Лифанов Сергей. Приют изгоев

   Дороги здесь были куда лучше, чем на Севере, и карету Абраксас подыскал себе более удобную; теперь они ехали быстрее, и Ар-и-Диф, Жуткая Пустыня — непонятная цель их непонятного путешествия — становился все ближе. Аойду это вовсе не радовало…
   То и дело рядом возникал Пройт, нашептывал ей, если Абраксаса не было рядом: «Надо уходить, пока не поздно. Нас никто не поймает, я клянусь тебе в этом…» Она покачивала головой: слушать Пройта было нельзя.
   Он появился в день свадьбы, сразу после церемонии, когда она осталась одна в своей комнате, а Абраксас удалился по собственным делам. В этом было еще одно унижение: она все-таки не кто-нибудь, а княжеская дочь, как же смел муж оставить ее одну в день свадьбы?
   Шорох в дверях заставил ее обернуться. На пороге стбял один из этих, серебристых, безмолвных.
   — Что тебе? — надменно спросила Аойда. Кажется, муж ее относился к ней как к рабыне; разве иначе можно объяснить то, что он позволял своим серебристым истуканам входить в ее комнаты без предупреждения.
   Серебристый поднял руку и сбросил с головы глухой капюшон. Аойда охнула — ни разу она не видела, чтобы серебристый открывал лицо. Да и не могло быть у него никакого лица под проклятым капюшоном! Но она ошиблась. Под этим капюшоном лицо было. Более того, это лицо ей было знакомо — это был Пройт.
   — Ох, это ты! — Аойда даже обрадовалась, ведь Пройт сейчас был единственным нормальным здесь человеком, единственным, кого не коснулось повальное безумие, которое ее окружало. С ним хотя бы можно было поговорить, он сможет ее понять. Ведь он любит ее, раз пошел за ней, рискуя жизнью, презрев опасность…
   Пройт скинул с себя серебристый плащ, нервно скомкал и сунул себе под мышку.
   — Моя княжна! — Он сделал шаг вперед, и тогда Аойда отступила.
   Что-то было не так. Она всматривалась в знакомое, но странно переменившееся лицо, и понимала, что перед ней был не тот Пройт. В глазах этого Пройта светилось безумие.
   Пройт остановился.
   — Моя княжна! — повторил он. — Не бойтесь. Я спасу вас, я выведу из замка. Не беспокойтесь, я сумею, никто не заметит. Идемте со мной!
   Пройт говорил возбужденно, горячечно. Глаза его сверкали нездоровым блеском.
   Серебристым.
   Возможно, это был просто отсвет от зажатого под мышкой плаща, но Аойда отступила еще на шаг и подумала с ужасом: «О Боги! Что с ним случилось? Что с ним сделали!»
   — Княжна? — тревожно проговорил Пройт.
   — Я не могу, — сказала Аойда, стараясь казаться внешне спокойной. — Я останусь здесь.
   Пройт порывисто придвинулся к ней.
   — Но почему?
   Он не понимал. А объяснять ему было бесполезно, это Аойда уже поняла.
   — Тогда я вытащу тебя отсюда против твоей воли, княжна!
   Дальше отступать было некуда. Она попыталась скользнуть в сторону, но Пройт сильными руками схватил ее за плечи и, не сдержавшись, встряхнул как тряпичную куклу. В глазах его горел дикий огонь, отливающий живым металлом.
   — Потом ты сама скажешь мне спасибо! — страстно и горячо шептал он. — Ты не знаешь — он потешится и бросит тебя, как бросал других. Мы уйдем, и знаешь что с тобой станет? То же, что и с другими его любовницами, то же, что со всеми его прихлебателями, то же, что сделали с его родственниками…
   — Что?
   — Тебя убьют, как убивали всех их! — жарко шептал Пройт в лицо, стискивая ее предплечья. — Ты ничего не знаешь! Здесь полно таких, как я, кто не одурманен, кто ходит за ним сознательно, чтобы безнаказанно грабить и убивать. Подонки!.. — почти выкрикнул он. — Они тайно остаются в городах, а потом доносят, чтобы завоевать его доверие, чтобы специально обозлить его. Глупец, он верит им! А они ненавидят его и предают за его спиной. Да еще издеваются… Это они донесли ему, что всех его дур-кузин на следующий же день после его ухода растерзала обезумевшая толпа его бывших подданных, которые только вчера его славословили, дом его дяди сожгли вместе со всеми, кто там был, а самого дядюшку повесили на базарной площади рядом с его наместником под всеобщее улюлюканье. — Его губы кривила гримаса презрительной ухмылки, когда он произносил эти «его», но тут же они шептали с новой страстью: — То же может случиться и с тобой! Но я этого не допущу! Нет! Ты… Ты не будешь принадлежать ему! Ты моя! Ты будешь моей! Только моей!.. — Пройт порывисто прижал Аойду к себе и стал вдруг жадно, грубо, животно целовать ее лицо, шею, плечи.
   — Как ты смеешь, Пройт! — гневно воскликнула Аойда, пытаясь остудить его пыл. Ей было страшно. Страшно и противно. Даже противнее, чем тогда, за столом…
   Она стала бешено вырываться. Но Пройт схватил ее, крепко сжал одной рукой — не вырваться! — а другой сдернул с кровати покрывало и начал силой заворачивать в него отчаянно отбивающуюся Аойду. Она не кричала; она не могла заставить себя закричать, хотя и очень хотелось, — но ведь тогда прибегут настоящие серебристые, придет Абраксас… Что тогда сделают с Пройтом?..
   И тут вдруг Пройт оттолкнул ее, подхватил серебристый плащ, оброненный в пылу борьбы, и проворно нырнул в соседнюю каморку, где когда-то спала нянька, а теперь складывали разное барахло.
   Аойда торопливо выпуталась из покрывала и услышала то, что раньше нее услышал Пройт: по коридору неспешно приближался хозяйской походкой человек; Аойда слышала его шаги, клацанье какого-то железа, даже шорох одежды. Это мог быть только Абраксас.
   Он вошел в комнату как хозяин, без стука, увидел царящий вокруг разгром; право же, оказалось, что достаточно разворошить кровать и сбросить на пол несколько предметов — и видимость беспорядка, долго и тщательно создаваемого, готова. А среди этого хаоса стояла, тяжело дыша, растрепанная, раскрасневшаяся Аойда, стыдливо прикрывая рукой лопнувшую во время возни шнуровку на груди.
   — Ого! Кажется, я не вовремя? Вы, оказывается, тут вполне приятно проводите время в ожидании брачной ночи, — с веселым изумлением заметил Абраксас. Он притворно покачал головой. — А еще рассказывают о целомудренности мунитайских девиц… — Он обвел взглядом комнату, задержался на щели под кроватью и уставился на нянькину каморку. — А где же ваш возлюбленный? Я, знаете, не ревнив… дорогая, — сладко проговорил он и начал приближаться с явной целью обнять ее.
   И тут у Аойды не выдержали нервы. Она схватила со столика кувшин и бросила его о стену — следом в стену полетели ваза и умывальный тазик. Все это было сделано из тонкого фарфора и прекрасно разлетелось вдребезги; куски побольше Аойда с наслаждением дотоптала каблуком — и, подхватив юбки, в бешенстве выскочила из комнаты.
   Абраксас рассмеялся ей вслед, потом вежливо раскланялся с нянькиной каморкой и вышел, ничуть не интересуясь тем, кто там может находиться.
   Вечер и начало ночи Аойда просидела на крепостной стене, в укромном местечке, где укрывалась еще ребенком. Плакала, конечно, тихонько жаловалась Небесам на злую свою судьбу; потом успокоилась и сидела просто так, собиралась с духом.
   Как не хотелось возвращаться! Но это было необходимо.
   Ее никто не искал; кажется, никто просто не заметил ее отсутствия. Она спустилась во двор, велела первому же встреченному серебристому истукану отвести ее к родителям. Можно было и не приказывать; семья жила теперь в покоях княгини, в том числе и Линкей — их содержали всех вместе.
   В передней комнате вольготно расположился еще один серебристый — сидел себе, развалясь в кресле, бросал кинжалы в толстую дубовую панель, где были нарисованы фамильные гербы Мунитов. Аойду покоробило от того, с какой бесцеремонной наглостью ведут себя приближенные Абраксаса в ее доме.
   — Как вы себя ведете! — воскликнула она с холодной ненавистью. — Кто позволил вам портить мебель?
   Серебристый вскочил и вытянулся как столб.
   — Извольте вести себя прилично, — сказала Аойда.
   Серебристый чуть склонился перед ней. Может быть, в душе он и посмеивался над так называемой королевой — интересно, есть ли у серебристых душа? — однако возражать не стал и, пока Аойда его видела, приличий не нарушал. Кстати, именно после этого случая серебристые начали замечать ее и кланяться при встрече: похоже, и на них подействовала строгость ее тона.
   Отец пребывал в полудреме; он лежал на кушетке, прикрытый зимним плащом; Линкей сидел на полу у его изголовья и читал вслух что-то из древней истории. Княгиня вышивала на пяльцах и следила за тем, как читает Линкей, изредка поправляя его. Увидев дочь, она отложила пяльцы в сторону и спросила с тревогой:
   — Что случилось, доченька?
   Аойда вспомнила, как выглядит; она, правда, попыталась привести себя в порядок, пока отсиживалась на стене, но много ли сделаешь без теплой воды, зеркала и гребешка?
   — Помогите мне, матушка, — попросила она. — Я выгляжу, как чучело.
   Княгиня тут же увела ее в свою спальню, помогла раздеться, дала умыться и полотенце. Вода оказалась холодной. В суете мишурного блеска прибытия колдуна дворня забыла о своих обязанностях; Аойда и без того продрогла, теперь же ей стало и вовсе зябко. Она торопливо обтерлась полотенцем и шмыгнула на кровать, под одеяло, пока мать посылала кого-то из прислуги за другим платьем для княжны. Слава Небу, мать не совсем разучилась приказывать; возможно, она не смогла бы сделать что-то для себя, но для дочери, ставшей женой государя, княгиня должна была сделать все, что в ее силах! Из покоев княжны тут же доставили несколько платьев, княгиня выбрала сама наиболее подходящее моменту, помогла дочери одеться, сама заплела ей косу и уложила в узел на затылке. При этом она негромко что-то говорила о том, как порой несдержанно ведут себя мужчины; Аойда не слушала, заставляла себя не слушать — и без того на душе у нее было противно.
   — Вот теперь ты похожа на девицу княжеского рода, — сказала наконец мать.
   Аойда посмотрела в зеркало — было совсем не похоже, что недавно она долго плакала.
   — Благословите меня, матушка, — попросила она.
   Отцовского благословения она не хотела; на отца было страшно смотреть — на такого жалкого, безвольного. И уходя, она даже не взглянула в его сторону…
   Серебристый в передней, увидев ее, вскочил и легко поклонился. Аойда строго глянула на него и прошла на половину отца, которую теперь занимал самозванец-колдун. У дверей ее встретил другой серебристый — этот на страже не сидел, а стоял, — преградил ей путь, вгляделся в лицо черными щелями капюшона, с поклоном отступил в сторону и пропустил в комнаты.
   Войдя, Аойда поняла, почему женщинам неприлично без зова входить на мужскую половину. Она сразу же услышала в спальне женский смех, украдкой заглянула в полуоткрытую дверь — ее бросило в жар — и поспешно отошла, стараясь не прислушиваться. Хотелось сбежать. Но в голову пришло, что ее снова найдет Пройт, опять начнутся жаркие уговоры — он не понимает, что Аойда просто не может ему уступить: ведь если она сбежит, Абраксас отыграется на ее родных. И потом — как она может бежать? Княжеские дочери не убегают от мужей, пусть даже эти мужья нелюбимые. Это несообразно чести. Это недопустимо.
   Аойда отошла в глубину комнаты, присела на подоконник и пригорюнилась. Снова захотелось плакать. Чтобы отвлечься, Аойда стала вспоминать старинные стихи и даже тихонько шептать их, обращаясь к далекой луне. Звуки певучего товьярского языка немного успокоили; она как будто забыла, где находится.
   В кабинете часы пробили полночь; Аойда продолжала читать про себя.
   Вскоре Абраксас дернул за шнурок колокольчика. Туда прошел серебристый и вывел из спальни девушку; та торопливо застегивала платье и то и дело оглядывалась.
   Аойда молча посматривала из своего темного угла. Ей очень хотелось, чтобы о ней никто не вспомнил. Кажется, так оно и было; в спальне погас свет, осталась только одинокая свечечка ночника. Прошло еще немного времени; часы ударили час. В покоях было тихо, Аойда слышала только сонное дыхание колдуна; теперь она перебралась в мягкое кресло в кабинете — от сидения на подоконнике затекла спина.
   И тут до нее донесся стон. Или нет, это был не стон? Какой-то другой звук? Кто-то задыхался в кошмарном сне, не мог из него вырваться… Кто-то?Неужели могущественного, бездушного Абраксаса-колдуна смеют мучить ночные кошмары?!
   «Всех его дур-кузин на следующий же день после его ухода растерзала обезумевшая толпа, дом дяди сожгли вместе со всеми, кто там был, а самого его повесили на базарной площади под всеобщее улюлюканье», — всплыло в голове. Аойда встала и подошла к двери в спальню.
   Абраксас спал беспокойно, ворочался, сонно мотал головой, пытаясь избавиться от кошмара. Вот он как сомнамбула приподнялся на локте, еще не проснувшись, потянулся к столику и нечаянно сбил с него кубок с водой; что-то разбилось, и кубок с грохотом покатился по полу.
   Абраксас пробормотал проклятие, сбрасывая с себя остатки сна. Аойда бесшумно отступила от двери, но ее движение было замечено.
   — Кто там? — раздраженно спросил колдун хриплым голосом, Аойда вышла на свет.
   — Кто ты? — спросил Абраксас. Он, кажется, и в самом деле не узнал ее.
   — Ваша жена, — сказала она негромко.
   — Не помню, — проговорил он. — Когда мы поженились?
   — Сегодня, — ответила Аойда, — то есть, конечно, уже вчера. Абраксас приподнялся в постели, рассматривая ее с неподдельным интересом; одновременно он морщил лоб, пытаясь припомнить. И вспомнил.
   — Да, — сказал он наконец. — Вы — моя жена, княжна Аойда Мунита.
   Абраксас еще раз протянул руку и попробовал дотянуться до кубка, но тот лежал на полу среди обломков разбитой тарелки, на которой, судя по всему, до того стоял.
   Аойда без слов подняла кубок, наполнила его из большого кувшина и поднесла его Абраксасу. Пока он пил, Аойда присела и стала собирать осколки тарелки. Рисунок на ней был какой-то странный: красные яблоки по краям образовывали что-то вроде каемки, а в середине была изображена птица, сокол, который будто, бы прикрывался крыльями от вращающихся яблок — забавный рисунок, необычный.
   — Спасибо, — сказал негромко колдун, жадными глотками выпив сразу около трети.
   Аойда, не зная куда подевать осколки, положила их на край стола. Абраксас покосился и, пробормотав что-то вроде: «Проклятие, опять она разбилась!», поставил кубок.
   Сейчас он мало напоминал того человека, которого Аойда видела днем, к которому уже успела привыкнуть в холодной ненависти. Сейчас перед ней был растерянный, ничуть не самоуверенный, даже какой-то настороженный человек. Его дневные наглость и язвительность исчезли без следа.
   — Что вы здесь делаете? — вдруг спросил он. — Во всяком случае, час назад вас здесь не было.
   — Да, — сказала Аойда спокойно. — Я сидела в зале.
   — Боги, зачем? — искренне удивился Абраксас.
   Аойда вспыхнула. В самом деле, как объяснить этому человеку, что он наносит ей одно оскорбление за другим. Или, может быть, теперь это не считается оскорблением: жениться на девице из благороднейшей семьи и в первую брачную ночь позвать в постель не ее, а какую-то дворовую девку?
   Впрочем, Аойда горячилась — ту девушку, что час назад вывели отсюда, она знала: ее недавно привез ко двору князя отец, небогатый рыцарь, которому матушка обещала помочь выдать ее замуж и дать пристойное приданое. Но будь эта девушка дворянка или простолюдинка, то, что Абраксас предпочел ее молодой жене, не могло не задеть Аойду. Или… Или это просто месть за сцену в комнате Аойды?
   — Бедняжка, — тихо сказал Абраксас. — Такая красивая…
   — Послушайте! — взмолилась Аойда. Она почувствовала, что сейчас опять расплачется, и поспешно отвернулась.
   Абраксас сел в постели, потянулся к ней и взял за руку — Аойда замерла: что-то было в этом прикосновении. Он потянул ее к себе и усадил на краешек кровати; она не противилась и присела, полуотвернувшись.
   — Княжна, — сказал он неожиданно мягко. — Княжна, выслушайте меня, пока я могу с вами говорить.
   — Что же может вам помешать говорить со мной? — Голос Аойды был тих и полон тоски.
   — Я не могу вам ничего объяснить, — так же мягко продолжал Абраксас. — Я и сам не совсем понимаю, в чем дело.
   Аойда взглянула на него изумленно:
   — Я как будто слышу другого человека. Как будто великого колдуна Абраксаса подменили!
   — Никакой я не колдун! — резко сказал Абраксас, и Аойда вдруг разглядела, что он сильно изменился: теперь ему было именно тридцать лет, может, годом больше или годом меньше; прозрачная жесткая маска, которая так старила его, исчезла.
   Это и был другой человек.
   Аойда вскочила:
   — Вы не Абраксас!
   Он вовремя поймал ее руку и опять усадил на постель.
   — Да нет, — сказал он с непонятной досадой. — Я-то как раз и есть самый настоящий Абраксас. Абраксас Ахеа.
   — Значит, я жена другого человека, — медленно проговорила Аойда. — Того, с которым я говорила днем.
   — Да нет же! И это тоже был я.
   — Вы говорите какими-то загадками, — оглянулась на него Аойда.
   Абраксас протянул руку за кубком и сделал еще несколько глотков; Аойда помимо воли облизнула губы — ей тоже хотелось пить.
   — Возьмите, — протянул ей Абраксас кубок. — Не побрезт гуете?
   Аойда взяла кубок и допила до дна.
   — Мне оставлено только три часа свободы в сутки, и то ночью, — вымолвил с тоской Абраксас. — Кем и почему, я не знаю. Все остальное время в моем теле словно живет кто-то чужой, подавляя меня настоящего. И воспользоваться этой своей свободой я тоже не в состоянии. Вокруг меня стража, которая стережет каждое мое движение, и мне ничего не остается, как просто спать эти часы. Семижды три часа в сутки и телом, и разумом моим владеет кто-то другой. Чужой. И хотя это вроде бы тоже я, но то, что делает тогда Абраксас Ахеа, я делать не хочу, И не в силах противиться.
   — Вы хотите сказать, — не веря услышанному, спросила Аойда, — что вы одержимый?
   — Нет, — покачал головой Абраксас. — Просто кто-то на двадцать один час в сутки забирает мою волю и подчиняет меня себе.
   Аойда потрясенно молчала.
   — Сколько времени? — вдруг спросил Абраксас. Аойда словно во сне встала и вышла в кабинет.
   — Половина третьего, — сказала она, вернувшись.
   — Уходите, — попросил Абраксас. — У меня еще есть время, но вы лучше уходите.
   Аойда чуть поклонилась и вышла, тихонько притворив за собой дверь; идти к себе она не решилась, по-прежнему опасаясь Пройта. «О Небеса, что за времена! — вздохнув, подумала она. — В родном отцовском доме — и не найти угла, где можно голову преклонить…» Она уже решила было пойти в материнские покои, но вспомнила безжизненный взгляд отца и передумала; просто вышла в кабинет и как смогла устроилась в кресле, подобрав под себя ноги и укрывшись шерстяным плащом.
   Она не знала, что, увидев ее утром, Абраксас очень удивился, хотел было разбудить, потом призадумался, улыбаясь, и в конце концов решил не беспокоить. Он даже спустился в главный зал, чтобы ненароком не нарушить сон Аойды, и послал за ней только тогда, когда золотая карета стояла во дворе замка, запряженная шестеркой рыжих коней.
   Аойда проснулась не сразу, недоуменно оглядывалась несколько минут, не понимая, куда это ее занесло, потом вспомнила и вскочила, краснея и задыхаясь.
   Мать, пришедшая за ней, укоризненно покачивала головой: разве дело спать в кресле?
   — Твои вещи уже собраны, — со строгостью сказала княгиня. — Его величество ожидает тебя у кареты, а ты спишь тут… Ну-ка живо умываться!
   Пока Аойда спешно приводила себя в порядок, Абраксас прогуливался по двору и не проявлял видимых признаков нетерпения; Линкей, тоже собранный в дорогу, ходил по его пятам и, робея, восторженно ловил каждую возможность поговорить со своим новым кумиром. Абраксас был к нему снисходительно внимателен и забавлялся зачарованной влюбленностью мальчика.
   Отказавшись от завтрака, Аойда спустилась по лестнице, но перед тем, как выйти во двор, на какое-то мгновение остановилась, три раза глубоко вздохнула, будто собираясь войти в обжигающе-холодную воду, и наконец вышла под золотящиеся лучи утреннего солнца.
   Увидев ее, Абраксас сделал навстречу несколько шагов и протянул руку. Аойда подала ему холодную ладонь, и он, чуть пожав тонкие пальцы жены, сказал, улыбаясь:
   — Вы сегодня выглядите еще более прекрасной, чем вчера, моя дорогая…
   Аойду опять покоробило это небрежно-покровительственное «моя дорогая», но она только слегка поклонилась и направилась к карете.
   — Линкей, — негромко подозвал мальчика Абраксас и чуть повел бровью. Мальчик вспыхнул от радости и сел в карету рядом с сестрой. Этого Аойда вынести не могла, она велела брату на несколько минут выйти и смиренно попросила Абраксаса поговорить с ней. Смирение ее длилось только пока Абраксас садился к ней в карету, потом же она тихо, чтобы не расслышали ни слуги, ни истуканы в серебристых плащах, спросила:
   — Могу я узнать, что это значит? Почему вы забираете с собой Линкея?
   — Ради вас, — просто ответил Абраксас. — Вот сейчас мы уедем, и тогда ваши близкие выйдут из-под моей власти. И, кажется мне, вы не захотите оставаться рядом со мной.
   — Боги, да куда я денусь! — с тоской вздохнула Аойда.
   — Мне нужен заложник, — твердо сказал Абраксас.
   — И что же, вы намерены лишить моих родителей единственного сына только ради того, чтобы удержать меня около себя? Неужели вам недостаточно моего слова?
   — Я не верю клятвам, — сказал Абраксас. — Слышал я ваши мунитайские клятвы — сначала поклянутся всем святым на этом свете, а потом ищут лазейку, как бы клятву обойти.
   — И что же, Линкей теперь навечно должен быть прикован к вам? — гневно спросила Аойда.
   — Зачем же навечно? — усмехнулся Абраксас. — Если хотите, и я сам дам вам клятву, что ваш брат скоро вернется к родителям.
   — Вы не верите моим клятвам, почему я должна верить вашим?
   — А вы и не верьте, — легко ответил Абраксас. Он выглянул из кареты и окликнул Линкея.
   — Линкей, оставайся дома! — строго сказала Аойда.
   — Дорогая, не будем ссориться, — насмешливо сказал Абраксас. — Эта прогулка пойдет мальчику только на пользу, и когда он недели через две вернется домой, у него будет о чем вспомнить.
   …И так они ехали и ехали, останавливаясь на ночлег в чужих дворцах и замках, бесцеремонно пользуясь чужими вещами, распоряжаясь чужими слугами, если они попадались в чужих замках. Ар-и-Диф приближался. В иные дни Аойда вдруг ощущала, что он рядом. Абраксас — и такой, каким он был днем, и такой, каким бывал ночью, — вдруг становился неоправданно нервным, тревожно вглядывался в южный горизонт: сила, которая влекла его в этот дальний путь, все больше и больше казалась ему угрожающей…
   И где-то рядом, неведомый Абраксасу, но ведомый,ей, неотступно находился Пройт…
   Ар-и-Диф лежал перед ними под лучами солнца, как зеркало, в котором отражалось затянутое тучами ночное небо. Пустыня начиналась в каких-то ста ярдах впереди, а между ней и людьми протянулась желто-серая пятнисто-полосатая цепь пылевидного песка. Было что-то странное и неестественное в том, что пески не расползались дальше, а так веками и лежали на одном месте, и пятна, и полосы эти оставались неизменными на протяжении не то что месяцев или лет, а целых столетий.
   — Вот и прибыли, — тихо сказал Абраксас, глядя вперед. Аойда вышла из кареты и встала рядом.
   — Прибыли, — повторил Абраксас побелевшими губами.
   Аойда оглянулась. Серебристые истуканы спешились и полукругом стали вокруг кареты, и эта блестящая стена, казалось, отрезающая их от всего мира, пугала ее больше, чем лежащая впереди пустыня; остатки войска Абраксаса-колдуна расположились чуть поодаль.
   Абраксас вышел из оцепенения, протянул руку и притронулся к ее плечу.
   — Моя… — начал было он, но вдруг осекся; приторно-привычное «дорогая» застряло у него в горле, и.он, помедлив, сказал мягко и ласково, как будто уже наступила ночь, и он не был игрушкой каких-то неведомых сил: — Айо, птенчик мой пушистый… Завтра утром ты будешь свободна.
   Она молча оглянулась на него.
   — Завтра утром вы с Линкеем сможете вернуться домой. А я пойду вперед, туда…
   Аойда перевела взгляд на простирающуюся вперед пустыню. Ее передернуло ознобом, хотя день был яркий, жаркий, солнечный.
   Серебристые за их спиной дрогнули, строй рассыпался; странная свита Абраксаса пришла в движение, а за ними, как по чьей-то команде, задвигались и остальные: расседлывались лошади, ставились шатры, разжигались костры. Однако оживление это было каким-то необычным, словно кто-то в одно мгновение, разом вдруг распустил путы, которыми все эти люди были связаны: в лагере явственно царили неуверенность и растерянность — люди еще не окончательно освободились от наведенных на них чар, но в них уже зародилось подозрение, что эти чары существуют и что именно они заставляют их поступать не так, как им бы хотелось, как надобно силам, наложившим чары.
   Аойда ушла в шатер сразу, как только его поставили; слуги еще вносили какие-то вещи, а она присела на ковер, скрестив под собой ноги, и надолго замерла так, ни о чем не думая и ничего не вспоминая. Аойда словно задремала. Да так крепко, что Линкею пришлось потеребить ее за плечо — окликов она не слышала.
   — Нас зовут к ужину, — сказал Линкей; он выглядел так же неуверенно, как и все зачарованные сегодня.