Страница:
— Хорошо, — очнувшись, произнесла Аойда. Она встала, подошла к своему сундуку и достала из ларца с гребнями и драгоценностями зеркало, внимательно рассмотрела свое лицо.
— Зачем ты так прихорашиваешься? — Линкей подошел сзади и говорил шепотом. — Зачем ты… для него?
Мальчик стоял рядом; восторженная влюбленность в Абраксаса исчезла, на ее место приходила столь же искренняя ненависть.
— Ты знаешь, что он — колдун? — тихо и зло спросил Линкей.
— Я знала это с самого начала, — ответила Аойда. — Не беспокойся, завтра ты отправишься домой.
— Да, он мне сказал.
— Значит, все будет в порядке, — сказала Аойда, прикалывая выбившуюся прядь. — Ну все, я готова, пошли.
Ужин был накрыт под открытым небом; Аойда испытала большое облегчение, когда увидела, что стол поставлен так, чтобы за палатками не было видно Жуткой Пустыни. Абраксас, ожидая их, за стол еще не садился; они сели все вместе, и слуга налил в бокалы вина.
Ни Абраксас, ни Аойда почти ни к чему не притронулись. Аппетита у них тоже не было, не было и охоты разговаривать.
Быстро стемнело, как это обычно и бывает на юге. Аойда вскоре извинилась и встала из-за стола, но сидеть в палатке не хотелось, и она пошла бродить по лагерю. Один из серебристых неслышно скользил вслед за ней шагах в двадцати сзади — Аойда не сомневалась, что это Пройт…
Да, люди изменились, и даже присутствие истуканов в серебристых плащах не внушало им уже прежнего воодушевления.
Аойда искала кого-нибудь из земляков, мунитайцев. То есть она уже видела нескольких человек, одетых по обычаю родных мест, но их лица были ей незнакомы, а значит, эти люди скорее Всего были низкого происхождения. На худой конец, сойдет кто-нибудь из таких, но лучше найти кого-нибудь более благородного; такие в свите Абраксаса были, Аойда их видела, только почему-то сейчас на глаза никто не попадался.
Она вышла за ряды палаток и глянула в сторону Жуткой Пустыни.
Там творилось что-то невообразимое: над полосой песка кружились в великом множестве большие и малые смерчи; пустыни за ними видно не было, только иногда сквозь взметаемые тучи песка проявлялось розовое призрачное сияние. Самое странное было в том, что вне полосы песков воздух был неподвижен, и Аойда поняла теперь, что «горячее дыхание Ар-и-Дифа» — не более чем поэтический вымысел. Жуткая Пустыня не дышала — она была мертва, как сама Смерть.
Сзади послышалось негромкое покашливание. Аойда подумала было, что это Пройт напоминает о себе, и обернулась, нахмурив брови. Но к ней подходил Тидей Акамант.
— А, — сказала она с облегчением. — Это ты… Тидей низко поклонился — ниже, чем человеку его происхождения надлежало бы поклониться перед ней.
— Ваше вели… — начал он по привычке последних недель. Аойда предостерегающе подняла руку:
— Я не королева!
— Ваше сиятельство, — сказал он, но не очень уверенно. Аойда кивнула.
— Ваше сиятельство, я очень виноват перед Мунитами, — сказал Тидей, и было видно, что он не намерен себя щадить.
— Акамант, — тихо сказала Аойда, шагнув к нему. — У моего отца только один сын. Дашь ли ты слово быть ему надежной опорой, пока он не вернется домой?
Тидей Акамант встал на колено и принес клятву. Аойда кивнула, принимая ее.
Встав же, Акамант спросил с тревогой:
— А как же вы, ваше сиятельство?..
— Обо мне найдется кому позаботиться, — сказала Аойда. — Иди к Линкею.
Аойда посмотрела, как он уходит, потом повернулась в сторону Жуткой Пустыни и какое-то время смотрела на безумную пляску вихрей. .
Давно стемнело, но Аойда все стояла и смотрела. Она ждала своего часа, когда можно будет войти в палатку. Не к Абраксасу-колдуну, а к своему мужу, Абраксасу Ахеа. Наконец, вспомнив, что оставаться одной сейчас ей не следует, — мало ли что может случиться в это смутное время — пошла к лагерю.
Абраксас уже спал. Тихо, стараясь не шуметь, Аойда сняла платье и легла рядом с мужем. Тот сонно что-то пробормотал и, не просыпаясь, пододвинулся ближе к ней. Аойда закрыла глаза, но сон не шел, под ее смеженными веками крутились бешеные вихри Ар-и-Дифа, а сердце стыло от мучительной тоски — в голове вертелась неотвязная мысль: что же будет дальше?., что будет?., что?..
Она повернулась на другой бок. Абраксас проснулся, поднял голову.
— Что-нибудь случилось? — спросил он тревожно.
— Ничего, — почти беззвучно выговорила Аойда.
Но он услышал в ее голосе смертельную печаль и поднялся на локте, чтобы поцеловать и успокоить жену. Аойда чуть отклонила голову; соленая слеза протекла по виску к уху.
— Айо, — нежно сказал Абраксас. — Айо, маленькая, не плачь… — Его губы все же коснулись ее век. — Вот один глазик поцеловал, а вот второй, — приговаривал он. — Не плачь, моя Айо…
Аойда порывисто прижалась к нему и обняла одной рукой, второй стирая с глаз слезы.
— Айо!..
Он целовал ее, потому что это было единственное средство, чтобы она успокоилась.
Она и успокоилась. Но не затихла, уткнувшись головой куда-то ему под мышку, а отчаянно начала целовать его в ответ, уже страстно, мечтая только об одном — чтобы муж понял ее страсть.
…Потом, когда они устали и лежали, отдыхая, Абраксас сказал, глядя не на нее, а куда-то в сторону:
— Я очень виноват перед тобой, милая Айо.
Аойда не ответила.
— Когда я… уйду, — проговорил Абраксас, все еще не глядя на нее, — ты без труда получишь развод. Брак, заключенный с помощью колдовства, нельзя считать законным.
— В Мунитайе не бывает разводов, — ответила Аойда.
— Айо, — помолчав, предложил Абраксас, — я вряд ли уже когда-то появлюсь в Мунитайе. Что тебе стоит объявить меня умершим и выйти замуж за другого?
— Ты знаешь, почему я плакала? — тихо спросила Аойда.
— Нет… Впрочем, да. Ты, наверное, укоряла судьбу за то, что я испортил тебе всю жизнь.
— Нет, — сказала Аойда. — Я плакала, потому что утром я уйду с тобой.
Абраксас вскочил, не веря своим ушам.
— Что? — не поверил он.
— Утром я пойду с тобой, — спокойно повторила Аойда.
— Только не это! — воскликнул он. — Я не знаю, что случится со мной там, но для тебя это точно верная смерть!
— Я — твоя жена, — просто сказала Аойда. — У нас в Мунитайе жена должна следовать за мужем, пусть даже в бой. Или оставаться дома, следя за детьми и хозяйством… Но у нас нет дома…
— Останься, — попросил ее Абраксас, — пожалуйста…
Она не стала спорить, к чему? Она просто прижалась к нему так, будто делала это последний раз в жизни, положила голову ему на грудь и тихонько, совсем-совсем тихо, начала напевать что-то из старинных товьярских песен.
И, слушая звуки родного языка, Абраксас вдруг ощутил себя дома. И подумалось ему, что если бы дома кто-то вот так ночью пел ему старинные стихи и прижимался к груди так же нежно, то, быть может, и не подняла бы его в далекий и страшный путь злая воля — просто не справилась бы та воля с такой любовью! И в каком-то нежном отчаянии Абраксас, все крепче и крепче обнимая жену, исступленно зашептал:
— Айо, маленькая моя, сильная моя, спаси меня… спаси…
Утром лагерь оказался пуст.
За ночь все, кого увлекло за собой странствование Абраксаса через Империю к Ар-и-Дифу, окончательно освободились от чар, и каждый выбрал для себя свою дорогу. Они исчезали из лагеря в течение всей ночи — по одному, по двое, бросая вещи и прихватывая с собой лишь лошадей и оружие… Возможно, в головах некоторых из них зрели планы прихватить с собой в оправдание за грехи грозного колдуна или хотя бы его голову, но страх перед таинственными серебристыми плащами, плотным кольцом окружившими палатку Абраксаса, еще не выветрился из недавно затуманенных мозгов, и они ретировались ни с чем, оставив после себя лишь опустевшие брошенные палатки, которые трепал ветер, разбросанные в беспорядке вещи и кое-где еще дымящиеся остатки костров; среди всего этого видны были несколько трупов — кто это был: те ли, кто хотел остаться, те ли, кто упорствовал в желании убить бывшего кумира, или просто мародеры — оставалось неведомым.
Одним словом, к утру в лагере, кроме самого Абраксаса, Аойды и серебристых, остались лишь Линкей с Акамантом и несколько хмурых мунитайцев, которые, удерживаемые почтением к детям своего князя, все же старались держаться подальше от Абраксаса; вместе с ним, но как бы и наособицу держался Пройт, который сбросил свой серебристый плащ, но не выбросил его, а на всякий случай свернул и держал при себе. Он так и ел глазами Аойду, и это было настолько неприятно, что Аойда старалась не поворачиваться к нему лицом, чтобы не видеть этот мрачный тяжелый взгляд. Даже Абраксас заметил его непристойное поведение. Он наклонился к Аойде и тихо спросил:
— Кто это?
— Пройт, — неприязненно ответила та. — Раньше он был Ан-Феретиас, а сейчас — никто. Он дезертир.
— Почему он снял плащ?
— На него, как и на меня, не действуют чары из Ар-и-Дифа.
— Тогда почему он здесь?
— Из-за меня, — коротко ответила Аойда и тут же переменила тему: — Что брать с собой?
Абраксас понял ее и больше вопросов не задавал.
— Идти придется налегке, — сказал он. — Оденься в мужское. Плащ на плечи, шляпа на голову — вот и все.
Аойда поступила так, как он сказал, достала из сундука охотничий костюм из белого бархата: очень нарядный, с аппликациями из оленьей замши, украшенный бисером и вышивкой. Еще неизвестно, как будет выглядеть этот костюм к концу пути. И где он, этот конец пути?..
На голову она надела широкополую шляпу из тонкого фетра, а на плечи накинула алый княжеский плащ, право на который даровал ей князь Сабик, хотя поначалу ее взяло сомнение, не потеряла ли она это право, когда отказала князю, выйдя замуж за Абраксаса. Но княжий плащ — это не просто подарок, и лишить права его носить можно только через Высокий Императорский Суд. «И все же, — думала порой Аойда, — может быть, я уже заочно осуждена за измену Императору?»
Она вышла из шатра и пошла прощаться с Линкеем.
— Ты все-таки идешь с ним? — потрясение спросил мальчик.
Аойда поцеловала его и попросила как можно скорее возвращаться к родителям, потом, скрывая слезы, отвернулась и знаком подозвала к себе Тидея Акаманта. Они молча отошли на десяток шагов и остановились. Аойда не стала напоминать Тидею о клятве — это было бы тяжким оскорблением для рыцаря, однако просто и без околичностей посоветовала ему все же держаться в стороне от пройденного Абраксасом пути. Акамант согласился; он тоже полагал, что не стоит появляться в тех местах, где их хорошо запомнили как приближенных колдуна — кто там станет разбираться, что они также были заморочены чарами?
— Когда мы тронемся, возьмешь в моем шатре из сундука кошелек с деньгами, — сказала Аойда. — И драгоценности тоже возьми, но только не продавай их, они… — она неловко замялась, — …они почти все чужие, лучше пожертвуйте их Богам.
— Моя княжна, — проговорил Тидей, глядя на нее с печалью. — Не уходите. Сам будет проклят тот, кто посмеет осудить вас!
— Я сама себя и осужу, если не уйду с ним, — качнула головой Аойда. — Прощай, Акамант. Пусть за меня кто-нибудь помолится в тех храмах, куда вы отдадите золото.
Тидей опустился на одно колено и торжественно поцеловал ей руку.
Аойда подождала, пока его губы коснутся ладони, потом сразу же отдернула руку и, отвернувшись, поспешила к Абраксасу. Она не видела, что за ее спиной к Акаманту стремительно подошел Пройт, что-то отрывисто спросил его, получил ответ, застыл на несколько секунд, напряженно о чем-то думая, а потом, зло сплюнув, скрылся в одной из палаток.
Абраксас поджидал Аойду, стоя у границы пестрых песков; на нем был простой светло-серый костюм, какой мог надеть какой-нибудь небогатый дворянин, но плащ… Аойда не поверила глазам. Плащ Абраксаса был из королевского пурпурного шелка с вышитыми золотом северными коронами о двенадцати зубцах и соколами, древними гербами Тевиров. Плащ был старинный, с вязью заклинаний, вышитой по полам; Аойда благоговейно коснулась будто сияющей своим цветом ткани и тут же отдернула руку: это и в самом деле был прославленный в песнях Заговоренный Плащ Тевиров, плащ, который могли набрасывать на себя лишь товьярские государи.
— Ты — Тевир? — потрясение сказала Аойда. — В этом мире еще живут Тевиры?..
— Живут, — усмехнулся чему-то Абраксас. — Ну что, пойдем? — Он протянул ей руку.
Песок сейчас как будто ничем не отличался от обыкновенного, и когда они миновали невидимую границу, ничего с ними не случилось; они прошли сто ярдов, увязая по щиколотку, и вышли на зеркально отполированную поверхность, которую, собственно, и называли Жуткой Пустыней.
Через несколько сотен шагов Аойда позволила себе обернуться. Сзади за ними следовали серебристые плащи, а еще дальше, но по пескам, шел человек в простом сером плаще; он шел быстро и почти уже догнал серебристых. Абраксас заметил заминку и тоже оглянулся.
— О, — удивился он. — А этот парень настроен всерьез.
— Что? — переспросила Аойда.
— Твой дезертир Пройт, — пояснил Абраксас. — Он, кажется, решил идти за нами. Что ж, пусть, если ему так не терпится умереть…
Аойда посмотрела дальше.
У кромки песков стоял Линкей, размахивал руками и что-то кричал; но ветер относил его слова.
Аойда помахала ему рукой и пошла дальше, уже не оборачиваясь.
Впереди был длинный путь…
Абраксас прошел в спальню, он хотел повалиться на постель, отдохнуть хотя бы елом, потому что для души отдыха не предвиделось.
О Небеса!.. На постели сидела принаряженная и умело подкрашенная юная дочь наместника и смотрела на Абраксаса восторженными и влюбленными глазами.
— Государь мой! — сказала она, когда он замер на пороге, встала и тут же начала раздеваться.
Абраксас попятился. Он с треском захлопнул за собой двери и пошел искать успокоения в другом месте.
Двумя комнатами дальше он обнаружил притулившийся кожаный диван, предназначенный, видимо, для сменного телохранителя наместника. Абраксас не думая рухнул на него; в диване что-то хрупнуло, но он выдержал.
…Одиноко спящего здесь государя, накрывшегося с головой Плащом Тевиров, слуги обнаружили через несколько часов и с аккуратностью перенесли в спальню, раздели и уложили как подобает государю…
…Утром государь пробудился рядом с прекрасной дочерью наместника, так и не припомнив, как из пиршественной залы он попал сюда, вызвал прямо в спальню наместника и начальника ополчения города, отдал, не поднимаясь с постели, им необходимые распоряжения, повелел оставить его одного. Вернее — с юной девицей и не тревожить…
…А недалеко за полдень, под восторженные возгласы горожан, государь во главе ополчения и отрядов добровольцев покидал моментально покоренный город…
…Поход войска Абраксаса-колдуна на юг начался…
КНИГА ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
Хорошо, что далеко не все время им приходилось идти пешком; довольно часто находились попутчики, которые могли выделить им место на подводе — сельские жители или проезжие торговцы. Простых людей Эйли не боялась. От Менкара она знала, что к югу от Ришада народ в основном доброжелательный и спокойный, разбойников мало, а и те, что есть, бедных прохожих не грабят, сирот не обижают, и потому по дорогам тут можно путешествовать хоть в одиночку — дурного ничего не приключится — не Запад, где, бывает, воруют прохожих да продают за границу; впрочем, и там, уверял Менкар, Эйли с мальчиком могла бы без боязни двигаться от деревни к деревни: в тех краях крадут лишь здоровых и рослых мужчин для продажи вербовщикам армии или — после соответствующих манипуляций — для гарема махрийских вельмож, куда сплавляли также и пышных светловолосых белолицых красавиц.
Денег при Эйли почти что не было, всего-то горсть серебра; остальное она предусмотрительно припрятала, нашив на длинную и мешковатую вязаную кофту — такие здесь носили небогатые горожанки — шесть золотых монет, предварительно превратив их в обтянутые тканью пуговицы. Она рассчитывала, что этого с лихвой хватит, и в общем-то оказалась права: в иных деревнях, наливая ей молока и снабжая краюхой хлеба, денег с них просто не брали.
Только вот простая пища никак не была привычной ни Эйли, ни мальчику, и обычно приходилось прикупать что-нибудь еще: сыра, яиц, фруктов или какие-нибудь сласти. Мальчик иногда просил мяса, но мяса в этих краях в начале лета было не укупить — даже птицу резали сейчас только в исключительных случаях; времена наступали смутные, и крестьяне на всякий случай готовились к ним.
Словом, путешествие Эйли с Нунки проходило без особых приключений. Даже погода благоприятствовала: дождей почти не было, дул теплый, мягкий ветерок и ночные заморозки не тревожили. Так что зачастую они останавливались на ночлег не в самой деревне, а возле — в прошлогодних шалашах среди садов или в одиноких сараях за околицами, где спали на прелом, слежавшемся сене. Бывало, Эйли даже решалась оставлять спящего мальчика и уходила в недалекую деревню за продуктами; Нунки привык просыпаться в одиночестве и не плакал. : …Так случилось и в то раннее утро, когда она оставила малыша спать под навесом, устроенным на широкой поляне 2go между двумя рощицами, в спрелых остатках прошлогоднего сена, а сама пошла на расположившийся неподалеку богатый хутор. Туда и ходу-то было ярдов триста—триста пятьдесят, но на обратном пути случилась непредвиденная задержка — по дороге, которая отделяла хутор от места ночевки, чуть не полчаса сплошным потоком шла колонна кавалерии. Колонна шла так плотно и грозно, что через дорогу было перейти страшно, того и гляди затопчут. Эйли смотрела на запыленные лица всадников, на пиках которых развевались вымпелы Аларафов, и тревожилась, что войска прибыли сюда, чтобы найти их. Не ее, конечно, тетю Зукки, и мальчишку Нунки, а беглую княжну Сухейль с похищенным ею Наследником.
Беспокойства добавила дородная хуторянка.
— Новый Император лагерем стоит на Вересковом лугу, — словоохотливо растолковала она, махнув рукой куда-то за спину. Этого еще не хватало. Сердце Эйли сжалось. т— Новый Император? — переспросила она рассеянно.
— Ну да, — был ответ. — Князь Алараф Сегин. Чего уж там, — махнула рукой женщина. — Императором и будет, это ж быку понятно.
Эйли невольно глянула в ту сторону, куда указывала женщина, и, естественно, ничего, кроме леса, не увидела.
— А что это князь сюда приехал? — спросила она. — У него где-то рядом имение?
— Да нет вроде, — ответила хуторянка, — у Аларафов есть земли на Востоке, но князь вроде к Югу идет.
И Эйли поняла, что князь действительно прибыл сюда, чтобы отыскать Наследника.
Хуторянка что-то еще сказала. Эйли не расслышала и переспросила:
— Что?
— Я говорю, ты бы в одиночку-то пока не ходила, — доброжелательно повторила она. — Незачем девушке одной ходить, когда в округе столько солдат. Еще обидят ненароком.
— Да, — качнула головой Эйли. — Мне надо идти.
Дорога наконец освободилась. Эйли поспешно перешла ее и почти побежала к видневшемуся вдали в утреннем мареве навесу.
В голове у нее билась одна мысль: надо скорее отсюда уходить. Скорее. И идти к Таласу надо лесами, полагаясь на присущее таласарам чутье — так будет быстрее и безопаснее. Эйли не сомневалась, что таласское чутье не изменит ей даже в чужих лесах. Только бы…
Только б…
Только мальчика под навесом не было.
Были следы — много следов.
…Разворошенное сено.
…Капли крови на утоптанной земле.
…Две темные полосы там, где с травы была сбита роса, отмечали чей-то путь.
Это могло означать лишь одно: пока она стояла и ждала прохода всадников, кто-то пришел сюда, нашел малыша, убил или ранил его и унес тельце…
Какое-то время Эйли лежала на земле, не в силах пошевелиться. Потом в голову вернулись мысли, и она поняла: если она хочет узнать, что случилось — «адо прямо сейчас, пока не испарилась роса, идти по следам.
Эйли встала и пошла.
Только шагов двадцать спустя она спохватилась: трава была примята, да — но травинки были наклонены в сторону навеса. Значит, здесь этот неизвестный кто-то туда и шел.
Эйли бегом вернулась.
Она нашла другую дорожку примятой травы, пошла по ней.
Эйли внимательно смотрела под ноги, иногда поглядывая вперед. И полмили спустя увидела в траве металлический блеск.
Она нагнулась и подняла с земли свою киммериевую серьгу с выпуклой хрустальной линзой. Серьги были единственной драгоценностью, которую она прихватила из Ришада; иногда она давала поиграть ими мальчику — тому очень нравился их отливающий фиолетом цвет.
А на влажной земле рядом с находкой отпечатался след огромной собачьей лапы.
— Правду говорят, будто бы Князевы собаки затравили на лугу какого-то ребятенка? — произнес мужской голос. — Нашито все вроде целы… Может, кто из соседских?
— Чужой это, — ответила ему женщина. — Хамал ходил смотреть. И соседские тоже ходили, незнакомый это. Маленький, говорят, совсем малыш еще…
Голоса стихли; двое прошли мимо, и Эйли не стала оборачиваться.
Она сидела спиной к ним, на невысокой стене, сложенной из нетесаного камня, служившей загородкой чьего-то загона или огорода, и смотрела с холма вниз, на далекий Вересковый луг, тот самый, о котором говорили крестьяне. Она была спокойна, уже спокойна — свои слезы она выплакала утром в лесу, а потом долго сидела, бездумно глядя в певучую воду ручья. Теперь от слез следа не осталось. И о ребенке, которого ненароком затравили княжьи собаки, она слышала не первый раз; в селе говорили, что князь расстроен случившимся и мщет, чей ребенок, чтобы заплатить родне, и все стращали своих детей, чтобы со двора не убегали — вон у князя какие собаки, настоящие породистые грифоны, псы-демоны…
Псами-демонами называли здесь огромных собак, специально выведенных для охоты на диких быков, — мощных, громадных, плоскомордых и бесхвостых гривастых грифонов. Вид у грифонов был поистине демонический: суженные к заду тела с мускулистой грудью и поджарым животом, длинные прыжковые и беговые задние и сильные передние ноги со страшными когтями, мощная короткая шея, переходящая в крупную квадратную голову с большими стоячими ушами, а на черной сплющенной морде — карие, с добрые блюдца, глаза совершенно без белков; и вдобавок ко всему этому ужасу — серая, будто припорошенная серебристой пудрой, почти лошадиная грива. Грифоны были старинной, редкой породой; собаки выбраковывались самым тщательным и безжалостным образом, при малейших признаках нарушения экстерьера у одного щенка убивали весь помет, поэтому стоили они целые состояния, за что их еще иногда называли царскими грифонами.
Эйли видела этих собак еще при Дворе. То есть, они попадались ей на глаза, но тогда она их просто не замечала…
Сейчас она издали смотрела на помятый луг, откуда князь, которого все уже называли не иначе как будущим Императором, уже уехал. Оставшиеся немногочисленные слуги разбирали шатры и палатки; потом уехали и последние люди князя, а Эйли все сидела и смотрела на опустевший луг, пока хозяйка не позвала ее полоть огород.
Теперь Эйли незачем было торопиться.
Талас по всему Краю Земли был перекрыт дозорами: там ждут-поджидают княжну Сухейль, которая уводит в Талас Наследника. Напрасно ждут. Потому что в селе, затерянном среди лесов предгорий, появилась малолетняя батрачка, пришедшая на лето из города; здесь этим никого не удивишь — из городов часто приходят немного заработать за летние месяцы. Прополка, сенокос, уборка урожая…
— Зачем ты так прихорашиваешься? — Линкей подошел сзади и говорил шепотом. — Зачем ты… для него?
Мальчик стоял рядом; восторженная влюбленность в Абраксаса исчезла, на ее место приходила столь же искренняя ненависть.
— Ты знаешь, что он — колдун? — тихо и зло спросил Линкей.
— Я знала это с самого начала, — ответила Аойда. — Не беспокойся, завтра ты отправишься домой.
— Да, он мне сказал.
— Значит, все будет в порядке, — сказала Аойда, прикалывая выбившуюся прядь. — Ну все, я готова, пошли.
Ужин был накрыт под открытым небом; Аойда испытала большое облегчение, когда увидела, что стол поставлен так, чтобы за палатками не было видно Жуткой Пустыни. Абраксас, ожидая их, за стол еще не садился; они сели все вместе, и слуга налил в бокалы вина.
Ни Абраксас, ни Аойда почти ни к чему не притронулись. Аппетита у них тоже не было, не было и охоты разговаривать.
Быстро стемнело, как это обычно и бывает на юге. Аойда вскоре извинилась и встала из-за стола, но сидеть в палатке не хотелось, и она пошла бродить по лагерю. Один из серебристых неслышно скользил вслед за ней шагах в двадцати сзади — Аойда не сомневалась, что это Пройт…
Да, люди изменились, и даже присутствие истуканов в серебристых плащах не внушало им уже прежнего воодушевления.
Аойда искала кого-нибудь из земляков, мунитайцев. То есть она уже видела нескольких человек, одетых по обычаю родных мест, но их лица были ей незнакомы, а значит, эти люди скорее Всего были низкого происхождения. На худой конец, сойдет кто-нибудь из таких, но лучше найти кого-нибудь более благородного; такие в свите Абраксаса были, Аойда их видела, только почему-то сейчас на глаза никто не попадался.
Она вышла за ряды палаток и глянула в сторону Жуткой Пустыни.
Там творилось что-то невообразимое: над полосой песка кружились в великом множестве большие и малые смерчи; пустыни за ними видно не было, только иногда сквозь взметаемые тучи песка проявлялось розовое призрачное сияние. Самое странное было в том, что вне полосы песков воздух был неподвижен, и Аойда поняла теперь, что «горячее дыхание Ар-и-Дифа» — не более чем поэтический вымысел. Жуткая Пустыня не дышала — она была мертва, как сама Смерть.
Сзади послышалось негромкое покашливание. Аойда подумала было, что это Пройт напоминает о себе, и обернулась, нахмурив брови. Но к ней подходил Тидей Акамант.
— А, — сказала она с облегчением. — Это ты… Тидей низко поклонился — ниже, чем человеку его происхождения надлежало бы поклониться перед ней.
— Ваше вели… — начал он по привычке последних недель. Аойда предостерегающе подняла руку:
— Я не королева!
— Ваше сиятельство, — сказал он, но не очень уверенно. Аойда кивнула.
— Ваше сиятельство, я очень виноват перед Мунитами, — сказал Тидей, и было видно, что он не намерен себя щадить.
— Акамант, — тихо сказала Аойда, шагнув к нему. — У моего отца только один сын. Дашь ли ты слово быть ему надежной опорой, пока он не вернется домой?
Тидей Акамант встал на колено и принес клятву. Аойда кивнула, принимая ее.
Встав же, Акамант спросил с тревогой:
— А как же вы, ваше сиятельство?..
— Обо мне найдется кому позаботиться, — сказала Аойда. — Иди к Линкею.
Аойда посмотрела, как он уходит, потом повернулась в сторону Жуткой Пустыни и какое-то время смотрела на безумную пляску вихрей. .
Давно стемнело, но Аойда все стояла и смотрела. Она ждала своего часа, когда можно будет войти в палатку. Не к Абраксасу-колдуну, а к своему мужу, Абраксасу Ахеа. Наконец, вспомнив, что оставаться одной сейчас ей не следует, — мало ли что может случиться в это смутное время — пошла к лагерю.
Абраксас уже спал. Тихо, стараясь не шуметь, Аойда сняла платье и легла рядом с мужем. Тот сонно что-то пробормотал и, не просыпаясь, пододвинулся ближе к ней. Аойда закрыла глаза, но сон не шел, под ее смеженными веками крутились бешеные вихри Ар-и-Дифа, а сердце стыло от мучительной тоски — в голове вертелась неотвязная мысль: что же будет дальше?., что будет?., что?..
Она повернулась на другой бок. Абраксас проснулся, поднял голову.
— Что-нибудь случилось? — спросил он тревожно.
— Ничего, — почти беззвучно выговорила Аойда.
Но он услышал в ее голосе смертельную печаль и поднялся на локте, чтобы поцеловать и успокоить жену. Аойда чуть отклонила голову; соленая слеза протекла по виску к уху.
— Айо, — нежно сказал Абраксас. — Айо, маленькая, не плачь… — Его губы все же коснулись ее век. — Вот один глазик поцеловал, а вот второй, — приговаривал он. — Не плачь, моя Айо…
Аойда порывисто прижалась к нему и обняла одной рукой, второй стирая с глаз слезы.
— Айо!..
Он целовал ее, потому что это было единственное средство, чтобы она успокоилась.
Она и успокоилась. Но не затихла, уткнувшись головой куда-то ему под мышку, а отчаянно начала целовать его в ответ, уже страстно, мечтая только об одном — чтобы муж понял ее страсть.
…Потом, когда они устали и лежали, отдыхая, Абраксас сказал, глядя не на нее, а куда-то в сторону:
— Я очень виноват перед тобой, милая Айо.
Аойда не ответила.
— Когда я… уйду, — проговорил Абраксас, все еще не глядя на нее, — ты без труда получишь развод. Брак, заключенный с помощью колдовства, нельзя считать законным.
— В Мунитайе не бывает разводов, — ответила Аойда.
— Айо, — помолчав, предложил Абраксас, — я вряд ли уже когда-то появлюсь в Мунитайе. Что тебе стоит объявить меня умершим и выйти замуж за другого?
— Ты знаешь, почему я плакала? — тихо спросила Аойда.
— Нет… Впрочем, да. Ты, наверное, укоряла судьбу за то, что я испортил тебе всю жизнь.
— Нет, — сказала Аойда. — Я плакала, потому что утром я уйду с тобой.
Абраксас вскочил, не веря своим ушам.
— Что? — не поверил он.
— Утром я пойду с тобой, — спокойно повторила Аойда.
— Только не это! — воскликнул он. — Я не знаю, что случится со мной там, но для тебя это точно верная смерть!
— Я — твоя жена, — просто сказала Аойда. — У нас в Мунитайе жена должна следовать за мужем, пусть даже в бой. Или оставаться дома, следя за детьми и хозяйством… Но у нас нет дома…
— Останься, — попросил ее Абраксас, — пожалуйста…
Она не стала спорить, к чему? Она просто прижалась к нему так, будто делала это последний раз в жизни, положила голову ему на грудь и тихонько, совсем-совсем тихо, начала напевать что-то из старинных товьярских песен.
И, слушая звуки родного языка, Абраксас вдруг ощутил себя дома. И подумалось ему, что если бы дома кто-то вот так ночью пел ему старинные стихи и прижимался к груди так же нежно, то, быть может, и не подняла бы его в далекий и страшный путь злая воля — просто не справилась бы та воля с такой любовью! И в каком-то нежном отчаянии Абраксас, все крепче и крепче обнимая жену, исступленно зашептал:
— Айо, маленькая моя, сильная моя, спаси меня… спаси…
Утром лагерь оказался пуст.
За ночь все, кого увлекло за собой странствование Абраксаса через Империю к Ар-и-Дифу, окончательно освободились от чар, и каждый выбрал для себя свою дорогу. Они исчезали из лагеря в течение всей ночи — по одному, по двое, бросая вещи и прихватывая с собой лишь лошадей и оружие… Возможно, в головах некоторых из них зрели планы прихватить с собой в оправдание за грехи грозного колдуна или хотя бы его голову, но страх перед таинственными серебристыми плащами, плотным кольцом окружившими палатку Абраксаса, еще не выветрился из недавно затуманенных мозгов, и они ретировались ни с чем, оставив после себя лишь опустевшие брошенные палатки, которые трепал ветер, разбросанные в беспорядке вещи и кое-где еще дымящиеся остатки костров; среди всего этого видны были несколько трупов — кто это был: те ли, кто хотел остаться, те ли, кто упорствовал в желании убить бывшего кумира, или просто мародеры — оставалось неведомым.
Одним словом, к утру в лагере, кроме самого Абраксаса, Аойды и серебристых, остались лишь Линкей с Акамантом и несколько хмурых мунитайцев, которые, удерживаемые почтением к детям своего князя, все же старались держаться подальше от Абраксаса; вместе с ним, но как бы и наособицу держался Пройт, который сбросил свой серебристый плащ, но не выбросил его, а на всякий случай свернул и держал при себе. Он так и ел глазами Аойду, и это было настолько неприятно, что Аойда старалась не поворачиваться к нему лицом, чтобы не видеть этот мрачный тяжелый взгляд. Даже Абраксас заметил его непристойное поведение. Он наклонился к Аойде и тихо спросил:
— Кто это?
— Пройт, — неприязненно ответила та. — Раньше он был Ан-Феретиас, а сейчас — никто. Он дезертир.
— Почему он снял плащ?
— На него, как и на меня, не действуют чары из Ар-и-Дифа.
— Тогда почему он здесь?
— Из-за меня, — коротко ответила Аойда и тут же переменила тему: — Что брать с собой?
Абраксас понял ее и больше вопросов не задавал.
— Идти придется налегке, — сказал он. — Оденься в мужское. Плащ на плечи, шляпа на голову — вот и все.
Аойда поступила так, как он сказал, достала из сундука охотничий костюм из белого бархата: очень нарядный, с аппликациями из оленьей замши, украшенный бисером и вышивкой. Еще неизвестно, как будет выглядеть этот костюм к концу пути. И где он, этот конец пути?..
На голову она надела широкополую шляпу из тонкого фетра, а на плечи накинула алый княжеский плащ, право на который даровал ей князь Сабик, хотя поначалу ее взяло сомнение, не потеряла ли она это право, когда отказала князю, выйдя замуж за Абраксаса. Но княжий плащ — это не просто подарок, и лишить права его носить можно только через Высокий Императорский Суд. «И все же, — думала порой Аойда, — может быть, я уже заочно осуждена за измену Императору?»
Она вышла из шатра и пошла прощаться с Линкеем.
— Ты все-таки идешь с ним? — потрясение спросил мальчик.
Аойда поцеловала его и попросила как можно скорее возвращаться к родителям, потом, скрывая слезы, отвернулась и знаком подозвала к себе Тидея Акаманта. Они молча отошли на десяток шагов и остановились. Аойда не стала напоминать Тидею о клятве — это было бы тяжким оскорблением для рыцаря, однако просто и без околичностей посоветовала ему все же держаться в стороне от пройденного Абраксасом пути. Акамант согласился; он тоже полагал, что не стоит появляться в тех местах, где их хорошо запомнили как приближенных колдуна — кто там станет разбираться, что они также были заморочены чарами?
— Когда мы тронемся, возьмешь в моем шатре из сундука кошелек с деньгами, — сказала Аойда. — И драгоценности тоже возьми, но только не продавай их, они… — она неловко замялась, — …они почти все чужие, лучше пожертвуйте их Богам.
— Моя княжна, — проговорил Тидей, глядя на нее с печалью. — Не уходите. Сам будет проклят тот, кто посмеет осудить вас!
— Я сама себя и осужу, если не уйду с ним, — качнула головой Аойда. — Прощай, Акамант. Пусть за меня кто-нибудь помолится в тех храмах, куда вы отдадите золото.
Тидей опустился на одно колено и торжественно поцеловал ей руку.
Аойда подождала, пока его губы коснутся ладони, потом сразу же отдернула руку и, отвернувшись, поспешила к Абраксасу. Она не видела, что за ее спиной к Акаманту стремительно подошел Пройт, что-то отрывисто спросил его, получил ответ, застыл на несколько секунд, напряженно о чем-то думая, а потом, зло сплюнув, скрылся в одной из палаток.
Абраксас поджидал Аойду, стоя у границы пестрых песков; на нем был простой светло-серый костюм, какой мог надеть какой-нибудь небогатый дворянин, но плащ… Аойда не поверила глазам. Плащ Абраксаса был из королевского пурпурного шелка с вышитыми золотом северными коронами о двенадцати зубцах и соколами, древними гербами Тевиров. Плащ был старинный, с вязью заклинаний, вышитой по полам; Аойда благоговейно коснулась будто сияющей своим цветом ткани и тут же отдернула руку: это и в самом деле был прославленный в песнях Заговоренный Плащ Тевиров, плащ, который могли набрасывать на себя лишь товьярские государи.
— Ты — Тевир? — потрясение сказала Аойда. — В этом мире еще живут Тевиры?..
— Живут, — усмехнулся чему-то Абраксас. — Ну что, пойдем? — Он протянул ей руку.
Песок сейчас как будто ничем не отличался от обыкновенного, и когда они миновали невидимую границу, ничего с ними не случилось; они прошли сто ярдов, увязая по щиколотку, и вышли на зеркально отполированную поверхность, которую, собственно, и называли Жуткой Пустыней.
Через несколько сотен шагов Аойда позволила себе обернуться. Сзади за ними следовали серебристые плащи, а еще дальше, но по пескам, шел человек в простом сером плаще; он шел быстро и почти уже догнал серебристых. Абраксас заметил заминку и тоже оглянулся.
— О, — удивился он. — А этот парень настроен всерьез.
— Что? — переспросила Аойда.
— Твой дезертир Пройт, — пояснил Абраксас. — Он, кажется, решил идти за нами. Что ж, пусть, если ему так не терпится умереть…
Аойда посмотрела дальше.
У кромки песков стоял Линкей, размахивал руками и что-то кричал; но ветер относил его слова.
Аойда помахала ему рукой и пошла дальше, уже не оборачиваясь.
Впереди был длинный путь…
Абраксас прошел в спальню, он хотел повалиться на постель, отдохнуть хотя бы елом, потому что для души отдыха не предвиделось.
О Небеса!.. На постели сидела принаряженная и умело подкрашенная юная дочь наместника и смотрела на Абраксаса восторженными и влюбленными глазами.
— Государь мой! — сказала она, когда он замер на пороге, встала и тут же начала раздеваться.
Абраксас попятился. Он с треском захлопнул за собой двери и пошел искать успокоения в другом месте.
Двумя комнатами дальше он обнаружил притулившийся кожаный диван, предназначенный, видимо, для сменного телохранителя наместника. Абраксас не думая рухнул на него; в диване что-то хрупнуло, но он выдержал.
…Одиноко спящего здесь государя, накрывшегося с головой Плащом Тевиров, слуги обнаружили через несколько часов и с аккуратностью перенесли в спальню, раздели и уложили как подобает государю…
…Утром государь пробудился рядом с прекрасной дочерью наместника, так и не припомнив, как из пиршественной залы он попал сюда, вызвал прямо в спальню наместника и начальника ополчения города, отдал, не поднимаясь с постели, им необходимые распоряжения, повелел оставить его одного. Вернее — с юной девицей и не тревожить…
…А недалеко за полдень, под восторженные возгласы горожан, государь во главе ополчения и отрядов добровольцев покидал моментально покоренный город…
…Поход войска Абраксаса-колдуна на юг начался…
КНИГА ВТОРАЯ
ПРОПАВШИЙ НАСЛЕДНИК
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
ЭЙЛИ
ДОЛГАЯ ДОРОГА К ДОМУ
Эйли вдоволь намучилась с мальчиком, пока приучила его поменьше болтать. Она пробовала запугивать его россказнями о злых дядях, которые хотят его убить, и о злых тетях, которые хотят посадить его в глубокий-глубокий погреб, где никогда не бывает солнечного света и бегают крысы размером с собаку. Неизвестно, каких собак представил себе Наследник, но при их упоминании он испуганно притихал и в присутствии чужих людей прятался за юбкой Эйли. В платье девочки она рискнула водить его только первые несколько дней — мальчик просто не понимал еще разницы между «он» и «она» по отношению к себе и упрямо не желал вести себя как девочка. Помучившись, Эйли наконец сняла с него платьишко, а платок повязала другим способом — так, как на юге и юго-востоке носят даже взрослые мужчины. Мальчика еще интересовало, почему это он ходит в одной рубашке и не носит штанишек; но в этих краях надеть на ребенка штанишки значило все равно что доложить всем и каждому — он из благородных. Здесь больше, чем где-либо еще в Империи, сохранялись доимперские традиции, и — по крайней мере в одежде — Эйли находила большое сходство с обычаями таласар: как и в Таласе, тут, на Востоке, что женщины, что мужчины ходили в расшитых красным и синим белых рубахах, добавляя к ним — женщины короткие расклешенные юбки, а мужчины полосатые или клетчатые килты. Хорошо еще, что мальчик не капризничал и пешеходом оказался неутомимым: у Эйли, бывало, прямо ноги отваливаются — а он все бежит себе вприпрыжку, да еще то и дело сворачивает на обочину, поближе рассмотреть что-нибудь, чего не видал раньше. Мнимую сестру он называл Зукки, «сдобная булочка», потому что выговаривать «Сухейль» он не умел, как-то не получалось — и слава Богам! И Эйли тоже приучала его к новому имени — она звала его Нунки, «попрыгунчик».Хорошо, что далеко не все время им приходилось идти пешком; довольно часто находились попутчики, которые могли выделить им место на подводе — сельские жители или проезжие торговцы. Простых людей Эйли не боялась. От Менкара она знала, что к югу от Ришада народ в основном доброжелательный и спокойный, разбойников мало, а и те, что есть, бедных прохожих не грабят, сирот не обижают, и потому по дорогам тут можно путешествовать хоть в одиночку — дурного ничего не приключится — не Запад, где, бывает, воруют прохожих да продают за границу; впрочем, и там, уверял Менкар, Эйли с мальчиком могла бы без боязни двигаться от деревни к деревни: в тех краях крадут лишь здоровых и рослых мужчин для продажи вербовщикам армии или — после соответствующих манипуляций — для гарема махрийских вельмож, куда сплавляли также и пышных светловолосых белолицых красавиц.
Денег при Эйли почти что не было, всего-то горсть серебра; остальное она предусмотрительно припрятала, нашив на длинную и мешковатую вязаную кофту — такие здесь носили небогатые горожанки — шесть золотых монет, предварительно превратив их в обтянутые тканью пуговицы. Она рассчитывала, что этого с лихвой хватит, и в общем-то оказалась права: в иных деревнях, наливая ей молока и снабжая краюхой хлеба, денег с них просто не брали.
Только вот простая пища никак не была привычной ни Эйли, ни мальчику, и обычно приходилось прикупать что-нибудь еще: сыра, яиц, фруктов или какие-нибудь сласти. Мальчик иногда просил мяса, но мяса в этих краях в начале лета было не укупить — даже птицу резали сейчас только в исключительных случаях; времена наступали смутные, и крестьяне на всякий случай готовились к ним.
Словом, путешествие Эйли с Нунки проходило без особых приключений. Даже погода благоприятствовала: дождей почти не было, дул теплый, мягкий ветерок и ночные заморозки не тревожили. Так что зачастую они останавливались на ночлег не в самой деревне, а возле — в прошлогодних шалашах среди садов или в одиноких сараях за околицами, где спали на прелом, слежавшемся сене. Бывало, Эйли даже решалась оставлять спящего мальчика и уходила в недалекую деревню за продуктами; Нунки привык просыпаться в одиночестве и не плакал. : …Так случилось и в то раннее утро, когда она оставила малыша спать под навесом, устроенным на широкой поляне 2go между двумя рощицами, в спрелых остатках прошлогоднего сена, а сама пошла на расположившийся неподалеку богатый хутор. Туда и ходу-то было ярдов триста—триста пятьдесят, но на обратном пути случилась непредвиденная задержка — по дороге, которая отделяла хутор от места ночевки, чуть не полчаса сплошным потоком шла колонна кавалерии. Колонна шла так плотно и грозно, что через дорогу было перейти страшно, того и гляди затопчут. Эйли смотрела на запыленные лица всадников, на пиках которых развевались вымпелы Аларафов, и тревожилась, что войска прибыли сюда, чтобы найти их. Не ее, конечно, тетю Зукки, и мальчишку Нунки, а беглую княжну Сухейль с похищенным ею Наследником.
Беспокойства добавила дородная хуторянка.
— Новый Император лагерем стоит на Вересковом лугу, — словоохотливо растолковала она, махнув рукой куда-то за спину. Этого еще не хватало. Сердце Эйли сжалось. т— Новый Император? — переспросила она рассеянно.
— Ну да, — был ответ. — Князь Алараф Сегин. Чего уж там, — махнула рукой женщина. — Императором и будет, это ж быку понятно.
Эйли невольно глянула в ту сторону, куда указывала женщина, и, естественно, ничего, кроме леса, не увидела.
— А что это князь сюда приехал? — спросила она. — У него где-то рядом имение?
— Да нет вроде, — ответила хуторянка, — у Аларафов есть земли на Востоке, но князь вроде к Югу идет.
И Эйли поняла, что князь действительно прибыл сюда, чтобы отыскать Наследника.
Хуторянка что-то еще сказала. Эйли не расслышала и переспросила:
— Что?
— Я говорю, ты бы в одиночку-то пока не ходила, — доброжелательно повторила она. — Незачем девушке одной ходить, когда в округе столько солдат. Еще обидят ненароком.
— Да, — качнула головой Эйли. — Мне надо идти.
Дорога наконец освободилась. Эйли поспешно перешла ее и почти побежала к видневшемуся вдали в утреннем мареве навесу.
В голове у нее билась одна мысль: надо скорее отсюда уходить. Скорее. И идти к Таласу надо лесами, полагаясь на присущее таласарам чутье — так будет быстрее и безопаснее. Эйли не сомневалась, что таласское чутье не изменит ей даже в чужих лесах. Только бы…
Только б…
Только мальчика под навесом не было.
Были следы — много следов.
…Разворошенное сено.
…Капли крови на утоптанной земле.
…Две темные полосы там, где с травы была сбита роса, отмечали чей-то путь.
Это могло означать лишь одно: пока она стояла и ждала прохода всадников, кто-то пришел сюда, нашел малыша, убил или ранил его и унес тельце…
Какое-то время Эйли лежала на земле, не в силах пошевелиться. Потом в голову вернулись мысли, и она поняла: если она хочет узнать, что случилось — «адо прямо сейчас, пока не испарилась роса, идти по следам.
Эйли встала и пошла.
Только шагов двадцать спустя она спохватилась: трава была примята, да — но травинки были наклонены в сторону навеса. Значит, здесь этот неизвестный кто-то туда и шел.
Эйли бегом вернулась.
Она нашла другую дорожку примятой травы, пошла по ней.
Эйли внимательно смотрела под ноги, иногда поглядывая вперед. И полмили спустя увидела в траве металлический блеск.
Она нагнулась и подняла с земли свою киммериевую серьгу с выпуклой хрустальной линзой. Серьги были единственной драгоценностью, которую она прихватила из Ришада; иногда она давала поиграть ими мальчику — тому очень нравился их отливающий фиолетом цвет.
А на влажной земле рядом с находкой отпечатался след огромной собачьей лапы.
— Правду говорят, будто бы Князевы собаки затравили на лугу какого-то ребятенка? — произнес мужской голос. — Нашито все вроде целы… Может, кто из соседских?
— Чужой это, — ответила ему женщина. — Хамал ходил смотреть. И соседские тоже ходили, незнакомый это. Маленький, говорят, совсем малыш еще…
Голоса стихли; двое прошли мимо, и Эйли не стала оборачиваться.
Она сидела спиной к ним, на невысокой стене, сложенной из нетесаного камня, служившей загородкой чьего-то загона или огорода, и смотрела с холма вниз, на далекий Вересковый луг, тот самый, о котором говорили крестьяне. Она была спокойна, уже спокойна — свои слезы она выплакала утром в лесу, а потом долго сидела, бездумно глядя в певучую воду ручья. Теперь от слез следа не осталось. И о ребенке, которого ненароком затравили княжьи собаки, она слышала не первый раз; в селе говорили, что князь расстроен случившимся и мщет, чей ребенок, чтобы заплатить родне, и все стращали своих детей, чтобы со двора не убегали — вон у князя какие собаки, настоящие породистые грифоны, псы-демоны…
Псами-демонами называли здесь огромных собак, специально выведенных для охоты на диких быков, — мощных, громадных, плоскомордых и бесхвостых гривастых грифонов. Вид у грифонов был поистине демонический: суженные к заду тела с мускулистой грудью и поджарым животом, длинные прыжковые и беговые задние и сильные передние ноги со страшными когтями, мощная короткая шея, переходящая в крупную квадратную голову с большими стоячими ушами, а на черной сплющенной морде — карие, с добрые блюдца, глаза совершенно без белков; и вдобавок ко всему этому ужасу — серая, будто припорошенная серебристой пудрой, почти лошадиная грива. Грифоны были старинной, редкой породой; собаки выбраковывались самым тщательным и безжалостным образом, при малейших признаках нарушения экстерьера у одного щенка убивали весь помет, поэтому стоили они целые состояния, за что их еще иногда называли царскими грифонами.
Эйли видела этих собак еще при Дворе. То есть, они попадались ей на глаза, но тогда она их просто не замечала…
Сейчас она издали смотрела на помятый луг, откуда князь, которого все уже называли не иначе как будущим Императором, уже уехал. Оставшиеся немногочисленные слуги разбирали шатры и палатки; потом уехали и последние люди князя, а Эйли все сидела и смотрела на опустевший луг, пока хозяйка не позвала ее полоть огород.
Теперь Эйли незачем было торопиться.
Талас по всему Краю Земли был перекрыт дозорами: там ждут-поджидают княжну Сухейль, которая уводит в Талас Наследника. Напрасно ждут. Потому что в селе, затерянном среди лесов предгорий, появилась малолетняя батрачка, пришедшая на лето из города; здесь этим никого не удивишь — из городов часто приходят немного заработать за летние месяцы. Прополка, сенокос, уборка урожая…