Лифанов Сергей. Приют изгоев

   И стрелкой этого невидимого компаса был молодой Феретиа. Сабик сразу понял, что отправить мальчика в Столицу сейчас он не сможет. Не поедет мальчишка в Столицу — сочтет, что его отправляют из жалости, и, не ровен час, застрелится от позора из одного из своих «мартынов». К тому же, сейчас он был им необходим как разведчик. Кажется, на него действительно не распространялось колдовство.
   Молодой Феретиа почти все время спал, просыпаясь разве что для того, чтобы поесть; впрочем, аппетита у него не было: просто хотелось есть — и он ел, с отвращением запихивая в себя пищу. Сабик даже пожалел, что не захватил с собой искусного повара: может быть, хоть кулинарные изыски помогли бы мальчику побыстрее прийти в себя. Феретиа не был ранен, установил лекарь, все обошлось несколькими синяками и ссадинами, однако, судя по всему, мальчик получил сильный удар по голове и, как следствие, сотрясение мозга, что вполне объясняло его состояние.
   — Он весь вчерашний день скакал верхом, — напомнил князь Сабик.
   — Пожалуй, не следовало бы ему это делать, — заявил лекарь.
   Следующий день прошел в тревожном ожидании. Взгляды зачарованных солдат постепенно смещались на запад.
   Сабик прикидывал по карте примерный маршрут колдуна, составленный по донесениям; получалось, что Абраксас продвигается на Юг почти строго по меридиану — насколько ему позволяли дороги. Сабик еще и еще раз обращал глаза на записку бывшей невесты, найденную в отосланных вещах; это было практически единственное донесение из тыла врага, правда, не сказать, чтобы очень вразумительное:
   «Ваше высочество, ни в коем случае не приближайтесь к самому Абраксасу и к его слугам, одетым в серебристые плащи, ибо тот, кто их видит, теряет волю. Абраксас прошел Сегид, Тестал, Эрисихтон, Ферет и Косоа; здесь все подчинены его чарам, однако, едва он скрывается, чары развеиваются. Я не понимаю, что ему нужно: сокровищницу моего отца он почти не тронул — золото ему не нужно, драгоценные камни ему не нужны, даже власти ему достаточно только той, что вызывается его чарами. Князь Сагидский казнен им прилюдно — и народ ликовал. Тестальский царь и князь Эрисихтонийский тоже казнены. Однако ни в Сагиде, ни в Тестале, ни в Эрисихтоне Абраксас не оставил ни наместников из своих приспешников, ни гарнизонов — его ничуть не волнует, что там теперь происходит. Может быть, мне удастся купить жизнь для моих родителей; я молю Богов, чтобы моих мать и отца минула горькая участь прочих правителей.
   Ваше высочество, умоляю, будьте осторожны!»
   На обороте записки было написано совсем торопливо: «Его фамилия Ахеа».
   Сабик еще раз перечитал приписку. Фамилия Ахеа ему ничего не говорила. Он подозвал лекаря:
   — Послушайте, вы много чего знаете, и не только в медицине. Не говорит ли вам что-либо фамилия Ахеа?
   Врач, немного подумав, покачал головой:
   — Нет, не припоминаю, ваше высочество. Похоже, это северная фамилия, но я не помню, чтобы когда-либо слышал ее.
   Сабик спросил о том же полковника Акубенса. Тот тоже не смог вспомнить, но на следующее утро, когда взгляды зачарованных солдат начали смещаться уже к юго-западу, полковник, посовещавшись о чем-то с врачом, подошел к князю.
   — Ваше высочество, — сказал он, — кажется, я знаю, что это за род Ахеа.
   —Да?
   — Я не очень уверен, но сегодня ночью ко мне пришла одна мысль. Эти земли — Сагид, Тестал, Эрисихтон, часть Мунитайи и запад Лайнкина — когда-то принадлежали королям из династии Тевиров. Когда Империя пришла сюда, королевство Тевиров распалось на несколько княжеств, часть их стала имперскими, а часть сохранила видимость самостоятельности.
   — Ну, это и я знаю, — сказал Сабик. — Род Тевиров давно исчез.
   — Не совсем, — сказал полковник. — Был еще такой Аха Тевир из боковой, очень отдаленной ветви. В Империи его называли Аха-колдун.
   — Аха Северный колдун? — уточнил Сабик. У него вдруг похолодела спина где-то в районе лопаток.
   — Он самый, — кивнул Акубенс.
   — О Небо! — Сабик понял все раньше, чем полковник продолжил:
   — Я вот сейчас спросил у доктора, как у северян будут называться потомки человека по имени Аха.
   — Ахеа, — сказал князь.
   — Да, ваше высочество.
   Северным колдуном и поныне пугали малых детей по всей Империи. Когда рухнуло королевство Тевиров, Аха-колдун прибыл ко двору Императора и предложил свои услуги. Он казался таким добродушным, таким добрым — козявки малой не мог обидеть, мяса не ел, дорожку перед собой метелочкой расчищал, чтобы ненароком не наступить на живую тварь и не лишить ее жизни. И волшебство его казалось исключительно добрым: лечил болезни, устанавливал хорошую погоду, призывал в засуху дождь и наоборот, выращивал фантастические, невиданной красоты цветы. А потом он неожиданно исчез, и все его чудеса обернулись самым черным злом: те, кто пользовался его услугами, болели и даже умирали; проклятия поражали целые семьи, в том числе и Августейшую Фамилию — Император умер, Императрица умерла, умер Наследник и двое его братьев. Власть тогда перешла, после некоторого замешательства, к троюродному брату покойного Императора, маршалу Тотсу Джанаху, который едва ли не единственный среди имперской аристократии не пользовался чудесами Ахи-колдуна… Эта история за давностью лет обильно поросла легендами; например, некоторые утверждали, что Аха-колдун до сих пор жив и крадет детей, которых вынуждает служить ему; другие считали, что Аха-колдун обосновался в Жуткой Пустыне и ждет своего часа.
   Неужели все это окажется правдой?
   Князь Сабик развернул, карту и провел пальцем от Косоа строго на юг. Палец уперся в крупную надпись «Ар-и-Диф».
   — Я думаю, Косоа уже свободен от чар, — сказал князь Сабик. — Мальчик проснулся?
   —Да.
   — Пригласите его ко мне. Мы выходим в Косоа!
   Было жаль посылать вперед себя измученного больного юношу, но иного выхода не было — молодой Феретиа единственный из всех оставался трезвым, когда на остальных действовали чары.
   Отряд Сабика, оставшись в тылу Абраксаса, впервые смог вступить в покоренный и оставленный им город, чтобы убедиться в правдивости слухов и донесений.
   Косоа действительно был свободен от чар. Население его пребывало в глубочайшей растерянности. Густая толпа заполняла городскую площадь и прилегающие улицы; здесь были в основном зажиточные горожане и дворянство; народу попроще было, кажется, все равно, что происходит с городом, — впрочем, любопытствующих хватало и среди этих.
   Авангард отряда князя Сабика вошел в толпу как нож в масло и проследовал к замку Мунит, не обращая внимания на торопливые поклоны горожан, опасающихся, что их сейчас начнут обвинять в государственной измене и судить.
   Сабик не смотрел по сторонам. Он не знал, можно ли обвинять в измене замороченных чарами людей, но, как представитель Империи, карать был обязан.
   Замок Мунит встретил князя открытыми настежь воротами. Князь Антенор и княгиня Пандроса в багровых одеждах, которые скорее подобали бы смертникам, стояли посреди двора в окружении своих приближенных; при появлении князя Сабика все они разом, в одно движение, опустились на колени и склонили головы, будто клали их на плаху.
   Сабик смотрел на них не спешиваясь; следовало все решать на месте. Но решать судьбу этих людей мучительно не хотелось.
   — По поводу всего произошедшего будет проведено строжайшее следствие, — сказал он, относя решение на другое время. — Пока же встаньте, господа.
   Он быстро спрыгнул с лошади, бросил поводья подбежавшему офицеру из своего отряда и стремительно прошел в сумрачное помещение представительской залы; следом вошли несколько офицеров и князь Антенор Мунит с женой.
   В просторной зале было скорее холодно, чем прохладно; свет сюда проникал уже ослабленным цветными стеклами расположенных очень высоко под потолком окон; гуляющие сквозняки шевелили легкую ткань знамен и развешанные по стенам гобелены.
   — Где ваша дочь, князь? — отрывисто спросил Сабик. — Где княжна Аойда?
   — Колдун увез ее, ваше высочество, — ответил князь Антенор. — Ее и нашего сына Линкея.
   Княгиня Пандроса протянула свиток; Сабик взял, развернул и прочитал, закипая от ярости. Документ был оскорбителен по своей сути, хотя формально это была брачная запись о союзе Абраксаса Ахеа с княжной Аойдой Мунитой; колдун и здесь именовал себя Великим государем.
   — Как вы могли такое допустить?! — процедил сквозь зубы Сабик, чуть не комкая этот смехотворный брачный контракт; у него появилось большое искушение порвать пергамент и бросить клочки на пол, но он вовремя спохватился. Так или иначе, эта дурацкая бумажка подтверждала замужество княжны и ее уничтожение не пойдет на пользу чести Аойды.
   Князь молчал, зато смело и горько выступила вперед княгиня Пандроса:
   — Князь, неужели вы допускаете, что если бы мы были в здравом уме, то могли допустить бы такое кощунство?
   Сабик не ответил.
   К вечеру, когда город был осмотрен, сидя в кабинете, который Сабик определил себе резиденцией, он задумался. Он представил себе не этот город, объятый отчаянием, а другие, большие города на Юге, богатые области, где значительное население… Горе и скорбь тех, кто попадется на пути Абраксаса. И все, что требовалось, чтобы не допустить этого, — расчистить перед Абраксасом коридор миль в двадцать—тридцать шириной. Если он действительно продвигается прямиком к Ар-и-Диу, как предполагает князь, то его не будет интересовать ничего, кроме этого. И не так уж и много значительных поселений оставалось на его пути…
   Сабик встал. Надо было действовать, и чем скорее, тем лучше. Для всех…
   — Немедленно дайте карту! — приказал он полковнику, а когда карта была развернута перед ним, добавил: — И немедленно готовьте гонцов, и сообщите Абанту, чтобы зашел ко мне. — Он уже повел пальцем, продолжая вероятную линию на карте и отметая местности, куда гонцы уже заведомо не успеют: — …в Верен, Инитабас, Гамиль и дальше, напрямую к югу!

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
ЭЙЛИ И ИЕНКАР

В ОСАДЕ

   Эйли открыла запертую на ключ кладовую и, подозвав одного из юнкеров, вывезла на широкую открытую веранду игрушечную крепость. Пока молодые люди снимали крепость с колес, чтобы она не каталась, а стояла как влитая, Эйли спросила, кто из юнкеров будет фейерверкером, отвела его в угол кладовой, где стояли игрушечные пушки и ящик с разными артиллерийскими принадлежностями. .
   — Порох сейчас привезут, — сказала она. — Не забудьте проверить, чтобы это был специальный порох.
   — Слушаю, ваше высочество, — ответил тот. Впрочем, несколько более вяло, чем полагалось бы.
   — Вы можете снять колет, — добавила Эйли. — Боюсь, у вас будет грязная работа. Наденьте одну из этих курток.
   — Слушаю, ваше высочество, — ответил юнкер. При этом он позволил себе зевнуть.
   Эйли чуть склонила голову к плечу, неодобрительно глядя на него, но ничего не сказала.
   Юноша переоделся и принялся за работу: переворошил, разглядывая, вещи в ящике, взялся за пушку, приподнял, прикидывая вес, и потащил ее на веранду.
   Роль фейерверкера была не очень любима юнкерами, и они предоставляли исполнять ее тем из однокашников, кому и так во время учебы доставались лишь тычки да затрещины: мало того, что надо таскать эти дурацкие пушки, так ведь еще и возиться с огнем и — пусть и специальным — порохом, а это дело нешуточное: что-нибудь не то сделаешь или — упаси Создатель! — поранишь Наследника — не сносить тогда головы. Поэтому Эйли, которая, не в пример иным придворным дамам, звука выстрелов не боялась и глаз и ушей во время пальбы не закрывала, из-за чего была приставлена к заряжающему в качестве помощницы, за последнее время познакомилась с самыми нерадивыми и ленивыми питомцами юнкерской школы, расположенной в замке.
   — Как ваше имя? — спросила Эйли, когда молодой человек вернулся за второй пушкой.
   Тот сделал вид, что встал навытяжку, и ответил:
   — Юнкер Аламак Менкар, ваше высочество.
   — Вы что, не выспались? — нахмурила брови Эйли, заметив, что Менкар и в таком положении ухитрился зевнуть.
   — Я так надеялся отоспаться на гауптвахте, — просто ответил он.
   — Сочувствую вам, однако я надеюсь, вы будете внимательны. — Эйли произнесла это надменно, в надежде, что хоть это проймет нерадивого юнкера. Неужели он не понимает ответственности своего поста?
   Однако разгильдяй-юнкер смотрел на нее так снисходительно, как взрослые смотрят на маленьких детей; раздражения, впрочем, в его взгляде не было.
   — Разумеется, я буду внимателен, ваше высочество.
   Эйли от этого взгляда и вправду ощутила себя ребенком, каким и была, в сущности, хотя сама себя давно уже ребенком не считала. Но надо же, какая наглость! Как правило, присылаемые к Наследнику юнкера смотрели на нее иначе — в их глазах она была прежде всего Дочерью Императора.
   — Вы краевик, — сказала она обвиняюще.
   — Да, ваше высочество. — И, полагая, что и так задержался за разговорами, юнкер Аламак Менкар поднял пушку и вынес на веранду. Эйли взяла коробку с ядрами и вышла вслед.
   Наследник — мальчик лет трех с небольшим, одетый в яркий генеральский мундирчик, — стоял на верхушке башни игрушечной крепости и громким звонким голосом приказывал, куда что установить. Две придворные дамы — кормилица и нянюшка — присматривали за ним, а приказы Наследника исполнял полувзвод юнкеров. Они вытаскивали из кладовой деревянные фигурки солдатиков и всадников на колесиках и, повинуясь указаниям, расставляли на веранде. Сегодня играли в нападение западных кочевников на пограничную крепость; поэтому, собственно, и не потребовался второй фейерверкер — у дикарей пушек не бывает.
   Приглашение на игру к Наследнику было для юнкеров не то высокой честью, не то неприятной повинностью. С одной стороны — можно посмотреть, как живет Августейшая Фамилия, целый день заниматься пустяками и, если улыбнется судьба, свести знакомство с кем-нибудь из молоденьких фрейлин, которых так много вьется вокруг Императорской семьи. С другой — от начальства лучше держаться подальше, шкура целее будет. Полувзводы сменялись при Наследнике со строгой очередностью, и посылали сюда буквально всех, делая исключение разве что для больных; и вот, извольте — этого самого Аламака Менкара выдернули с гауптвахты ради удовольствия увидеть Наследника.
   Было и еще одно небольшое недоступное для Эйли и прочих девиц удовольствие. Юнкера, как и все мальчишки, с неподдельным интересом следили за игрой и с удовольствием расставляли игрушечные полки Наследника. У того была замечательная коллекция солдатиков, численностью превосходящая численность гарнизона небольшого имперского города, изображавших воинов всех времен и армий и всевозможных родов войск, фигурки которых были столь точны и искусны, что не только копировали мундиры и оружие до такой степени, что могли бы служить наглядным пособием для уроков по истории войн, но и выражением лиц и позами представляли собой все оттенки — от стойки «смирно» и любого положения строевого шага до красивой гибели на поле боя.
   Эйли не поленилась сходить за порохом, который ввиду взрывоопасности хранили в особом месте, оставила бочонок в углу веранды, взошла в крепость. Аламак Менкар проверял пушки, чистил их, хотя они вообще-то должны были быть чистыми, и готовился заряжать.
   Эйли показала:
   — Порох там.
   Юнкер неспешно пошел туда, где она оставила бочонок, проверил порох и стал совком заполнять мешочки.
   Веранда тем временем начала превращаться в готовое к битве поле.
   Менкар. работал споро и уверенно, отказавшись от помощи Эйли.
   Бой скоро начался; весь его смысл и был в пальбе из пушек. Деревянные ядра причиняли игрушечным всадникам и их врагам мало вреда, больше портя плиты пола. Наследник сам командовал, кого считать убитым, кого раненым, и после каждого залпа юнкера заменяли фигурки атакующих кочевников на раненых и уносили «павших».
   После битвы, завершившейся, как всегда, полным разгромом дикарей, командующего армией победителей увели полдничать, и юнкера быстренько собрали солдатиков в кладовку, вкатили обратно крепость, а Менкар остался в кладовке приводить в порядок пушки — их следовало привести в порядок после стрельбы, отчистить от копоти и сложить деревянные ядра, не забыв отдельно отложить расколовшиеся.
   Эйли от полдника отказалась и вернулась в кладовку, надеясь застать юнкера еще там. Там он и оказался — спал себе, подложив свернутую куртку под голову. Впрочем, он проснулся, как только услышал, что Эйли чуть сдвинула створку двери, прикрывая ее.
   — Что?.. — спросил Менкар, приподнимаясь на локте, но тут же поправился. — Чем могу служить, ваше высочество?
   — Я хочу поговорить с вами, — сказала Эйли, взбираясь на крепость и садясь. — Вы можете сесть.
   Аламак Менкар присел на крепостную стену и посмотрел на нее с любопытством. От его взгляда Эйли почувствовала себя не совсем ловко.
   — Вы краевик, — сказала она, — и, вероятно, посылаете домой письма?
   — Бывает, ваше высочество, — едва удивился Менкар.
   — Вы можете оказать мне услугу? — спросила Эйли.
   — Если это в моих силах, — слегка склонил голову Менкар; добавить «ваше высочество» он забыл.
   — Вы можете переслать вместе со своим письмом мое? — Эта мысль пришла ей в голову буквально полчаса назад.
   — Да, конечно, — все поняв, сразу ответил Менкар. — Если я буду отправлять письмо не из замка, а из города, из почтовой конторы, его никто не вскроет.
   Эйли кивнула. Не то чтобы к ней относились как к пленнице из враждебного государства, но мать в ответных письмах намекала, что письма Эйли приходят в Талас уже кем-то прочитанными. Длинный тонкий волосок, который она вклеивала в конверт, все время оказывался порванным. Краевик же за деньги может сделать очень многое.
   — Вы сумеете задержаться здесь еще на час? — спросила Эйли. — Да, конечно. — Менкар повел головой в сторону пушек. — Их еще надо надраить.
   — Тогда, пожалуйста, дождитесь меня, — попросила Эйли и, кивнув на прощание, ушла.
   Текст письма уже давно сформировался в ее голове, и она, взяв лист бумаги, быстро и делая много сокращений, описала, что сейчас происходит в Империи. Подойдя к туалетному столику, она взяла с гребешка свой длинный волос, по привычке вклеила его в конверт, заклеила и побежала отдавать его Менкару, не забыв прихватить деньги.
   Менкар ожидал ее, начищая пушки. Эйли передала ему кошелек и письмо; юнкер взвесил кошелек в руке и сказал деланно:
   — Ну, это уже лишнее, ваше высочество.
   Эйли отмахнулась:
   — Деньги лишними не бывают. Я на вас надеюсь, господин Аламак.
   Юнкер не подвел — письмо пришло к матери невскрытым; вероятно, известное «черное бюро» в обязательном порядке вскрывало только письма обитателей имперского замка Ришад, а в городке рядом вскрывалась разве что почта очень значительных лиц; письмо же какого-то безвестного юнкера, отправленное куда-то на Край Земли, не привлекло внимания перлюстраторов.
   Однако к тому времени, когда Эйли получила ответ, события в стране изменились настолько, что впору было посылать письма хоть ежедневно, ибо каждый день в Империи что-то происходило. За шестнадцать дней, которые прошли со времени, когда Эйли передала письмо Менкару, северные княжества подняли мятеж, а в западных провинциях началось брожение. Неотвратимое шествие Абраксаса-колдуна с Севера на Юг всколыхнуло Империю. Хотя первое время все оставалось как будто спокойным. Но бездеятельность правительства и бессилие местных его представителей и гарнизонов всколыхнуло страну. Вдруг оказалось, что вся мощь многовековой Империи не могла оказать Абраксасу ровно никакого сопротивления; какой-то безвестный северный колдун оказался могущественнее, чем веками устоявшиеся вассальные отношения! И Запад задумался: зачем он выплачивает Империи громадные налоги?.. А Север, всегда бывший источником смут, вдруг вспомнил о гордости древних товьярских королей, о которой потомок их, Абраксас Ахеа, дерзко напомнил Империи…
   В Эрисихтоне и Ловаре, оставшихся после прохода Абраксаса без законных правителей, к власти пришли родовитые, но весьма независимые люди, возвышение которых не пошло на пользу центральному имперскому правительству. Настроенные решительно, они тут же затеяли смуту, все же не давая Императору формального повода назвать происходящее мятежом. Князь Мунит, совершенно подкошенный невероятными событиями, не смог остаться верным Империи, когда со стороны давних союзников, Эрисихтона и Ловара, началось подспудное политическое давление, однако же и изменником стать не мог. Он отрекся от высокого сана, передав княжеский плащ малолетнему сыну. Регентом при юном Муните стал Тидей Ахамант, представитель могущественного рода, искони известного своими сепаратистскими настроениями. Сагид и Тестал, связанные с Имперским Севером общими корнями, также вспомнили о королях Тевирах; лозунг «Великого Товьяра» стал популярен, как никогда за последние триста лет.
   Среди старой имперской знати тоже началось смятение. Старый князь Садалмелик во всеуслышание начал говорить о том, что при его отце, Императоре Джанахе X, такая наглость ни за что не прошла бы северянам даром, и если нынешний государь неспособен поддерживать в стране порядок, то не лучше ли ему отречься от престола и предоставить трон человеку, способному справиться с ситуацией. И его поддержало большинство родовитых дворян.
   Страна оказалась на грани гражданской войны…
   Эйли, разумеется, не знала всего того, что знала Императрица, но в воздухе витали слухи, и далеко не все они были пустыми. Здесь, в Ришаде, вдали от Двора и Императора, эти слухи были пугающими; уже говорили, что Садалмелики начали собирать свое войско, и в этом с ними объединились Аларафы и Расальфаги.
   Эйли была у Императрицы, когда ей принесли письмо от Аларафа Сегина; тот во многих почтительных выражениях заверял ее, что ни в коем случае не выступит против Императора и законного Наследника. Ее величество только усмехнулась, читая это письмо. Князь Сегин мог и не заверять ее в своей лояльности: ему достаточно было просто сидеть у себя в поместье — а уж его родичи сами позаботятся обо всем и принесут ему туда Императорскую корону. Ведь, что ни говори, а только князь Сегин действительно мог претендовать на престол; после смерти его кузена Садалмелика Хадара он стал наиболее близким по крови к престолу человеком, не считая, естественно, Наследника и, разумеется, нескольких княжон и незаконных Детей Императора; но этих никто и никогда в расчет не принимал, ведь женщины не могли наследовать, а Дети Императора все были незаконными. Исключение, пожалуй составлял князь Сабик: Император мог объявить князя своим законным Сыном, но тогда нарушались бы права теперешнего Наследника, а Император и без того столько времени ждал, когда у него появится Законный Сын… Q другой стороны, вполне была понятна обида старого князя Садалмелика: пока у Императора не родился сын, Наследником считался недавно погибший на охоте князь Хадар. Садалмелик в свое время клятвенно заверил брата, что он не будет добиваться короны для себя, однако же оставил это право за своими потомками мужского пола; понятно, что рождение у Императрицы сына, когда все уже потеряли на это надежду, пришлось ему не по вкусу. Однако тогда он смолчал, не имея формального повода выступить. Теперь повод появился. И Садалмелик решил раздобыть корону для своего внука.
   События начали развиваться с головокружительной быстротой: Запад восстал и потребовал отречения Императора; на Востоке пока все было тихо, но из-за переброски на Запад войск в восточных провинциях начали выплывать на поверхность те подозрительные типы, что прежде держались ниже травы, тише воды. Возникало подозрение, что этих типов кто-то подкармливает деньгами — уж очень целенаправленно они стали собираться вокруг Ришада. Будто бы оберегая местопребывание Императрицы от этого сброда, из губернского города выступили два полка и стали лагерем вокруг замка; Императрица не сразу поняла, что эти полки представляют собой не охрану от кого-то, а стражу именно для нее и Наследника, что Ришад отныне превратился в тюрьму и что эта охрана представляет угрозу не только для их свободы, но и для их жизни.
   …Теперь уже и Императрица жаловалась на то, что ее письма вскрываются, читаются кем-то и очень часто пропадают; оставалась, правда, еще голубиная почта…
   Потом — вдруг и сразу — оказалось, что и Восток захвачен враждебными Императору силами, и с этого времени охранные полки уже не скрывали, что прибыли сюда для того, чтобы держать под надзором Наследника и Императрицу. В самом замке Ришад, правда, изменников не было, но настроение у его обита телей было не самое лучшее; в воздухе, казалось, витала гнетущая обреченность.
   Императрица еще на что-то надеялась. Она строго запретила свите нарушать привычный уклад жизни, и все вели себя как обычно, разве что не приглашали на балы окрестную знать и сами никуда не выезжали; вместо охоты теперь оставались только чинные прогулки по небольшому замковому саду. Это еще нельзя было назвать осадным положением — припасы в замок поставлялись по первому требованию, — но такое состояние не могло продолжаться долго. А в случае необходимости Ришад не мог выдержать осаду или нападение — увы, но Имперские замки давно перестали быть крепостями.