Мамлеев Юрий. Сборник рассказов

"Заговорят, заговорят", - заглушило все в его сознании.
Юрк - и Иван очутился вне сарая, на лужайке. А где же животные?
"Корова, корова обязательно заговорит", - подумал он. Иван представил
себе, как он обнимет ее теплую, мягкую шею, поцелует в мяготь, как раз в то
место, которое не раз у других коров - шло в суп, и расскажет ей о Господе,
о сумасшествии и об атомных взрывах.
И корова удивится своему пониманию. И расскажет ему о той силе, которая
превратила ее в разумное существо.
- Пеструшка, Пеструшка! - поманил ее Иван со значением.
Но увы - ни в хлеву, ни на участке, нигде поблизости - коровы не было.
А веревка, которой он привязывал ее к столбу - была оборвана.
- Ушла, - холодно, с жутью подумал Иван, - как только появился разум,
ушла.
Он приюлил вокруг своего заброшенного домика, как будто ловя пустоту.
Корова исчезла.
- Морду ей за это надо набить, - твердо подумал он.
Спрятав кошку и собаку, которые пока еще не проявляли явных признаков
человеческого сознания, в конуру, Иван решил действовать.
Больше всего он боялся, что корова, обнаружив у себя разум, запьет.
Поэтому прежде всего он рысцой побежал в ближайшую пивную. Пивная была
лихорадочна, в зеленых пятнах, но облепленная у дверей сонно-боевитыми
людьми.
Тьма их, сгущенная у стойки, была еле видна. Иван полез внутрь,
расталкивая старушек и инвалидов. Вдруг он увидел знакомую,
пропито-обросшую, отключенную физиономию.
- Вася, Вася! - заорал он, - корова тут не пила? Или ты не заметил?!
- Не толкало, не толкало, - мотая головой, ответил Вася и скрылся в
темном, заваленном людьми углу.
- Не смущай ум, - вдруг фыркнул Ивану в ухо седой, как лунь, старичок.
- Значит, не пила, - выскочил Иван из заведения. Потому что не тот шум
сегодня.
Он успокоился и, виляя мыслью, стал обдумывать, куда бы еще могла пойти
корова, ставшая, по его мнению, идеею.
Вдруг лицо Вани раздвинулось в добродушно-ощеренной улыбке.
- В библиотеку, небось, пошла, - подумал он. - Читает. Информируется.
И Иван, покрикивая по дороге на столбы, поскакал в местную читальню. Он
почему-то не сомневался, что корова там.
Старушка-заведующая, заснувшая между тем в уборной, была "разбужена"
резким стуком в клозетную дверь. Это ломился Иван.
Оказывается, не найдя в читальном зале никого, кроме перепуганной
библиотекарши, Иван бросился искать корову около клозета, так как,
естественно, клозеты самые грязные места.
- Не хулиганьте, молодой человек, - орала на него выскочившая и
мутно-встревоженная старушка. - Черт знает чем занимаетесь! Книжки бы лучше
читали!!
- Ты мне зубы не заговаривай! - кидается на нее Иван. - Говори, куда
спрятала корову?!
- Идиот! - взвизгнула старушонка.
- Патология! Патология! - заорала она, подняв руки вверх и бросившись
по коридору.
Везде вдруг стало тихо. Иван спокойно осмотрел клозет, директорский
кабинет, несколько закоулков с портерами - и нигде не нашел животное.
Отдышавшись, он выпрыгнул в окно.
Действительность разумной коровы мучила его. Притихнув душой, он
ковылял по улице к домику, где жил старичок, занимавшийся оккультизмом.
- Что тебе, Ваня? - осторожно спросил его старичок, заглядывая в глаза.
- Корова от меня ушла, вознеслась, что ли, - угрюмо буркнул Иван.
- Будет, будет, будет, все будет! - закричал старичок и резко захлопнул
дверь перед носом Ивана Иваныча.
- А ну ее на хрен... - подумал Иван и пошел дальше непонятной дорогой.
В поте забрел к соседу, Никифору, не очень странному человеку,
воровавшему у себя самого кур. Жил он в углу. Сели за стол. Никифор вынул из
порток бутыль с водкой.
- Корова, корова исчезла, - проговорил Иван.
- Да украли твою корову, тяпнули, - поморщившись, прикрикнул Никифор. -
Я сам видел.
- Не может быть, - обмяк Иван Иваныч. - Она у меня стала разумная.
- А ты откуда знаешь? - и Никифор из-под бутылки уставил на него
пристальный взгляд. Помолчали.
- Я, правда, не говорил с ней, - ответил Иван. - Не успел. Как только
почувствовал, что у ей - разум, ее, значит, увели.
- Увели, увели точно, - оскорбился, Никифор. - Какая бы она ни была
разумная, хоть с умом, как у божества, но все равно - корова есть корова.
Она для жратвы предназначена. На мясо. И ты не мути ум.
- Кто ж это ее увел? - плаксиво промычал Иван.
- Да из шайки Косого. Они и милицию всю прирежуть, не то что корову, -
рассудил Никифор, - ишь... теперь ее - ищи, свищи... Они уж, небось, ее
пропили... На базаре...
- Ну я пойду, - отвернулся вдруг Иван. - Раз Косой, то дело кончено.
Дома ему вдруг стало страшно одиноко, и он всю ночь стремился уснуть,
пряча голову под охапку с сеном.
Весь следующий день он мучился отсутствием непознанной коровы. Мир все
больше дробился, принимая вид неба, усеянного бесчисленными
звездами-сущностями.
Вскоре Иван решил кончать всю эту хреновину.
У запертых в сарай кошки и собаки не появлялся разум. Возможно, нужно
было очень много ждать. Но Ивана тянуло куда-то вперед, на действие, в
бесконечность. Да и измотали его ум эти животные... Поэтому Ваня решил их
съесть. Утром растопил сало на огромной, еще свадебной сковородке.
И поплелся в сарай, к бестиям.
Сначала, встав на колени, удавил руками кошечку, причитая о высшем. Пса
заколол ножницами. И в мешке отнес трупы на сковороду. Ел в углу,
облизываясь от дальнего, начинающегося с внутренних небес, хохота.
Поглощая противное, в шерсти мясо, вспоминал кровию о своей
голубоглазой, разумной корове, вознесшейся к Господу.
Прожевывая кошачье мясо, думал, что поглощает Грядущее.
Много, много у него на уме бурь было.
А когда съел, вышел из избы, вперед, на красное солнышко, и...

Коля Фа

Полуэмигрант Коля Фа торговал один-одинешенек в маленькой лавке разных
вещей на окраине Парижа. Лавка представляла собой совсем маленькую
комнатушку на первом этаже, за ней - в глубине, отделенной занавеской, -
совсем крохотный закуток (своего рода офис Коли Фа) с кипятильником. За
закутком - серьезный клозет, окошко которого выходило во двор. Вот и все
торговое заведение.
Коля Фа иногда поднимал морду вверх, на бесконечно-голубое и
женственно-скучное парижское небо. "Ишь, безмятежное", - думал он,
погружаясь в себя. Он уже давно превратился в камень и свою работу выполнял
автоматически. (Автоматически и ел, боясь наслаждения.)
Но все-таки что-то человеческое еще копошилось в нем. Например,
оживлялся он, когда ел каких-нибудь рыбешек или иных гадов живьем. Но глаза
стекленели при этом, а не наполнялись наслаждением. Ничего не поделаешь -
много абсурда в жизни! Была в нем и другая слабость: порой он принимался
считать звезды на небе, особенно когда их почти не было. Где-то в глуби не
души не переставал любить деньги.
А вообще-то ему на все было наплевать. Не любил он (частично) женщин,
зато любил, например, лягушек. Засыпая, читал справочники. Не обожал он и
свое тело, ставшее препятствием к бесконечной и вольной жизни после смерти.
Часто засматривался на облака, плывущие мимо к какой-то своей, непонятной
для него цели.
Как же такой в этом западном мире, хищном и псевдозагадочном, вообще
существовал? Но и здесь бывают исключения: к тому же работал Коля Фа хорошо,
хотя внутренне не соображая, что к чему.
К тому же Коля Фа был герой: он никогда не плакал. Он даже исключил из
жизни такое понятие.
Любил ли он женщин? И даже не один раз, а трижды. Первый раз, когда ему
было пять лет, второй - когда восемь, а третий - когда девять. Больше он
женщин никогда не любил, хотя и скотоложествовал с ними бесчисленное
количество раз.
Вообще, в нем еще много было жизни. Он даже участвовал в национальных
выборах.
Единственно, что он не понимал; куда это движется его жизнь? Официально
считалось, что к смерти, но он ее не признавал. Но если не к смерти, то куда
же? К облакам, что ли, поющим в небе о чем-то немыслимом? Или, может быть,
просто в курятник, потому что Коля Фа еще с детства обожал кур, считая их не
курами, а умудренными тварями, спустившимися с неба. В остальном он
признавал значения слов, считая, например, что гуси - это и есть гуси, а не
что-нибудь иное.
К Божеству тем не менее он относился просто: он его и не отрицал, и не
признавал.
В этот день Коля Фа поработал на славу: отдал дань своему автоматизму.
Но и поглядел на облака тоже: не без мечты, ведь человеком был. Солнце - так
называемое античное божество - ату его, ату! - уже заходило за, если так
можно выразиться, горизонт. Коля Фа не мешал ему, солнцу, он вообще никому
не мешал.
Обтер пыль, заглянул в закуток-офис и вдруг - дверь в клозет была
полуоткрыта - увидел карлика, сидящего на толчке.
Карлик был не то чтобы уж совсем карлик, но маловат, до дикости
маловат. Впрочем, и это бывает с людьми.
Коля Фа несказанно удивился. Никогда еще люди, пусть и карлики, не
впрыгивали через заднее окно к нему в клозет. (Через дверь карлик не мог
прийти - все-таки у Коли Фа были глаза.)
Коля Фа оцепенел. Карлик на толчке хоть и тужился, но тоже оцепенел.
Так и цепенели они некоторое время. Коля не решился прерывать, а просто ушел
в другую комнату, где товары, и закурил. Когда вернулся, карлик исчез.
Коля Фа в эту ночь спал неспокойно. Все ему чудились боги, античные
герои, ангелы и прочие существа.
На следующий день, как раз под вечер, он заглянул в клозет. Карлик
сидел на толчке как ни в чем не бывало. Лица его Коля не видел. То ли карлик
его спрятал на груди, то ли вообще оно отсутствовало.
Фа, однако, не заорал. Походил, походил и закурил.
Прошло три дня. Карлик не появлялся. На четвертый опять сидел на
толчке.
Коля Фа с ним смирился.
Через неделю начал его кормить. Но карлик признавал только древнюю
пищу, а Фа не знал, что это такое. Но все же кормились. Коля ставил миску на
границу клозета и отходил. Карлик не то ел, не то смотрел. Иногда, когда
карлик сидел на толчке, Фа садился рядом и чего-то ожидал. Странно, они ни о
чем не разговаривали. Но общение было. Глаза карлика - да, да, у него были
глаза - все время смотрели в одну точку, слева, Коля стал тоже смотреть в
эту точку слева, напряженно следя, чтоб направления взглядов сходились там.
Так и сидели они часами, глядя в эту точку.
Коля Фа тем не менее выполнял свои обязанности хорошо. А то, что он
смотрел потом в одну точку, это ведь почти никого не касалось.
Карлик регулярно приходил. Фа даже не удивлялся этому. Он вообще
потерял в себе это качество: удивляться. Их молчание один раз прервала
заскочившая не вовремя покупательница, но отпрянула, потому что Фа
захохотал. Правда, это был почти неслышимый хохот.
С тех пор Фа перестал заниматься скотоложеством. Он вообще перестал
чем-либо заниматься. А между тем дела шли сами собой. Видно, ему помогал
Бог.
Коля вдруг как-то почувствовал, что по отношению к внешнему миру он уже
стопроцентно автоматизировался и ему теперь - после карлика в клозете - на
все окончательно наплевать. Да, все, что положено, он делал - ел, спал,
работал, ходил по нужде, - но совершал это не то чтобы во сне, а, скорее,
как в золотом сне.
А карлик по-прежнему сидел на толчке.
Фа никак не мог понять своего отношения к карлику: они ведь никогда не
разговаривали, несмотря на то что сидели вместе. В общем, вся эта ситуация
становилась со временем скорее положительной, чем отрицательной, но хорошего
от этого было мало.
Впрочем, Фа и не стремился ни к чему хорошему.
С появлением карлика на толчке многое стало ему все равно -
бесповоротно все равно. Единственное, что осталось,- это желание смотреть в
одну точку.
Иногда местный пастор - был и такой, ко всеобщему изумлению, похлопывал
Колю Фа по плечу и звал в приход. Но приход, и весь мир, и все, что бы в нем
ни находилось, Коля Фа уже не мог воспринять как реальность, тем более на
толчке сидел молчаливый карлик, прыгавший в окно.
Захотел Фа выйти на улицу, но кругом пустота. Захотел он даже с тоски
своей великой священные книги читать - все равно пустота.
Хоть петухом кричи.
Все складно вроде выходит в мире, окромя того, что никакого мира-то и
нет. Да и Творца, следовательно, нет.
Месяца через три Коля Фа заглянул в клозет (карлика уже три дня не
было). А теперь он опять сидел, молчаливый.
"Ну вот и все, - подумал Коля. - Вот и все. А что все?"
Мало того, что мира и Творца для Коли не стало, для него вообще ничего
не стало, что ни придумай или во что ни проникай.
И вот он, как леший, один. Да и не один, ибо какой он один?! Запел
тогда Коля Фа и пел так три дня и три ночи.
И вдруг вместо пустотной картины мира этого, которая внезапно
провалилась, увиделось ему то, что никаким словом нельзя было выразить, но
что убило его, покончив даже с пустотой и с его собственным существованием.
Теперь не было и единственной реальности - карлика, сидевшего на
толчке.
И Коля Фа ушел туда, где его не стало.

Крах

Здоровая, толстая девка лет восемнадцати, Катя, приехала в Москву
из-под Смоленска сдавать экзамены в Станкостроительный институт.
Остановилась она у деда и тeтки в старом, кривом доме. Отвели они ей
маленький серый уголок: кровать и тумбочку у окна. С аппетитом забравшись
туда, Катя вскоре принялась за зубрежку. "Только бы не нагадила где-нибудь",
- думал дед. Но Катя любила лишь подолгу обтираться по утрам полотенцем,
поводя спиной. И еще любила повторять: "Закат - розовый, как и мое тело".
Так она говорила вечерами, когда вглядывалась в пространство, в далекое
пламя на горизонте. Обычно же она редко смотрела на окружающее, а всегда
вниз, чаще всего на свои колени.
Некоторые удивлялись, почему так, но дед считал это обычным делом.
"Только бы не нагадила", - пугался он. Дед любил раздеваться почти догола и
в таком виде, бородатый, в одних трусиках, шумно играл во дворе в домино.
Катина тетя придерживалась других взглядов на жизнь. "Только поступи в
институт, Катенька", - науськивала она племянницу. На третий день тетя
показала ей инженера, живущего в соседней квартире. Он был жирный,
необычайно важный, хотя и бегал все время вприпрыжку. Катя смотрела на него,
и от мысли, что и она может быть такой же великой, медленные и смачные, как
навоз, капельки пота выделялись у нее на лбу. "Он никогда не раздевается", -
шептала ей на ухо тeтка.
Катино сердечко сжималось. Ел очень хотелось увидеть инженера голым.
Кате казалось, что тело у него такое же серьезное и страшное, как само
правительство или как мысли, таившиеся под его массивным, инженерским
черепом.
Дважды она собиралась подсмотреть за ним сквозь щелку дворовой дощатой
уборной. Но замирала и останавливалась на полпути.
Каждый вечер, когда все живое в комнате засыпало, Катя долго и
исступленно молилась. Потирая руками свои мясистые ляжки, она тихонько
сползала с кровати и опускалась на колени. Молилась она о том, чтобы попасть
в институт. Слова молитвы дал ей один блаженно-пьяненький старичок со двора.
Кроме того, многое она добавляла от себя. Возвращалась на кроватку молчком,
вся в слезах и долго потом вытирала слезы подолом ночной рубахи.
Наконец наступили светлые дни консультаций и экзаменов. Как стадо
гусей, тянулись к огромному, черному зданию юнцы и девицы. Профессора
непрерывно хлопали дверьми.
"Чем я хуже других", - вертелось в голове у Кати. Ей казалось, что
когда она поступит в институт, то не только душа ее будет величественной, но
и ходить она будет по-другому, сурово и переваливаясь, топча траву.
Захватывало у нее также дух при виде студентов-старшекурсников.
"Я не хуже их", - болезненно думала Катя, наблюдая за ними из-за
деревьев. Она желала как бы подпрыгнуть умственно и по солидности выше их.
Последние дни Катя стала очень много потеть, всем телом; поэтому часто
уходила в уборную обтирать пот. И всегда при этом почему-то думала о
сокровенном. А затерявшись в коридорах института, среди людей, чаще
воспринимала их как шумящих желтеньких призраков.
Экзамены принимали тяжело. Преподаватели вставали, уходили, опять
приходили; абитуриенты текли бесконечным потоком. Некоторых почему-то
спрашивали долго и назойливо, других мельком, третьих очень равнодушно.
Один преподаватель вообще ничего не спрашивал: посмотрит на физиономию,
фыркнет и скажет: "Беги".
На сочинении же одна абитуриентка заснула.
Катенька сдавала ровно, аккуратно, с напором. Часто посреди экзамена
убегала в клозет обтереть пот и подумать о сокровенном.
Наконец наступил решающий день. Были вывешены списки прошедших по
конкурсу. Помолясь, Катенька побрела в институт. По мере чтения списка ей
несколько раз почудилась ее фамилия. Но это был самообман. Кати в списке не
оказалось.
К ней подошла какая-то худенькая, с чистым лицом девочка.
- Посмотри, самые гнусные прошли, - сказала она.
Счастливчики отделились от остальных и держались одной кучкой. В
большинстве они действительно, как назло, имели самый гнусный вид.
Домой Катенька возвращалась совсем отключенной. Она даже не различила,
когда шла пешком, когда ехала в троллейбусе.
Дома никого не было.
Вытащив из угла огромный, заржавленный топор, Катя с каменным лицом
подошла к письменному столу. Рубила широкими взмахами, как рубят дрова.
Потом сожгла все свои книги.
А на следующий день Катя возвращалась в Смоленск. Больше она никогда не
верила в Бога. Также перестала понимать и мир, в котором находилась. Ей
бывало легче, только когда она мочилась или во сне, когда слушала пение
собственного тела.

Кругляш, или Богиня трупов

"...В мире нужда по причудливой твари"

В. Провоторов. Из стихотворений
Долго хохотал кругляш, прежде чем умереть. Ему действительно было на
все наплевать: во-первых, он не знал - кто он (впрочем, об этом не знали и
другие), во-вторых, если бы и знал, то не понял.
Валялся он на огромной помойке посреди Нью-Йорка, и никто его не
замечал.
Кругляш только пел песни. Но какие же это были песни? О Боге он ничего
не знал и о человечестве тоже.
Однако кто-то нашептал ему в ухо, что, мол, человечество совсем никуда,
что оно пало, деградировало и имеет сейчас весьма далекое и причудливое
отношение не только к высшему, но и к просто нормальному человечеству.
Но кругляш об этом даже не думал. Да и до дум ли было ему, когда у него
рук не было, ног тоже, а на лицо он и не претендовал.
Гном, ковыряющийся в помойке, определил его одним словом: "Бандит!"
Он уже почти разложился, когда вдруг рядом оказался теолог, увещевающий
своего спутника, тоже священника, что, дескать, нельзя умирать, не понявши
Бога, и что мы-де к этому пониманию давно предназначены. И что на земле есть
бизнес, а на небе - Бог.
Кругляш удивился, покраснел на минуту, перестав разлагаться дальше, а
потом единственным своим глазом, находящимся сзади, подмигнул.
Но кому - неизвестно.
Фактически он уходил под землю, сбрасывая свою оболочку, превращаясь
уже в иного кругляша.
- Ничего не могу доказать, но верую, - продолжал между тем болтать
теолог, обращаясь к своему товарищу. - Меня интересуют только факты. После
молитв бизнес идет хорошо, это проверено статистически. Мой приятель,
торговец легальным оружием, произносит обычно молитвы, которые я рекомендую.
Он на редкость богатеет. Значит, он - избранник Божий. Таковы факты.
Наслаждайтесь и обогащайтесь!
Кругляш медленно опускался вниз и наконец исчез за пределами физической
земли.
А внизу отмечали его новоселье длинные насекомовидные твари с
выпученными холодными глазами, похожими на глаза теолога. От их ума исходил
пар, как дым из крематория. Но и здесь кругляш так же простодушно не знал,
кто он и что с ним будет. Ему показалось, что вообще никаких изменений не
произошло и что он по-прежнему там, где был раньше, то есть в Нью-Йорке.
В стороне, в каких-то мокрых подземельях сновали полусущества с рыбьим
выражением тела. Они завидовали кругляшу, и заряд их зависти и ненависти был
настойчив и широк, но поражал их самих. Они были словно в огне и ели этот
огонь, равнодушный к влаге.
Кругляш плавал среди этих подземных существ, иной по отношению к ним. А
потом его стало тянуть дальше вниз.
То, что он увидел в этом низу, было неописуемо, но и это ни в чем не
изменило его...
"Пора совсем утонуть", - подумал он.
Но тут безумие спасло его. Некий мутный свет ударил в сознание, и
кругляш перестал быть кругляшом. Он превратился в бред богини трупов.

Крутые встречи

В глубоком отдалении от Москвы, в домике, затерянном на лесистом
участке, но поблизости от шоссе и деревни, собралась небольшая компашка.
Один - урод с двумя головами, точнее, то были слипшиеся братья, но
слиплись они до такой степени, что представляли, пожалуй, одно тело с двумя
головами. Второй оказался просто трупом, и он неподвижно полулежал в кресле.
Третий был человеко-мужчина с виду нормальный, но на самом деле выходец из
другого мира, весьма жутковатый дух, вселившийся в человеческое тело.
Четвертый (он угрюмо ходил по комнате) - медведь, бывший когда-то в
предыдущем воплощении и в других мирах существом, наделенным разумом, но
преступником, прошедшим через ад и вышедшим оттуда в обличье медведя.
И вот все они собрались в комнатушке средних размеров, обитой дорогой
вагонкой, с выходом на террасу. Одно окно смотрело в сад с роскошными
кустами сирени. В саду лихо пели птички. Был полудень, полувечер.
В углу комнаты приютился телевизор, старый, чуть ли не хрущевских
времен, и на его экране отражалось какое-то научное заседание. Толстый
академик бубнил что-то о человечестве. Но звук был приглушен, так что он не
мешал нашим собеседникам. Они сидели за старомодным круглым столом в центре
комнаты, на столе пыхтел дедовский самовар, рядом - чашечки, блюдечки и
варенье. Кресло медведя пустело, а он, как уже было упомянуто, мрачновато
ходил вокруг стола, поворачивая морду в углы. У входа протянулся книжный
шкал. Книги были в основном по философии.
Человек, мужчина "с виду нормальный" (его называли Павлуша), вынул
потертую колоду старинных карт - они были весьма необычные.
- Ну что ж, погадаем, господа, - произнес он.
Все вдруг замерли. А из уст трупа раздался свист, в котором различимы
были слова:
- О чем будем гадать? О прошлом или о будущем?
- Заглянем сначала в прошлое, в предыдущие жизни в других мирах, ибо
здесь повторений не бывает. Может быть, кто-нибудь серьезно подзабыл их...
Тогда напомним, - улыбаясь, произнес Павлуша.
Урод неодобрительно покачал одной головой, другая же его голова,
напротив, согласилась. Медведь чуть-чуть привстал на задние лапы, но на это
никто не обратил внимания. Труп засопел и вздрогнул.
Павел начал раскладывать свои нечеловеческие карты со странными
фигурами на них и звездным небом.
Наступила тишина. Медведь покорно опустился на лапы и застыл.
- Сначала гадаю о прошлом Арнольда и Эдуарда, - промолвил Павлуша,
указывая на урода. - Хотя речь идет не о нашем мире, буду говорить в
человеческих выражениях и формах, иначе ничего не понять... Начинаем...
Так... Да... Да... - тихо продолжил он и погрузился в себя. Потом
пробормотал: - Космический указатель идет направо... Богиня звезды... Над
головой... Цвет ада... Хорошо, хорошо... Круг голодных духов... Так, так...
Ну, молчу, молчу... А теперь все ясно... Говорить? - обратился он к уроду.
В ответ два глаза на лицах того наполнились слезами, третий остался
равнодушным, а четвертый смеялся нежно-голубым дымчатым смехом.
Павел оценил этот смех как согласие.
- Дорогой друг, - торжественно обратился Павлуша к двухголовому,
который даже похорошел на одно мгновение, - напоминаю вам вашу предыдущую
жизнь. Повторяю, буду выражаться по-человечески, насколько могу. Вы,
Арнольд, - обратился он к левой голове, - были по земным понятиям плотоядным
чудовищем, но в реалиях того мира, где вы пребывали, вполне
нормально-заурядным существом. Даже милым, не без слезы. Эдик, - гадатель
бросил взор на правую голову, - жил там же, в той же реальности, что и вы,
Арнольд. Вы полюбили друг друга с невиданной вселенской яростью. Все было
забыто ради этой любви, даже поклонение богам бреда, которым вы обязаны были
поклоняться, живя в том мире, и что соответствовало вашей природе тогда. Вы
также отказались от помощи высших чудовищ. Ваша любовь не знала конца, и
теперь - здесь на Земле - вы пожинаете ее плоды, вы неразлучны, вы слились,
вы слиплись, - вдруг взвизгнул Павлуша. - Такова ваша карма.
Вдруг левая голова вспыхнула, покраснела и плюнула в правую голову, но,
поскольку тело было, по существу, единым, левая голова, Арнольд то есть,
почувствовала, что плюнула в самое себя.
- Браво, браво! - захохотал труп. - Вот ведь как все мудро устроено во
Вселенной.
- Не ерничайте, мой ангел, - прервал его Павлуша. - Не думаю, что вам
будет приятно выслушивать ваше прошлое.
Труп присмирел. Был он синеват, в каком-то диком мундире, и трупные
пятна явственно виднелись на его лице. Но некая сила вдохнула в него то, что
в просторечии называется жизнью, и труп мог рассуждать, даже покрикивать.
Глаза медведя вдруг осмыслились, словно сквозь звериностъ глянул призрак его
прежнего преступно-разумного воплощения. Арнольд и Эдуард смутились и,
сдержавшись, приступили к чаепитию. Одна голова подносила ко рту чашку,
другая откусывала сахарок. И была во всем этом какая-то тайная гармония.
- Ну-с, с вами пока все, - вздохнул Павел. - Мне, господа,
действительно жутко бывает вспоминать некоторые свои жизни - и волосы у меня