Лифанов Сергей. Приют изгоев

   — В Таласе есть дворянство? — осторожно поинтересовался он. Конечно, он знал ответ. Ни одно государство не может существовать без благородного сословия, без аристократии. Но ему как-то в голову не приходило, что здешние аристократы могут посылать своих детей на ушки. Впрочем, если вспомнить его житье до ссылки… Но ведь она совсем девчонка. Или тоже за какие-нибудь спаленные штаны?..
   Эйли ответила как всегда просто:
   — Конечно, есть. Не совсем только такое, как у вас. Не только потомственное. И у нас нет наследственного права.
   — А княгиня? — удивился Батен. — Ведь она правит Таласом?
   — Ты думаешь, ей бы подчинялись, если б не уважали? — Эйли странно вздохнула. — Титул, все равно — наследственный или приобретенный, надо постоянно подтверждать делом. У нас мало кто приобретает власть по наследству. Деньги — да, но не власть.
   — Ты, похоже, много знаешь об этом, — спросил Батен.
   — Мне приходится это учить, — вновь вздохнула Эйли. — И историю, и логику, и географию… Я так рада, что меня на ушки отослали — хоть какое-то удовольствие в жизни.
   — А тебя-то сюда за что? Натворила небось чего-нибудь?
   — Не-а, — беспечно ответила Эйли, — ни за что. Просто мама решила, что мне будет полезно поработать среди простых людей и своими руками заработать какие-нибудь деньги. Она предложила мне на выбор огороды, заготовку морской капусты и ушки, и я, конечно, выбрала ушки.
   — Почему? — честно удивился Батен.
   — Здесь интересно! — с воодушевлением воскликнула Эйли. Батен с сомнением оглядел даль, до самого горизонта расчерченную ушными садками.
   — Ты вот тоже интересный, — продолжала Эйли. — Мне повезло, что здесь оказался ты. Знаешь, у нас так редко появляются люди с Плато. Я, правда, видала одного, но это был ужасно дурной человек. Он говорил такие вещи про вас, что мама запретила мне слушать. Его потом отправили за Столбы. Он был убийца. Он затевал драки и однажды убил двух человек.
   Батен хотел расспросить, какое положение занимают родители Эйли, но она вдруг повернулась к нему с широко раскрытыми глазами:
   — Скажи, а правда, что в Империи есть тысячи людей, работа которых состоит в том, чтобы убивать других людей? И Император выдает им специальную одежду, и оружие, и еду, и деньги?
   Батен нахмурился.
   — Да, — сказал он. — Правда. Император имеет большую армию.
   — Вот странно! — воскликнула Эйли. — А у нас нельзя убивать. У нас убийц отправляют за Столбы. А ты видал этих людей? Они страшные?
   Прежде чем ответить, Батен помолчал.
   — У нас тоже нельзя убивать людей, — наконец выговорил он. — Но армия — это не убийцы. Армия нужна, чтобы защищать Империю от ее врагов. От тех, кто приходит, чтобы убивать и грабить. — Он опять замолчал. Ему и самому не очень верилось в то, что он сказал. — Я и сам был офицером, — выдавил он все-таки из себя. Она его поняла не сразу.
   — Значит, — спросила она с ужасом, — ты тоже убивал людей?
   — Да, — ответил Батен. — Я бывал на войне.
   Эйли инстинктивно отодвинулась.
   — Что, страшно? — Батен грустно усмехнулся. Она еще немного отодвинулась и встала на ноги.
   — Да, — сказала она. — А ты так похож на хорошего человека…
 
   В Таласе не убивают.
   В Таласе не одобряют убийства.
   В Таласе не одобрили бы даже охоту, которой развлекается благородное сословие в Империи: баловство, а не добыча продовольствия.
   При этом в Таласе не голодают.
   Просто в Таласе постоянно не хватает рабочих рук. Здесь не уважают праздных. Может быть, потому имперцы презирают таласских нобилей, что они пропахли рыбьим жиром как простолюдины и не мыслят себе жизни без работы?
   Таласская княгиня Сагитта действительно управляет страной, а не передоверила бразды правления канцлеру или председателю Совета Гильдеров (Большого Кабинета, по-здешнему). Таласские нобили действительно вмешиваются в действия гильдий, а таласские гильдеры действительно вмешиваются в политику, и пока от этого взаимного вмешательства была только польза.
   Талас богат. Таласу завидуют. Завидует сама Империя.
   И ничего не может поделать.
   Его богатство — в рыбе, в огородах, в черном горном (минеральном) масле, которое сочится из земли за Столбами, в самих Отмелях, где растет розовый и желтый жемчуг, в изобилии пресной воды, без которой этот край превратился бы в безлюдную пустыню.
   А морской шелк — это не богатство, это — основа Таласа; без него жизнь в Таласе была бы совсем другой, не такой.
   Морской шелк — материал уникальный в своей универсальности. Это не только невесомая и очень прочная, практически вечная одежда. Это бегущий такелаж на Стене, на Отмелях и на судах. Это ткань для воздушных шаров, поднимающих грузы вверх, а также крылья легких планеров, которые как стрижи срываются с крошечных площадок на Стене и парят над желто-зеленым мелководьем. Никакой другой материал не позволил бы протянуть спусковые рукава; никакой другой материал не позволил бы построить на Стене ажурные висячие мосты — а в Патентной Коллегии Таласа каждый год регистрируются все новые и новые изобретения, в основе которых поистине чудесные свойства морского шелка и его производных.
   Шелка в Таласе много — но это не значит, что он дешев. Впрочем, за последний век фунт шелка-сырца, который считается в Таласе официальной денежной единицей, подешевел почти вдвое. Тем не менее в меновой торговле с Плато цена шелка остается неизменной; более того, таласары стараются ограничивать количество продаваемого шелка: официально шелк продается в Империю только в обмен на корабельный лес, который имперцы отдают Таласу без особой охоты, а неофициально выменивается у краевиков на металл — железо или медь, лом или изделия, без разницы, — который Империя и вовсе не продает Таласу. (Да и зачем имперцам шелк — они все равно ему настоящей цены не знают, а его не хватает Таласу для насущных нужд.)
   А значит, шелк — это еще и металл, которого Таласу вечно не хватает, несмотря на постоянные его поиски на Стене и на ближних и дальних островах. И это лес, который необходим для кораблей, чтобы отыскать металл на островах…
   А шелк — это ушки.
   Небольшой невзрачный моллюск, обитающий испокон иска на Отмелях, питающийся мелким крилем и планктоном, налипающим на шелковом лоскутке, полощущемся на волнах, и время от времени раздувающий этот лоскуток, чтобы отплыть с осенними штормами с теплых отмелей и выметать икру, которую течения разнесут по всему Океану, — это и есть ушко.
   Люди, как только они появились на Отмелях, начали использовать его сначала примитивно, изготовляя из тонкой прочной ткани ушка мешки, бурдюки для воды, одежду. Но чем дальше люди присматривались, тем больше они находили пользы в простеньком морском организме.
   Люди оказались хорошими учениками.
   Они взяли от ушка не только шелк, но и научились извлекать клей — гибкий, не боящийся ни соленой воды, ни жары, ни холода, прочный и «всеядный» клей.
   Они стали использовать ту самую слизь, на которую налипали криль и рачки, для привлечения в свои сети рыбы и сбора питательной массы океана, из которой получались отличные кормовые добавки для домашних животных и подкормка для растений, которая могла служить подспорьем даже во время длительных плаваний — стоило разбросать по поверхности моря полотнища с ушной пропиткой, как даже в самом безрыбном месте начинался клев, или просто поскрести полотнища и можно было хотя бы не умереть с голоду; потом из этой массы стали делать брикеты для кромников с различными пищевыми добавками — может, и не совсем вкусно, но питательно и полезно даже для младенцев.
   А сколько жизней спасла мазь, отпугивающая морских хищников, сделанная на основе выделений ушка, которое за его счет и выживало.
   А скольких согрел ушной газ, пока не были открыты месторождения за Столбами…
   Даже идею воздухоплавания люди позаимствовали у ушка.
   Поэтому довольно скоро люди стали культивировать и сами ушки, как их предки выращивали и выводили новые породы растений и животных.
   И ушки стали для таласар даже большим, чем хлеб для им-перцев. Хлеб только кормил, а ушки и кормили, и одевали, и защищали, и учили людей выживать…
   Вот только они оказались настолько примитивными и простыми организмами, что за триста лет эксплуатации людям не удалось вывести новую, скажем, клеевую, кормовую или породу ушек с ушком размером с воздушный шар (хотя в последнем случае определенные успехи таласарами были достигнуты с помощью, как ни странно, магии и элементарного физического воздействия — попросту тянули за ушко), но просто как-то «научить» ушки отлепляться и раздувать свои пузыри, когда это нужно людям. Те миллионы и миллионы лет до этого снимались с места, только когда их теребили либо волны осенних штормов, либо люди — им было все равно; так продолжали делать и сейчас. Мало того, они упрямо сопротивлялись большей механизации и не реагировали на автоматические трепалки. Видимо, человек тоже как-то на них влиял…
 
   На девятый день за полтора часа до обеда работа была практически сорвана: на семнадцатом квадрате ушко начало надувать шар. Первый в этом сезоне. И с окрестных квадратов, словно магнитом притянутые мгновенно разлетевшейся вестью, начали появляться гости — походить вокруг зеленоватой колбаски, качающейся в воде, полюбоваться и, как водится в таких случаях, выпить вина. Не разбавленного, а настоящего — ибо это и в самом деле праздник. Потому что монотонное грабание трепалками по воде кончалось. Правда, начиналась совсем другая работа, и нельзя сказать, что она будет легче, — но об этом никто и не думал сейчас. Пока не думал.
   В восемнадцатом квадрате остались только мама Инди, которой праздник не праздник — а кормить народ надо вовремя, старик Лепорис, которому не хотелось идти милю туда и милю обратно: «Насмотрюсь я еще на ушки!», а также Батен и Кратерис, который чуть не физически страдал от того, что они прибыли в квадрат с опозданием. Форнакса и Эйли он, однако, отпустил без лишних слов.
   Кратерис и Батен шли по соседним рядкам ровно, трепалка в трепалку, одновременно доходили до ограды, одновременно перетаскивали трепалки на следующие рядки и снова шли рядом, изредка перебрасываясь словами. Батен порой напевал солдатские песни; новым, таласским, он еще не обучился, и они были так же мало понятны ему, как его песни Кратерису. Кратерис слушал их, иной раз останавливал и просил объяснить непонятное, однако растолковывать солдатские песни — дело последнее, тем более человеку, не знавшему, что такое солдатское житье-бытье. Батен что мог, то объяснял, конечно, но потом надолго замолкал, пока размеренная работа опять не навевала на него настроения петь.
   Перед самым обедом появился Форнакс — малость навеселе; вывел на делянку свою трепалку и пошел следом за ними, тоже напевая что-то.
   Соседние делянки постепенно тоже стали заполняться народом, хотя появление десяти человек на квадратную милю мало прибавило оживленности восемнадцатому квадрату.
   Вечером, незадолго до заката, прибежала возбужденная Эйли и сообщила, что ушки начали надуваться и у них, на восемнадцатом квадрате, на соседней делянке. Кратерис стиснул зубы, пробормотал проклятие и работал как заведенный до самого ужина, к которому его пришлось звать несколько раз. Зато, поужинав, он в полной темноте пошел на соседнюю делянку смотреть на одинокое надувающееся ушко, отмеченное плавающим фонариком.
   После ужина народ не работал вовсе: пили вино, громко и весело разговаривали, пели — праздновали. Ближе к полуночи торжественно вынесли из дома цилиндр в плотной бумажной гильзе и подожгли фитилек. В небо взлетела яркая ракета; такие же ракеты запускали с-тех квадратов, где начали распускаться ушки. Батен отметил, что их два соседних квадрата не были единственными: ракеты взлетали еще по крайней мере в восьми местах.
   Утром они опять как обычно вывели на делянку трепалки. Кратерис велел всем посматривать впереди себя; Батен посматривал, но чаще забывал.
   После завтрака к нему присоединилась Эйли, уже привыкшая к мысли, что можно быть нормальным человеком, несмотря на службу в армии, Батен подозревал, что немалую роль в перемене ее мыслей сыграло письмо, которое он неожиданно для себя получил позавчера. Маме Инди передали его с продуктового баркаса, а Эйли, немедленно завладев письмом, тут же понесла его на делянку. Батен с удивлением посмотрел на конверт из тонкой плотной бумаги. Вместо привычных слов адреса на нем было начертано: «Б'Т'Н С ПЛ'Т». Он вытер мокрые руки о волосы и вскрыл конверт. Все послание было написано примерно в той же архаичной манере, которая была забыта в Империи, вероятно, уже лет триста.
   Можно было, конечно, попытаться расшифровать сию криптограмму, но рядом была Эйли, умирающая от любопытства, и он попросил:
   — Прочти, пожалуйста. Я по-вашему плохо понимаю.
   Эйли прочитала. Младший гильдермейстер Павонис из Радикса приглашал Батена Кайтоса с Плато навестить его в удобное для него, Батена, время. Расходы по поездке Павонис брал на себя.
   — И что это означает? — поинтересовался заинтригованный Батен.
   Эйли, кажется, о чем-то догадывалась.
   — Ходили слухи… — начала она нерешительно. — Нет, не буду… Может, ты совсем не для того нужен Гильдии Кормщиков.
   Батен задумчиво рассматривал письмо.
   — Сохрани его, — посоветовала Эйли. — Будет тебе вместо подорожной, если надумаешь ехать.
   — Где ж я его здесь сохраню? — сказал Батен. — Отнеси в дом, пожалуйста.
   С того дня Эйли начала задумчиво поглядывать на него — видимо, искала логическую связь между Батеном и Гильдией Кормщиков. Создавалось впечатление, что ей эта связь не очень нравится; зато к Батену она стала относиться как прежде, до памятного разговора об армии.
   Так вот, на следующее после праздника утро Эйли снова залезла на трепалку к Батену и как всегда принялась молоть всякую чепуху, которая только детям кажется важной. Батен привычно слушал ее в пол-уха. Внезапно она закричала как резаная — Батен чуть не вывалился из трепалки:
   — Стой, стой, зацепишь!
   Батен застыл и глянул вперед. Прямо перед трепалкой разбухало прямо на глазах одно из ушек.
   — Не трогай, — сказала Эйли. — Они не любят, когда их в это время чем-то твердым задевают. Могут схлопнуться и долго потом не надуваются вновь.
   — Боги вы мои! — с тоской проговорил Батен. — Их же теперь с каждым днем все больше и больше будет!
   — Ну да, — подтвердила Эйли, — и когда их станет совсем много, трепалки придется оставить.
   — Но их теперь не надо трепать?
   — Это, — Эйли указала на надувшееря ушко, — трепать не надо. А вот эти, вокруг, они же еще не надулись.
   Батен пристально посмотрел на надувшееся ушко, потом вокруг, других таких не обнаружил, спрыгнул в воду и с горем пополам перетащил трепалку вперед; Эйли побежала обрадовать Кратериса.
   Кратерис издалека ободрительно показал большой палец.
   Теперь, когда Батен знал, что именно надо высматривать, работать пришлось медленнее.
   Проклятые ушки надувались как заведенные; к ужину Батену довелось приметить еще штук десять. Судя по всему, на других делянках дело обстояло так же. Вечером на площадке у дома опять было оживленно — праздник продолжался. С соседних квадратов сигналили ракетами, что и у них пошло веселье.
   Два дня спустя Батен тронул было трепалку, но, посмотрев на делянку, вздохнул и оставил трепалку на месте. Кратерис молча протянул ему мешок, в который, при желании, можно было бы всыпать пару бочек песка:
   — Если они начнут всплывать, засовывай их сюда, а потом тащи вон в тот бак.
   Батен посмотрел в направлении вытянутой руки Кратериса и кивнул.
   Жизнь, кажется, становилась более веселой. В ней появилось разнообразие…
   Он шел по своему ряду по пояс в воде, разводил руками ушки, одновременно посматривая по сторонам, не всплыл ли где поблизости очередной шар размером с приличную тыкву. Если да, то следовало быстрее бежать к нему и совать в мешок, пока он не начал метать икру. Как правило, всплывшие ушки с этим не очень торопились — видимо, ожидали, пока «шторм» вынесет их подальше в океан, — и только уже в мешке выпускали из себя голубовато-прозрачные ленточки с икринками размером не больше макового зернышка.
   Эйли тоже совершенно перестала помогать маме Инди и бегала по делянке с мешком.
   В баке шары, отметав икру, сдувались и превращались в бесформенные лоскутки, ничем не напоминающие ненадутые ушки.
   После ужина на поле теперь не выходили. Садились вокруг бака с жаровнями, на которых калились ножи, отрезали сдувшиеся лоскутки, моллюсков бросали в один ящик, лоскутки в другой, икру вычерпывали в третий. По утрам ящики забирали дюжие ребята с продуктового баркаса.
   Батена уже тошнило от запаха жженого шелка. Только ведь простым лезвием, даже самым острым, морской шелк не возьмешь — приходится разрезать его раскаленным ножом, другого выхода нет. Дохлые моллюски пахли поначалу странно, но вовсе не неприятно, но, полежав денек на солнышке, приобретали типичный запах падали, поэтому-то от них и старались побыстрее избавиться.
   Вскоре Батену было уже безразлично: всплыли шары давно или только что, отметал моллюск икру или нет, сдох он или еще жив… Не до того, работы было слишком много. Но еще больше было бестолковой суеты. Батена это раздражало особенно: экие они все здесь умные, чего только не напридумывали, чтобы себе жизнь облегчить, так что же они тут ничего не выдумали? Уж можно было б, наверное… И вдруг однажды Кратерис сказал:
   — Все.
   Батен не понял, что значит это «все». Не понял и Форнакс, который вместе с ним шел от бака с пустым мешком.
   — Все! — Эйли запрыгала на перемычке, захлопала в ладоши. — Мы собрали все наши ушки!
   Батен оглянулся. На делянке не было ни одного всплывшего шара. Опустевшее дно сквозь мутноватый слой воды выглядело как-то сиротливо и непривычно.
   — Не может быть, — сказал он растерянно и огляделся. На двух делянках квадрата еще работали; третья была пуста, и Батен с запозданием вспомнил, что вчера вечером они прощались с ребятами с этой делянки.
   — Боже мой, — отупело спросил он. — Сколько же дней мы тут?..
   — Не знаю, — чистосердечно призналась Эйли. — Я уже давно не считаю.
   Они посмотрели на Кратериса.
   — Двадцать два дня, — сказал тот.
   Батену не поверилось. Ему казалось, что он уже целую вечность боронил воду, крутя педали трепалки, и половину вечности таскал мешки с всплывшими ушками.
   — Не может быть, — тоже не поверила Эйли. — Всего двадцать два дня?
   Они вернулись к дому, бросили мешки около чана и присели под навесом. Все еще не верилось, что делянка пуста. Мама Инди вынесла им по стакану вина, плеснула и Эйли, только разбавила его водой:
   — Маленькая еще чистое пить.
   Эйли за ее спиной скорчила ей гримасу.
   Их окликнули:
   — Что, у вас все? Кратерис кивнул.
   — Вот дерьмо, — донесся искренний ответ. — А у нас их хоть заешься.
   Кратерис вынес жаровни и ножи, хотя солнце стояло еще высоко, и позвал их к баку:
   — Давайте сюда, ребята, сегодня еще рабочий день.
   Они расселись около бака, оставив сборщикам место, чтобы можно было подойти и разгрузить мешки, и с заметной прохладцей принялись резать лоскуты. Сборщики, опорожняя тару, искренне им завидовали.
   Назавтра Кратерис поднял их еще засветло, велел быстренько собираться, и сразу после утреннего чая они пошли на лодке вдоль внешней стены ушных садков к далекому берегу. Мили три спустя они увидели сложенную из камня башню, увенчанную гирляндой вымпелов. У причала башни было полно лодок, похожих на ту, в которой прибыли они. Кратерис повел их к домику, прилепившемуся у подножия башни, они вошли в светлую комнатку и подождали немного в очереди, прежде чем зайти в приемную, где им заученно улыбался немолодой чиновник, одетый в простую домотканую рубаху, клетчатый килт и жилет из такой же ткани.
   Критерис представился и назвал квадрат.
   Чиновник, справившись по своей картотеке, сообщил, что заработанные им деньги будут отчислены Гильдии Кромных торговцев в уплату за лес. Кратерис взял расписку, подставил руку повыше локтя под печать и отошел в сторону; печать будет видна ровно год, пока не исчезнет, и ее обладатель получал право бесплатно питаться во всех харчевнях Отмелей.
   Форнакс тоже получил вместо денег расписку и печать на руку, и братья вышли в приемную.
   Следующим подошел и назвался Батен. Чиновник, заглянув в его карточку, сообщил, что часть его заработка будет перечислена в счет долга старосте деревни Верхние Мхи госпоже Корви, а остаток он может получить на руки. Деньги Батен увязал в носовой платок, подставил плечо под печать. Чиновник поинтересовался, не собирается ли он возвращаться в Верхние Мхи, и Батен, вспомнив о письме, показал его чиновнику. Тот прочел, кивнул, что-то черкнул на обороте конверта, что-то пометил у себя в бумагах и сказал, что Батену следует отправиться на ближайшую планерную площадку, откуда его доставят куда следует по предъявлении конверта.
   — Я ему покажу, — сказала Эйли. — Не беспокойтесь, пожалуйста.
   Чиновник вежливо улыбнулся и ей, потом, заглянув в свои бумаги, улыбнулся еще шире и даже встал.
   — Рад приветствовать вас, ваше высочество, — произнес он с полупоклоном.
 
   Эйли сделала реверанс, хотя как это получилось у нее в коротких штанишках, осталось для Батена не вполне понятным.
   — Пожалуйста, выдайте мне деньги, — попросила Эйли вежливо, — а печать ставить не надо.
   Чиновник попросил подождать минуточку, отомкнул ключиком замок ларца, стоявшего у него за спиной на подставке, достал оттуда конверт.
   — Получено позавчера с указанием вручить вам при расчете.
   Эйли взяла конверт с княжескими коронами, вскрыла, прочитала. Лицо ее стало растерянным.
   Батен глядел на нее с изумлением. Чиновник обратился к девочке — ваше высочество, а во всем Таласе так должно было обращаться только к одной особе — Дочери Императора княжне Сухейль Целено, ведь даже ее мать, княгиня Сагитта, была всего лишь ее сиятельством.
   Выходит, что же: все эти двадцать два дня бок о бок с Батеном, на едва не каторжной работе трудилась ни много ни мало сама Дочь Императора?
   Поистине — невероятная страна Талас!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЭЙЛИ

ПО ВЗГОРЬЯМ И ДОЛИНАМ ИМПЕРИИ

   Эйли не поверила глазам. Дыхание у нее перехватило, и она не сразу схватила возницу за плечо и закричала:
   — Остановись! Пожалуйста, остановись!..
   Удивленный возница резко натянул поводья. Эйли выскочила из повозки, по привычке пристально посмотрев под ноги, выбежала на обочину и застыла, потрясенная открывавшимся перед ней зрелищем.
   Такого она еще не видала: неровный кочковатый луг, тянущийся чуть ли не до горизонта, на лугу вперемежку, какими-то клочьями росли вместе и вереск, и полынь, и конский щавель, и хвощи, и дикий овес, и множество цветов — в основном желтых и лиловых.
   Гомейза, ехавшая верхом впереди, заметила, что повозка остановилась, и вернулась.
   — Что случилось, ваше высочество? Эйли оглянулась:
   — Какое необыкновенное место, Эрзи! Никогда не думала, что такое бывает…
   Гомейза пожала плечами.
   — Обычный пустырь. Здесь нельзя даже пастбище устроить, дурной травы много, коровы и лошади потравятся. Коз разве что сюда выпускать, да откуда здесь козы? До ближайшей деревни ехать и ехать…
   Эйли покачала головой и повернулась к лугу. Гомейза, как и все здесь, на Плато, не видела в открывающейся картине ничего особенного. А между тем это был огромный — в несколько десятков квадратных миль — кусок земли, который совершенно ни для чего не использовался: на нем не разводили огородов, не разбивали садов; даже лес здесь не рос. И никого вокруг совершенно не волновало, что это место даром пустует. Именно это-то и восхитило Эйли до такой степени.
   — Нельзя ли устроить привал?
   — Привал? — поразилась Гомейза. — Но я же сказала, что лошадей здесь пасти нельзя.
   Эйли досадливо поморщилась. И тут, на Плато, начиналось то же самое: все называют тебя «ваше высочество», но никто не собирается с почтением исполнять твои желания — делают все по-своему и полагают, что так лучше. Взять хотя бы Гомейзу, и старше-то всего на два года, а держится как! Будто Эйли ее сопливая сестренка, не знающая и не умеющая совершенно ничего. А между тем Эйли повидала побольше ее: Гомейза всю жизнь провела в Первом Форту, а Эйли в свои двенадцать лет где только не побывала с матерью и без нее — считай половину Таласа облетела на планерах, поднималась на воздушных шарах, даже в рукаве однажды спустилась, а уж на шхунах и гребных лодках… И эта зазнайка Гомейза смеет задирать нос из-за того, что Эйли не умеет ездить верхом, А как, спрашивается, Эйли могла научиться ездить верхом, если она лошадь в глаза никогда не видела (ведь сама Империя запретила Договором продажу в Талас и разведение там лошадей наравне с продажей металла и тяжелого вооружения), а увидела — даже испугалась немного: она была крупнее, чем ожидала Эйли… И вид у нее был такой… Впрочем, потом Эйли на лошадей нагляделась, и на горячих жеребцов, еще не познавших узды, и на смирных лошадок, вроде той, на которой сидела сейчас Гомейза. Правда, научиться ездить верхом Эйли пока не довелось. А когда учиться? Она не успела еще толком осмотреться на Плато, а ее усадили в крытую повозку, навязали в придворные вот эту Гомейзу, придали отряд всадников — и вот Эйли на пути к Столице.