Страница:
— Она очень огорчится, — заметил Сабик. Ему и вправду было жалко свою милую сестренку, и Императрица, возможно, неверно истолковав его слова, чуть сжалилась:
— Когда ты придешь ко мне завтракать, я передам тебе для нее утешительный подарок. Пусть вместо киммериевого гарнитура она носит бирюзовый.
Эйли и Сегин даже не подозревали, что стали центром внимания всего бала.
— Почему вы пригласили меня? — спросила Эйли, отнюдь не млея от восторга. Сейчас ее более беспокоила правильность выполняемых ею па.
— Мы в троюродном родстве, — с улыбкой сказал Сегин, умело ведя ее. — И разве вам не хотелось потанцевать?
— Не очень, — призналась Эйли. — То есть, конечно, да, но я боюсь перепутать фигуры. Я еще плохо умею танцевать.
— По крайней мере вы не наступаете на ноги, — ободрил Сегин.
— О, я стараюсь! — Эйли ответно улыбнулась.
Сегин сказал, что она двигается получше иной дебютантки и ничуть не покривил при этом душой; но на всякий случай он был внимателен к музыке и шепотом подсказывал Эйли фигуры..
— А почему Сабик не танцует? — спросила Эйли. — Ему нельзя, потому что ее величество попросила его быть ее кавалером на этом балу?
Сегин кивнул:
— И поэтому тоже… Но он обычно не танцует с незамужними дамами. Он уже помолвлен с дочерью одного северного князя и должен скоро жениться.
— А мне он не говорил ни о какой девушке с Севера, — наивно удивилась Эйли.
— Он ее никогда не видел, — объяснил Сегин. — Но ее отец очень знатный и богатый человек и обладает большим влиянием на Севере, а Сабику нужна поддержка. Он очень уязвим.
— Вот как… — печально произнесла Эйли и едва не сбилась с шага.
Сегин поддержал ее и сменил тему:
— Эту диадему вы привезли из-за Края Земли?
— Что? Нет. Мне ее вчера подарил Сабик.
— Никогда не видел ничего подобного, — как бы между прочим заметил Сегин. — Что это за металл?
— Это киммерий, — ответила Эйли, — его привозят из Ар-и-Дифа.
— И вам не про… не страшно к нему прикасаться?.. Ар-и-Диф… Его называют еще Жуткой Пустыней.
— Почему? У нас в Таласе многие вещи привозят из Ар-и Дифа.
— Странное, должно быть, место этот ваш Талас…
— У нас лучше, чем здесь, — убежденно сказала Эйли. Сегин усмехнулся.
— Ваши серьги так ярко сверкают от этой люстры, — сказал он, снова меняя тему.
— Представляете, — охотно ответила Эйли, — Сабик сначала хотел, чтобы ювелир огранил камни под бриллиант.
— Молоденьким девушкам неприлично носить бриллианты, — наставительно сказал Сегин.
— Да. — Эйли согласно кивнула. — Даже если они не из алмаза, а из горного хрусталя. Впрочем, мне бриллианты не очень нравятся…
— Теперь, прошу вас, реверанс на прощание и танец кончился, — шепотом подсказал Сегин. И добавил вполне искренне: — Благодарю вас, княжна, за доставленное удовольствие.
Эйли улыбнулась и выполнила положенное.
Проводив Эйли до возвышения, где сидела Императрица, и поблагодарив Ее и Сабика, Сегин вернулся к матери. Морайя была бледна от злости и растерянности.
— А ну-ка признавайся, мой сын, что ты сделал с Младшим Арканом? — потребовала она с ходу.
— С чем? — не понял Сегин.
— Я подарила тебе волшебный камень, — накаленным голосом сказала она. — Где он?
Сегин вспомнил.
— А! — Его лицо приняло виноватое выражение. — Боюсь, я его потерял, матушка.
— Так-то ты относишься к моим подаркам! — с укором произнесла Морайя.
Но в ее голосе не было горечи.
Младший Аркан исполнил свое предназначение. Он нашел девушку, предназначенную ее сыну судьбой.
Но сын уже был женат — а девушка оказалась сопливой девчонкой из-за Края Земли.
После двух недель отупляющей жары с востока пришла огромная черная туча и вместе с долгожданным дождем щедро насыпала града. После подсчета убытков староста большого товьяр-ского села Лайды пошел к хозяину поместья.
Именно поэтому двигаться с места совсем не хотелось. Поэтому Абраксас разрешил себе посидеть лишние полчаса, созерцая горы зеленого лука и пирамиды разноцветных сыров, послушать, что люди говорят.
Над площадью реяла стая серебристых, как капли ртути, шаров величиной с голову двухлетнего ребенка, и все, кто обернулся зачарованно смотрели на эти шары, не в силах оторвать глаз от гипнотического танца и мерцания серебристых зеркал. И только Абраксас чувствовал, нет — знал, что может отвести взгляд, может шевельнуть рукой, может встать и уйти.
Был он в этом отражении выше, чем на самом деле, и вместо обычной его одежды был на нем богато вышитый камзол, великолепный берет, вместо того обшарпанного, что он сейчас держал в руке, и рука его лежала на украшенном сверкающими камнями эфесе шпаги, спускающейся до самых каблуков великолепных ботфортов, а на плечи его был накинут Заговоренный Плащ Предков, спрятанный на самом деле в его поясе… Прямо не Абраксас, а парадный портрет из галереи предков.
Абраксас остался стоять среди по-прежнему неподвижной толпы, но словно бы совсем отдельно, будто один на площади и во всем городе. Он огляделся — нет, люди были рядом, в тех же позах. Только животные, кажется, не замечали ни шаров, ни неподвижных людей: лошади и волы жевали свое сено и овес; птицы клевали все, что попадалось им; собаки искали добычу и удивленно воровали куски мяса прямо с прилавков мясников; прошла полная достоинства сытая пушистая кошка с придушенным только что здоровенным куренком.
Площадь ахнула сотней глоток. Кто упал на землю, прикрывая голову руками, кто на четвереньках бежал под прилавок, кто прятался по-иному от страшного серебряного града — всем было ясно, что шары всей своей ртутной тяжестью сейчас ударят по живому, и не будет от них спасения…
А во всем городе уже слышался шум… Уже звонили колокола — но не набат, а что-то праздничное… Народ хлынул с улиц на площадь — и уже те, кто только что улепетывал, возвращались радостные, словно узнали благую весть… И все толпились за спинами серебристых плащей, и лица их сияли восторгом.
И вот в одно мгновение Абраксас будто вынырнул из отупляющей эйфории собственного всевластия и восторженности, охватившей его и весь город… Только что он принимал все это как должное — а сейчас ему было противно и стыдно.
Что же случилось? Что произошло?
Часы пробили полночь… Нет, час… И в тот же миг он отрезвел, очнулся. Почему? Он вспомнил тарелку с ерническим рисунком и поднял руку — тарелка все еще была у него в руке. При чем здесь эта ерунда? Он отшвырнул тарелку, и та с сухим звоном разбилась вдребезги.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Хозяин Лайды, господин Абраксас принял его, сидя в плетеном кресле на веранде, увитой диким виноградом. Это был человек лет тридцати, нрава тихого и внешности самой невидной, которого в округе не то чтобы не очень уважали, но, скорее, не замечали, как-то не принимали во внимание. Как и все окрестные помещики, он числился в ополчении, но никому из ополченцев-соседей ни разу не пришло в голову на общем сходе выдвинуть его в полковники, не говоря уж в генералы. Замечали его порой разве что мамаши засидевшихся девиц, но ни сам он, ни его хозяйство не были настолько привлекательны, чтобы ради них стоило начинать действовать активнее. К тому же и сам он не проявлял встречного интереса. Был он вдовец, и, хотя со смерти его жены минуло уже больше трех лет, детей у него не было, зато дом так и кишел приживалками — незамужними или вдовыми тетушками или кузинами то ли его, то ли его покойной жены.
— Господин, — начал староста, комкая в руках шапку, — меня общество к вам с просьбой прислало.
— Что такое? — лениво спросил Абраксас.
— Так ведь град побил и сады, и огороды, — сказал староста. — Уж не знаю, что и соберем. А на поле все легло и не встает. Перепахивать надо да сеять по-новому…
Все это Абраксас знал и без него. Староста мог бы и не распространяться о крестьянских бедах.
— Ясно-ясно, — лениво оборвал его Абраксас. — А ко мне зачем явился?
— Так ведь… У вас вроде семенной горох оставался. Не дадите ли в долг? Может, успеет вызреть до осени.
Староста из-под густых бровей поглядывал на хозяина и все теребил и теребил свою шапку.
Общество, как водится, прибеднялось. И всходов после побоя осталось не так чтобы совсем мало, да и сами крестьяне не так уж были бедны, чтобы не иметь возможности прикупить семян на стороне. Голодать, словом, зимой не придется, но вот как же не воспользоваться случаем да не выжалить у помещика побольше… Все это Абраксас, конечно же, понимал и потому ответил с прохладцей:
— Ты шапку-то не ломай, пригодится еще… Значит, так. В долг я вам не дам. Знаю я, как вы отдаете долги. Хотите — покупайте. — Он назвал цену.
Цена была вполне терпима, но крестьянин не мог просто так на нее согласиться.
— Помилуй, батюшка, да у нас и денег-то таких нет, — жалостно запротестовал он. Абраксас поморщился:
— Лесок строевой зимой продали? По весне путина хорошая была? Что же вы прибедняетесь. Покупайте, цена божеская.
Староста потоптался:
— Надо с обществом посоветоваться.
— Ну-ну, советуйся…
Староста ушел. Абраксас хмуро смотрел ему в спину. «Голодать зимой не будем, — думал он, — но и шиковать не придется. А по осени кузину замуж выдавать. Приданое, подарок жениху, то, се… И все — расходы… Вот и приходится мудрить, мельтешить, мелочиться…»
Абраксас встал, постоял, покачиваясь на носках, задумчиво глядя на сад. Делать нечего, придется ехать в город. Он прошел в комнату, которую принято было именовать кабинетом, но которая большею частью стояла запертой, открыл книжный шкаф и вынул пухлый том в сафьяновом переплете. Это был старинный кодекс, сшитый из нескольких рукописных тетрадей. Раритет! Когда-то за него предлагали хорошие деньги.
Он завернул том в льняной платок и на случай дождя обернул книгу куском козьей кожи. Жаль книгу, но что поделать?
Утром он выехал — вместе с двумя кузинами и пожилым слугой. Мужчины ехали верхом, девушки — в одноколке; та, что правила, и была невеста. Вторая была хоть не красавицей, но с ее приветливым живым характером сошла бы за хорошенькую; Аб-раксас не терял надежды и ее выдать замуж если не в этом, то в следующем году.
Девушки что-то щебетали в предвкушении городских развлечений. Абраксас мрачно посматривал по сторонам. Старый слуга трусил следом на малорослой кобылке и, казалось, совершенно ни о чем не беспокоился.
В городе они остановились у троюродного дяди Абраксаса; это был гостеприимный старик и обиделся бы, если бы родичи предпочли бы иное место. Он скучал и с удовольствием слушал сельские новости: о граде, о видах на урожай, об охоте, о свадебных приготовлениях. За разговорами прошел вечер.
А ночью Абраксасу приснился сон.
Снилось ему, что он лежит на кушетке, а кушетка стоит на веранде его дома в Лайде, только дом окружает совсем иной сад. Не простой и непритязательный, как наяву, а в саду том цветут диковинные деревья, бьют фонтаны и распускают волшебные хвосты диковинные птицы.
Он не видел этого — он знал.
Он открыл глаза на своем ложе и увидел яркий небосвод, на котором при свете дня сияли огромные звезды. Он сел и увидел, что из сада летит к нему сокол. Абраксас протянул руку — на ней вдруг оказалась охотничья перчатка, и сокол опустился на руку. Абраксас пристально смотрел на птицу, и птица, поведя головой туда и сюда, уставилась в лицо Абраксасу круглыми немигающими глазами.
И услышал Абраксас голос.
— Ты — плоть от плоти моей… Жду тебя. Зову тебя…
Абраксас оглянулся.
Он увидел, что со всех сторон к нему словно плывут по воздуху странные, будто отлитые из живого металла, фигуры в накинутых на плечи плащах цвета серебра. Абраксас знал, что это были не люди, хотя имели они вид человеческих фигур — насколько это было только возможно понять под плащами — и двигались подобно человеку, но из-под прорезей в плотно надвинутых капюшонах вместо глаз, которые должны были глядеть на Абраксаса, зияла лишь тьма…
А голос все твердил:
— Вот слуги мои… Жду тебя. Зову тебя… Они поведут тебя… Жду тебя. Зову тебя…
Абраксас проснулся и некоторое время лежал в постели, вспоминая сон… Что-то в нем тревожило Абраксаса, что-то было не так. Ведь всем известно, что сны бывают разные: иногда сон — пустяк, а иногда — предвестие… Абраксас был человеком не то чтобы образованным, но и не чуждым чтению и наукам — скорее, правда, от скуки, нежели по необходимости; потому он был в курсе как новомодных идей, трактующих сны как иносказательное проявление подспудных желаний того, кому сон пришел, так и старого их толкования как предупреждений и иносказаний. Но сам не придерживался ни того, ни другого, полагая, что истина посередине и — там видно будет…
Помыслив так, он встал и снял с себя кожаный пояс, который всегда брал с собой в дорогу для сохранности денег и ценностей и с которым не расставался даже ночью. Сейчас в одном из многочисленных явных и потайных карманов и кармашков пояса лежало три золотые монеты, а в другом был упакован самый ценный предмет из тех, коими обладал Абраксас, — Плащ Предков. Он аккуратно вынул Плащ из длинного, в половину пояса, кармана и осторожно расправил его.
Плащ лежал на его постели, как прославленное в боях знамя. Да он и был таковым. Это был Зачарованный Плащ товьярских Тевиров, королей, которые присоединили в свое время к своему уделу и Эрисихтон, и Мунитайю, и много еще земель и к западу, и к востоку, но при столкновении с Империей были неоднократно биты и потеряли практически все, что имели, даже самое имя. Абраксас был истинным потомком и наследником королей, но, пожалуй, во всем свете разве что он и Плащ знали это — ведь Плащ никто не может взять в руки, кроме самого старшего Теви-ра. Об этом сложены были песни и легенды, и порой Абраксас под воздействием новейших вольнодумных идей готов был проверить на ком-нибудь, действует ли еще Плащ как крапива на чужих людей, или же эта его способность давно утрачена, а то и вовсе была выдумана в свое время. Но что-то постоянно останавливало его — может, почтение к реликвии, а может, опасение, что в Товьяре поднимется шум, когда узнают, что живы еще Тевиры.
«Кто знает, может, сон этот всего лишь последствие неудобства, причиненного поясом? — подумалось Абраксасу. — А может, сон предвещает мне королевское величие?» Слышал он нечто такое. Да и сокол является древним символом Тевиров.
Однако Абраксас был человеком практичным, а потому, складывая обратно невесомый шелковый плащ, он просто подумал: «Да какое уж тут королевское величие… Нам до весны бы дотянуть…»
Было рано, дом только пробуждался. Одевшись и поправив перо на берете, Абраксас прошел на хозяйственную половину и вышел через кухню во двор. Старая служанка в сопровождении дюжего молодца для несения двух здоровенных корзин собиралась на рынок, и он вышел с ними, только плестись старушечьей скоростью смысла не было, и он намного обогнал их.
На рыночной площади было оживленно; тащились запряженными лошадьми и волами телеги, дюжие носильщики тащили тюки и корзины, торговцы открывали ларьки и ставили палатки. Тут же хозяева пивных по летнему времени огораживали жиденьким низким штакетником пятачки, ставили столы и лавки, выкатывали бочки с пивом. Пива с утра пораньше, положим, Абрак-' сас не хотел, но тут же подавали обжигающе горячий суп и пироги. Горячие блюда вроде бы предназначались крестьянам, выехавшим до зари и не позавтракавшим, но только какой крестьянин будет тратить деньги на городские разносолы, когда в узелке лежат собранные женкой сало да хлеб? Так и получалось, что с утра пораньше к горячему жирному супу на рынок собирались те, кто малость перебрал с вечера, — это было что-то вроде городского клуба, где почтенные мужи, степенно хлебавшие суп, приходили в себя, делились вчерашними впечатлениями, сегодняшними ощущениями и последними новостями. Утренний суп поистине был исконной товьярской традицией.
Абраксас присел на лавку так, чтобы обозревать рыночную площадь, и кивнул хозяину пивной — тот поспешил с глиняной миской и мясным пирогом на подносе. Народ еще только собирался на утреннюю трапезу, среди столов и лавок было почти пусто, поэтому хозяин задержался с ранним гостем, обсуждая погоду и виды на урожай. Абраксас не стал распространяться перед ним о своих бедах, но согласился, что погода сегодня удалась на славу, а урожай мог бы быть и лучше.
Утро и впрямь было сегодня хорошее. На небе ни облачка, небо яркое, будто умытое недавним дождем. Может быть, за полдень будет жарковато, но сейчас приятная свежесть заполняла всю площадь, и свезенные на продажу зелень и овощи казались особенно аппетитными.
Обозревая этот восхитительный натюрморт, оживленный продавцами и все увеличивающимся количеством покупателей, Абраксас прикидывал планы на сегодняшний день. Сейчас вот вернется в дом дяди, возьмет книгу, пойдет в книжную лавку; там, положим, придется просидеть час-другой — такие дела делаются неспешно. Потом надо будет провезти кузин по лавкам, где продают разную галантерейщину — пусть выбирают себе в приданое. Тут за ними глаз да глаз нужен, а то понакупают безделушек — практичность ведь юным девицам мало свойственна, а значит, надо пригласить с собой жену дядюшки, чтобы приглядела за резвыми хохотушками. «И может, — подумал Абраксас, — старая дама растрогается и подарит что-нибудь девушкам или оплатит часть счета…» А уже ближе к вечеру придется повозить девиц по гостям. День, в общем, явно предстоял хлопотный.
Именно поэтому двигаться с места совсем не хотелось. Поэтому Абраксас разрешил себе посидеть лишние полчаса, созерцая горы зеленого лука и пирамиды разноцветных сыров, послушать, что люди говорят.
Он даже разговорил было квелого после вчерашнего купца, как тот вдруг замер на полуслове и уставился куда-то поверх плеча Аб-раксаса, и взгляд его изменился: только что полусонные глаза на какое-то мгновение стали удивленными, а потом зрачки заметно расширились и взгляд остекленел, стал как будто слепым.
От одного только вида этих глаз у Абраксаса пробежал мороз по коже. Боясь обернуться и увидеть то, что увидел его собеседник, он огляделся вокруг и посмотрел на тех, кто уже увидел. Таких было еще немного — купцы и покупатели были заняты, им было не до верхоглядства, — но взгляды тех, кто увидел, были одинаковы.
Первым желанием Абраксаса было вскочить, спрятать лицо в берет и бежать с площади, не оглядываясь. Вторым, куда более сильным, было желание оглянуться и увидеть самому.
И Абраксас оглянулся, как оглянулись уже практически все.
Над площадью реяла стая серебристых, как капли ртути, шаров величиной с голову двухлетнего ребенка, и все, кто обернулся, зачарованно замерев смотрели на эти шары, не в силах оторвать глаз от гипнотического танца и мерцания серебристых зеркал. И только Абраксас чувствовал, нет — знал, что может отвести взгляд, может шевельнуть рукой, может встать и уйти.
…серебристых, как капли ртути… серебристых, как капли ртути… серебристых, как капли ртути… он один может оторвать свой взгляд от роящихся над площадью и городом шаров, может шевельнуться, может встать и уйти.
Но он не сделал этого.
Что-то… снова знание того, что все это представление устроено для него, остановило Абраксаса.
Шары приблизились, снизились, закручивая над площадью гигантский, вполнеба смерч, центром которого был он. Все замершие вокруг, как сомнамбулы, следили за их хороводом. Из мерцающего круга вытянулся тонкий смерчик и протянул свое щупальце к Абраксасу, который встал из-за своего стола и смотрел на него с холодным отстраненным любопытством. Серебристый шар, являющийся окончанием щупальца, замер на уровне его лица, словно приглядываясь к нему. И вдруг всей серебристой массой смерч шаров ринулся к Абраксасу, так что тот невольно вскинул руки.
Но ничего неизбежного не произошло, только Абраксас очутился словно внутри зеркала, сомкнувшегося вокруг него. Со всех сторон его окружали дробленые и искаженные отражения в крутящихся шарах, сквозь сплошную стену которых уже почти ничего не было видно. А шары, уплотняясь и ускоряя свое вращение, отражали в неровном кривом зеркале его, Абраксаса, искажающиеся до неузнаваемости фигуру и лицо. И чем скорее было вращение шаров, тем отчетливее видел себя Абраксас в этом зеркале.
Был он в этом отражении выше, чем на самом деле, и вместо обычной его одежды был на нем богато вышитый камзол, великолепный берет, вместо того обшарпанного, что он сейчас держал в руке, и рука его лежала на украшенном сверкающими камнями эфесе шпаги, спускающейся до самых каблуков ве-лп, ликолепных ботфортов, а на плечи его был накинут Заговоренный Плащ Предков, спрятанный на самом деле в его поясе… Прямо не Абраксас, а парадный портрет из галереи предков.
И он услышал голос, тот самый, который звучал в его сне сегодня ночью.
«Это ты. Ты будешь таким. Иди ко мне, и ты станешь таким», — шептал голос.
Так же неожиданно, как началось, все вдруг закончилось. Его парадное изображение в серебре зеркала рассыпалось. А само зеркало рассыпалось на серебристые искристые шары, мигом разлетевшиеся в стороны, будто в испуге.
Абраксас остался стоять среди по-прежнему неподвижной толпы, но словно бы совсем отдельно, будто один на площади и во всем городе. Он огляделся — нет, люди были рядом, в тех же позах. Только животные, кажется, не замечали ни шаров, ни неподвижных людей: лошади и волы жевали свое сено и овес; птицы клевали все, что попадалось им; собаки искали добычу и удивленно воровали куски мяса прямо с прилавков мясников; прошла полная достоинства сытая пушистая кошка с придушенным только что здоровенным куренком.
Шары тоже никуда не исчезли. Они, казалось, в некотором смятении кружили в небе над ним, и стоило Абраксасу глянуть на них, как его опять захватила волшебная игра света в их кривых зеркалах, и снова ему начало казаться, что на плечах его вновь плащ Тевиров и что опять он выше ростом всех остальных чуть ли не на полсажени.
«Вот, вот оно — величие!» — донесся еле слышный голос откуда-то с неба. Только звучал он как-то издалека и неуверенно.
Абраксас обвел взглядом небо, но сокола Териров, как во сне, он там не увидел. Что ж, не все сразу…
— Ну как, наслаждаешься? — услышал он другой голос, вполне обыденный.
Вздрогнув, Абраксас резко обернулся. Позади него на той скамье рядом с ошалевшим в неподвижности купцом сидел, положив локти на стол, какой-то пожилой полноватый мужчина. Стариком назвать его было нельзя, просто не поворачивался язык, такая сила и мощь исходила от него. Был он необычен как лицом, так и одеждой. На его чуть одутловатом гладковыбритом лице сильно выделялся породистый с горбиной нос, под которым небольшой щеточкой росли пегие от седины усы, а маленькие пытливые глаза внимательно смотрели на Абраксаса из-за толстых стекол очков в толстой непривычной оправе, похожей на черепаховую; голова венчалась седым ежиком жестких волос, открывающим для обозрения большой лоб мудреца. На плечах его был накинут непривычного вида камзол со множеством карманов с металлической оторочкой, из-под которого выглядывало нечто вроде простой мужицкой рубахи в большую цветную клетку с костяными полупрозрачными застежками; штаны его были из мягкой бесформенной ткани, а вместо сапог или ботфортов выглядывали кожаные тапки без задников — такие сам Абраксас любил носить дома, во время отдыха.
С Абраксаса как шелуха с пересохшей луковицы слетела вся его спесь. Неожиданно он ощутил себя под взглядом этого несомненно мудреца и, наверное, волшебника, мальчишкой, как в детские годы, когда получал выговоры от покойного отца. И плаща на его плечах не стало, да и рост был обыкновенным. И еще он почему-то почувствовал себя несчастным. Взглянув, в поисках поддержки, в небо, он увидел только бессмысленно, как стая вспугнутых голубей, мечущиеся в синеве серебристые шары; го-, лоса, обещавшего ему богатство и величие, не было…
— Что смотришь? — хрипловато сказал неведомый мудрец, проследив за его взглядом. — На родственничка своего надеешься? Зря. Не по тебе эта ноша, правду тебе скажу. Да и ему она не по зубам оказалась, вот и призывает тебя.
— Какой родственник? — непослушными, словно занемевшими губами произнес Абраксас.
— Эк тебя прихватило-то! — Мудрец усмехнулся. — Присядь-ка, расслабься.
Он похлопал большой сильной ладонью по столу перед собой, как бы приглашая, и Абраксас послушно опустился на место, где сидел до появления серебристых шаров.
— Какой родственник, спрашиваешь? — Мудрец не спеша полез к себе под камзол и достал оттуда нечто похожее на бутылку из-под вина, но прозрачную и заполненную прозрачной же жидкостью. На бутылке была белая продолговатая наклейка с какой-то витиеватой надписью и овальным рисунком посередине, изображавшим пшеничное поле со снопом на переднем плане. — Кем он там тебе приходится — прадед, кажется? Или прапрадед? Аха этот ваш?
— Аха-колдун? — помертвевшими губами переспросил Абраксас.
— Да какой он колдун! — пренебрежительно бросил мудрец. Из второго кармана внутри камзола он достал прозрачный же стакан в тонкую продольную полоску. — Все его кол довство в Книге. Он уже забыл, как простейшее заклятие навес ти, — говорил он, откупоривая тонкую металлическую пробку и наливая из бутылки в стакан. — А по Книге кто угодно что угодно сделает. С Книгой даже мне тягаться трудно, хотя оба мы hi вашего мира. Да мне и не к чему… Выпей вот, на дорожку. Пуп тебе предстоит долгий.
— Когда ты придешь ко мне завтракать, я передам тебе для нее утешительный подарок. Пусть вместо киммериевого гарнитура она носит бирюзовый.
Эйли и Сегин даже не подозревали, что стали центром внимания всего бала.
— Почему вы пригласили меня? — спросила Эйли, отнюдь не млея от восторга. Сейчас ее более беспокоила правильность выполняемых ею па.
— Мы в троюродном родстве, — с улыбкой сказал Сегин, умело ведя ее. — И разве вам не хотелось потанцевать?
— Не очень, — призналась Эйли. — То есть, конечно, да, но я боюсь перепутать фигуры. Я еще плохо умею танцевать.
— По крайней мере вы не наступаете на ноги, — ободрил Сегин.
— О, я стараюсь! — Эйли ответно улыбнулась.
Сегин сказал, что она двигается получше иной дебютантки и ничуть не покривил при этом душой; но на всякий случай он был внимателен к музыке и шепотом подсказывал Эйли фигуры..
— А почему Сабик не танцует? — спросила Эйли. — Ему нельзя, потому что ее величество попросила его быть ее кавалером на этом балу?
Сегин кивнул:
— И поэтому тоже… Но он обычно не танцует с незамужними дамами. Он уже помолвлен с дочерью одного северного князя и должен скоро жениться.
— А мне он не говорил ни о какой девушке с Севера, — наивно удивилась Эйли.
— Он ее никогда не видел, — объяснил Сегин. — Но ее отец очень знатный и богатый человек и обладает большим влиянием на Севере, а Сабику нужна поддержка. Он очень уязвим.
— Вот как… — печально произнесла Эйли и едва не сбилась с шага.
Сегин поддержал ее и сменил тему:
— Эту диадему вы привезли из-за Края Земли?
— Что? Нет. Мне ее вчера подарил Сабик.
— Никогда не видел ничего подобного, — как бы между прочим заметил Сегин. — Что это за металл?
— Это киммерий, — ответила Эйли, — его привозят из Ар-и-Дифа.
— И вам не про… не страшно к нему прикасаться?.. Ар-и-Диф… Его называют еще Жуткой Пустыней.
— Почему? У нас в Таласе многие вещи привозят из Ар-и Дифа.
— Странное, должно быть, место этот ваш Талас…
— У нас лучше, чем здесь, — убежденно сказала Эйли. Сегин усмехнулся.
— Ваши серьги так ярко сверкают от этой люстры, — сказал он, снова меняя тему.
— Представляете, — охотно ответила Эйли, — Сабик сначала хотел, чтобы ювелир огранил камни под бриллиант.
— Молоденьким девушкам неприлично носить бриллианты, — наставительно сказал Сегин.
— Да. — Эйли согласно кивнула. — Даже если они не из алмаза, а из горного хрусталя. Впрочем, мне бриллианты не очень нравятся…
— Теперь, прошу вас, реверанс на прощание и танец кончился, — шепотом подсказал Сегин. И добавил вполне искренне: — Благодарю вас, княжна, за доставленное удовольствие.
Эйли улыбнулась и выполнила положенное.
Проводив Эйли до возвышения, где сидела Императрица, и поблагодарив Ее и Сабика, Сегин вернулся к матери. Морайя была бледна от злости и растерянности.
— А ну-ка признавайся, мой сын, что ты сделал с Младшим Арканом? — потребовала она с ходу.
— С чем? — не понял Сегин.
— Я подарила тебе волшебный камень, — накаленным голосом сказала она. — Где он?
Сегин вспомнил.
— А! — Его лицо приняло виноватое выражение. — Боюсь, я его потерял, матушка.
— Так-то ты относишься к моим подаркам! — с укором произнесла Морайя.
Но в ее голосе не было горечи.
Младший Аркан исполнил свое предназначение. Он нашел девушку, предназначенную ее сыну судьбой.
Но сын уже был женат — а девушка оказалась сопливой девчонкой из-за Края Земли.
После двух недель отупляющей жары с востока пришла огромная черная туча и вместе с долгожданным дождем щедро насыпала града. После подсчета убытков староста большого товьяр-ского села Лайды пошел к хозяину поместья.
Именно поэтому двигаться с места совсем не хотелось. Поэтому Абраксас разрешил себе посидеть лишние полчаса, созерцая горы зеленого лука и пирамиды разноцветных сыров, послушать, что люди говорят.
Над площадью реяла стая серебристых, как капли ртути, шаров величиной с голову двухлетнего ребенка, и все, кто обернулся зачарованно смотрели на эти шары, не в силах оторвать глаз от гипнотического танца и мерцания серебристых зеркал. И только Абраксас чувствовал, нет — знал, что может отвести взгляд, может шевельнуть рукой, может встать и уйти.
Был он в этом отражении выше, чем на самом деле, и вместо обычной его одежды был на нем богато вышитый камзол, великолепный берет, вместо того обшарпанного, что он сейчас держал в руке, и рука его лежала на украшенном сверкающими камнями эфесе шпаги, спускающейся до самых каблуков великолепных ботфортов, а на плечи его был накинут Заговоренный Плащ Предков, спрятанный на самом деле в его поясе… Прямо не Абраксас, а парадный портрет из галереи предков.
Абраксас остался стоять среди по-прежнему неподвижной толпы, но словно бы совсем отдельно, будто один на площади и во всем городе. Он огляделся — нет, люди были рядом, в тех же позах. Только животные, кажется, не замечали ни шаров, ни неподвижных людей: лошади и волы жевали свое сено и овес; птицы клевали все, что попадалось им; собаки искали добычу и удивленно воровали куски мяса прямо с прилавков мясников; прошла полная достоинства сытая пушистая кошка с придушенным только что здоровенным куренком.
Площадь ахнула сотней глоток. Кто упал на землю, прикрывая голову руками, кто на четвереньках бежал под прилавок, кто прятался по-иному от страшного серебряного града — всем было ясно, что шары всей своей ртутной тяжестью сейчас ударят по живому, и не будет от них спасения…
А во всем городе уже слышался шум… Уже звонили колокола — но не набат, а что-то праздничное… Народ хлынул с улиц на площадь — и уже те, кто только что улепетывал, возвращались радостные, словно узнали благую весть… И все толпились за спинами серебристых плащей, и лица их сияли восторгом.
И вот в одно мгновение Абраксас будто вынырнул из отупляющей эйфории собственного всевластия и восторженности, охватившей его и весь город… Только что он принимал все это как должное — а сейчас ему было противно и стыдно.
Что же случилось? Что произошло?
Часы пробили полночь… Нет, час… И в тот же миг он отрезвел, очнулся. Почему? Он вспомнил тарелку с ерническим рисунком и поднял руку — тарелка все еще была у него в руке. При чем здесь эта ерунда? Он отшвырнул тарелку, и та с сухим звоном разбилась вдребезги.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
АБРАКСАС
МАГИЯ ВО СНЕ И НАЯВУ
После двух недель отупляющей жары с востока пришла огромная черная туча и вместе с долгожданным дождем щедро насыпала града. После подсчета убытков староста большого товьяр-ского села Лайды пошел к хозяину поместья.Хозяин Лайды, господин Абраксас принял его, сидя в плетеном кресле на веранде, увитой диким виноградом. Это был человек лет тридцати, нрава тихого и внешности самой невидной, которого в округе не то чтобы не очень уважали, но, скорее, не замечали, как-то не принимали во внимание. Как и все окрестные помещики, он числился в ополчении, но никому из ополченцев-соседей ни разу не пришло в голову на общем сходе выдвинуть его в полковники, не говоря уж в генералы. Замечали его порой разве что мамаши засидевшихся девиц, но ни сам он, ни его хозяйство не были настолько привлекательны, чтобы ради них стоило начинать действовать активнее. К тому же и сам он не проявлял встречного интереса. Был он вдовец, и, хотя со смерти его жены минуло уже больше трех лет, детей у него не было, зато дом так и кишел приживалками — незамужними или вдовыми тетушками или кузинами то ли его, то ли его покойной жены.
— Господин, — начал староста, комкая в руках шапку, — меня общество к вам с просьбой прислало.
— Что такое? — лениво спросил Абраксас.
— Так ведь град побил и сады, и огороды, — сказал староста. — Уж не знаю, что и соберем. А на поле все легло и не встает. Перепахивать надо да сеять по-новому…
Все это Абраксас знал и без него. Староста мог бы и не распространяться о крестьянских бедах.
— Ясно-ясно, — лениво оборвал его Абраксас. — А ко мне зачем явился?
— Так ведь… У вас вроде семенной горох оставался. Не дадите ли в долг? Может, успеет вызреть до осени.
Староста из-под густых бровей поглядывал на хозяина и все теребил и теребил свою шапку.
Общество, как водится, прибеднялось. И всходов после побоя осталось не так чтобы совсем мало, да и сами крестьяне не так уж были бедны, чтобы не иметь возможности прикупить семян на стороне. Голодать, словом, зимой не придется, но вот как же не воспользоваться случаем да не выжалить у помещика побольше… Все это Абраксас, конечно же, понимал и потому ответил с прохладцей:
— Ты шапку-то не ломай, пригодится еще… Значит, так. В долг я вам не дам. Знаю я, как вы отдаете долги. Хотите — покупайте. — Он назвал цену.
Цена была вполне терпима, но крестьянин не мог просто так на нее согласиться.
— Помилуй, батюшка, да у нас и денег-то таких нет, — жалостно запротестовал он. Абраксас поморщился:
— Лесок строевой зимой продали? По весне путина хорошая была? Что же вы прибедняетесь. Покупайте, цена божеская.
Староста потоптался:
— Надо с обществом посоветоваться.
— Ну-ну, советуйся…
Староста ушел. Абраксас хмуро смотрел ему в спину. «Голодать зимой не будем, — думал он, — но и шиковать не придется. А по осени кузину замуж выдавать. Приданое, подарок жениху, то, се… И все — расходы… Вот и приходится мудрить, мельтешить, мелочиться…»
Абраксас встал, постоял, покачиваясь на носках, задумчиво глядя на сад. Делать нечего, придется ехать в город. Он прошел в комнату, которую принято было именовать кабинетом, но которая большею частью стояла запертой, открыл книжный шкаф и вынул пухлый том в сафьяновом переплете. Это был старинный кодекс, сшитый из нескольких рукописных тетрадей. Раритет! Когда-то за него предлагали хорошие деньги.
Он завернул том в льняной платок и на случай дождя обернул книгу куском козьей кожи. Жаль книгу, но что поделать?
Утром он выехал — вместе с двумя кузинами и пожилым слугой. Мужчины ехали верхом, девушки — в одноколке; та, что правила, и была невеста. Вторая была хоть не красавицей, но с ее приветливым живым характером сошла бы за хорошенькую; Аб-раксас не терял надежды и ее выдать замуж если не в этом, то в следующем году.
Девушки что-то щебетали в предвкушении городских развлечений. Абраксас мрачно посматривал по сторонам. Старый слуга трусил следом на малорослой кобылке и, казалось, совершенно ни о чем не беспокоился.
В городе они остановились у троюродного дяди Абраксаса; это был гостеприимный старик и обиделся бы, если бы родичи предпочли бы иное место. Он скучал и с удовольствием слушал сельские новости: о граде, о видах на урожай, об охоте, о свадебных приготовлениях. За разговорами прошел вечер.
А ночью Абраксасу приснился сон.
Снилось ему, что он лежит на кушетке, а кушетка стоит на веранде его дома в Лайде, только дом окружает совсем иной сад. Не простой и непритязательный, как наяву, а в саду том цветут диковинные деревья, бьют фонтаны и распускают волшебные хвосты диковинные птицы.
Он не видел этого — он знал.
Он открыл глаза на своем ложе и увидел яркий небосвод, на котором при свете дня сияли огромные звезды. Он сел и увидел, что из сада летит к нему сокол. Абраксас протянул руку — на ней вдруг оказалась охотничья перчатка, и сокол опустился на руку. Абраксас пристально смотрел на птицу, и птица, поведя головой туда и сюда, уставилась в лицо Абраксасу круглыми немигающими глазами.
И услышал Абраксас голос.
— Ты — плоть от плоти моей… Жду тебя. Зову тебя…
Абраксас оглянулся.
Он увидел, что со всех сторон к нему словно плывут по воздуху странные, будто отлитые из живого металла, фигуры в накинутых на плечи плащах цвета серебра. Абраксас знал, что это были не люди, хотя имели они вид человеческих фигур — насколько это было только возможно понять под плащами — и двигались подобно человеку, но из-под прорезей в плотно надвинутых капюшонах вместо глаз, которые должны были глядеть на Абраксаса, зияла лишь тьма…
А голос все твердил:
— Вот слуги мои… Жду тебя. Зову тебя… Они поведут тебя… Жду тебя. Зову тебя…
Абраксас проснулся и некоторое время лежал в постели, вспоминая сон… Что-то в нем тревожило Абраксаса, что-то было не так. Ведь всем известно, что сны бывают разные: иногда сон — пустяк, а иногда — предвестие… Абраксас был человеком не то чтобы образованным, но и не чуждым чтению и наукам — скорее, правда, от скуки, нежели по необходимости; потому он был в курсе как новомодных идей, трактующих сны как иносказательное проявление подспудных желаний того, кому сон пришел, так и старого их толкования как предупреждений и иносказаний. Но сам не придерживался ни того, ни другого, полагая, что истина посередине и — там видно будет…
Помыслив так, он встал и снял с себя кожаный пояс, который всегда брал с собой в дорогу для сохранности денег и ценностей и с которым не расставался даже ночью. Сейчас в одном из многочисленных явных и потайных карманов и кармашков пояса лежало три золотые монеты, а в другом был упакован самый ценный предмет из тех, коими обладал Абраксас, — Плащ Предков. Он аккуратно вынул Плащ из длинного, в половину пояса, кармана и осторожно расправил его.
Плащ лежал на его постели, как прославленное в боях знамя. Да он и был таковым. Это был Зачарованный Плащ товьярских Тевиров, королей, которые присоединили в свое время к своему уделу и Эрисихтон, и Мунитайю, и много еще земель и к западу, и к востоку, но при столкновении с Империей были неоднократно биты и потеряли практически все, что имели, даже самое имя. Абраксас был истинным потомком и наследником королей, но, пожалуй, во всем свете разве что он и Плащ знали это — ведь Плащ никто не может взять в руки, кроме самого старшего Теви-ра. Об этом сложены были песни и легенды, и порой Абраксас под воздействием новейших вольнодумных идей готов был проверить на ком-нибудь, действует ли еще Плащ как крапива на чужих людей, или же эта его способность давно утрачена, а то и вовсе была выдумана в свое время. Но что-то постоянно останавливало его — может, почтение к реликвии, а может, опасение, что в Товьяре поднимется шум, когда узнают, что живы еще Тевиры.
«Кто знает, может, сон этот всего лишь последствие неудобства, причиненного поясом? — подумалось Абраксасу. — А может, сон предвещает мне королевское величие?» Слышал он нечто такое. Да и сокол является древним символом Тевиров.
Однако Абраксас был человеком практичным, а потому, складывая обратно невесомый шелковый плащ, он просто подумал: «Да какое уж тут королевское величие… Нам до весны бы дотянуть…»
Было рано, дом только пробуждался. Одевшись и поправив перо на берете, Абраксас прошел на хозяйственную половину и вышел через кухню во двор. Старая служанка в сопровождении дюжего молодца для несения двух здоровенных корзин собиралась на рынок, и он вышел с ними, только плестись старушечьей скоростью смысла не было, и он намного обогнал их.
На рыночной площади было оживленно; тащились запряженными лошадьми и волами телеги, дюжие носильщики тащили тюки и корзины, торговцы открывали ларьки и ставили палатки. Тут же хозяева пивных по летнему времени огораживали жиденьким низким штакетником пятачки, ставили столы и лавки, выкатывали бочки с пивом. Пива с утра пораньше, положим, Абрак-' сас не хотел, но тут же подавали обжигающе горячий суп и пироги. Горячие блюда вроде бы предназначались крестьянам, выехавшим до зари и не позавтракавшим, но только какой крестьянин будет тратить деньги на городские разносолы, когда в узелке лежат собранные женкой сало да хлеб? Так и получалось, что с утра пораньше к горячему жирному супу на рынок собирались те, кто малость перебрал с вечера, — это было что-то вроде городского клуба, где почтенные мужи, степенно хлебавшие суп, приходили в себя, делились вчерашними впечатлениями, сегодняшними ощущениями и последними новостями. Утренний суп поистине был исконной товьярской традицией.
Абраксас присел на лавку так, чтобы обозревать рыночную площадь, и кивнул хозяину пивной — тот поспешил с глиняной миской и мясным пирогом на подносе. Народ еще только собирался на утреннюю трапезу, среди столов и лавок было почти пусто, поэтому хозяин задержался с ранним гостем, обсуждая погоду и виды на урожай. Абраксас не стал распространяться перед ним о своих бедах, но согласился, что погода сегодня удалась на славу, а урожай мог бы быть и лучше.
Утро и впрямь было сегодня хорошее. На небе ни облачка, небо яркое, будто умытое недавним дождем. Может быть, за полдень будет жарковато, но сейчас приятная свежесть заполняла всю площадь, и свезенные на продажу зелень и овощи казались особенно аппетитными.
Обозревая этот восхитительный натюрморт, оживленный продавцами и все увеличивающимся количеством покупателей, Абраксас прикидывал планы на сегодняшний день. Сейчас вот вернется в дом дяди, возьмет книгу, пойдет в книжную лавку; там, положим, придется просидеть час-другой — такие дела делаются неспешно. Потом надо будет провезти кузин по лавкам, где продают разную галантерейщину — пусть выбирают себе в приданое. Тут за ними глаз да глаз нужен, а то понакупают безделушек — практичность ведь юным девицам мало свойственна, а значит, надо пригласить с собой жену дядюшки, чтобы приглядела за резвыми хохотушками. «И может, — подумал Абраксас, — старая дама растрогается и подарит что-нибудь девушкам или оплатит часть счета…» А уже ближе к вечеру придется повозить девиц по гостям. День, в общем, явно предстоял хлопотный.
Именно поэтому двигаться с места совсем не хотелось. Поэтому Абраксас разрешил себе посидеть лишние полчаса, созерцая горы зеленого лука и пирамиды разноцветных сыров, послушать, что люди говорят.
Он даже разговорил было квелого после вчерашнего купца, как тот вдруг замер на полуслове и уставился куда-то поверх плеча Аб-раксаса, и взгляд его изменился: только что полусонные глаза на какое-то мгновение стали удивленными, а потом зрачки заметно расширились и взгляд остекленел, стал как будто слепым.
От одного только вида этих глаз у Абраксаса пробежал мороз по коже. Боясь обернуться и увидеть то, что увидел его собеседник, он огляделся вокруг и посмотрел на тех, кто уже увидел. Таких было еще немного — купцы и покупатели были заняты, им было не до верхоглядства, — но взгляды тех, кто увидел, были одинаковы.
Первым желанием Абраксаса было вскочить, спрятать лицо в берет и бежать с площади, не оглядываясь. Вторым, куда более сильным, было желание оглянуться и увидеть самому.
И Абраксас оглянулся, как оглянулись уже практически все.
Над площадью реяла стая серебристых, как капли ртути, шаров величиной с голову двухлетнего ребенка, и все, кто обернулся, зачарованно замерев смотрели на эти шары, не в силах оторвать глаз от гипнотического танца и мерцания серебристых зеркал. И только Абраксас чувствовал, нет — знал, что может отвести взгляд, может шевельнуть рукой, может встать и уйти.
…серебристых, как капли ртути… серебристых, как капли ртути… серебристых, как капли ртути… он один может оторвать свой взгляд от роящихся над площадью и городом шаров, может шевельнуться, может встать и уйти.
Но он не сделал этого.
Что-то… снова знание того, что все это представление устроено для него, остановило Абраксаса.
Шары приблизились, снизились, закручивая над площадью гигантский, вполнеба смерч, центром которого был он. Все замершие вокруг, как сомнамбулы, следили за их хороводом. Из мерцающего круга вытянулся тонкий смерчик и протянул свое щупальце к Абраксасу, который встал из-за своего стола и смотрел на него с холодным отстраненным любопытством. Серебристый шар, являющийся окончанием щупальца, замер на уровне его лица, словно приглядываясь к нему. И вдруг всей серебристой массой смерч шаров ринулся к Абраксасу, так что тот невольно вскинул руки.
Но ничего неизбежного не произошло, только Абраксас очутился словно внутри зеркала, сомкнувшегося вокруг него. Со всех сторон его окружали дробленые и искаженные отражения в крутящихся шарах, сквозь сплошную стену которых уже почти ничего не было видно. А шары, уплотняясь и ускоряя свое вращение, отражали в неровном кривом зеркале его, Абраксаса, искажающиеся до неузнаваемости фигуру и лицо. И чем скорее было вращение шаров, тем отчетливее видел себя Абраксас в этом зеркале.
Был он в этом отражении выше, чем на самом деле, и вместо обычной его одежды был на нем богато вышитый камзол, великолепный берет, вместо того обшарпанного, что он сейчас держал в руке, и рука его лежала на украшенном сверкающими камнями эфесе шпаги, спускающейся до самых каблуков ве-лп, ликолепных ботфортов, а на плечи его был накинут Заговоренный Плащ Предков, спрятанный на самом деле в его поясе… Прямо не Абраксас, а парадный портрет из галереи предков.
И он услышал голос, тот самый, который звучал в его сне сегодня ночью.
«Это ты. Ты будешь таким. Иди ко мне, и ты станешь таким», — шептал голос.
Так же неожиданно, как началось, все вдруг закончилось. Его парадное изображение в серебре зеркала рассыпалось. А само зеркало рассыпалось на серебристые искристые шары, мигом разлетевшиеся в стороны, будто в испуге.
Абраксас остался стоять среди по-прежнему неподвижной толпы, но словно бы совсем отдельно, будто один на площади и во всем городе. Он огляделся — нет, люди были рядом, в тех же позах. Только животные, кажется, не замечали ни шаров, ни неподвижных людей: лошади и волы жевали свое сено и овес; птицы клевали все, что попадалось им; собаки искали добычу и удивленно воровали куски мяса прямо с прилавков мясников; прошла полная достоинства сытая пушистая кошка с придушенным только что здоровенным куренком.
Шары тоже никуда не исчезли. Они, казалось, в некотором смятении кружили в небе над ним, и стоило Абраксасу глянуть на них, как его опять захватила волшебная игра света в их кривых зеркалах, и снова ему начало казаться, что на плечах его вновь плащ Тевиров и что опять он выше ростом всех остальных чуть ли не на полсажени.
«Вот, вот оно — величие!» — донесся еле слышный голос откуда-то с неба. Только звучал он как-то издалека и неуверенно.
Абраксас обвел взглядом небо, но сокола Териров, как во сне, он там не увидел. Что ж, не все сразу…
— Ну как, наслаждаешься? — услышал он другой голос, вполне обыденный.
Вздрогнув, Абраксас резко обернулся. Позади него на той скамье рядом с ошалевшим в неподвижности купцом сидел, положив локти на стол, какой-то пожилой полноватый мужчина. Стариком назвать его было нельзя, просто не поворачивался язык, такая сила и мощь исходила от него. Был он необычен как лицом, так и одеждой. На его чуть одутловатом гладковыбритом лице сильно выделялся породистый с горбиной нос, под которым небольшой щеточкой росли пегие от седины усы, а маленькие пытливые глаза внимательно смотрели на Абраксаса из-за толстых стекол очков в толстой непривычной оправе, похожей на черепаховую; голова венчалась седым ежиком жестких волос, открывающим для обозрения большой лоб мудреца. На плечах его был накинут непривычного вида камзол со множеством карманов с металлической оторочкой, из-под которого выглядывало нечто вроде простой мужицкой рубахи в большую цветную клетку с костяными полупрозрачными застежками; штаны его были из мягкой бесформенной ткани, а вместо сапог или ботфортов выглядывали кожаные тапки без задников — такие сам Абраксас любил носить дома, во время отдыха.
С Абраксаса как шелуха с пересохшей луковицы слетела вся его спесь. Неожиданно он ощутил себя под взглядом этого несомненно мудреца и, наверное, волшебника, мальчишкой, как в детские годы, когда получал выговоры от покойного отца. И плаща на его плечах не стало, да и рост был обыкновенным. И еще он почему-то почувствовал себя несчастным. Взглянув, в поисках поддержки, в небо, он увидел только бессмысленно, как стая вспугнутых голубей, мечущиеся в синеве серебристые шары; го-, лоса, обещавшего ему богатство и величие, не было…
— Что смотришь? — хрипловато сказал неведомый мудрец, проследив за его взглядом. — На родственничка своего надеешься? Зря. Не по тебе эта ноша, правду тебе скажу. Да и ему она не по зубам оказалась, вот и призывает тебя.
— Какой родственник? — непослушными, словно занемевшими губами произнес Абраксас.
— Эк тебя прихватило-то! — Мудрец усмехнулся. — Присядь-ка, расслабься.
Он похлопал большой сильной ладонью по столу перед собой, как бы приглашая, и Абраксас послушно опустился на место, где сидел до появления серебристых шаров.
— Какой родственник, спрашиваешь? — Мудрец не спеша полез к себе под камзол и достал оттуда нечто похожее на бутылку из-под вина, но прозрачную и заполненную прозрачной же жидкостью. На бутылке была белая продолговатая наклейка с какой-то витиеватой надписью и овальным рисунком посередине, изображавшим пшеничное поле со снопом на переднем плане. — Кем он там тебе приходится — прадед, кажется? Или прапрадед? Аха этот ваш?
— Аха-колдун? — помертвевшими губами переспросил Абраксас.
— Да какой он колдун! — пренебрежительно бросил мудрец. Из второго кармана внутри камзола он достал прозрачный же стакан в тонкую продольную полоску. — Все его кол довство в Книге. Он уже забыл, как простейшее заклятие навес ти, — говорил он, откупоривая тонкую металлическую пробку и наливая из бутылки в стакан. — А по Книге кто угодно что угодно сделает. С Книгой даже мне тягаться трудно, хотя оба мы hi вашего мира. Да мне и не к чему… Выпей вот, на дорожку. Пуп тебе предстоит долгий.