Страница:
Противоречивы и сами герои. Они бесстрашны и могучи, когда сражаются. "Наши стопы повергали деревья. Утесы рушились с мест своих, а ручьи меняли течение, с рокотом убегая от нашего единоборства", - так описывает свой поединок один из них ("Фингал", кн. I). Но души их не огрубели в непрерывных войнах. "Будь же в сражении бурей ревущей, - наставляет Фингал своего внука Оскара, - а в дни мира - кроток, как солнце вечернее" ("Война Инис-тоны"). Сам он, повергнув наземь противника, удерживает поднятый меч, тронутый скорбью девы, невесты воина, и слезы выступают на глазах великодушного короля ("Карик-тура"). Грозные его витязи обладают чувствительной, нежной душой и склонны к горестным медитациям даже в часы веселья.
Подстать героям и их возлюбленные - невесты и жены. Они способны пронзить мечом врага (см., например, эпизод Морны и Духомара в "Фингале", кн. I), но тоска по милому их убивает. Многочисленные любовные истории, о которых рассказывается в поэмах, почти никогда не имеют счастливого конца. Герой обычно гибнет на войне, на охоте, в плавании. Его возлюбленная, если только она не сопровождала его, облачившись в мужские доспехи, и не погибла с ним, умирает от горя. Иногда один из любовников роковым образом является невольной причиной гибели другого и, скорбя, тоже принимает смерть (например, эпизод Комала и Гальвины: "Фингал", кн. II); иногда влюбленных губит соперник или враг героя, и лишь в редких случаях их любовь кончается счастливо ("Кальтон и Кольмала", "Кольна-дона"). Героини, все эти Гальвины, Гельхосы, Винвелы, Кутоны, Криморы, Минваны, похожи одна на другую и различаются лишь именами, как, впрочем, и их любовники, будь то Комал или Ламдерг, Шильрик или Конлат, Коннал или Рино. Как далеки они от гомеровских героев с их ясно очерченными индивидуальными характерами!
Эти возвышенные герои живут и действуют вне быта. В оссиановских поэмах мы не найдем ни конкретной житейской обстановки, ни описаний материальных предметов, утвари, еды, самого жилища, кроме неопределенных чертогов (halls), где по стенам развешены столь же неясные доспехи и куда сходятся воины на "пиршество раковин" (feast of shells). {По утверждению Макферсона, оссиановские герои пили вино из раковин, подобранных на морском берегу. В переводе эта деталь не сохранена в связи с неуместными в данном случае ассоциациями, которые вызывает слово "раковина" в русском языке, и оно передается словом "чаша".} Такая оторванность от эмпирической реальности немало способствует тому, что герои предстают как некие идеальные носители высоких этических и эстетических ценностей.
Они собственно и являются вершиной мироздания, ибо высшего существа над ними нет. В отличие от гомеровского эпоса в оссиановских поэмах отсутствуют боги, играющие столь важную роль в событиях "Илиады" и "Одиссеи". Единственное исключение - огромная фигура духа Лоды, которого Макферсон отождествляет со скандинавским Одином. Однако этот смутный призрак бессилен повлиять на земную жизнь, и смертный Фингал, бесстрашно вступивший с ним в единоборство, побеждает его ("Карик-тура"). В сущности этот дух мало отличается от бесплотных теней умерших героев, сквозь которые, когда пролетают они над землей, просвечивают звезды. Они обитают на облаках, сохраняя те же склонности, что отличали их при жизни, слетаются на звук арфы барда, воспевающего их подвиги, или являются живым - во сне и наяву, - чтобы возвестить грядущие беды.
Важным новшеством, способствовавшим успеху поэм шотландского барда, был пронизывающий их лиризм. В гомеровском эпосе повествование объективно: рассказчик с эмоциональным отношением к событиям отсутствует. Макферсон же представил своим читателям не просто рассказы о прошлом, но проникнутые личным чувством творения престарелого слепого певца, который сам был некогда победоносным вождем теперь, вещая о подвигах своих соплеменников - героев ушедших годов, - прославляет их и оплакивает и скорбит о собственной горькой участи. Образ Оссиана как бы осеняет поэмы: то он беседует с тенями умерших героев, то обращается к небесным светилам, морям и землям, то размышляет о земной юдоли, то действует сам в описываемых событиях. Когда же он не участвует в сюжетном действии, он все равно присутствует как рассказчик, придающий определенный меланхолический колорит повествованию.
Другое новшество поэм Оссиана, отличавшее их от привычного эпоса, заключалось в своеобразном психологизме. Рассказчик сообщает не только о поступках героев, но и об их чувствах, мыслях, переживаниях, раскрывает их душевный мир. Он приводит речи героев, обращенные к самим себе (подобно репликам "в сторону" в драме), т. е. в сущности их размышления - вещь, немыслимая в поэмах Гомера. Эмоциональный мир героев обычно согласуется с переживаниями рассказчика, и в поэмах господствует скорбное, меланхолическое настроение. При этом Оссиан и его герои в самих горестях находят некое наслаждение, упиваются своей печалью, испытывают "радость скорби" (joy of grief) - эти слова постоянно встречаются на страницах поэм.
С настроением барда согласуется и окружающая природа. Представленный в поэмах северный горный и морской пейзаж тоже явился поэтическим открытием, ранее неведомым в литературе. Недаром Макферсон родился в горной шотландской деревушке: каково бы ни было происхождение опубликованных им поэм, несомненно, что в пейзажных картинах воплотились его собственные впечатления и переживания. Перед глазами читателя высятся окутанные облаками угрюмые горы и холмы, голые или покрытые лесами, прорезанные расселинами, где разносится гулкое эхо и прячутся робкие косули и лани; пенистые ревущие потоки низвергаются с высоты; бурный ветер овевает бесплодные равнины, поросшие вереском и чертополохом; гонимые им клубы тумана стелятся над топкими болотами и озерами, окаймленными тростником; темное море катит белопенные валы на замшелые прибрежные скалы. И над всем этим простерлось суровое небо, где проносятся мрачные тучи с тенями павших героев и являются небесные светила, одушевленные воле поэта. {См. обращения Оссиана к звезде ("Песни в Сельме"), луне ("Дар-тула"), солнцу ("Картон").} Все непрерывно движется, меняется, но движение однообразно и безрадостно. Это однообразие, монотонность пейзажей является в данном случае достоинством, ибо оно соответствует общему печально колориту. Особенно часто пейзаж озаряется луной, тусклый свет которой, с трудом пробивающийся сквозь волны тумана и смутные края облаков, гармонирует со скорбными думами слепого барда, оплакивающего ушедшие дни былой славы. {Подробному разбору оссиановского пейзажа посвящена диссертация: Меуеr С. Die Landschaft Ossians. Jena, 1906.}
Такая поэзия, представленная как перевод, обладала своеобразным стилем. Проза, ритмизованная и в то же время свободная от жестких границ стихотворного размера и сковывающей рифмовки, таила в себе особую прелесть. Богатая непривычными образами, она сохраняла при этом синтаксическую простоту и ясность. А главное, создавалось впечатление достоверности текста, что дало основание Блэру утверждать еще в предисловии к "Отрывкам", что "перевод буквален до последней степени. Даже порядок слов воспроизведен точно". {Fragments, p. VI-VII.}
По мнению исследователя английской просодии, "главный секрет" примененной Макферсоном поэтической формы состоял в "резкой и полной изоляции предложений разной длины. Едва ли удастся найти где-либо в стихах или прозе столь решительно концентрированный стиль с таким полным отсутствием связи между составными частями целого. Каждое предложение в пределах своей протяженности полностью передает заключенный в нем смысл". {Saintsbury G. A history of English prosody from the twelfth century to the present day, vol. III. London, 1923, p. 44.} Поскольку Макферсон употреблял короткие предложения или обороты, его проза как бы распадается на строки, причем многие из них объединены тематическим или структурным параллелизмом. Иногда эти строки образуют правильный стихотворный размер, но в большинстве случаев они составляются из различных сочетаний двух- или трехсложных стоп. {Ibid., p. 44-46.} Такая "мерная проза" (measured prose), как называл ее сам Макферсон, изобиловала некоторыми стилистическими штампами, из которых наиболее примечательны сложные эпитеты ("колесницевластный вождь", "снежнорукая дева", "темногрудый корабль" и т. п.), а также родительный падеж в определительной и описательной функциях ("бард времен минувших", "холм оленей", "Сельма королей", "Сваран островов бурь" и т. д.), {Такое употребление Макферсоном родительного падежа по образцу гэльской поэзии не всегда передается в переводе, поскольку некоторые сочетания выглядят в русском языке крайне несообразно.} который часто применяется для образования перифраз ("уста песен" - бард, "любовь героев" - красавица, "златокудрый сын небес" - солнце, "дочь ночи" - луна и т. д.). Эти стилистические приемы напоминали Гомера, Библию, но ни один английский поэт - современник Макферсона не прибегал к ним столь настойчиво и последовательно. Вообще говоря, в английской поэзии XVIII в. можно найти параллели к сравнениям, метафорам, олицетворениям и т. п., взятым из поэм Оссиана в отдельности, но их обилие и непременная связь с природой в таких масштабах были присущи только стилю Макферсона. {См.: Fitzgerald R. P. The style of Ossian. Studies in romanticism, 1966, vol. VI, N 1, p. 23.}
Успех оссиановских поэм сразу же после опубликования их на английском языке (этим успехом, как мы увидим ниже, они пользовались во всех европейских странах, куда вскоре попали) был во многом обусловлен историко-литературным моментом их появления. В середине XVIII в. просветительское мировоззрение, утвержденное и отстаиваемое передовыми мыслителями Европы, переживало кризис, что в конечном счете было вызвано обнажением противоречий буржуазной цивилизации, которые раньше всего выявились в Англии, пережившей буржуазную революцию еще в предыдущем веке. Связанное с Просвещением рационалистическое искусство классицизма XVIII в. постепенно утрачивает безусловный авторитет и начинает вытесняться новыми направлениями, получившими в дальнейшем названия сентиментализма и преромантизма. Чувство в противовес скомпрометированному разуму объявляется основой искусства, а из отрицания "противоестественной" извращающей людей цивилизации возникает культ "вечной", "благой" природы, на лоне которой только и может человек вести правильную "естественную" жизнь. Руссо, провозгласивший возврат к природе и славивший благородного и счастливого дикаря, лишь окончательно оформил тенденции, возникшие еще раньше в европейской, особенно в английской, литературе.
В таких условиях закономерно появился интерес к народной поэзии, чья безыскусственность противопоставлялась как достоинство литературе, основанной на рациональных правилах. "Илиада" и "Одиссея", долгие века существовавшие в культурной жизни Европы как творения древнего поэта Гомера, который считался фигурой, не менее реальной, чем Софокл или Вергилий, теперь переосмысляются, толкуются как комплекс эпических песен, созданных в разные периоды безымянными народными поэтами. Эти воззрения, легшие в основу так называемого "гомеровского вопроса" и получившие распространение в трудах европейских филологов, в известной мере подготовляли почву для Оссиана. С другой стороны, живое внимание европейских и, в том числе английских и шотландских, литераторов и ученых привлекли труды швейцарского историка Поля-Анри Малле "Введение в историю Дании" (1755), и особенно "Памятники мифологии и поэзии кельтов, в частности древних скандинавов" (1756; английский перевод - 1770). В самой Шотландии еще до Макферсона начались поиски кельтского или гэльского фольклора, и зимою 1755-1756 г. в "Шотландском журнале" (Scots magazine) была даже опубликована поэма "Элбин и дочь Мэя" - вольный стихотворный английский перевод гэльского оригинала, созданный Джеромом Стоуном (Stone, 1727-1756), шотландским сельским учителем, вскоре умершим. В приложенном к поэме письме Стоун сообщал читателям о множестве гэльских стихотворений, известных в горной Шотландии. Возможно, эта публикация была замечена Макферсоном, который в ту зиму, по-видимому, находился в Эдинбурге. {См.: Saundеrs, р. 52-56.}
Распространение идеи возврата к природе имело различные следствия для нравственной жизни XVIII в., в частности, она ослабляла рациональный самоконтроль. Восприимчивость к внешним воздействиям, непосредственная живая реакция на них стали расцениваться как свойства благородной души. И в мире, исполненном тягот и бедствий, такое воззрение утверждало меланхолию как господствующую эмоцию истинного человека, поскольку чувствительность признавалась более высоким душевным достоинством, чем выдержка и стоицизм.
Этот взгляд получил и своеобразное эстетическое преломление в утвердившейся в это время категории "возвышенного" (sublime), которое противополагалось "прекрасному" (beautiful). Само понятие было заимствовано из приписанного Лонгину античного трактата "О возвышенном"; но теперь в него вкладывалось новое содержание. "Все, что так или иначе ужасно... или воздействует подобно ужасу, - писал в 1757 г. в специальном исследовании английский философ и политический деятель Эдмунд Берк, - все это является источником возвышенного, т.е. производит сильнейшее волнение, какое способна испытывать душа". {Burke Е. A philosophical enquiry into the origin of our ideas of the Sublime and Beautiful. London, 1958, p. 39. Ср.: Monk S. H. The Sublime: a study of critical theories in XVIII-century England. New York, 1935, p. 84-100.} Возвышенные предметы воздействуют на душу человека настолько же сильнее, чем прекрасные, насколько страдание сильнее наслаждения. Но и они, утверждал Берк, способны вызывать положительные эмоции, своеобразный восторг, связанный с представлением о величии. Такую эмоцию Берк называл "восхищением" (delight) в отличие от "наслаждения" (pleasure) как такового.
Блэр, воспринявший учение Берка, в своих лекциях по риторике и литературе указывал на пять качеств, которые встречаются в природе и вызывают представление о возвышенном. Это - безмерность, мощь, торжественность, неясность и беспорядочность. Понятие возвышенного он связывал с горами и равнинами, морями и океанами, раскатами грома и воем ветров, мраком, безмолвием, одиночеством, а также с явлением сверхъестественных существ. {Вlair H. Lectures on rhetoric and belles lettres, vol. I. Edinburgh, 1820, - p. 33-37.} Неясность может быть вызвана туманом, мглою, но также и удалением в пространстве или во времени. "Туман древности", указывал Блэр, благоприятствует впечатлению возвышенного. Говорил он и о возвышенных чувствах, к чему относил прежде всего великодушие и героизм, считая, что они производят такое же впечатление, как и величественные явления природы. {Ibid., p. 37-38.}
Нетрудно понять, насколько органично вливались поэмы Оссиана в русло этих эстетических идей. В своем "Критическом рассуждении" Блэр прямо заявлял: "Две отличительные особенности поэзии Оссиана - это чувствительность и возвышенность. В ней нет ни малейшего проблеска веселья или радости; она целиком проникнута духом торжественной важности. Оссиан, пожалуй, единственный поэт, который не позволяет себе расслабиться или снизойти до легкого и веселого тона... Он запечатлевает только величавые и мрачные события, окружающая обстановка у него всегда дика и романтична". И далее, перечислив предметы и явления оссиановского пейзажа, Блэр заключал: "...все это внушает уму торжественное настроение и подготовляет его к восприятию велик и необычайных событий". {Вlair Н. A critical dissertation on the Poems of Ossian. - In: The Роеms of Ossian, transl. by James Macpherson, Esq. Leipzig, 1847, p. 58-59. О развитии Блэром концепции возвышенного в связи с Оссианом см.: Monk S. H. The Sublime..., p. 120-129.}
Уже появление "Отрывков старинных стихотворений" вызвало, как отмечалось, широкий интерес, а в некоторых литературных кругах даже восторги. В них видели воплощение "естественного" искусства, свободного от сковывающих правил. Хорее Уолпол (Walpole, 1717-1797), писатель, основоположник жанра готического романа, ознакомившись с некоторыми из "отрывков" еще в рукописи, так и писал своему другу 3 февраля 1760 года. "Они полны естественными образами и естественными чувствами, которые возникли прежде, чем были изобретены правила, сделавшие поэзию трудной и скучной". {The Yale edition of Horace Walpole's correspondence, vol. XV. New Haven - London, 1951, p. 61.}
Однако "Отрывки" сами по себе еще не давали достаточного материала для сколько-нибудь обстоятельного обсуждения эстетических проблем, связанных с новым литературным видом. Напротив, "Фингал", представленный читателям как древняя эпическая поэма, сразу же возбудил вопрос о соответствии его утвердившимся критериям эпопеи; само собою напрашивалось сопоставление с признанными образцами жанра, поэмами Гомера и Вергилия. Полемика по этому поводу возникла уже в первых откликах на "Фингала", печатавшихся в "Критическом обозрении" (Critical review, декабрь 1761, январь 1762), "Месячном оозрении" (Monthly review, январь, февраль 1762) и "Ежегоднике" (Annual register, май 1762). {Подробное изложение полемики в диссертации: Stewart L. le R. Ossian in the polished age: the critical reception of James Macpherson's Ossian. Clevela: Ohio, 1971, p. 37-92 (ch. II. Fingal and the epic inquiry) (машинопись).}
"Критическое обозрение" отнеслось к "Фингалу" апологетически. Здесь говорилось, что он больше соответствует правилам эпической поэм как их сформулировал еще Аристотель, нежели "прославленные предшественники" (т. е. "Илиада" и "Энеида"). Недостаток разнообразия, считал критик, компенсируется зато единством действия. Особенно он подчеркивал нравственное превосходство оссиановских героев над героями Гомера и Вергилия и резюмировал: "В целом же, если эпопея - это вид поэзии, назначение которого прославлять подвиги героев, так, что "слушатель воодушевлялся примером предков, или если цель ее облагораживать сердца и услаждать воображение, преподавая лучшие нравственные уроки, подносимые в восхитительной форме поэтического выражения, и если произведение может считаться совершенным, когда эти цели успешно достигнуты, то мы берем на себя смелость объявить "Фингала" совершенной эпической поэмой и рекомендовать ее в этом качестве вниманию читателей". {Critical review, 1762, vol. XIII, January, p. 53.}
В спор вступило "Месячное обозрение", не находившее в "Фингале" таких декларированных достоинств. "Ежегодник", где автором отзыва был Берк, занял среднее положение, уделяя внимание не столько эстетическим и нравственным достоинствам поэмы, сколько ее исторической достоверности.
Важнейшее значение в утверждении художественных достоинств "Фингала" имело упоминавшееся уже выступление Хью Блэра с "Критическим рассуждением о поэмах Оссиана" (1763). Блэр, как мы видели, больше, чем кто-либо иной, способствовал тому, что поэмы Оссиана стали достоянием публики, и это несомненно наложило отпечаток на его трактат. Считая "Фингал" образцом эпопеи, он обвинял всех, кто придерживался иного мнения, в педантизме. Он утверждал, что в поэме соблюдено единство времени, места и действия, последнее притом величественно. Всеми силами стремился он доказать многообразие оссиановских характеров, а самого Фингала объявил высшим образцом эпического героя, который, будучи нравственно безупречен, сохранял будто бы жизненное правдоподобие. Особо останавливался критик на сверхъестественном элементе поэмы, объясняя его верованиями эпохи Оссиана, к чему относил и отсутствие в его поэмах богов, характерных для античных эпопей и созданных при более высоком уровне цивилизации. Но возникшие в дикие времена, считал он, творения кельтского барда "исполнены в то же время тем энтузиазмом, той страстью и огнем, которые являются душой поэзии. Ибо многие обстоятельства тех времен, что мы называем варварскими, благоприятствуют поэтическому духу". {Вlair H. The critical dissertation, p. 44.} В то же время Блэр утверждал, что в древних кельтских племенах, при всей их дикости, поэзия особо культивировалась, существовали специальные школы бардов, передававших свои предания из поколения в поколение, и такое счастливое сочетание первобытного племенного духа с поэтической культурой воплотилось в Оссиане. Сравнивая творца "Фингала" с античными поэтами, Блэр писал: "Когда Гомер решается быть трогательным, он силен, но Оссиан обнаруживает эту силу гораздо чаще и творения его значительно глубже отмечены печатью чувствительности. Ни единый поэт не умеет лучше его захватить и тронуть сердце. Что же касается достоинства чувств, преимущество очевидно на стороне Оссиана. Поистине поразительно, до какой степени герои нашего грубого кельтского барда превосходят в человеколюбии, великодушии и добродетелях героев нет только Гомера, но и образованного и изящного Вергилия". {Ibid., p. 61-62.}
Внешне Блэр как будто доказывал соответствие Оссиана нормам классической эстетики. На самом же деле он полнее, чем кто-либо иной, определил те элементы, которые делали эту поэзию созвучной новым преромантическим веяниям, разносившимся по всей Европе. На какой-то период "Фингал" отодвинул на задний план прославленный античный эпос.
"Критическое рассуждение" Блэра явилось кульминационным моментом в споре об эстетической ценности Оссиана. Споры, однако, не прекратились, но приобрели в основном иной характер. Завязалась знаменитая "оссиановская полемика" (Ossianic controversy), растянувшаяся более чем на столетие, отзвуки которой нет-нет да раздаются и по сию пору. Вопрос встал о подлинности поэм Оссиана. {Лучшим и наиболее полным изложением "оссиановской полемики" заслуженно считается кн.: Smart J. S. James Macpherson. An episode in literature London, 1905 (ниже в ссылках: Smart). См. также: Stern L. Ch. Die ossianischei Heldenlieder. - Ztschr. fur vergleichende Litteraturgeschichte, n. F., Bd VIII. Weimar 1895, S. 51-86, 143-174 (ниже в ссылках: Stern); Macbain A. Macpherson's Ossian. - The Celtic magazine, 1887, vol. XII, N 136, p. 145-154; N 137, p. 193-201 N 138, p. 241-254. Полная библиография вопроса: Black G. F. Macpherson's Ossian and the Ossianic controversy. A contribution towards a bibliography. Pt. II. - Bull, of the New York Public library, 1926, vol. XXX, N 7, p. 508-524; Dunn J. J. Macpherson's Ossian and the Ossianic controversy: a supplementary bibliography. - Ibid., 1971, vol. LXXV, N 9, p. 467-473.}
Первые сомнения вызвали уже "Отрывки". Ими живо заинтересовался Томас Грей, крупнейший поэт английского сентиментализма, чья знаменитая "Элегия, написанная на сельском кладбище" (1751) завершила становление так называемой "кладбищенской лирики". Грей обратился к Макферсону со множеством вопросов. Однако недоумения его не рассеялись, а, напротив, увеличились. "Письма, полученные в ответ, - сообщал он поэту и критику Томасу Уортону в июле 1760 г., - дурно написаны, нелогичны, неубедительны, рассчитаны (можно подумать) на то, чтобы пустить пыль в глаза, и в то же время недостаточно искусны, чтобы сделать это умно. Короче говоря, все внешние данные заставляют меня считать эти отрывки подделкой, но, с другой стороны, внутренние их достоинства столь велики, что я решаюсь считать их подлинными, на зло черту и церкви: невозможно вообразить, чтобы они могли быть написаны тем же человеком, что пишет мне эти письма. С другой стороны, почти так же трудно представить себе (если существует их подлинник), чтобы он сумел так великолепно их перевести. Короче говоря, этот человек, верно, сам дьявол поэзии или он напал на сокровище, таившееся веками". {Mason W. Memoirs of the life and writings of Mr. Gray. - In: The poem of Mr. Gray. 2nd ed. London, 1775, p. 280.}
Выражались сомнения и в древности "Отрывков" (Блэр в предисловии отнес их к самому началу распространения христианства в Шотландии т. е. к V в.). В частности, об этом писал Дэвид Юм одному из своих корреспондентов в августе 1760 г. {См.: Burton J. H. Life and correspondence of David Hume, vol. I. Edinburgh, 1846, p. 463.} И Макферсон, готовя том "Фингала" учитывал эти первые возражения и пытался рассеять их. Для этого он снабдил тексты множеством квазиученых примечаний и открывал книгу специальным "Рассуждением о древности и других особенностях поэм Оссиана, сына Фингалова". Изучение кельтской истории и филологии в то время делало лишь первые шаги, и Макферсон, видимо, не опасался серьезных возражений. Однако расчеты его не оправдались. Более того, именно после "Фингала" полемика приобрела публичный характер.
Начал ее английский священник, доктор Фердинандо Уорнер, изучавший историю Ирландии; он вскоре опубликовал брошюру "Заметки об истории Фингала и других поэм Оссиана", {Warner F. Remarks on the history of Fingal, and other poems of Ossian: transl. by Mr. Macpherson. London, 1762.} где подверг критике исторические воззрения, декларированные Макферсоном. Уорнер доказывал, что его Фингал - не кто иной, как ирландский легендарный вождь Финн, а вовсе не шотландец, что вторжение скандинавов в Ирландию произошло много позже времени, описанного в поэмах, что эпические герои Финн и Кухулин не могли встречаться, ибо жили в разные века, и т. д. Уорнер не подверг сомнению достоверность самих поэм, но утверждал, что Макферсон дал им неверное истолкование, а главное - превратил героев ирландского национального эпоса, Финна, Оссиана и других, в каледонцев (т. е. обитателей древней Шотландии).
Уорнер был англичанином и считал, что это обстоятельство ставит " его выше подозрений в каких-либо националистических пристрастиях. Брошюру его отличал спокойный тон научной полемики. Более темпераментными были нападки ирландских ученых, которые не замедлили присоединиться к спору. На Макферсона посыпались упреки в фальсификации истории, в подделке поэм, в переиначивании ирландских народных баллад, в заимствовании фрагментов из Библии, "Потерянного рая" Мильтона и т. п.
Макферсон принял вызов и, издавая в 1763 г. "Темору", поместил в томе новое, более пространное, рассуждение, где подробнее, чем раньше, развивал собственную версию заселения Шотландии кельтами, а также доказывал, что именно здесь возник гэльский эпос, сохранившийся на протяжении многих столетий. При этом он постарался принизить своих противников. "Со времени публикации последнего собрания поэм Оссиана, - писал он, - немало сделано порочащих выпадов и высказано сомнений относительно их подлинности. Вероятно, мне придется услышать еще больше упреков такого рода после появления новых поэм. Вызваны ли эти подозрения предрассудками или же они просто следствие невежества, не берусь судить. Меня это мало заботит, коль скоро я всегда в состоянии их опровергнуть. Подобного рода недоверчивость естественна у тех, кто полагает, что все достоинства сосредоточены в их собственном веке и стране. Обычно это слабейшие, равно как и наиболее невежественные, из людей. Их вялые мысли, привязанные к одному месту, отличаются узостью и ограниченностью". {Temora, p. XIX-XX.} И охарактеризовав. столь нелестно своих противников, Макферсон посвятил остальную часть рассуждения доказательству того, что его поэмы Оссиана не имеют ничего общего с ирландскими балладами.
Подстать героям и их возлюбленные - невесты и жены. Они способны пронзить мечом врага (см., например, эпизод Морны и Духомара в "Фингале", кн. I), но тоска по милому их убивает. Многочисленные любовные истории, о которых рассказывается в поэмах, почти никогда не имеют счастливого конца. Герой обычно гибнет на войне, на охоте, в плавании. Его возлюбленная, если только она не сопровождала его, облачившись в мужские доспехи, и не погибла с ним, умирает от горя. Иногда один из любовников роковым образом является невольной причиной гибели другого и, скорбя, тоже принимает смерть (например, эпизод Комала и Гальвины: "Фингал", кн. II); иногда влюбленных губит соперник или враг героя, и лишь в редких случаях их любовь кончается счастливо ("Кальтон и Кольмала", "Кольна-дона"). Героини, все эти Гальвины, Гельхосы, Винвелы, Кутоны, Криморы, Минваны, похожи одна на другую и различаются лишь именами, как, впрочем, и их любовники, будь то Комал или Ламдерг, Шильрик или Конлат, Коннал или Рино. Как далеки они от гомеровских героев с их ясно очерченными индивидуальными характерами!
Эти возвышенные герои живут и действуют вне быта. В оссиановских поэмах мы не найдем ни конкретной житейской обстановки, ни описаний материальных предметов, утвари, еды, самого жилища, кроме неопределенных чертогов (halls), где по стенам развешены столь же неясные доспехи и куда сходятся воины на "пиршество раковин" (feast of shells). {По утверждению Макферсона, оссиановские герои пили вино из раковин, подобранных на морском берегу. В переводе эта деталь не сохранена в связи с неуместными в данном случае ассоциациями, которые вызывает слово "раковина" в русском языке, и оно передается словом "чаша".} Такая оторванность от эмпирической реальности немало способствует тому, что герои предстают как некие идеальные носители высоких этических и эстетических ценностей.
Они собственно и являются вершиной мироздания, ибо высшего существа над ними нет. В отличие от гомеровского эпоса в оссиановских поэмах отсутствуют боги, играющие столь важную роль в событиях "Илиады" и "Одиссеи". Единственное исключение - огромная фигура духа Лоды, которого Макферсон отождествляет со скандинавским Одином. Однако этот смутный призрак бессилен повлиять на земную жизнь, и смертный Фингал, бесстрашно вступивший с ним в единоборство, побеждает его ("Карик-тура"). В сущности этот дух мало отличается от бесплотных теней умерших героев, сквозь которые, когда пролетают они над землей, просвечивают звезды. Они обитают на облаках, сохраняя те же склонности, что отличали их при жизни, слетаются на звук арфы барда, воспевающего их подвиги, или являются живым - во сне и наяву, - чтобы возвестить грядущие беды.
Важным новшеством, способствовавшим успеху поэм шотландского барда, был пронизывающий их лиризм. В гомеровском эпосе повествование объективно: рассказчик с эмоциональным отношением к событиям отсутствует. Макферсон же представил своим читателям не просто рассказы о прошлом, но проникнутые личным чувством творения престарелого слепого певца, который сам был некогда победоносным вождем теперь, вещая о подвигах своих соплеменников - героев ушедших годов, - прославляет их и оплакивает и скорбит о собственной горькой участи. Образ Оссиана как бы осеняет поэмы: то он беседует с тенями умерших героев, то обращается к небесным светилам, морям и землям, то размышляет о земной юдоли, то действует сам в описываемых событиях. Когда же он не участвует в сюжетном действии, он все равно присутствует как рассказчик, придающий определенный меланхолический колорит повествованию.
Другое новшество поэм Оссиана, отличавшее их от привычного эпоса, заключалось в своеобразном психологизме. Рассказчик сообщает не только о поступках героев, но и об их чувствах, мыслях, переживаниях, раскрывает их душевный мир. Он приводит речи героев, обращенные к самим себе (подобно репликам "в сторону" в драме), т. е. в сущности их размышления - вещь, немыслимая в поэмах Гомера. Эмоциональный мир героев обычно согласуется с переживаниями рассказчика, и в поэмах господствует скорбное, меланхолическое настроение. При этом Оссиан и его герои в самих горестях находят некое наслаждение, упиваются своей печалью, испытывают "радость скорби" (joy of grief) - эти слова постоянно встречаются на страницах поэм.
С настроением барда согласуется и окружающая природа. Представленный в поэмах северный горный и морской пейзаж тоже явился поэтическим открытием, ранее неведомым в литературе. Недаром Макферсон родился в горной шотландской деревушке: каково бы ни было происхождение опубликованных им поэм, несомненно, что в пейзажных картинах воплотились его собственные впечатления и переживания. Перед глазами читателя высятся окутанные облаками угрюмые горы и холмы, голые или покрытые лесами, прорезанные расселинами, где разносится гулкое эхо и прячутся робкие косули и лани; пенистые ревущие потоки низвергаются с высоты; бурный ветер овевает бесплодные равнины, поросшие вереском и чертополохом; гонимые им клубы тумана стелятся над топкими болотами и озерами, окаймленными тростником; темное море катит белопенные валы на замшелые прибрежные скалы. И над всем этим простерлось суровое небо, где проносятся мрачные тучи с тенями павших героев и являются небесные светила, одушевленные воле поэта. {См. обращения Оссиана к звезде ("Песни в Сельме"), луне ("Дар-тула"), солнцу ("Картон").} Все непрерывно движется, меняется, но движение однообразно и безрадостно. Это однообразие, монотонность пейзажей является в данном случае достоинством, ибо оно соответствует общему печально колориту. Особенно часто пейзаж озаряется луной, тусклый свет которой, с трудом пробивающийся сквозь волны тумана и смутные края облаков, гармонирует со скорбными думами слепого барда, оплакивающего ушедшие дни былой славы. {Подробному разбору оссиановского пейзажа посвящена диссертация: Меуеr С. Die Landschaft Ossians. Jena, 1906.}
Такая поэзия, представленная как перевод, обладала своеобразным стилем. Проза, ритмизованная и в то же время свободная от жестких границ стихотворного размера и сковывающей рифмовки, таила в себе особую прелесть. Богатая непривычными образами, она сохраняла при этом синтаксическую простоту и ясность. А главное, создавалось впечатление достоверности текста, что дало основание Блэру утверждать еще в предисловии к "Отрывкам", что "перевод буквален до последней степени. Даже порядок слов воспроизведен точно". {Fragments, p. VI-VII.}
По мнению исследователя английской просодии, "главный секрет" примененной Макферсоном поэтической формы состоял в "резкой и полной изоляции предложений разной длины. Едва ли удастся найти где-либо в стихах или прозе столь решительно концентрированный стиль с таким полным отсутствием связи между составными частями целого. Каждое предложение в пределах своей протяженности полностью передает заключенный в нем смысл". {Saintsbury G. A history of English prosody from the twelfth century to the present day, vol. III. London, 1923, p. 44.} Поскольку Макферсон употреблял короткие предложения или обороты, его проза как бы распадается на строки, причем многие из них объединены тематическим или структурным параллелизмом. Иногда эти строки образуют правильный стихотворный размер, но в большинстве случаев они составляются из различных сочетаний двух- или трехсложных стоп. {Ibid., p. 44-46.} Такая "мерная проза" (measured prose), как называл ее сам Макферсон, изобиловала некоторыми стилистическими штампами, из которых наиболее примечательны сложные эпитеты ("колесницевластный вождь", "снежнорукая дева", "темногрудый корабль" и т. п.), а также родительный падеж в определительной и описательной функциях ("бард времен минувших", "холм оленей", "Сельма королей", "Сваран островов бурь" и т. д.), {Такое употребление Макферсоном родительного падежа по образцу гэльской поэзии не всегда передается в переводе, поскольку некоторые сочетания выглядят в русском языке крайне несообразно.} который часто применяется для образования перифраз ("уста песен" - бард, "любовь героев" - красавица, "златокудрый сын небес" - солнце, "дочь ночи" - луна и т. д.). Эти стилистические приемы напоминали Гомера, Библию, но ни один английский поэт - современник Макферсона не прибегал к ним столь настойчиво и последовательно. Вообще говоря, в английской поэзии XVIII в. можно найти параллели к сравнениям, метафорам, олицетворениям и т. п., взятым из поэм Оссиана в отдельности, но их обилие и непременная связь с природой в таких масштабах были присущи только стилю Макферсона. {См.: Fitzgerald R. P. The style of Ossian. Studies in romanticism, 1966, vol. VI, N 1, p. 23.}
Успех оссиановских поэм сразу же после опубликования их на английском языке (этим успехом, как мы увидим ниже, они пользовались во всех европейских странах, куда вскоре попали) был во многом обусловлен историко-литературным моментом их появления. В середине XVIII в. просветительское мировоззрение, утвержденное и отстаиваемое передовыми мыслителями Европы, переживало кризис, что в конечном счете было вызвано обнажением противоречий буржуазной цивилизации, которые раньше всего выявились в Англии, пережившей буржуазную революцию еще в предыдущем веке. Связанное с Просвещением рационалистическое искусство классицизма XVIII в. постепенно утрачивает безусловный авторитет и начинает вытесняться новыми направлениями, получившими в дальнейшем названия сентиментализма и преромантизма. Чувство в противовес скомпрометированному разуму объявляется основой искусства, а из отрицания "противоестественной" извращающей людей цивилизации возникает культ "вечной", "благой" природы, на лоне которой только и может человек вести правильную "естественную" жизнь. Руссо, провозгласивший возврат к природе и славивший благородного и счастливого дикаря, лишь окончательно оформил тенденции, возникшие еще раньше в европейской, особенно в английской, литературе.
В таких условиях закономерно появился интерес к народной поэзии, чья безыскусственность противопоставлялась как достоинство литературе, основанной на рациональных правилах. "Илиада" и "Одиссея", долгие века существовавшие в культурной жизни Европы как творения древнего поэта Гомера, который считался фигурой, не менее реальной, чем Софокл или Вергилий, теперь переосмысляются, толкуются как комплекс эпических песен, созданных в разные периоды безымянными народными поэтами. Эти воззрения, легшие в основу так называемого "гомеровского вопроса" и получившие распространение в трудах европейских филологов, в известной мере подготовляли почву для Оссиана. С другой стороны, живое внимание европейских и, в том числе английских и шотландских, литераторов и ученых привлекли труды швейцарского историка Поля-Анри Малле "Введение в историю Дании" (1755), и особенно "Памятники мифологии и поэзии кельтов, в частности древних скандинавов" (1756; английский перевод - 1770). В самой Шотландии еще до Макферсона начались поиски кельтского или гэльского фольклора, и зимою 1755-1756 г. в "Шотландском журнале" (Scots magazine) была даже опубликована поэма "Элбин и дочь Мэя" - вольный стихотворный английский перевод гэльского оригинала, созданный Джеромом Стоуном (Stone, 1727-1756), шотландским сельским учителем, вскоре умершим. В приложенном к поэме письме Стоун сообщал читателям о множестве гэльских стихотворений, известных в горной Шотландии. Возможно, эта публикация была замечена Макферсоном, который в ту зиму, по-видимому, находился в Эдинбурге. {См.: Saundеrs, р. 52-56.}
Распространение идеи возврата к природе имело различные следствия для нравственной жизни XVIII в., в частности, она ослабляла рациональный самоконтроль. Восприимчивость к внешним воздействиям, непосредственная живая реакция на них стали расцениваться как свойства благородной души. И в мире, исполненном тягот и бедствий, такое воззрение утверждало меланхолию как господствующую эмоцию истинного человека, поскольку чувствительность признавалась более высоким душевным достоинством, чем выдержка и стоицизм.
Этот взгляд получил и своеобразное эстетическое преломление в утвердившейся в это время категории "возвышенного" (sublime), которое противополагалось "прекрасному" (beautiful). Само понятие было заимствовано из приписанного Лонгину античного трактата "О возвышенном"; но теперь в него вкладывалось новое содержание. "Все, что так или иначе ужасно... или воздействует подобно ужасу, - писал в 1757 г. в специальном исследовании английский философ и политический деятель Эдмунд Берк, - все это является источником возвышенного, т.е. производит сильнейшее волнение, какое способна испытывать душа". {Burke Е. A philosophical enquiry into the origin of our ideas of the Sublime and Beautiful. London, 1958, p. 39. Ср.: Monk S. H. The Sublime: a study of critical theories in XVIII-century England. New York, 1935, p. 84-100.} Возвышенные предметы воздействуют на душу человека настолько же сильнее, чем прекрасные, насколько страдание сильнее наслаждения. Но и они, утверждал Берк, способны вызывать положительные эмоции, своеобразный восторг, связанный с представлением о величии. Такую эмоцию Берк называл "восхищением" (delight) в отличие от "наслаждения" (pleasure) как такового.
Блэр, воспринявший учение Берка, в своих лекциях по риторике и литературе указывал на пять качеств, которые встречаются в природе и вызывают представление о возвышенном. Это - безмерность, мощь, торжественность, неясность и беспорядочность. Понятие возвышенного он связывал с горами и равнинами, морями и океанами, раскатами грома и воем ветров, мраком, безмолвием, одиночеством, а также с явлением сверхъестественных существ. {Вlair H. Lectures on rhetoric and belles lettres, vol. I. Edinburgh, 1820, - p. 33-37.} Неясность может быть вызвана туманом, мглою, но также и удалением в пространстве или во времени. "Туман древности", указывал Блэр, благоприятствует впечатлению возвышенного. Говорил он и о возвышенных чувствах, к чему относил прежде всего великодушие и героизм, считая, что они производят такое же впечатление, как и величественные явления природы. {Ibid., p. 37-38.}
Нетрудно понять, насколько органично вливались поэмы Оссиана в русло этих эстетических идей. В своем "Критическом рассуждении" Блэр прямо заявлял: "Две отличительные особенности поэзии Оссиана - это чувствительность и возвышенность. В ней нет ни малейшего проблеска веселья или радости; она целиком проникнута духом торжественной важности. Оссиан, пожалуй, единственный поэт, который не позволяет себе расслабиться или снизойти до легкого и веселого тона... Он запечатлевает только величавые и мрачные события, окружающая обстановка у него всегда дика и романтична". И далее, перечислив предметы и явления оссиановского пейзажа, Блэр заключал: "...все это внушает уму торжественное настроение и подготовляет его к восприятию велик и необычайных событий". {Вlair Н. A critical dissertation on the Poems of Ossian. - In: The Роеms of Ossian, transl. by James Macpherson, Esq. Leipzig, 1847, p. 58-59. О развитии Блэром концепции возвышенного в связи с Оссианом см.: Monk S. H. The Sublime..., p. 120-129.}
Уже появление "Отрывков старинных стихотворений" вызвало, как отмечалось, широкий интерес, а в некоторых литературных кругах даже восторги. В них видели воплощение "естественного" искусства, свободного от сковывающих правил. Хорее Уолпол (Walpole, 1717-1797), писатель, основоположник жанра готического романа, ознакомившись с некоторыми из "отрывков" еще в рукописи, так и писал своему другу 3 февраля 1760 года. "Они полны естественными образами и естественными чувствами, которые возникли прежде, чем были изобретены правила, сделавшие поэзию трудной и скучной". {The Yale edition of Horace Walpole's correspondence, vol. XV. New Haven - London, 1951, p. 61.}
Однако "Отрывки" сами по себе еще не давали достаточного материала для сколько-нибудь обстоятельного обсуждения эстетических проблем, связанных с новым литературным видом. Напротив, "Фингал", представленный читателям как древняя эпическая поэма, сразу же возбудил вопрос о соответствии его утвердившимся критериям эпопеи; само собою напрашивалось сопоставление с признанными образцами жанра, поэмами Гомера и Вергилия. Полемика по этому поводу возникла уже в первых откликах на "Фингала", печатавшихся в "Критическом обозрении" (Critical review, декабрь 1761, январь 1762), "Месячном оозрении" (Monthly review, январь, февраль 1762) и "Ежегоднике" (Annual register, май 1762). {Подробное изложение полемики в диссертации: Stewart L. le R. Ossian in the polished age: the critical reception of James Macpherson's Ossian. Clevela: Ohio, 1971, p. 37-92 (ch. II. Fingal and the epic inquiry) (машинопись).}
"Критическое обозрение" отнеслось к "Фингалу" апологетически. Здесь говорилось, что он больше соответствует правилам эпической поэм как их сформулировал еще Аристотель, нежели "прославленные предшественники" (т. е. "Илиада" и "Энеида"). Недостаток разнообразия, считал критик, компенсируется зато единством действия. Особенно он подчеркивал нравственное превосходство оссиановских героев над героями Гомера и Вергилия и резюмировал: "В целом же, если эпопея - это вид поэзии, назначение которого прославлять подвиги героев, так, что "слушатель воодушевлялся примером предков, или если цель ее облагораживать сердца и услаждать воображение, преподавая лучшие нравственные уроки, подносимые в восхитительной форме поэтического выражения, и если произведение может считаться совершенным, когда эти цели успешно достигнуты, то мы берем на себя смелость объявить "Фингала" совершенной эпической поэмой и рекомендовать ее в этом качестве вниманию читателей". {Critical review, 1762, vol. XIII, January, p. 53.}
В спор вступило "Месячное обозрение", не находившее в "Фингале" таких декларированных достоинств. "Ежегодник", где автором отзыва был Берк, занял среднее положение, уделяя внимание не столько эстетическим и нравственным достоинствам поэмы, сколько ее исторической достоверности.
Важнейшее значение в утверждении художественных достоинств "Фингала" имело упоминавшееся уже выступление Хью Блэра с "Критическим рассуждением о поэмах Оссиана" (1763). Блэр, как мы видели, больше, чем кто-либо иной, способствовал тому, что поэмы Оссиана стали достоянием публики, и это несомненно наложило отпечаток на его трактат. Считая "Фингал" образцом эпопеи, он обвинял всех, кто придерживался иного мнения, в педантизме. Он утверждал, что в поэме соблюдено единство времени, места и действия, последнее притом величественно. Всеми силами стремился он доказать многообразие оссиановских характеров, а самого Фингала объявил высшим образцом эпического героя, который, будучи нравственно безупречен, сохранял будто бы жизненное правдоподобие. Особо останавливался критик на сверхъестественном элементе поэмы, объясняя его верованиями эпохи Оссиана, к чему относил и отсутствие в его поэмах богов, характерных для античных эпопей и созданных при более высоком уровне цивилизации. Но возникшие в дикие времена, считал он, творения кельтского барда "исполнены в то же время тем энтузиазмом, той страстью и огнем, которые являются душой поэзии. Ибо многие обстоятельства тех времен, что мы называем варварскими, благоприятствуют поэтическому духу". {Вlair H. The critical dissertation, p. 44.} В то же время Блэр утверждал, что в древних кельтских племенах, при всей их дикости, поэзия особо культивировалась, существовали специальные школы бардов, передававших свои предания из поколения в поколение, и такое счастливое сочетание первобытного племенного духа с поэтической культурой воплотилось в Оссиане. Сравнивая творца "Фингала" с античными поэтами, Блэр писал: "Когда Гомер решается быть трогательным, он силен, но Оссиан обнаруживает эту силу гораздо чаще и творения его значительно глубже отмечены печатью чувствительности. Ни единый поэт не умеет лучше его захватить и тронуть сердце. Что же касается достоинства чувств, преимущество очевидно на стороне Оссиана. Поистине поразительно, до какой степени герои нашего грубого кельтского барда превосходят в человеколюбии, великодушии и добродетелях героев нет только Гомера, но и образованного и изящного Вергилия". {Ibid., p. 61-62.}
Внешне Блэр как будто доказывал соответствие Оссиана нормам классической эстетики. На самом же деле он полнее, чем кто-либо иной, определил те элементы, которые делали эту поэзию созвучной новым преромантическим веяниям, разносившимся по всей Европе. На какой-то период "Фингал" отодвинул на задний план прославленный античный эпос.
"Критическое рассуждение" Блэра явилось кульминационным моментом в споре об эстетической ценности Оссиана. Споры, однако, не прекратились, но приобрели в основном иной характер. Завязалась знаменитая "оссиановская полемика" (Ossianic controversy), растянувшаяся более чем на столетие, отзвуки которой нет-нет да раздаются и по сию пору. Вопрос встал о подлинности поэм Оссиана. {Лучшим и наиболее полным изложением "оссиановской полемики" заслуженно считается кн.: Smart J. S. James Macpherson. An episode in literature London, 1905 (ниже в ссылках: Smart). См. также: Stern L. Ch. Die ossianischei Heldenlieder. - Ztschr. fur vergleichende Litteraturgeschichte, n. F., Bd VIII. Weimar 1895, S. 51-86, 143-174 (ниже в ссылках: Stern); Macbain A. Macpherson's Ossian. - The Celtic magazine, 1887, vol. XII, N 136, p. 145-154; N 137, p. 193-201 N 138, p. 241-254. Полная библиография вопроса: Black G. F. Macpherson's Ossian and the Ossianic controversy. A contribution towards a bibliography. Pt. II. - Bull, of the New York Public library, 1926, vol. XXX, N 7, p. 508-524; Dunn J. J. Macpherson's Ossian and the Ossianic controversy: a supplementary bibliography. - Ibid., 1971, vol. LXXV, N 9, p. 467-473.}
Первые сомнения вызвали уже "Отрывки". Ими живо заинтересовался Томас Грей, крупнейший поэт английского сентиментализма, чья знаменитая "Элегия, написанная на сельском кладбище" (1751) завершила становление так называемой "кладбищенской лирики". Грей обратился к Макферсону со множеством вопросов. Однако недоумения его не рассеялись, а, напротив, увеличились. "Письма, полученные в ответ, - сообщал он поэту и критику Томасу Уортону в июле 1760 г., - дурно написаны, нелогичны, неубедительны, рассчитаны (можно подумать) на то, чтобы пустить пыль в глаза, и в то же время недостаточно искусны, чтобы сделать это умно. Короче говоря, все внешние данные заставляют меня считать эти отрывки подделкой, но, с другой стороны, внутренние их достоинства столь велики, что я решаюсь считать их подлинными, на зло черту и церкви: невозможно вообразить, чтобы они могли быть написаны тем же человеком, что пишет мне эти письма. С другой стороны, почти так же трудно представить себе (если существует их подлинник), чтобы он сумел так великолепно их перевести. Короче говоря, этот человек, верно, сам дьявол поэзии или он напал на сокровище, таившееся веками". {Mason W. Memoirs of the life and writings of Mr. Gray. - In: The poem of Mr. Gray. 2nd ed. London, 1775, p. 280.}
Выражались сомнения и в древности "Отрывков" (Блэр в предисловии отнес их к самому началу распространения христианства в Шотландии т. е. к V в.). В частности, об этом писал Дэвид Юм одному из своих корреспондентов в августе 1760 г. {См.: Burton J. H. Life and correspondence of David Hume, vol. I. Edinburgh, 1846, p. 463.} И Макферсон, готовя том "Фингала" учитывал эти первые возражения и пытался рассеять их. Для этого он снабдил тексты множеством квазиученых примечаний и открывал книгу специальным "Рассуждением о древности и других особенностях поэм Оссиана, сына Фингалова". Изучение кельтской истории и филологии в то время делало лишь первые шаги, и Макферсон, видимо, не опасался серьезных возражений. Однако расчеты его не оправдались. Более того, именно после "Фингала" полемика приобрела публичный характер.
Начал ее английский священник, доктор Фердинандо Уорнер, изучавший историю Ирландии; он вскоре опубликовал брошюру "Заметки об истории Фингала и других поэм Оссиана", {Warner F. Remarks on the history of Fingal, and other poems of Ossian: transl. by Mr. Macpherson. London, 1762.} где подверг критике исторические воззрения, декларированные Макферсоном. Уорнер доказывал, что его Фингал - не кто иной, как ирландский легендарный вождь Финн, а вовсе не шотландец, что вторжение скандинавов в Ирландию произошло много позже времени, описанного в поэмах, что эпические герои Финн и Кухулин не могли встречаться, ибо жили в разные века, и т. д. Уорнер не подверг сомнению достоверность самих поэм, но утверждал, что Макферсон дал им неверное истолкование, а главное - превратил героев ирландского национального эпоса, Финна, Оссиана и других, в каледонцев (т. е. обитателей древней Шотландии).
Уорнер был англичанином и считал, что это обстоятельство ставит " его выше подозрений в каких-либо националистических пристрастиях. Брошюру его отличал спокойный тон научной полемики. Более темпераментными были нападки ирландских ученых, которые не замедлили присоединиться к спору. На Макферсона посыпались упреки в фальсификации истории, в подделке поэм, в переиначивании ирландских народных баллад, в заимствовании фрагментов из Библии, "Потерянного рая" Мильтона и т. п.
Макферсон принял вызов и, издавая в 1763 г. "Темору", поместил в томе новое, более пространное, рассуждение, где подробнее, чем раньше, развивал собственную версию заселения Шотландии кельтами, а также доказывал, что именно здесь возник гэльский эпос, сохранившийся на протяжении многих столетий. При этом он постарался принизить своих противников. "Со времени публикации последнего собрания поэм Оссиана, - писал он, - немало сделано порочащих выпадов и высказано сомнений относительно их подлинности. Вероятно, мне придется услышать еще больше упреков такого рода после появления новых поэм. Вызваны ли эти подозрения предрассудками или же они просто следствие невежества, не берусь судить. Меня это мало заботит, коль скоро я всегда в состоянии их опровергнуть. Подобного рода недоверчивость естественна у тех, кто полагает, что все достоинства сосредоточены в их собственном веке и стране. Обычно это слабейшие, равно как и наиболее невежественные, из людей. Их вялые мысли, привязанные к одному месту, отличаются узостью и ограниченностью". {Temora, p. XIX-XX.} И охарактеризовав. столь нелестно своих противников, Макферсон посвятил остальную часть рассуждения доказательству того, что его поэмы Оссиана не имеют ничего общего с ирландскими балладами.