Когда до
Голубкова дошла суть дела, словно бы специально прикрытая обтекаемыми
формулировками и специальной терминологией, у него едва брови на лоб не
полезли. Да как же это? Да разве так можно? Да это же...
Чччерт знает что!
Но внешне он своих чувств, конечно, не проявил, лишь нахмурился, что
вполне могло сойти за высшую степень сосредоточенности.
Как и все участники этого совещания в очень узком кругу, он внимательно
слушал начальника управления, дающего установку, только все строчили в
черных блокнотах, которые запрещалось выносить из здания, а Голубков лишь
постукивал своим блокнотом по колену. Это не укрылось от взгляда начальника.