Страница:
Я к ним подбежал. Кахмор не бросился прочь и не пошел мне навстречу, стороною он шествовал мимо. Он казался скалой ледяною, высокой и хладной. Я обнажил свой булат. Молча мы шли вдоль берегов противных бурливой реки, потом, обратясь внезапно, подняли разом острые копья. Мы подняли копья, но тут опустилась ночь. Темно и тихо вокруг, лишь временами над вереском слышится поступь далеких ратей.
Я пришел туда, где сражался Филлан.** Ни шума, ни голоса не слышалось там. Шлем разбитый лежал на земле, рядом щит, расколотый надвое. Где ты, Филлан, где же ты, юный вождь гулкозвучного Морвена? Он слышал меня, но молчал, прислонившись к скале, что клонила седую главу над потоком. Он слышал меня, но стоял, угрюмый и мрачный. Наконец, я увидел вождя.
** Место, где сражался Филлан, и поза самого героя изображены ярко и выразительно. Возникающее далее горестное чувство усилено тем, что Оссиан некоторое время не подозревает, что брат его ранен. Такого рода неизвестность часто встречается в поэмах Оссиана. Чем неожиданнее наступает событие, тем большее впечатление оно производит.
"Зачем ты стоишь, облеченный мраком, чадо лесистой Сельмы? Сияет твоя стезя, мой брат, на этом сумрачном поле. Долго ты бился на нем. Но вот уже слышится рог Фингала. Взойди к своему отцу на скрытый облаком холм его пирований. Он сидит в вечернем тумане и внемлет пению арфы Карила. Доставь же отраду старцу, юный крушитель щитов".
"Какую ж отраду доставит ему побежденный? Оссиан, у меня уже нет щита. Разбитый, лежит он на поле, и вырвано из шлема крыло орла. Отцы лишь тогда сынам своим рады, когда пред теми бежит супостат. Но втайне вздыхают они, когда уступают врагу их юные ратники. Нет, Фидлан уже не узрит короля. Для чего печалить героя?"
"Сын синеокой Клато, зачем пробуждаешь ты скорбь мою? Ты ль не сверкал пред ним ярким пламенем, как же ему не обрадоваться? Оссиан не снискал такой славы, и все же король, завидя меня, всегда сиял, словно солнце. С радостью он взирал на поступь мою, тень никогда не мрачила его лица. Взойди, о Филлан, на Мору, пир его уготован под исчезнувший луч синеглазой Клато?"
"Оссиан, подай мне мой щит разбитый, эти перья, гонимые ветром. Рядом с Филланом их положи, чтобы меньший урон понесла его слава. Оссиан, изменяют мне силы. В пещере того утеса ты меня упокой. Не воздвигай надо мною камня: да не спросит никто о славе моей. Пал я в первой же брани, пал, не успев прославиться. Пусть единый твой глас отлетевшую душу утешит. Для чего слабосильному ведать, где затаился исчезнувший луч белогрудой Клато?" *
{* В основной текст этой книги, как и предыдущей, я включал только полные поэмы или самостоятельные вводные эпизоды; сохранившиеся же отрывки сочинений Оссиана я предпочитал помещать при случав в примечаниях. Здесь я приведу перевод части поэмы, относящейся к смерти Филлана. Это диалог Клато, матери героя, и его сестры Босмины.
Клато
Дочь Фингала, восстань, ты, свет, осененный кудрями. Подъемли от сна лицо свое ясное, нежно-скользящий солнечный луч Сельмы! Я зрела, как белые руки твои тревожно метались по персям меж спутанных кудрей, когда шелестящий утренний ветер примчался с пустынных потоков. Не увидала ль ты предков, Восмина, сошедших в твои сновиденья? Восстань же, дочь Клато; не поселилось ли горе в твоей душе?
Босмина
Легкий призрак прошел предо мной, на лету расплываясь, словно сумрачный ветер, клонящий волнами траву полевую. Арфа, сойди со стены и назад призови душу Босмины; она унеслась, как поток. Я слышу твои согласные звуки. Я слышу тебя, о арфа, и вот зазвучит мой голос.
Доколе вы будете в битву бросаться, вы, что живете в сердце моем? Далек ваш путь, короли мужей, он в лазоревоструйном Эрине. Южный ветер, расправь крыла над темным вереском Клоно. Направь Фингаловы паруса к берегам родимого края.
Но кто там в силе своей восстал, мрачнея при виде брани? К врагу простерта десница его, как луч мертвящий солнца, когда, корою мрака запятнано, оно по тверди стремит свой губительный бег. Кто ж он, как не отец Босмины? Но разве воротится он, покуда не миновала гроза?
Филлан, ты словно луч рядом с ним; прекрасен, но страшен твой свет. Твой ыеч пред тобою - синий огонь ночной. Когда же воротишься ты к своим косулям, к потокам злачных полей? Когда же я с Моры завижу тебя и ветры развеют длинные кудри мои? Но разве воротится юный орел с полей, где гибнут герои!
Клато
Нежен, как песня на Лоде, голос девы из Сельмы. Имя твое услаждает мой слух, крушитель щитов. Зрите, король идет с океана; барды проносят Морвена щит. Враг расточился пред ним, как легкий туман. Но я не слышу крыл моего орла, сына Клато не вижу. Ты мрачен, Фингал; ужель не воротится он?..}
"Твой ли дух уносится в вихре, синеглазый властитель щитов? Да сопутствует радость герою в полете сквозь облака. Тени предков твоих, о Филлан, склонясь, принимают потомка. Я вижу, их пламень простерся по Море; струятся лазурные волны тумана. Да встретит радость тебя, мой брат! Но мы мрачны и печальны. Я вижу врагов, окруживших старца, я вижу закат его славы. Одинокий ты в поле остался, седовласый король Сельмы".
Я его упокоил в пещере утеса под ропот ночного потока. Одна лишь звезда багровая на героя смотрела; временами ветер вздымал его кудри. Я прислушался: не раздалось ни звука, ибо воин почил. Словно молния в туче, мысль пронизала мне душу. Взор загорелся огнем, я зашагал, бряцая булатом.
Я отыщу тебя, вождь Аты, в сонме твоих тысяч. Ужели я дам сокрыться туче, что погасила рассветный наш луч? Зажгите, о праотцы, метеоры, чтоб осветить мой шаг дерзновенный. В ярости я истреблю...* Но не должен ли я вернуться? Король остался без сына, седовласый среди супостатов. Его десница уже не та, что была в старину: слава его тускнеет в Эрине! Да не увижу его с высоты холма, в последней битве сраженного. Но как я могу к королю воротиться? Не спросит ли он меня о сыне? "Ты должен был встать на защиту юного Филлана". Нет, я пойду на встречу с врагом. Зеленодолый Инис-файл, радует слух мой шумная поступь твоя; я нападу на строи твои боевые, чтобы взора Фингала избегнуть. Но я слышу глас короля на туманной вершине Моры! Он призывает обоих своих сыновей. Исполненный скорби, я возвращаюсь к тебе, мой отец. Я возвращаюсь, подобно орлу, что встретил в пустыне ночной перун, ему крыла опаливший.
* Здесь поэт сознательно оставил предложение незаконченным. Смысл состоит в том, что он решил, уподобившись всепожирающему огню, истребить Кахмора, убившего его брата. Но когда он принял такое решение, ему внезапно весьма живо представилось положение Фингала. Он уже намерен вернуться, чтобы помочь королю вести войну. Но тут его снова охватывает стыд за то, что он не защитил брата. Он решает опять идти и отыскать Кахмора. Мы можем предположить, что он уже направлялся к вражескому стану, когда на Море прозвучал рог Фингала, созывая все войско предстать перед королем. Монолог Оссиана безыскусен, решения, следующие внезапно одно за другим, отражают состояние ума, крайне взволнованного несчастьем и угрызениями совести; однако, исполняя приказания Фингала, Оссиан вел себя столь безупречно, что нелегко понять, в чем же он отступил от долга. Дело заключается в том, что, когда людям не удается совершить то, чего они страстно желают, они, естественно, порицают самих себя как главную причину неудачи. Сравнение, которым поэт завершает монолог, весьма своеобразно и вполне согласуется с представлениями тех, кто живет в стране, где молния - обычное явление.
Вокруг короля по вершине Моры рассеялись строп разбитые Морвена.* Бойцы от него отвращали очи, каждый мрачно склонялся на ясенное копье. Молча стоял посредине король. Дума вздымалась за думой в его душе, словно вспененные волны на неведомом горном озере. Он озирался окрест: ни один из сынов его не появился, сверкая длинным копьем. Стесненные вздохи из груди исторглись, но он сокрыл свое горе. И вот наконец я под дубом встал. Но не раздался мой голос. Что я мог бы сказать Фингалу в этот час его горя? Наконец он прервал молчание, и воины прочь отпрянули.**
* Эта сцена торжественна. Поэт всегда помещает главного героя в обстановку, вызывающую возвышенные чувства. Дикая местность, ночь, разгромленное и рассеянное войско и более всего поведение и молчание Фингала - все эти обстоятельства рассчитаны на то, чтобы произвести впечатление ужаса. Оссиану более всего удаются ночные картины. Мрачные образы соответствуют меланхолическому складу его ума. Все его поэмы были сочинены после того, как деятельная часть его жизни осталась позади, когда он ослеп и пережил всех спутников своей молодости. Поэтому мы обнаруживаем, что все его творения окутаны пеленой меланхолии.
** Смущение Фингалова войска объясняется скорее стыдом, чем страхом. Король не был тираном. Он, как Фингал сам заявляет в пятой книге, _никогда не был для них чудищем, мрачным во гневе. Глас его не поражал громами их слуха, очи не извергали смерти_. Для первых веков существования общества деспотизм но характерен. Когда запросы рода человеческого скромны, он сохраняет свою независимость. Только развитая цивилизация воспитывает в душе ту покорность правительству, пользуясь которой честолюбивые начальники обретают абсолютную власть.
Мнение, будто бы простонародье горной Шотландии находилось в полном рабстве у своих вождей, является грубо ошибочным. Их глубокое почтение и привязанность к главам рода - вот исток этого невежественного заблуждения. Когда бывала затронута честь племени, оно безоговорочно подчинялось повелениям вождя. Но если кто-нибудь считал, что его притесняют, он мог перейти в соседний клан, принять новое имя и обрести покровительство и защиту. Угроза такого перехода несомненно побуждала вождей к осмотрительности в осуществлении своей власти. Коль скоро их значительность в общем мнении прямо зависела от числа их подданных, они старательно избегали всего, что могло бы это число уменьшить.
Власть законов распространилась в горной Шотландии значительно позже. А до тех пор кланы руководствовались в мирных делах не словесными приказаниями вождя, но тем, что они называли Clechda, или обычаями, перешедшими к ним по традиции от предков. Когда между отдельными лицами возникали споры, из старейшин племени избирались третейские судьи, чтобы решить дело согласно Clechda. Вождь, опираясь на свою власть, неизменно утверждал решение. Во время весьма частых войн из-за родовых распрей вождь пользовался своею властью не столь сдержанно, но даже и тогда он редко простирал ее до того, чтобы отнять жизнь своего соплеменника. Ни одно преступление не каралось смертью, за исключением убийств, а они были редки в горных местностях. Никто не подвергался какому-либо телесному наказанию. Память об оскорблении такого рода сохранялась бы веками в семействе, и члены его воспользовались бы любой возможностью, чтобы отомстить, если только наказание не исходило от самого вождя; в таком случае оно воспринималось скорее как отеческое поучение, нежели кара по закону за преступление.
"Где же сын Сельмы, предводитель во брани? Я не зрю его среди воинов, воротившихся с поля боя. Ужели погиб молодой олень, что на моих холмах выступал величаво? Да, он пал, ибо вы безмолвны. Расколот щит войны. Пусть принесут Фингалу доспехи его и меч темнолицего Луно. В эту ночь я бодрствую здесь на холмах, а утром сойду на битву".
Высоко на утесе Кормула * дуб разгорелся под ветром. Серая пелена тумана клубится окрест. Туда удалился в гневе король. Он всегда ложился от войска вдали, когда дух его жаждал битвы. Высоко на двух копьях повесил он щит - сверкавшее знаменье смерти; в тот щит он привык ударять по ночам, перед тем как ринуться в бой. И тогда его воины знали, сам король поведет их в сраженье, ибо звон щита означал, что вздымается ярость Фингала. Неровны шаги короля на вершине, где он сверкал, озаренный пламенем дуба; ужасен он был, словно призрак ночной, что на холмах облачает свирепый свой облик туманами и, стремясь к океану бурному, всходит на колесницу ветров.
* Утес Кормула часто упоминается в предшествующей части поэмы. На нем стояли Фингал и Оссиан, наблюдая битву. Согласно старинному обычаю, неизменно соблюдавшемуся каледонскими королями, они удалялись от своего войска в ночь накануне битвы, в которой им предстояло участвовать. Тренмора, самого прославленного из предков Фингала, называли первым, кто ввел этот обычай, который, однако, последующие барды приписывали герою более позднего времени. В одной древней поэме, начинающейся: Mac-Arcath na ceud frol [Сын Арката ста знамен (гэл.)}, обычай удаляться от войска перед сражением причислен к мудрым установлениям первого шотландского короля Фергуса, сына Арка, или Арката. Я помещаю здесь перевод соответствующего отрывка; в каком-нибудь другом примечании я, возможно, приведу все, что осталось от этой поэмы. _Фергус, властитель сотни потоков, сын Арката, что воевал в старину, ты первый в ночи удалился, когда враг наступал пред тобой в гулкозвучных полях. Но Король не почиет покойно: битвы теснятся в его душе. Беги, сын чужеземца: утром он бросится в бой_. Неясно, кто и когда сочинил эту поэму. Она проникнута духом древних сочинений шотландских бардов и, по-видимому, является довольно точным подражанием Оссиану.
Не улеглось после бури море войны Эрина: дружины, как волны, под луною сверкали и с гулом глухим катились по полю. Кахмор одиноко шагал перед ними по вереску, во всеоружии он стремился за бегущими ратями Морвена. Вот подошел он ко мшистой пещере, где покоился Филлан в ночи. Дерево там склонялось над ручьем, сверкавшим в ущелье скалы. На траве блистал под луною щит расколотый сына Клато, а рядом лежал мохноногий Бран.* Он потерял вождя на вершине Моры и по ветру сыскал его след. Он думал, что спит синеглазый охотник, и лег на его щите. Ни одного дуновенья не пролетало над вереском, чтобы его не учуял Бран быстроногий.
* Этот эпизод, связанный с любимым Фингаловым псом Браном, является, пожалуй, одним из наиболее трогательных мест в поэме. Помнится, мне попалась одна старая поэма, сочиненная много позже времени Оссиана, где очень удачно введен рассказ такого же рода. Во время одного из вторжений датчан Уллинклунду, почтенный вождь одного из племен на западном берегу Шотландии, был убит в стычке с убегавшим отрядом противника, который высадился неподалеку от его местопребывания. Немногие сопровождавшие его воины были тоже убиты. Молодая жена Уллин-клунду, не зная о его гибели и крайне обеспокоенная долгим его отсутствием, подняла тревогу среди воинов, оставшихся дома, и те отправились искать вождя вдоль побережья. Они не нашли его, и прекрасная вдова была безутешна. Наконец, его отыскали благодаря псу, который несколько дней сидел на скале возле тела хозяина. Сейчас этой поэмы нет в моем распоряжении, иначе ее поэтические достоинства, возможно, побудили бы меня представить читателю ее перевод. Строфа, относящаяся ко псу по имени Du-chos или Черная нога, весьма выразительна.
"Темнобокий Ду-хос! ноги, как ветер! зябко сидеть на скале. Он (пес) видит косулю: уши торчком, и он готов уже прыгнуть. Он смотрит вокруг, но Уллин спит, и он опускает голову. Ветры свистят, Ду-хосу мнится: он слышит Уллина голос. Но видит он: Уллин недвижно лежит на волнистом вереске. Темнобокий Ду-хос, уже не пошлет его голос тебя по вереску!"
Кахмор узрел белогрудого пса, он узрел расколотый щит. Мрак застилает душу его, он вспоминает о бренности жизни. Словно поток прибывают люди и уносятся прочь; их сменяет другое племя. Но, проносясь, иные оставят на бранных полях след своей доблести. О них вспоминает вереск долгие темные годы, виясь, источник лазоревый их прославляет. Да будет таким же вождь Аты, когда он поляжет в землю. Пусть не раз до Кахмора донесется по воздуху голос грядущих времен, когда он будет шагать с ветра на ветер или сокроется в крыльях бури!
Зеленый Эрин собрался вокруг короля, чтобы голос власти его услыхать. Они склоняют веселые лица к неровному пламени дуба. Те, кто страшил их, отброшены. Лубар вьется опять в пределах их воинства.* Кахмор был небесным лучом, озарявшим народ свой во мраке. Он стоял посреди, и они, окружив короля, с восторженным трепетом ему воздавали почести. Только он не выказывал радости: ему не в новость война.
* Чтобы пояснить эту фразу, следует дать читателю представление о местности, где происходили две предшествующие битвы. Между холмами Моры и Лоны лежала равнина Мой-лены, по которой протекала река Лубар. Первая битва, в которой каледонцев возглавлял Гол, сын Морни, происходила на берегах Лубара. Поскольку ни одна сторона не одержала решительной победы, войска после сражения удерживали прежние позиции.
Во второй битве, в которой начальствование перешло к Филлану, ирландцы после гибели Фолдата были оттеснены на холм Лоны, но, когда Кахмор пришел к ним на помощь, они восстановили прежнее положение и затем в свою очередь оттеснили каледонцев, так что _Лубар вился опять в пределах их воинства_.
"Что так печален король? - спросил Малтос - орлиное око. - Разве остались враги на Лубаре? Есть ли хотя бы один среди них, что еще в силах поднять копье? Не был таким миролюбцем отец твой Борбардутул, властитель копий.** Гнев его был огонь негасимый, радость над павшим врагом - велика. Три дня пировал седовласый герой, узнав, что Калмар погиб, Калмар с потоков Лары, пришедший на помощь Уллину. Часто длани его прикасались к стали, которой, как сказывали, был пронзен супостат. Он дланями к ней прикасался, ибо угасли глаза Борбар-дутула. Однако ж король солнцем был для друзей, ветерком, вздымавшим их ветви. Радость он источал в чертогах своих, он любил сынов Болги. Имя его остается в Ате, как благоговейная память о духах, что ужасали видом своим, но разгоняли бури. Пусть же Эрина голоса *** дух короля возвысят, дух того, кто сиял среди мрака войны и повергал могучих. Фонар, с темени серой скалы пролей песнь о былых временах, пролей ее на широко раскинутый Эрин, что окружает владыку".
** Борбар-дутул, отец Кахмора, приходился братом тому Колк-улле, который, как сказано в начале четвертой книги, восстал против ирландского короля Кормака. Борбар-дутул, видимо, как и весь его род, не признавал за потомками Конара права наследовать ирландский престол. В этом кратком эпизоде содержатся сведения, проливающие некоторый свет на историю того времени. Оказывается, что, когда Сваран высадился в Ирландии, сопротивление ему оказали только гэлы, владевшие Ольстером и северной частью острова. Калмар, сын Маты, о доблестных подвигах и смерти которого рассказывается в третьей книге "Фингала", был единственным вождем племени фирболгов, присоединившимся к гэлам или ирландским каледонцам во время вторжения Сварана. Непристойная радость Борбардутула при вести о смерти Калмара вполне согласуется с духом мщения, господствовавшим повсеместно во всех странах, где утвердилась феодальная система. По-видимому, кто-то принес Борбар-дутулу оружие, которым, как утверждали, был убит Калмар.
*** _Эрина голоса_ - поэтическое наименование ирландских бардов.
"Да ни единая песнь, - Кахмор сказал, - не зазвучит в мою честь, да не воссядет Фонар над Лубаром на скале. Там полегли могучие. Не тревожь отлетающих теней. Удали от меня, удали, о Малтос, песнопевцев Эрина. Я не ликую, когда бессилен мой враг поднять на меня копье. Заутра мы волю дадим нашей мощи. Фингал на холме гулкозвучном не смыкает очей".
Словно волны, гонимые ветром внезапным, Эрин назад отошел, как повелел владыка. Широко разлились по равнине ночной его племена шумливые. Каждый бард уселся с арфой под древом своим. Каждый ударил по струнам и песнь затянул своему вождю.* Сидя пред дубом горящим, Суль-мала по временам касалась арфы, Арфы касалась она и внимала шепоту ветра в своих кудрях. Близко во мраке лежал король Аты под многолетним древом. Луч от костра на него не падал; Кахмор видел деву, оставаясь незрим. Когда он заметил слезы в ее очах, душа его просияла. Но брань тебе предстоит, сын Борбар-дутула.
* Во времена Оссиана не только у королей, но и у каждого мелкого вождя были свои барды, сопровождавшие его на войне, а эти барды в соответствии с силой вождей, их покровителей, имели в своей свите еще и младших бардов. В торжественных случаях, когда они воспевали победы или оплакивали гибель заслуженного и прославленного воина, павшего на войне, все барды объединялись в единый хор. Слова сочинял состоявший при короле верховный бард, который достигал этого высокого положения благодаря превосходству своего поэтического дарования. Поскольку личность барда почиталась священной, а доходы от его должности были велики, это сословие в последующие времена стало весьма многочисленным и наглым. Надо полагать, что после принятия христианства некоторые из них исполняли двойную должность - и бардов, и священников. Поэтому они полупили название Chlere, которое, вероятно, происходило от латинского Clericus [духовное лицо]. Эти Chlere, каково бы ни было происхождение слова, стали в конце концов общественным бедствием, поскольку, пользуясь преимуществами своего священного сана, странствовали большими группами и поселялись по собственному выбору в домах вождей, где оставались, пока другая группа того же рода не прогоняла их оттуда пинками или насмешками. Примеры таких грубых препирательств, возникавших между почтенными певцами-соперниками, сохранены преданием и показывают, насколько барды стали под конец злоупотреблять привилегиями следствием почтения, с каким их соотечественники относились к сословию в целом. Это наглое поведение и побудило вождей сократить число бардов п лишить их привилегий, которых они больше уже не заслуживали. Праздность и склонность к писанию пасквилей полностью искоренили поэтическое вдохновение, отличавшее их предшественников, и это позволяет нам куда меньше сокрушаться по поводу исчезновения самого сословия.
Порой, прерывая бряцание арфы; Суль-мала слушала, спят ли бойцы. Исполнена чувств высоких, втайне она желала в песне излить свою скорбную душу. Поле безмолвствует. Ветры ночные на крыльях умчались. Барды умолкли, и метеоры багровые, духов несущие, вокруг извивались. Небо померкло, тени мертвых слились с облаками. Но не смотрит на них Конмора дочь, склоняясь над гаснущим пламенем. Ты единый заполнил душу ее, колесницевластный вождь Аты. Она запела песнь и заиграла на арфе.
"Клун-гало * пришла, но девы не сыщет. Ах, где же ты, светлый луч? Не повстречалась ли вам, звероловы со мшистых утесов, красавица синеокая? Не раздаются ль ее шаги на Лумоне злачном, возле убежища ланей? О горе! в чертоге лук ее! Ах, где же ты, светлый луч?
* Clun-galo - _белое колено_, жена Конмора, короля Инис-хуны, и мать Сульмалы. Здесь рассказывается, как она тоскует по дочери, после того как та бежала с Кахмором. Эта песня в оригинале очень красива. Выразительные ритмы стиха необычайно согласуются с состоянием духа Суль-малы.
Перестань, любимая Конмора; ** не услышать тебя мне средь вереска. Мой взор обращен к королю, чей путь столь грозен в сраженьях. К нему я стремлюсь душою в пору отдохновения. Но он, поглощенный тучей войны, не видит меня оттуда. Зачем ты не выглянешь, солнце души Суль-малы? Я обитаю во мраке; надо мною простерлась туманная мгла. Роса окропила кудри мои; озари же меня из-за тучи, солнце души Суль-малы!"
** Суль-мала отвечает на предполагаемые вопросы матери. При этом она называет Кахмора _солнцем своей души_, и дальше развивает метафору. Те, кто сохраняет эту песню в изустном предании, утверждают, что часть оригинала утрачена. Книга кончается, по-видимому, посреди третьей ночи, считая с начала поэмы.
КНИГА СЕДЬМАЯ
СОДЕРЖАНИЕ КНИГИ СЕДЬМОЙ
Эта книга начинается посреди третьей ночи. Поэт описывает туман, который поднимался по ночам с озера Лего и служил обычно укрытием для душ только что умерших до исполнения погребальной песни над их могилами. Появление духа Филлана над пещерой, где покоится его тело. Его голос доходит до Фингала на утесе Кормула. Король ударяет в щит Тренмора, что служило верным знаком его намерения сражаться самому. Необычайное действие этого сигнала. Суль-мала, проснувшись, будит Кахмора. Их трогательная беседа. Она уговаривает его просить мира; он решает продолжать войну и велит ей удалиться в соседнюю долину Лоны, где обитал престарелый друид, и не отлучаться оттуда, пока не закончится битва следующего дня. Он будит свое войско, ударяя в щит. Описание щита. Бард Фонар по просьбе Кахмора рассказывает о том, как фирболги под водительством Лартона впервые поселились в Ирландии. Наступает утро. Суль-мала удаляется в долину Лоны. Книга завершается лирической песнью.
Над осененным лесами озером Лего временами встает пелена серогрудых туманов, когда врата заката затворятся на орлих очах солнца. Широко над течением Лары расстилается пар, сгущенный и мрачный; сквозь темные струи его проплывает луна, словно смутный щит. Призраки прошлых времен им облекают свой порывистый бег с ветра на ветер по угрюмому лику ночи. Часто, сливаясь с бурей, гонят они над могилой бойца туман - обиталище серое духа его, доколе песнь не воспета.*
* Нет поэта, который отклонялся бы от своего предмета меньше, чем Оссиан. Он не добавляет никаких отвлекающих внимание украшений; вставные эпизоды связаны с содержанием поэмы и весьма для него существенны. Даже лирические песни, в которых он более всего дает свободы своей фантазии, естественно вытекают из повествования. Их уместность и тесная связь с поэмой в целом показывают, что кельтский бард даже при самых своевольных полетах воображения руководствовался здравым смыслом. Согласно общему мнению, поэтический гений и трезвый рассудок редко совмещаются в одном лице. Но это наблюдение далеко, не справедливо, потому что истинный гений и здравый смысл неразделимы. Своевольные полеты фантазии, не управляемые здравым смыслом, подобны, как замечает Гораций, сновидениям больного, назойливым и бессвязным. Глупец никогда не напишет хорошей поэмы. Правда, горячее воображение обычно берет верх над, заурядным рассудком; именно поэтому столь немногим удается преуспеть на поэтическом поприще. Но когда здравый смысл необычайной силы и пылкая фантазия сочетаются должным образом, они, и только они, создают истинную поэзию.
Я пришел туда, где сражался Филлан.** Ни шума, ни голоса не слышалось там. Шлем разбитый лежал на земле, рядом щит, расколотый надвое. Где ты, Филлан, где же ты, юный вождь гулкозвучного Морвена? Он слышал меня, но молчал, прислонившись к скале, что клонила седую главу над потоком. Он слышал меня, но стоял, угрюмый и мрачный. Наконец, я увидел вождя.
** Место, где сражался Филлан, и поза самого героя изображены ярко и выразительно. Возникающее далее горестное чувство усилено тем, что Оссиан некоторое время не подозревает, что брат его ранен. Такого рода неизвестность часто встречается в поэмах Оссиана. Чем неожиданнее наступает событие, тем большее впечатление оно производит.
"Зачем ты стоишь, облеченный мраком, чадо лесистой Сельмы? Сияет твоя стезя, мой брат, на этом сумрачном поле. Долго ты бился на нем. Но вот уже слышится рог Фингала. Взойди к своему отцу на скрытый облаком холм его пирований. Он сидит в вечернем тумане и внемлет пению арфы Карила. Доставь же отраду старцу, юный крушитель щитов".
"Какую ж отраду доставит ему побежденный? Оссиан, у меня уже нет щита. Разбитый, лежит он на поле, и вырвано из шлема крыло орла. Отцы лишь тогда сынам своим рады, когда пред теми бежит супостат. Но втайне вздыхают они, когда уступают врагу их юные ратники. Нет, Фидлан уже не узрит короля. Для чего печалить героя?"
"Сын синеокой Клато, зачем пробуждаешь ты скорбь мою? Ты ль не сверкал пред ним ярким пламенем, как же ему не обрадоваться? Оссиан не снискал такой славы, и все же король, завидя меня, всегда сиял, словно солнце. С радостью он взирал на поступь мою, тень никогда не мрачила его лица. Взойди, о Филлан, на Мору, пир его уготован под исчезнувший луч синеглазой Клато?"
"Оссиан, подай мне мой щит разбитый, эти перья, гонимые ветром. Рядом с Филланом их положи, чтобы меньший урон понесла его слава. Оссиан, изменяют мне силы. В пещере того утеса ты меня упокой. Не воздвигай надо мною камня: да не спросит никто о славе моей. Пал я в первой же брани, пал, не успев прославиться. Пусть единый твой глас отлетевшую душу утешит. Для чего слабосильному ведать, где затаился исчезнувший луч белогрудой Клато?" *
{* В основной текст этой книги, как и предыдущей, я включал только полные поэмы или самостоятельные вводные эпизоды; сохранившиеся же отрывки сочинений Оссиана я предпочитал помещать при случав в примечаниях. Здесь я приведу перевод части поэмы, относящейся к смерти Филлана. Это диалог Клато, матери героя, и его сестры Босмины.
Клато
Дочь Фингала, восстань, ты, свет, осененный кудрями. Подъемли от сна лицо свое ясное, нежно-скользящий солнечный луч Сельмы! Я зрела, как белые руки твои тревожно метались по персям меж спутанных кудрей, когда шелестящий утренний ветер примчался с пустынных потоков. Не увидала ль ты предков, Восмина, сошедших в твои сновиденья? Восстань же, дочь Клато; не поселилось ли горе в твоей душе?
Босмина
Легкий призрак прошел предо мной, на лету расплываясь, словно сумрачный ветер, клонящий волнами траву полевую. Арфа, сойди со стены и назад призови душу Босмины; она унеслась, как поток. Я слышу твои согласные звуки. Я слышу тебя, о арфа, и вот зазвучит мой голос.
Доколе вы будете в битву бросаться, вы, что живете в сердце моем? Далек ваш путь, короли мужей, он в лазоревоструйном Эрине. Южный ветер, расправь крыла над темным вереском Клоно. Направь Фингаловы паруса к берегам родимого края.
Но кто там в силе своей восстал, мрачнея при виде брани? К врагу простерта десница его, как луч мертвящий солнца, когда, корою мрака запятнано, оно по тверди стремит свой губительный бег. Кто ж он, как не отец Босмины? Но разве воротится он, покуда не миновала гроза?
Филлан, ты словно луч рядом с ним; прекрасен, но страшен твой свет. Твой ыеч пред тобою - синий огонь ночной. Когда же воротишься ты к своим косулям, к потокам злачных полей? Когда же я с Моры завижу тебя и ветры развеют длинные кудри мои? Но разве воротится юный орел с полей, где гибнут герои!
Клато
Нежен, как песня на Лоде, голос девы из Сельмы. Имя твое услаждает мой слух, крушитель щитов. Зрите, король идет с океана; барды проносят Морвена щит. Враг расточился пред ним, как легкий туман. Но я не слышу крыл моего орла, сына Клато не вижу. Ты мрачен, Фингал; ужель не воротится он?..}
"Твой ли дух уносится в вихре, синеглазый властитель щитов? Да сопутствует радость герою в полете сквозь облака. Тени предков твоих, о Филлан, склонясь, принимают потомка. Я вижу, их пламень простерся по Море; струятся лазурные волны тумана. Да встретит радость тебя, мой брат! Но мы мрачны и печальны. Я вижу врагов, окруживших старца, я вижу закат его славы. Одинокий ты в поле остался, седовласый король Сельмы".
Я его упокоил в пещере утеса под ропот ночного потока. Одна лишь звезда багровая на героя смотрела; временами ветер вздымал его кудри. Я прислушался: не раздалось ни звука, ибо воин почил. Словно молния в туче, мысль пронизала мне душу. Взор загорелся огнем, я зашагал, бряцая булатом.
Я отыщу тебя, вождь Аты, в сонме твоих тысяч. Ужели я дам сокрыться туче, что погасила рассветный наш луч? Зажгите, о праотцы, метеоры, чтоб осветить мой шаг дерзновенный. В ярости я истреблю...* Но не должен ли я вернуться? Король остался без сына, седовласый среди супостатов. Его десница уже не та, что была в старину: слава его тускнеет в Эрине! Да не увижу его с высоты холма, в последней битве сраженного. Но как я могу к королю воротиться? Не спросит ли он меня о сыне? "Ты должен был встать на защиту юного Филлана". Нет, я пойду на встречу с врагом. Зеленодолый Инис-файл, радует слух мой шумная поступь твоя; я нападу на строи твои боевые, чтобы взора Фингала избегнуть. Но я слышу глас короля на туманной вершине Моры! Он призывает обоих своих сыновей. Исполненный скорби, я возвращаюсь к тебе, мой отец. Я возвращаюсь, подобно орлу, что встретил в пустыне ночной перун, ему крыла опаливший.
* Здесь поэт сознательно оставил предложение незаконченным. Смысл состоит в том, что он решил, уподобившись всепожирающему огню, истребить Кахмора, убившего его брата. Но когда он принял такое решение, ему внезапно весьма живо представилось положение Фингала. Он уже намерен вернуться, чтобы помочь королю вести войну. Но тут его снова охватывает стыд за то, что он не защитил брата. Он решает опять идти и отыскать Кахмора. Мы можем предположить, что он уже направлялся к вражескому стану, когда на Море прозвучал рог Фингала, созывая все войско предстать перед королем. Монолог Оссиана безыскусен, решения, следующие внезапно одно за другим, отражают состояние ума, крайне взволнованного несчастьем и угрызениями совести; однако, исполняя приказания Фингала, Оссиан вел себя столь безупречно, что нелегко понять, в чем же он отступил от долга. Дело заключается в том, что, когда людям не удается совершить то, чего они страстно желают, они, естественно, порицают самих себя как главную причину неудачи. Сравнение, которым поэт завершает монолог, весьма своеобразно и вполне согласуется с представлениями тех, кто живет в стране, где молния - обычное явление.
Вокруг короля по вершине Моры рассеялись строп разбитые Морвена.* Бойцы от него отвращали очи, каждый мрачно склонялся на ясенное копье. Молча стоял посредине король. Дума вздымалась за думой в его душе, словно вспененные волны на неведомом горном озере. Он озирался окрест: ни один из сынов его не появился, сверкая длинным копьем. Стесненные вздохи из груди исторглись, но он сокрыл свое горе. И вот наконец я под дубом встал. Но не раздался мой голос. Что я мог бы сказать Фингалу в этот час его горя? Наконец он прервал молчание, и воины прочь отпрянули.**
* Эта сцена торжественна. Поэт всегда помещает главного героя в обстановку, вызывающую возвышенные чувства. Дикая местность, ночь, разгромленное и рассеянное войско и более всего поведение и молчание Фингала - все эти обстоятельства рассчитаны на то, чтобы произвести впечатление ужаса. Оссиану более всего удаются ночные картины. Мрачные образы соответствуют меланхолическому складу его ума. Все его поэмы были сочинены после того, как деятельная часть его жизни осталась позади, когда он ослеп и пережил всех спутников своей молодости. Поэтому мы обнаруживаем, что все его творения окутаны пеленой меланхолии.
** Смущение Фингалова войска объясняется скорее стыдом, чем страхом. Король не был тираном. Он, как Фингал сам заявляет в пятой книге, _никогда не был для них чудищем, мрачным во гневе. Глас его не поражал громами их слуха, очи не извергали смерти_. Для первых веков существования общества деспотизм но характерен. Когда запросы рода человеческого скромны, он сохраняет свою независимость. Только развитая цивилизация воспитывает в душе ту покорность правительству, пользуясь которой честолюбивые начальники обретают абсолютную власть.
Мнение, будто бы простонародье горной Шотландии находилось в полном рабстве у своих вождей, является грубо ошибочным. Их глубокое почтение и привязанность к главам рода - вот исток этого невежественного заблуждения. Когда бывала затронута честь племени, оно безоговорочно подчинялось повелениям вождя. Но если кто-нибудь считал, что его притесняют, он мог перейти в соседний клан, принять новое имя и обрести покровительство и защиту. Угроза такого перехода несомненно побуждала вождей к осмотрительности в осуществлении своей власти. Коль скоро их значительность в общем мнении прямо зависела от числа их подданных, они старательно избегали всего, что могло бы это число уменьшить.
Власть законов распространилась в горной Шотландии значительно позже. А до тех пор кланы руководствовались в мирных делах не словесными приказаниями вождя, но тем, что они называли Clechda, или обычаями, перешедшими к ним по традиции от предков. Когда между отдельными лицами возникали споры, из старейшин племени избирались третейские судьи, чтобы решить дело согласно Clechda. Вождь, опираясь на свою власть, неизменно утверждал решение. Во время весьма частых войн из-за родовых распрей вождь пользовался своею властью не столь сдержанно, но даже и тогда он редко простирал ее до того, чтобы отнять жизнь своего соплеменника. Ни одно преступление не каралось смертью, за исключением убийств, а они были редки в горных местностях. Никто не подвергался какому-либо телесному наказанию. Память об оскорблении такого рода сохранялась бы веками в семействе, и члены его воспользовались бы любой возможностью, чтобы отомстить, если только наказание не исходило от самого вождя; в таком случае оно воспринималось скорее как отеческое поучение, нежели кара по закону за преступление.
"Где же сын Сельмы, предводитель во брани? Я не зрю его среди воинов, воротившихся с поля боя. Ужели погиб молодой олень, что на моих холмах выступал величаво? Да, он пал, ибо вы безмолвны. Расколот щит войны. Пусть принесут Фингалу доспехи его и меч темнолицего Луно. В эту ночь я бодрствую здесь на холмах, а утром сойду на битву".
Высоко на утесе Кормула * дуб разгорелся под ветром. Серая пелена тумана клубится окрест. Туда удалился в гневе король. Он всегда ложился от войска вдали, когда дух его жаждал битвы. Высоко на двух копьях повесил он щит - сверкавшее знаменье смерти; в тот щит он привык ударять по ночам, перед тем как ринуться в бой. И тогда его воины знали, сам король поведет их в сраженье, ибо звон щита означал, что вздымается ярость Фингала. Неровны шаги короля на вершине, где он сверкал, озаренный пламенем дуба; ужасен он был, словно призрак ночной, что на холмах облачает свирепый свой облик туманами и, стремясь к океану бурному, всходит на колесницу ветров.
* Утес Кормула часто упоминается в предшествующей части поэмы. На нем стояли Фингал и Оссиан, наблюдая битву. Согласно старинному обычаю, неизменно соблюдавшемуся каледонскими королями, они удалялись от своего войска в ночь накануне битвы, в которой им предстояло участвовать. Тренмора, самого прославленного из предков Фингала, называли первым, кто ввел этот обычай, который, однако, последующие барды приписывали герою более позднего времени. В одной древней поэме, начинающейся: Mac-Arcath na ceud frol [Сын Арката ста знамен (гэл.)}, обычай удаляться от войска перед сражением причислен к мудрым установлениям первого шотландского короля Фергуса, сына Арка, или Арката. Я помещаю здесь перевод соответствующего отрывка; в каком-нибудь другом примечании я, возможно, приведу все, что осталось от этой поэмы. _Фергус, властитель сотни потоков, сын Арката, что воевал в старину, ты первый в ночи удалился, когда враг наступал пред тобой в гулкозвучных полях. Но Король не почиет покойно: битвы теснятся в его душе. Беги, сын чужеземца: утром он бросится в бой_. Неясно, кто и когда сочинил эту поэму. Она проникнута духом древних сочинений шотландских бардов и, по-видимому, является довольно точным подражанием Оссиану.
Не улеглось после бури море войны Эрина: дружины, как волны, под луною сверкали и с гулом глухим катились по полю. Кахмор одиноко шагал перед ними по вереску, во всеоружии он стремился за бегущими ратями Морвена. Вот подошел он ко мшистой пещере, где покоился Филлан в ночи. Дерево там склонялось над ручьем, сверкавшим в ущелье скалы. На траве блистал под луною щит расколотый сына Клато, а рядом лежал мохноногий Бран.* Он потерял вождя на вершине Моры и по ветру сыскал его след. Он думал, что спит синеглазый охотник, и лег на его щите. Ни одного дуновенья не пролетало над вереском, чтобы его не учуял Бран быстроногий.
* Этот эпизод, связанный с любимым Фингаловым псом Браном, является, пожалуй, одним из наиболее трогательных мест в поэме. Помнится, мне попалась одна старая поэма, сочиненная много позже времени Оссиана, где очень удачно введен рассказ такого же рода. Во время одного из вторжений датчан Уллинклунду, почтенный вождь одного из племен на западном берегу Шотландии, был убит в стычке с убегавшим отрядом противника, который высадился неподалеку от его местопребывания. Немногие сопровождавшие его воины были тоже убиты. Молодая жена Уллин-клунду, не зная о его гибели и крайне обеспокоенная долгим его отсутствием, подняла тревогу среди воинов, оставшихся дома, и те отправились искать вождя вдоль побережья. Они не нашли его, и прекрасная вдова была безутешна. Наконец, его отыскали благодаря псу, который несколько дней сидел на скале возле тела хозяина. Сейчас этой поэмы нет в моем распоряжении, иначе ее поэтические достоинства, возможно, побудили бы меня представить читателю ее перевод. Строфа, относящаяся ко псу по имени Du-chos или Черная нога, весьма выразительна.
"Темнобокий Ду-хос! ноги, как ветер! зябко сидеть на скале. Он (пес) видит косулю: уши торчком, и он готов уже прыгнуть. Он смотрит вокруг, но Уллин спит, и он опускает голову. Ветры свистят, Ду-хосу мнится: он слышит Уллина голос. Но видит он: Уллин недвижно лежит на волнистом вереске. Темнобокий Ду-хос, уже не пошлет его голос тебя по вереску!"
Кахмор узрел белогрудого пса, он узрел расколотый щит. Мрак застилает душу его, он вспоминает о бренности жизни. Словно поток прибывают люди и уносятся прочь; их сменяет другое племя. Но, проносясь, иные оставят на бранных полях след своей доблести. О них вспоминает вереск долгие темные годы, виясь, источник лазоревый их прославляет. Да будет таким же вождь Аты, когда он поляжет в землю. Пусть не раз до Кахмора донесется по воздуху голос грядущих времен, когда он будет шагать с ветра на ветер или сокроется в крыльях бури!
Зеленый Эрин собрался вокруг короля, чтобы голос власти его услыхать. Они склоняют веселые лица к неровному пламени дуба. Те, кто страшил их, отброшены. Лубар вьется опять в пределах их воинства.* Кахмор был небесным лучом, озарявшим народ свой во мраке. Он стоял посреди, и они, окружив короля, с восторженным трепетом ему воздавали почести. Только он не выказывал радости: ему не в новость война.
* Чтобы пояснить эту фразу, следует дать читателю представление о местности, где происходили две предшествующие битвы. Между холмами Моры и Лоны лежала равнина Мой-лены, по которой протекала река Лубар. Первая битва, в которой каледонцев возглавлял Гол, сын Морни, происходила на берегах Лубара. Поскольку ни одна сторона не одержала решительной победы, войска после сражения удерживали прежние позиции.
Во второй битве, в которой начальствование перешло к Филлану, ирландцы после гибели Фолдата были оттеснены на холм Лоны, но, когда Кахмор пришел к ним на помощь, они восстановили прежнее положение и затем в свою очередь оттеснили каледонцев, так что _Лубар вился опять в пределах их воинства_.
"Что так печален король? - спросил Малтос - орлиное око. - Разве остались враги на Лубаре? Есть ли хотя бы один среди них, что еще в силах поднять копье? Не был таким миролюбцем отец твой Борбардутул, властитель копий.** Гнев его был огонь негасимый, радость над павшим врагом - велика. Три дня пировал седовласый герой, узнав, что Калмар погиб, Калмар с потоков Лары, пришедший на помощь Уллину. Часто длани его прикасались к стали, которой, как сказывали, был пронзен супостат. Он дланями к ней прикасался, ибо угасли глаза Борбар-дутула. Однако ж король солнцем был для друзей, ветерком, вздымавшим их ветви. Радость он источал в чертогах своих, он любил сынов Болги. Имя его остается в Ате, как благоговейная память о духах, что ужасали видом своим, но разгоняли бури. Пусть же Эрина голоса *** дух короля возвысят, дух того, кто сиял среди мрака войны и повергал могучих. Фонар, с темени серой скалы пролей песнь о былых временах, пролей ее на широко раскинутый Эрин, что окружает владыку".
** Борбар-дутул, отец Кахмора, приходился братом тому Колк-улле, который, как сказано в начале четвертой книги, восстал против ирландского короля Кормака. Борбар-дутул, видимо, как и весь его род, не признавал за потомками Конара права наследовать ирландский престол. В этом кратком эпизоде содержатся сведения, проливающие некоторый свет на историю того времени. Оказывается, что, когда Сваран высадился в Ирландии, сопротивление ему оказали только гэлы, владевшие Ольстером и северной частью острова. Калмар, сын Маты, о доблестных подвигах и смерти которого рассказывается в третьей книге "Фингала", был единственным вождем племени фирболгов, присоединившимся к гэлам или ирландским каледонцам во время вторжения Сварана. Непристойная радость Борбардутула при вести о смерти Калмара вполне согласуется с духом мщения, господствовавшим повсеместно во всех странах, где утвердилась феодальная система. По-видимому, кто-то принес Борбар-дутулу оружие, которым, как утверждали, был убит Калмар.
*** _Эрина голоса_ - поэтическое наименование ирландских бардов.
"Да ни единая песнь, - Кахмор сказал, - не зазвучит в мою честь, да не воссядет Фонар над Лубаром на скале. Там полегли могучие. Не тревожь отлетающих теней. Удали от меня, удали, о Малтос, песнопевцев Эрина. Я не ликую, когда бессилен мой враг поднять на меня копье. Заутра мы волю дадим нашей мощи. Фингал на холме гулкозвучном не смыкает очей".
Словно волны, гонимые ветром внезапным, Эрин назад отошел, как повелел владыка. Широко разлились по равнине ночной его племена шумливые. Каждый бард уселся с арфой под древом своим. Каждый ударил по струнам и песнь затянул своему вождю.* Сидя пред дубом горящим, Суль-мала по временам касалась арфы, Арфы касалась она и внимала шепоту ветра в своих кудрях. Близко во мраке лежал король Аты под многолетним древом. Луч от костра на него не падал; Кахмор видел деву, оставаясь незрим. Когда он заметил слезы в ее очах, душа его просияла. Но брань тебе предстоит, сын Борбар-дутула.
* Во времена Оссиана не только у королей, но и у каждого мелкого вождя были свои барды, сопровождавшие его на войне, а эти барды в соответствии с силой вождей, их покровителей, имели в своей свите еще и младших бардов. В торжественных случаях, когда они воспевали победы или оплакивали гибель заслуженного и прославленного воина, павшего на войне, все барды объединялись в единый хор. Слова сочинял состоявший при короле верховный бард, который достигал этого высокого положения благодаря превосходству своего поэтического дарования. Поскольку личность барда почиталась священной, а доходы от его должности были велики, это сословие в последующие времена стало весьма многочисленным и наглым. Надо полагать, что после принятия христианства некоторые из них исполняли двойную должность - и бардов, и священников. Поэтому они полупили название Chlere, которое, вероятно, происходило от латинского Clericus [духовное лицо]. Эти Chlere, каково бы ни было происхождение слова, стали в конце концов общественным бедствием, поскольку, пользуясь преимуществами своего священного сана, странствовали большими группами и поселялись по собственному выбору в домах вождей, где оставались, пока другая группа того же рода не прогоняла их оттуда пинками или насмешками. Примеры таких грубых препирательств, возникавших между почтенными певцами-соперниками, сохранены преданием и показывают, насколько барды стали под конец злоупотреблять привилегиями следствием почтения, с каким их соотечественники относились к сословию в целом. Это наглое поведение и побудило вождей сократить число бардов п лишить их привилегий, которых они больше уже не заслуживали. Праздность и склонность к писанию пасквилей полностью искоренили поэтическое вдохновение, отличавшее их предшественников, и это позволяет нам куда меньше сокрушаться по поводу исчезновения самого сословия.
Порой, прерывая бряцание арфы; Суль-мала слушала, спят ли бойцы. Исполнена чувств высоких, втайне она желала в песне излить свою скорбную душу. Поле безмолвствует. Ветры ночные на крыльях умчались. Барды умолкли, и метеоры багровые, духов несущие, вокруг извивались. Небо померкло, тени мертвых слились с облаками. Но не смотрит на них Конмора дочь, склоняясь над гаснущим пламенем. Ты единый заполнил душу ее, колесницевластный вождь Аты. Она запела песнь и заиграла на арфе.
"Клун-гало * пришла, но девы не сыщет. Ах, где же ты, светлый луч? Не повстречалась ли вам, звероловы со мшистых утесов, красавица синеокая? Не раздаются ль ее шаги на Лумоне злачном, возле убежища ланей? О горе! в чертоге лук ее! Ах, где же ты, светлый луч?
* Clun-galo - _белое колено_, жена Конмора, короля Инис-хуны, и мать Сульмалы. Здесь рассказывается, как она тоскует по дочери, после того как та бежала с Кахмором. Эта песня в оригинале очень красива. Выразительные ритмы стиха необычайно согласуются с состоянием духа Суль-малы.
Перестань, любимая Конмора; ** не услышать тебя мне средь вереска. Мой взор обращен к королю, чей путь столь грозен в сраженьях. К нему я стремлюсь душою в пору отдохновения. Но он, поглощенный тучей войны, не видит меня оттуда. Зачем ты не выглянешь, солнце души Суль-малы? Я обитаю во мраке; надо мною простерлась туманная мгла. Роса окропила кудри мои; озари же меня из-за тучи, солнце души Суль-малы!"
** Суль-мала отвечает на предполагаемые вопросы матери. При этом она называет Кахмора _солнцем своей души_, и дальше развивает метафору. Те, кто сохраняет эту песню в изустном предании, утверждают, что часть оригинала утрачена. Книга кончается, по-видимому, посреди третьей ночи, считая с начала поэмы.
КНИГА СЕДЬМАЯ
СОДЕРЖАНИЕ КНИГИ СЕДЬМОЙ
Эта книга начинается посреди третьей ночи. Поэт описывает туман, который поднимался по ночам с озера Лего и служил обычно укрытием для душ только что умерших до исполнения погребальной песни над их могилами. Появление духа Филлана над пещерой, где покоится его тело. Его голос доходит до Фингала на утесе Кормула. Король ударяет в щит Тренмора, что служило верным знаком его намерения сражаться самому. Необычайное действие этого сигнала. Суль-мала, проснувшись, будит Кахмора. Их трогательная беседа. Она уговаривает его просить мира; он решает продолжать войну и велит ей удалиться в соседнюю долину Лоны, где обитал престарелый друид, и не отлучаться оттуда, пока не закончится битва следующего дня. Он будит свое войско, ударяя в щит. Описание щита. Бард Фонар по просьбе Кахмора рассказывает о том, как фирболги под водительством Лартона впервые поселились в Ирландии. Наступает утро. Суль-мала удаляется в долину Лоны. Книга завершается лирической песнью.
Над осененным лесами озером Лего временами встает пелена серогрудых туманов, когда врата заката затворятся на орлих очах солнца. Широко над течением Лары расстилается пар, сгущенный и мрачный; сквозь темные струи его проплывает луна, словно смутный щит. Призраки прошлых времен им облекают свой порывистый бег с ветра на ветер по угрюмому лику ночи. Часто, сливаясь с бурей, гонят они над могилой бойца туман - обиталище серое духа его, доколе песнь не воспета.*
* Нет поэта, который отклонялся бы от своего предмета меньше, чем Оссиан. Он не добавляет никаких отвлекающих внимание украшений; вставные эпизоды связаны с содержанием поэмы и весьма для него существенны. Даже лирические песни, в которых он более всего дает свободы своей фантазии, естественно вытекают из повествования. Их уместность и тесная связь с поэмой в целом показывают, что кельтский бард даже при самых своевольных полетах воображения руководствовался здравым смыслом. Согласно общему мнению, поэтический гений и трезвый рассудок редко совмещаются в одном лице. Но это наблюдение далеко, не справедливо, потому что истинный гений и здравый смысл неразделимы. Своевольные полеты фантазии, не управляемые здравым смыслом, подобны, как замечает Гораций, сновидениям больного, назойливым и бессвязным. Глупец никогда не напишет хорошей поэмы. Правда, горячее воображение обычно берет верх над, заурядным рассудком; именно поэтому столь немногим удается преуспеть на поэтическом поприще. Но когда здравый смысл необычайной силы и пылкая фантазия сочетаются должным образом, они, и только они, создают истинную поэзию.