Страница:
Временами он подозрительно оглядывал случайных людей, как бы опасаясь,
что они сопрут ключи счастья.
Иков решил воспользоваться тем, что его дядя - величина в научных
кругах.
"Я поступлю так, - броско подумал он, заказав еще одну кружку пива. - В
зимнюю сессию, и особенно в летнюю, буду оставлять много хвостов и в конце
приносить справку о болезни. Институт заочный. Меня оставят на второй год, и
я опять по положению буду обязан сдавать почти те же экзамены. И так далее.
На каждом курсе лет по пять, чтобы растянуть. А там видно будет".
С этого дня Иков зажил новой, сказочной жизнью. Картину Шишкина он
убрал. Теперь его жизнь разбилась на две половины.
В первой половине, до сессии, он был тих, как мышка, осмотрителен, так
как жизнь теперь имела глубокий смысл, боялся попасть под трамвай. Время он
проводил на работе, аккуратно, исполнительно и затаенно. Только дома иногда
пугал соседку-старушку своим преувеличенным мнением о значении счастья в
жизни людей.
Зато во второй половине, во время сессии, Иков расцветал.
Сейчас, уже четвертый год, Иков учится не то на первом курсе, не то на
втором, неизменно сдавая одни и те же предметы. В деканате махнули на него
рукой, но считаются с его дядей.
Каждый раз после сдачи экзаменов его сердце замирает от восторга, когда
в синенькую, с гербом книжицу властная рука учителя ставит неизменную оценку
"отлично". Ему кажется, что вся профессура смотрит на него. "Ишь какой
начитанный", - шепчут про него студенты и не сводят завистливых глаз.
Несколько раз Икову после сдачи слышалось пение.
Во дворе все знают, когда он возвращается с экзамена. Веселый, бойкий,
поплевывая по сторонам, он входит в ворота. Иногда даже игриво даст щелчка
пробегающему малышу.
- Далеко пойдет. Боевой, - шепчутся о нем старушки.
В общественной бане N 666, что по Сиротинскому переулку, начальником
служит полувоздушный, но с тяжестью во взгляде человек по фамилии
Коноплянников. Обожает он мокрых кошек, дыру у себя в потолке и сына Витю -
мужчину лет тридцати, не в меру грузного и с язвами по бокам тела.
- Папаша, предоставь, - позвонил однажды вечером Витенька своему отцу
на работу.
Коноплянников знал, что такое "предоставь": это означало, что баня
после закрытия должна быть использована - на время - для удовольствий сына,
его близкого друга Сашки и их полуобщей толстой и старомодной подруги
Катеньки. Одним словом, для оргии.
- Пару только побольше подпусти, папаша, - просмердил в телефонную
трубку Витенька. - И чтоб насчет мокрых кошек - ни-ни.
Выругавшись в знак согласия, Коноплянников повесил трубку.
Часам к одиннадцати ночи, когда баня совсем опустела, к ней подошли три
весело хихикающих в такт своим задницам существа. От закутанности их трудно
было разглядеть. В более женственной руке была авоська с поллитрами водки и
соленой, масленой жратвой. Кто-то нес какой-то непонятный сверток.
Разом обернувшись и свистнув по сторонам, друзья скрылись в парадной
пасти баньки.
- Покупаться пришли, хе-хе, - проскулил старичок Коноплянников, зажав
под мышкой мокрую кошку, а другую запрятав в карман, - хе-хе...
Герои, истерически раздевшись, гуськом вошли в небольшую полупарилку,
пронизанную тусклым, словно состарившимся светом. Толстый Витя покорно нес
авоську.
Сначала, естественно, взялись за эротику. Витя даже упал со спины
Катеньки и больно ударился головой о каменный пол. Кончив, Саша и Катенька
полулежали на скамье, а Витя сидел против них на табуретке и раскупоривал
бутыль. Пот стекал с его члена.
Саша был худ, и тело его вычурно белело на скамье. Катюша была жирна,
почти светилась от жира, и похлопывала себя по бокам потными,
прилепляющимися к телу руками.
Тут надо сделать одну существенную оговорку: мужчины (и в некотором
роде даже Катенька) были не просто шпана, а к тому же еще начитавшиеся
сокровенной мудрости философы. Особенно это виделось по глазам: у Вити они
напоминали глаза шаловливого беса, бредившего Божеством, у Саши же они были
попросту не в меру интеллигентны. Вообще же своим видом в данный момент
друзья напоминали каких-то зверофилософов. Представьте себе, например,
Платона, одичавшего в далеких лесах.
- Катенька, а, Катенька, у вас было много выкидышей?! - вдруг спросил
Витя с чувством сытого превосходства мужчины над женщиной.
- И не говори. Вить, не говори, - всплеснула руками Катя. - Сатана бы
сбился, считая.
- А знаете ли вы, голубушка моя, - неожиданно посерьезнел Витя и даже
поставил бутыль с водкой на пол, - что душа убитого ребенка не всегда сразу
отстает от матери и очень часто - вместе со всеми своими оболочками -
надолго присасывается к телу родительницы. На астральном плане. И я не
удивлюсь, что если бы мы имели возможность лицезреть этот план, то увидели
бы на вашем теле не один и не два таких присоска.
Катенька побледнела и уронила шайку под табурет. Сначала мысленно
вспотела - "так или не так", и почему-то инстинктивно почувствовала "так",
должна же куда-то деваться душа зародыша, и, естественно, что она -
несмышленка этакая - не может сразу оторваться от матери-убийцы: любовь, как
известно, слепа, да еще в таком возрасте. Ощутив это во всей полноте,
Катенька завыла.
Но Саша сухо прервал ее:
- Что вы, собственно говоря, так кипятитесь, Катенька? Жалко полудитя?!
Не верю. На всех и у Господа не хватит жалости. Кроме того, я полагаю, что в
принципе зародыш должен быть счастлив, что не появился на Божий свет от вас.
Другой раз ему повезет. Так что не верю. Скажите лучше, что вам неприятно
оттого, что на вашем теле такие гнусные присоски.
- Неприятно, - робко кивнула головой Катенька.
- Их у нее, наверное, видимо-невидимо, - неадекватно вставил Витя,
глотая слюну. - Сколько бы ни было, - по-мужски оборвал Саша, подняв руки. -
Ну подумайте, Катенька, - продолжал он, - что реально причиняют вам эти
присоски?! Ведь вы в другом мире, и их, если так можно выразиться, вой не
доносится до ваших ушей... Кстати, Витя, что говорят авторитеты про такие
случаи... в смысле последствий для матери здесь?
- Да ерунда... Иногда чувствуется легкое недомогание...
- Ну так вот... Легкое недомогание! - Саша даже развел руками и
привстал на месте. Тень от его голой фигуры поднялась на стене. - А потом, -
ласково улыбнулся он, - присоска все равно отстанет... И надеюсь, в смысле
следующего воплощения будет более удачлива... Недомогание! Да я бы на вашем
месте согласился таскать на себе сотни две таких душ-присосок, чем породить,
а потом кормить одного такого паразита. Я бы прыгал с такими присосками с
вышки, как спортсмен, - загорелся вдруг Саша, соскочив со скамьи и бегая
вокруг Катеньки в парной полутьме комнаты. - Да я бы сделался космонавтом!
Оригиналом, в конце концов! Шостаковичем! А сколько нервов стоит воспитать
этакого появившегося паразита?! Ведь в наших условиях - это черт знает что,
сверхад, Беатриче навыворот! Себя, себя любить надо!
Как ни странно, такие доводы неожиданно подействовали на Катеньку, и
она успокоилась.
...Часа через полтора три вдребезги пьяных существа, хватая руками
темноту, выскакивали из баньки. На одном промокло пальто. Другое потеряло
шапку. Третье было босиком. Но из всех трех уст раздавался вопль:
Прожить бы жизнь до дна,
А там пускай ведут
За все твои дела
На самый страшный суд.
...Одинокие прохожие и тараканы пугались их вида... А вскоре за ними из
двери баньки юркнула фигура старика Коноплянникова. Бессмысленно озираясь,
он ел голову мокрой кошки. Это был его способ прожигания жизни.
Шел 1994-й год. Зарплату в этом небольшом, но шумном учреждении
выдавали гробами.
- Кто хочет - бери, - разводило руками начальство. - Денег у нас нету,
не дают. Мы ведь на бюджете. Хорошо хоть гробы стали подворачиваться, лучше
ведь гроб, чем ничего.
- Оно конечно, - смущались подчиненные. - Стол из гроба можно сделать.
Или продать его на базаре.
- Я никаких гробов брать не буду, - заявила Катя Тупикова, уборщица. -
Лучше с голоду подохну, а гробы не возьму.
Но большинство с ней были несогласные, и потянулась очередь за гробами.
Выдавали соответственно зарплате и, конечно, заставляли расписываться.
- У нас тут демократия! - кричало начальство. - Мы никого не обманем.
- Гробы-то больно никудышные, - морщился Борис Порфирьевич Сучков,
старый работник этой конторы, - бракованные, что ли. Ежели что, в такой гроб
ложиться - срам.
- А куда денешься, - отвечала юркая энергичная девушка-коротышка. - Я
уже на эту зарплату два гроба себе припасла. Случись помру, а гробы у меня
под рукой.
- И то правда! - кричали в очереди. - Мы свое возьмем, не упустим.
Борис Порфирьич покачал головой в раздумье. Был он сорокапятилетним
мужчиной работящего вида, но с удивлением во взгляде.
В очередь набились и родственники трудящихся, ибо гробы, как известно,
предмет нелегкий, и некоторым тащить надо было километров пять-шесть до
дому, а кругом ведь живые люди, еще морду набьют... мало ли что.
Борис Порфирьич пришел один, без жены и сына, но с тачкой. На тачке он
бы мог целое кладбище перевезти. В молодости он грешил пьянством, и тогда
его папаша нередко забирал своего сына Борю из пивной на тачке. С тех пор
эта тачка и сохранилась, хотя раз ее чуть не разгрызли злые собаки. Но
самого Борю не тронули. Теперь тачка служила ему для перевозки гробов. Она и
сама напоминала гроб, но с какой-то фантастической стороны.
Нагрузившись (гробы были дешевые, что тоже вызывало у трудового народа
подозрение), Борис Порфирьич поехал домой. По дороге заглянул в пивную,
опрокинул малость и продолжил путь.
Дома за чаем обсуждали гробы. Приплелся даже сосед, зоркий пожилой
мастер своего дела Мустыгин.
- А нам чайниками дают! - крикнул он.
- Чайниками лучше, - умилялась полная, мягкая, как пух, Соня, жена
Бориса Порфирьича. - Как-то спокойней. Все-таки чайник. А тут все же
тоскливо чуть-чуть. Вон сколько накопилось их, так и толпятся у стены,
словно пингвины.
- Чего страшного-то, мать! - бодро ответил сынок ихний, двадцатилетний
Игорь. - Бревно оно и есть бревно. Что ты умничаешь все время?
- Брысь, Игорь, - сурово прервал его Борис Порфирьич, - щенок, а уже
тявкаешь на родную мать!
Между тем Мустыгин осматривал гробы.
- Гробы-то ношеные! - вдруг не своим голосом закричал он.
- Как ношеные?! - взвизгнула Соня.
- Да так! Использованные. - Мустыгин развел руками. - Порченые, одним
словом. Из-под покойников. Что, я не вижу? Да и нюх у меня обостренный. Я их
запах, мертвецов-то, сразу отличу...
- Не может быть, - испуганный Сучков подскочил к гробам. - Вот беда-то!
- Горе-то какое, горе! - истошно зарыдала Соня.
- Молчи, Сонька! Я до мэра дойду! - И Сучков близоруко склонился к
гробам.
Мустыгин покрякивал, поддакивал и все указывал рабочей рукой на
какие-то темные пятна, якобы пролежни, а в одном месте указал даже на следы,
дескать, блевотины.
- Первый раз слышу, чтобы покойники блевали, - взвилась Соня. Сын ее,
Игорь, в этом ее поддержал. Но Сучков-отец думал иначе.
- Просто бракованные гробы, - заключил он. - Как это я не заметил!
- А если блевотина? - спросил Игорь.
- Могли ведь и живые наблевать, - резонно ответил Сучков. - С похмелюги
и не то бывает. Ну, забрели, ну, упали... Подумаешь, делов-то.
- Да почему ж блевотина-то? - рассердилась Соня. - Что она, с неба, что
ли, свалилась?
- Тише, тише, - испугался Мустыгин, - не хами.
- А во всем Костя Крючкин виноват, - зло сказал Борис Порфирьич. - Он
выдавал зарплату. И подсунул мне запачканные. Друг называется! Предал меня!
- Да он тебе всегда завидовал, - вставила Соня. - Из зависти и
подсунул.
- Обидно! - покачал головой Мустыгин. - Гробы должны быть как надо...
Это же валюта, - и он вытянул губу. - Раз вместо зарплаты. К тому же
международная! Везде ведь умирают - на всем земном шаре.
- Я этого Коське никогда не прощу, - твердо и угрюмо заявил Борис
Порфирьич. - Морду ему вот этим облеванным гробом и разобью.
- Обменяй лучше. По-хорошему, - плаксиво вмешалась Соня. - Зачем врага
наживать? Он тебе это запомнит.
- Конечно, папань, - солидно добавил Игорь. - Скажи, что, мол, ты,
Костя, обшибся, - трусливо заволновалась Соня. - Со всяким бывает. И давай,
мол, по-мирному. Сменяй гробы, и все тут. Эти ведь не продашь, даже самым
бедным... Только гроб ему в харю не суй, слышь, Боря?
- Ну, что поделаешь! Сегодня уже поздно, а завтра суббота, -
пригорюнился Сучков. - Как неприятно! Вечно у нас трудности. И в профсоюзе я
скажу, чтоб ношеными гробами зарплату не выдавали. Наше терпение не
бесконечно.
Все опять сели за стол.
- А может, спустишь гроб-то тот самый, бракованный? - замечталась Соня,
подперев пухлой ладонью щечку. - А что? Я вот слышала, у Мрачковых
только-только дед помер. Они бедные, где уж им нормальный гроб купить.
Сбагри им. А с Крючкиным лучше не связывайся, что ты - не видишь человека?
Да он тебя живьем съест, при первом удобном случае...
- Все равно отомщу, - прорычал Сучков.
И на следующий день пошел продавать тот самый подержанный и, возможно,
даже облеванный гроб. К Мрачковым зашел быстро - не зашел, а забежал...
- Дед-то помер, Анисья! - с порога закричал Борис Порфирьич.
- Все знают, что помер.
- Ну вот, я с помощью к тебе. Хороший гроб по дешевке отдам! А то жрать
нечего. Зарплату гробами нам выдают.
- Слышала.
- Ну раз слышала, так бери, не задерживайся.
Сучков действовал так резко, нахраписто, что Анисья Федоровна в конце
концов поддалась.
- Возьму, возьму, - хрюкнула она, - только денег нет. Может, возьмешь
чайниками?
- Я тебя, мать, стукну за такие слова, - рассвирепел Сучков.
- Чего меня стукать-то? - защищалась Анисья. - Денег ведь все равно
нет. Стукай, не стукай.
Сучков сбегал домой.
- Бери, Боря, бери! - увещевала его Соня. - Не будь как баран. Все-таки
чайник лучше, чем гроб. Спокойней. Уютней. Еще лучше - возьми самоварами.
- Какие у нее самовары...
- Все равно бери.
Сучков позвал сына. Вдвоем дотащили гроб, перли через трамвайные линии,
сквозь мат и ругань людей. Тачку не использовали, несли на своих.
Мрачковы встретили гроб полоумно.
- Какой-никакой, а все-таки гроб, - сказала сестра Анисьи. - Гробы на
улице не валяются. Фу, целая гора с плеч.
Сучков набрал мешок чайников: но почти все какие-то старенькие. Правда,
были и полуновые. Сухо распростившись с Анисьей, Сучков (сын еще раньше
убежал) с мешком за спиной направился к себе. По дороге выпил, и половина
чайников разбилась. Мрачковы гробом остались довольны.
- Выгодная сделка, - решили они.
А вот Борису Порфирьичу пришлось выдержать сцену.
- Чайники-то побитые почти все, - взвизгнула Соня. - Это что же, им
побитыми чайниками зарплату выдавали? Не ври!!!
Сучков нахмурился.
- Анисья сказала, что давали новые, но они сами со злости их побили. Да
и я разбил штуки две, пока пил с горя. Не тереби душу только, Сонь, не
тереби!
Соня присмирела.
- Ладно уж, садись кашку овсяную поешь. Ничего больше в доме нет. А то
ведь умаялся.
Сучков покорно стал есть кашу. Соня пристально на него смотрела. Сучков
доел кашу, облизал ложку.
- Боря, - вкрадчиво начала Соня, - мне кажется, Мустыгин преувеличил. Я
все наши гробы подробно облазила. Ну, правда, тот, что ты сбагрил, был
действительно облеванный. А остальные - ни-ни. Чистые гробы, как стеклышко.
Один только - да, попахивает покойником и вообще подозрительный.
- Какой?
Соня показала глазами на гроб, стоящий около обеденного стола.
- Его бы хорошо тоже поскорей сбагрить, - продолжала Соня, попивая чай.
- Неприятно, правда. Может быть, покойник был какой-нибудь раковый или
холерный. Завтра выходной - снеси-ка на базар втихую, незаметно. Хоть на
кусок мяса сменяй.
- Да куда ж я его попру на базар?! - рассердился Сучков и даже стукнул
кулаком по тарелке. - Что я тебе, новый русский, что ли, все время торговать
и барышничать?!
- Ой, Боря, не ори! Подумай, что исть-то будем завтра? Даже хлеба нет.
Сучков задумался.
- Вот что, - сказал он решительно. - Надо к Солнцевым пойти.
Немедленно.
- Так у них же гробов полно! - Соня раскрыла рот от изумления.
- "Гробов полно"! - передразнил Сучков. - Без тебя знаю. Но они их
приспособили. Вся квартира в гробах, и все пристроены - по делу. Даже
корытника своего порой в гробу купают, говорят, что это, дескать, для дитя
полезно. Может, и наш приспособят. Один у них гроб - как журнальный столик,
другой - для грязного белья, третий почему-то к потолку привесили, говорят:
красиво.
- Ну что ж, сходи.
Сучков как помешанный вскочил с места, поднял гроб, что у обеденного
стола, на спину и побежал.
Соня осталась одна. Игорь давно исчез куда-то. "Наверное, только ночью
придет, - подумала она. - Кошка и та куда-то пропала".
На душе было тревожно не оттого, что назавтра есть ничего не осталось,
а от какого-то глобального беспокойства.
- Хоть не живи, - решила она.
Но тут же захотелось жить.
Борис Порфирьич пришел через полтора часа. С гробом. Еле влез в дверь.
- Ну, что?! - вскрикнула Соня.
- Морду хотели набить. Ихняя дочка четырнадцати лет так орала, всех
соседей всполошила. Дескать, она уже и так вместо кровати спит в гробу, и ей
это надоело! Что нам из гроба, толчок теперь, что ли, делать, кричала, хоть
папаня на все руки мастер, но хватит уже! И мать ее поддержала. Как
медведица ревела.
Соня вздохнула:
- Слава богу, что ноги унес.
- Так бы ничего, но гроб какой-то нехороший. Избавиться бы от него.
Остальные я на неделе обменяю на картошку. Знаю где, - проговорил Борис
Порфирьич, садясь за стол. - У самого Пузанова. У него картошка ворованная,
он ее на что хошь обменяет. Ворованного он никогда не жалел.
- Да проживем как-нибудь. Игорь уже сам себе пропитание добывает. А
что, иначе помрешь. Не до институтов. Но вот гроб этот какой-то скверный...
- Что ты привязалась к нему? Гроб как гроб. Ну да, паршивый. Ну да,
бракованный. Но все-таки гроб. Гробы в пивной не валяются. Все-таки
ценность.
Соня посмотрела вглубь себя.
- Да ты понюхай его еще раз, Боря. Какой он?
- Ну ладно. Из любви к тебе - понюхаю, так и быть.
Сучков подошел к гробу и стал его обнюхивать и проверять. Даже
выстукивать.
- Не стучи - черт придет, - испугалась Соня.
- Сонь, ведь запах от покойника не может так долго держаться. Ну,
допустим, пустили этот гроб налево, - наконец сказал Сучков, - но небось
почистили его от предыдущего мертвеца-то, да запах и сам должен пройти, ведь
не сразу же его из-под покойника - и на зарплату? Запах должен пройти.
- Должен. А вот этот не проходит, - заупрямилась Соня. - В том-то и
подозрение. Почему запах трупа так долго держится? Неужели ты не чувствуешь?
- Кажется, чуть-чуть, - остолбенело проговорил Сучков.
- Не кажется и не чуть-чуть, - решительно ответила толстушка Соня,
подходя к гробу. - Я тебе скажу прямо, Боря, как бы тебе это ни показалось
сверхъестественным: от этого гроба прямо разит мужским трупом. Вот так. Я
женщина и завсегда отличу по запаху мужской труп от нашего, бабьего.
- Заморочила! - вскрикнул Борис Порфирьич. - Не хулигань, Соня. Гроб,
скажу резко, дерьмо, а не гроб, но трупом почти не пахнет. Что ты законы
химии нарушаешь?
- Останемся каждый при своем мнении, Боря, - спокойно ответила Соня. -
Пусть Игорь придет и понюхает. Он человек трезвый.
- Он по уму трезвый, а придет пьян. Чего он разберет? Давай лучше в
картишки сыграем, - предложил Сучков.
И они сыграли в картишки.
Темнело уже; Соня поставила самовар, достала из-под кровати запас
сухарей. Кошка не приходила. Часам к восьми постучали. Борис Порфирьич
открыл. Всунулось лицо Мустыгина.
- К вам гость, Соня, от дядюшки вашего.
- От Артемия Николаевича! Из Пензы! - вскрикнула Соня.
Из-за спины Мустыгина появился невзрачный старичок, рваненький,
лохматенький, совсем какой-то изношенный, потертый, весь в пятнах.
- Проходите! - откликнулась Соня.
Сучков вопросительно посмотрел на жену.
- Да, дядюшка всегда был чудной, - рассмеялась Соня. - И люди вокруг
него были чудные. Вы проходите, старенький!
Старичок оглянулся, высморкался. Мустыгин исчез за дверью: ушел к себе.
- Отколь ты такой, дед? - немножко грубовато спросил Борис Порфирьич.
Старик вдруг бросил на него взгляд из-под нависших седых бровей, сырой,
далекий и жутковатый. И вдруг сам старичок стал какой-то тайный.
Соня испугалась.
- Из того гроба я, - сурово сказал старик, указывая на тот самый
пахнущий гроб.
Супруги онемели.
- Мой гроб это. Я его с собой заберу.
И старик тяжело направился к гробу.
- Чужие гробы не надо трогать! - жестко проговорил он и, взглянув на
супругов, помахал большим черным пальцем.
Палец был живее его головы.
Потом обернулся и опять таким же сырым, но пронизывающим взглядом
осмотрел чету.
- Детки мои, что вы приуныли-то? - вдруг по-столетнему шушукнул он. -
Идите, идите ко мне... Садитеся за стол. Я вам такое расскажу...
Сучковы сели.
Наутро Игорь, трезвый, пришел домой. Дома не оказалось ни родителей, ни
гробов. Все остальное было в целости и сохранности. Потом появилась милиция.
Супруги Сучковы исчезли навсегда.
Нельзя сказать, что обитатели коммунальной квартирки, что на Патриарших
прудах, живут весело. Но зато частенько их смрадная, кастрюльно-паутинная
конура оглашается лихо-полоумным пением и звоном гитары, раздающимися из
ванной. Это моется, обычно подолгу, часа три-четыре, Ваня Кирпичиков, давний
житель квартиры и большой любитель чтения. Больше за ним никаких странностей
не замечали.
Предлагаем его записи.
Записи Вани Кирпичикова
Иные людишки, особенно которые не от мира сего, все время говорят мне:
чево-то ты, Ваня Кирпичиков, так долго моесси в ванне. А я им, оскалясь,
отвечаю: оттого что тело свое люблю. И верноить, ванна наша грязная,
никудышная, клозет рядом, а тараканов и крыс, как баб на пляже, так что
окромя моего тела там ничего интересного нету. Правда, освещение палит, как
все равно свет в операционной, но это для того, чтобы тело видней было. А в
теле-то и весь смак... Я на собственное тело, как кот на полусумасшедшее
масло смотрю... Вроде вкусно, но чудно больно.
Но начну впервой, по порядку.
После работы, когда я, через каждый дeн, заграбастав одежонку погрязней
- я, читатель, люблю, из ванны вылезаючи, во все грязное одеться, так
противуречия больше - так вот, заграбастав одежонку, с гитарой под мышкой,
шныряю я по нашему длинному коридору в ванную.
Соседи, как куры глупые, уже сразу волноваться начинают.
- Наш-то уже в церкву свою безбожную побег, - говорит обычно старушка
Настасья Васильевна.
А я, Вася Кирпичиков, уже из ванны, запершись, иной раз крикну: "Душу,
души трите, паразиты!" Потом уши пухом заткну, чтоб не смущали меня всякие
собачьи вольности и крики. Разденусь и брык - в воду. Вода для меня, что
слезы Божьи, ласкают, а все равно непонятные. Но каюсь, опустил, опустил...
Таперича я этим мало занимаюсь, больно страшно... Но раньше бывало... Прежде
чем воду напустить, я, бывалоча, ложусь в сухую ванну без воды, голышом, и,
раздвинув пасть, со смешком в единственном моем глазу любуюсь чудесам тела
своего... Если и ржу, то громко на всю хвартеру... Мне стучат, а я еще
громче кричу, потому что в пухе-то я совсем обособленный...
А чудес на мне видимо-невидимо... Ежели взять например волосье, так что
ж я по Божьему пониманию всего-навсего лес дремучий?!. Ха-ха... Меня не
обманешь...
Еще люблю язык свой в зеркалах разглядывать... Иго-го... Больно большой
и страшный, как сырое мясо... А какое я, Иван, имею отношение к сырому мясу.
Во мне душа во внутрях - а не сырое мясо. Часто, положив, помню, ногу на
ногу, я в другое мясо свое, на бедре, долго-долго вглядываюсь.
- Ишь, мясцо, а ведь не скушаешь, - подмигиваю глазком своим.
Иногда лупу возьму и через нее в ногу всматриваюсь - извилин-то
сколько, извилин, а еще профессора говорят, что они только в мозгу... Я те
дам в мозгу... Я сам себе доктор. Было дело, правда, один раз я забыл, что я
доктур и совсем дошел.
Взял я тогда с собой в ванную вместо гитары ржавый столовый прибор и
решил самого себя съесть. Я ведь иной раз бываю религиозный. Что ж - думаю -
кур жрeм, а до себя не дотрагиваемся. Не ладно это, Иван Пантелеич. Дело
было к вечеру, тихо везде, спокойно, даже птички щебетать перестали. Им-то
что, птичкам. Они себя не едят. Потому как нет у них разума.
Так вот, помню, разлегся я тогда в сухой ванне, нож о зубы свои как
следоваить поточил... И нет чтобы тихо все сделать, по-интеллигентному,
по-товарищески, общипать там мясцо на ляжке, приглядеться, обнюхать,
облюбовать - нет, раз! как саданул что было сил в ляжку... Крови-то, крови
потекло, хоть святых выноси... Я и облизнуться не успел. Изогнувшись
по-обезьяннему, я все-таки припал. И радость-то велика, Ваня, собственную
кровь пить! По губам у меня все текло, неповоротливый я такой, словно
простуженный. Кровь-то в мое горло так и хлещет, в животе, как в берлоге,
тяпло, а я думку думаю: боевой ты, Ваня Пантелеич, - думаю - Бонопарте, - и
почти поэт... Я в ентой крови как бы сам из себя переливаюсь... Из ляжки - в
горло... Круговорот природы, игра,так сказать, веществ... Ване Пантелеичу бы
по этим временам у руля Всяленной стоять, с звездами перемигиваться...
Иих... Только помню ослаб я тогда. Ванна в крови и в каком-то харканьи...
Встаю, еле подштанники одел - и в коридор, к народу! Вид у меня, правда, был
дикой, окровавленный, тело голое, как в картине, и глаз блуждает... Но
ничего, народ - добрый, подсоблять начал. А я кричу: "Я уже нажрамшись,
спать теперь хочу... Ишь, ангелы"...
что они сопрут ключи счастья.
Иков решил воспользоваться тем, что его дядя - величина в научных
кругах.
"Я поступлю так, - броско подумал он, заказав еще одну кружку пива. - В
зимнюю сессию, и особенно в летнюю, буду оставлять много хвостов и в конце
приносить справку о болезни. Институт заочный. Меня оставят на второй год, и
я опять по положению буду обязан сдавать почти те же экзамены. И так далее.
На каждом курсе лет по пять, чтобы растянуть. А там видно будет".
С этого дня Иков зажил новой, сказочной жизнью. Картину Шишкина он
убрал. Теперь его жизнь разбилась на две половины.
В первой половине, до сессии, он был тих, как мышка, осмотрителен, так
как жизнь теперь имела глубокий смысл, боялся попасть под трамвай. Время он
проводил на работе, аккуратно, исполнительно и затаенно. Только дома иногда
пугал соседку-старушку своим преувеличенным мнением о значении счастья в
жизни людей.
Зато во второй половине, во время сессии, Иков расцветал.
Сейчас, уже четвертый год, Иков учится не то на первом курсе, не то на
втором, неизменно сдавая одни и те же предметы. В деканате махнули на него
рукой, но считаются с его дядей.
Каждый раз после сдачи экзаменов его сердце замирает от восторга, когда
в синенькую, с гербом книжицу властная рука учителя ставит неизменную оценку
"отлично". Ему кажется, что вся профессура смотрит на него. "Ишь какой
начитанный", - шепчут про него студенты и не сводят завистливых глаз.
Несколько раз Икову после сдачи слышалось пение.
Во дворе все знают, когда он возвращается с экзамена. Веселый, бойкий,
поплевывая по сторонам, он входит в ворота. Иногда даже игриво даст щелчка
пробегающему малышу.
- Далеко пойдет. Боевой, - шепчутся о нем старушки.
В общественной бане N 666, что по Сиротинскому переулку, начальником
служит полувоздушный, но с тяжестью во взгляде человек по фамилии
Коноплянников. Обожает он мокрых кошек, дыру у себя в потолке и сына Витю -
мужчину лет тридцати, не в меру грузного и с язвами по бокам тела.
- Папаша, предоставь, - позвонил однажды вечером Витенька своему отцу
на работу.
Коноплянников знал, что такое "предоставь": это означало, что баня
после закрытия должна быть использована - на время - для удовольствий сына,
его близкого друга Сашки и их полуобщей толстой и старомодной подруги
Катеньки. Одним словом, для оргии.
- Пару только побольше подпусти, папаша, - просмердил в телефонную
трубку Витенька. - И чтоб насчет мокрых кошек - ни-ни.
Выругавшись в знак согласия, Коноплянников повесил трубку.
Часам к одиннадцати ночи, когда баня совсем опустела, к ней подошли три
весело хихикающих в такт своим задницам существа. От закутанности их трудно
было разглядеть. В более женственной руке была авоська с поллитрами водки и
соленой, масленой жратвой. Кто-то нес какой-то непонятный сверток.
Разом обернувшись и свистнув по сторонам, друзья скрылись в парадной
пасти баньки.
- Покупаться пришли, хе-хе, - проскулил старичок Коноплянников, зажав
под мышкой мокрую кошку, а другую запрятав в карман, - хе-хе...
Герои, истерически раздевшись, гуськом вошли в небольшую полупарилку,
пронизанную тусклым, словно состарившимся светом. Толстый Витя покорно нес
авоську.
Сначала, естественно, взялись за эротику. Витя даже упал со спины
Катеньки и больно ударился головой о каменный пол. Кончив, Саша и Катенька
полулежали на скамье, а Витя сидел против них на табуретке и раскупоривал
бутыль. Пот стекал с его члена.
Саша был худ, и тело его вычурно белело на скамье. Катюша была жирна,
почти светилась от жира, и похлопывала себя по бокам потными,
прилепляющимися к телу руками.
Тут надо сделать одну существенную оговорку: мужчины (и в некотором
роде даже Катенька) были не просто шпана, а к тому же еще начитавшиеся
сокровенной мудрости философы. Особенно это виделось по глазам: у Вити они
напоминали глаза шаловливого беса, бредившего Божеством, у Саши же они были
попросту не в меру интеллигентны. Вообще же своим видом в данный момент
друзья напоминали каких-то зверофилософов. Представьте себе, например,
Платона, одичавшего в далеких лесах.
- Катенька, а, Катенька, у вас было много выкидышей?! - вдруг спросил
Витя с чувством сытого превосходства мужчины над женщиной.
- И не говори. Вить, не говори, - всплеснула руками Катя. - Сатана бы
сбился, считая.
- А знаете ли вы, голубушка моя, - неожиданно посерьезнел Витя и даже
поставил бутыль с водкой на пол, - что душа убитого ребенка не всегда сразу
отстает от матери и очень часто - вместе со всеми своими оболочками -
надолго присасывается к телу родительницы. На астральном плане. И я не
удивлюсь, что если бы мы имели возможность лицезреть этот план, то увидели
бы на вашем теле не один и не два таких присоска.
Катенька побледнела и уронила шайку под табурет. Сначала мысленно
вспотела - "так или не так", и почему-то инстинктивно почувствовала "так",
должна же куда-то деваться душа зародыша, и, естественно, что она -
несмышленка этакая - не может сразу оторваться от матери-убийцы: любовь, как
известно, слепа, да еще в таком возрасте. Ощутив это во всей полноте,
Катенька завыла.
Но Саша сухо прервал ее:
- Что вы, собственно говоря, так кипятитесь, Катенька? Жалко полудитя?!
Не верю. На всех и у Господа не хватит жалости. Кроме того, я полагаю, что в
принципе зародыш должен быть счастлив, что не появился на Божий свет от вас.
Другой раз ему повезет. Так что не верю. Скажите лучше, что вам неприятно
оттого, что на вашем теле такие гнусные присоски.
- Неприятно, - робко кивнула головой Катенька.
- Их у нее, наверное, видимо-невидимо, - неадекватно вставил Витя,
глотая слюну. - Сколько бы ни было, - по-мужски оборвал Саша, подняв руки. -
Ну подумайте, Катенька, - продолжал он, - что реально причиняют вам эти
присоски?! Ведь вы в другом мире, и их, если так можно выразиться, вой не
доносится до ваших ушей... Кстати, Витя, что говорят авторитеты про такие
случаи... в смысле последствий для матери здесь?
- Да ерунда... Иногда чувствуется легкое недомогание...
- Ну так вот... Легкое недомогание! - Саша даже развел руками и
привстал на месте. Тень от его голой фигуры поднялась на стене. - А потом, -
ласково улыбнулся он, - присоска все равно отстанет... И надеюсь, в смысле
следующего воплощения будет более удачлива... Недомогание! Да я бы на вашем
месте согласился таскать на себе сотни две таких душ-присосок, чем породить,
а потом кормить одного такого паразита. Я бы прыгал с такими присосками с
вышки, как спортсмен, - загорелся вдруг Саша, соскочив со скамьи и бегая
вокруг Катеньки в парной полутьме комнаты. - Да я бы сделался космонавтом!
Оригиналом, в конце концов! Шостаковичем! А сколько нервов стоит воспитать
этакого появившегося паразита?! Ведь в наших условиях - это черт знает что,
сверхад, Беатриче навыворот! Себя, себя любить надо!
Как ни странно, такие доводы неожиданно подействовали на Катеньку, и
она успокоилась.
...Часа через полтора три вдребезги пьяных существа, хватая руками
темноту, выскакивали из баньки. На одном промокло пальто. Другое потеряло
шапку. Третье было босиком. Но из всех трех уст раздавался вопль:
Прожить бы жизнь до дна,
А там пускай ведут
За все твои дела
На самый страшный суд.
...Одинокие прохожие и тараканы пугались их вида... А вскоре за ними из
двери баньки юркнула фигура старика Коноплянникова. Бессмысленно озираясь,
он ел голову мокрой кошки. Это был его способ прожигания жизни.
Шел 1994-й год. Зарплату в этом небольшом, но шумном учреждении
выдавали гробами.
- Кто хочет - бери, - разводило руками начальство. - Денег у нас нету,
не дают. Мы ведь на бюджете. Хорошо хоть гробы стали подворачиваться, лучше
ведь гроб, чем ничего.
- Оно конечно, - смущались подчиненные. - Стол из гроба можно сделать.
Или продать его на базаре.
- Я никаких гробов брать не буду, - заявила Катя Тупикова, уборщица. -
Лучше с голоду подохну, а гробы не возьму.
Но большинство с ней были несогласные, и потянулась очередь за гробами.
Выдавали соответственно зарплате и, конечно, заставляли расписываться.
- У нас тут демократия! - кричало начальство. - Мы никого не обманем.
- Гробы-то больно никудышные, - морщился Борис Порфирьевич Сучков,
старый работник этой конторы, - бракованные, что ли. Ежели что, в такой гроб
ложиться - срам.
- А куда денешься, - отвечала юркая энергичная девушка-коротышка. - Я
уже на эту зарплату два гроба себе припасла. Случись помру, а гробы у меня
под рукой.
- И то правда! - кричали в очереди. - Мы свое возьмем, не упустим.
Борис Порфирьич покачал головой в раздумье. Был он сорокапятилетним
мужчиной работящего вида, но с удивлением во взгляде.
В очередь набились и родственники трудящихся, ибо гробы, как известно,
предмет нелегкий, и некоторым тащить надо было километров пять-шесть до
дому, а кругом ведь живые люди, еще морду набьют... мало ли что.
Борис Порфирьич пришел один, без жены и сына, но с тачкой. На тачке он
бы мог целое кладбище перевезти. В молодости он грешил пьянством, и тогда
его папаша нередко забирал своего сына Борю из пивной на тачке. С тех пор
эта тачка и сохранилась, хотя раз ее чуть не разгрызли злые собаки. Но
самого Борю не тронули. Теперь тачка служила ему для перевозки гробов. Она и
сама напоминала гроб, но с какой-то фантастической стороны.
Нагрузившись (гробы были дешевые, что тоже вызывало у трудового народа
подозрение), Борис Порфирьич поехал домой. По дороге заглянул в пивную,
опрокинул малость и продолжил путь.
Дома за чаем обсуждали гробы. Приплелся даже сосед, зоркий пожилой
мастер своего дела Мустыгин.
- А нам чайниками дают! - крикнул он.
- Чайниками лучше, - умилялась полная, мягкая, как пух, Соня, жена
Бориса Порфирьича. - Как-то спокойней. Все-таки чайник. А тут все же
тоскливо чуть-чуть. Вон сколько накопилось их, так и толпятся у стены,
словно пингвины.
- Чего страшного-то, мать! - бодро ответил сынок ихний, двадцатилетний
Игорь. - Бревно оно и есть бревно. Что ты умничаешь все время?
- Брысь, Игорь, - сурово прервал его Борис Порфирьич, - щенок, а уже
тявкаешь на родную мать!
Между тем Мустыгин осматривал гробы.
- Гробы-то ношеные! - вдруг не своим голосом закричал он.
- Как ношеные?! - взвизгнула Соня.
- Да так! Использованные. - Мустыгин развел руками. - Порченые, одним
словом. Из-под покойников. Что, я не вижу? Да и нюх у меня обостренный. Я их
запах, мертвецов-то, сразу отличу...
- Не может быть, - испуганный Сучков подскочил к гробам. - Вот беда-то!
- Горе-то какое, горе! - истошно зарыдала Соня.
- Молчи, Сонька! Я до мэра дойду! - И Сучков близоруко склонился к
гробам.
Мустыгин покрякивал, поддакивал и все указывал рабочей рукой на
какие-то темные пятна, якобы пролежни, а в одном месте указал даже на следы,
дескать, блевотины.
- Первый раз слышу, чтобы покойники блевали, - взвилась Соня. Сын ее,
Игорь, в этом ее поддержал. Но Сучков-отец думал иначе.
- Просто бракованные гробы, - заключил он. - Как это я не заметил!
- А если блевотина? - спросил Игорь.
- Могли ведь и живые наблевать, - резонно ответил Сучков. - С похмелюги
и не то бывает. Ну, забрели, ну, упали... Подумаешь, делов-то.
- Да почему ж блевотина-то? - рассердилась Соня. - Что она, с неба, что
ли, свалилась?
- Тише, тише, - испугался Мустыгин, - не хами.
- А во всем Костя Крючкин виноват, - зло сказал Борис Порфирьич. - Он
выдавал зарплату. И подсунул мне запачканные. Друг называется! Предал меня!
- Да он тебе всегда завидовал, - вставила Соня. - Из зависти и
подсунул.
- Обидно! - покачал головой Мустыгин. - Гробы должны быть как надо...
Это же валюта, - и он вытянул губу. - Раз вместо зарплаты. К тому же
международная! Везде ведь умирают - на всем земном шаре.
- Я этого Коське никогда не прощу, - твердо и угрюмо заявил Борис
Порфирьич. - Морду ему вот этим облеванным гробом и разобью.
- Обменяй лучше. По-хорошему, - плаксиво вмешалась Соня. - Зачем врага
наживать? Он тебе это запомнит.
- Конечно, папань, - солидно добавил Игорь. - Скажи, что, мол, ты,
Костя, обшибся, - трусливо заволновалась Соня. - Со всяким бывает. И давай,
мол, по-мирному. Сменяй гробы, и все тут. Эти ведь не продашь, даже самым
бедным... Только гроб ему в харю не суй, слышь, Боря?
- Ну, что поделаешь! Сегодня уже поздно, а завтра суббота, -
пригорюнился Сучков. - Как неприятно! Вечно у нас трудности. И в профсоюзе я
скажу, чтоб ношеными гробами зарплату не выдавали. Наше терпение не
бесконечно.
Все опять сели за стол.
- А может, спустишь гроб-то тот самый, бракованный? - замечталась Соня,
подперев пухлой ладонью щечку. - А что? Я вот слышала, у Мрачковых
только-только дед помер. Они бедные, где уж им нормальный гроб купить.
Сбагри им. А с Крючкиным лучше не связывайся, что ты - не видишь человека?
Да он тебя живьем съест, при первом удобном случае...
- Все равно отомщу, - прорычал Сучков.
И на следующий день пошел продавать тот самый подержанный и, возможно,
даже облеванный гроб. К Мрачковым зашел быстро - не зашел, а забежал...
- Дед-то помер, Анисья! - с порога закричал Борис Порфирьич.
- Все знают, что помер.
- Ну вот, я с помощью к тебе. Хороший гроб по дешевке отдам! А то жрать
нечего. Зарплату гробами нам выдают.
- Слышала.
- Ну раз слышала, так бери, не задерживайся.
Сучков действовал так резко, нахраписто, что Анисья Федоровна в конце
концов поддалась.
- Возьму, возьму, - хрюкнула она, - только денег нет. Может, возьмешь
чайниками?
- Я тебя, мать, стукну за такие слова, - рассвирепел Сучков.
- Чего меня стукать-то? - защищалась Анисья. - Денег ведь все равно
нет. Стукай, не стукай.
Сучков сбегал домой.
- Бери, Боря, бери! - увещевала его Соня. - Не будь как баран. Все-таки
чайник лучше, чем гроб. Спокойней. Уютней. Еще лучше - возьми самоварами.
- Какие у нее самовары...
- Все равно бери.
Сучков позвал сына. Вдвоем дотащили гроб, перли через трамвайные линии,
сквозь мат и ругань людей. Тачку не использовали, несли на своих.
Мрачковы встретили гроб полоумно.
- Какой-никакой, а все-таки гроб, - сказала сестра Анисьи. - Гробы на
улице не валяются. Фу, целая гора с плеч.
Сучков набрал мешок чайников: но почти все какие-то старенькие. Правда,
были и полуновые. Сухо распростившись с Анисьей, Сучков (сын еще раньше
убежал) с мешком за спиной направился к себе. По дороге выпил, и половина
чайников разбилась. Мрачковы гробом остались довольны.
- Выгодная сделка, - решили они.
А вот Борису Порфирьичу пришлось выдержать сцену.
- Чайники-то побитые почти все, - взвизгнула Соня. - Это что же, им
побитыми чайниками зарплату выдавали? Не ври!!!
Сучков нахмурился.
- Анисья сказала, что давали новые, но они сами со злости их побили. Да
и я разбил штуки две, пока пил с горя. Не тереби душу только, Сонь, не
тереби!
Соня присмирела.
- Ладно уж, садись кашку овсяную поешь. Ничего больше в доме нет. А то
ведь умаялся.
Сучков покорно стал есть кашу. Соня пристально на него смотрела. Сучков
доел кашу, облизал ложку.
- Боря, - вкрадчиво начала Соня, - мне кажется, Мустыгин преувеличил. Я
все наши гробы подробно облазила. Ну, правда, тот, что ты сбагрил, был
действительно облеванный. А остальные - ни-ни. Чистые гробы, как стеклышко.
Один только - да, попахивает покойником и вообще подозрительный.
- Какой?
Соня показала глазами на гроб, стоящий около обеденного стола.
- Его бы хорошо тоже поскорей сбагрить, - продолжала Соня, попивая чай.
- Неприятно, правда. Может быть, покойник был какой-нибудь раковый или
холерный. Завтра выходной - снеси-ка на базар втихую, незаметно. Хоть на
кусок мяса сменяй.
- Да куда ж я его попру на базар?! - рассердился Сучков и даже стукнул
кулаком по тарелке. - Что я тебе, новый русский, что ли, все время торговать
и барышничать?!
- Ой, Боря, не ори! Подумай, что исть-то будем завтра? Даже хлеба нет.
Сучков задумался.
- Вот что, - сказал он решительно. - Надо к Солнцевым пойти.
Немедленно.
- Так у них же гробов полно! - Соня раскрыла рот от изумления.
- "Гробов полно"! - передразнил Сучков. - Без тебя знаю. Но они их
приспособили. Вся квартира в гробах, и все пристроены - по делу. Даже
корытника своего порой в гробу купают, говорят, что это, дескать, для дитя
полезно. Может, и наш приспособят. Один у них гроб - как журнальный столик,
другой - для грязного белья, третий почему-то к потолку привесили, говорят:
красиво.
- Ну что ж, сходи.
Сучков как помешанный вскочил с места, поднял гроб, что у обеденного
стола, на спину и побежал.
Соня осталась одна. Игорь давно исчез куда-то. "Наверное, только ночью
придет, - подумала она. - Кошка и та куда-то пропала".
На душе было тревожно не оттого, что назавтра есть ничего не осталось,
а от какого-то глобального беспокойства.
- Хоть не живи, - решила она.
Но тут же захотелось жить.
Борис Порфирьич пришел через полтора часа. С гробом. Еле влез в дверь.
- Ну, что?! - вскрикнула Соня.
- Морду хотели набить. Ихняя дочка четырнадцати лет так орала, всех
соседей всполошила. Дескать, она уже и так вместо кровати спит в гробу, и ей
это надоело! Что нам из гроба, толчок теперь, что ли, делать, кричала, хоть
папаня на все руки мастер, но хватит уже! И мать ее поддержала. Как
медведица ревела.
Соня вздохнула:
- Слава богу, что ноги унес.
- Так бы ничего, но гроб какой-то нехороший. Избавиться бы от него.
Остальные я на неделе обменяю на картошку. Знаю где, - проговорил Борис
Порфирьич, садясь за стол. - У самого Пузанова. У него картошка ворованная,
он ее на что хошь обменяет. Ворованного он никогда не жалел.
- Да проживем как-нибудь. Игорь уже сам себе пропитание добывает. А
что, иначе помрешь. Не до институтов. Но вот гроб этот какой-то скверный...
- Что ты привязалась к нему? Гроб как гроб. Ну да, паршивый. Ну да,
бракованный. Но все-таки гроб. Гробы в пивной не валяются. Все-таки
ценность.
Соня посмотрела вглубь себя.
- Да ты понюхай его еще раз, Боря. Какой он?
- Ну ладно. Из любви к тебе - понюхаю, так и быть.
Сучков подошел к гробу и стал его обнюхивать и проверять. Даже
выстукивать.
- Не стучи - черт придет, - испугалась Соня.
- Сонь, ведь запах от покойника не может так долго держаться. Ну,
допустим, пустили этот гроб налево, - наконец сказал Сучков, - но небось
почистили его от предыдущего мертвеца-то, да запах и сам должен пройти, ведь
не сразу же его из-под покойника - и на зарплату? Запах должен пройти.
- Должен. А вот этот не проходит, - заупрямилась Соня. - В том-то и
подозрение. Почему запах трупа так долго держится? Неужели ты не чувствуешь?
- Кажется, чуть-чуть, - остолбенело проговорил Сучков.
- Не кажется и не чуть-чуть, - решительно ответила толстушка Соня,
подходя к гробу. - Я тебе скажу прямо, Боря, как бы тебе это ни показалось
сверхъестественным: от этого гроба прямо разит мужским трупом. Вот так. Я
женщина и завсегда отличу по запаху мужской труп от нашего, бабьего.
- Заморочила! - вскрикнул Борис Порфирьич. - Не хулигань, Соня. Гроб,
скажу резко, дерьмо, а не гроб, но трупом почти не пахнет. Что ты законы
химии нарушаешь?
- Останемся каждый при своем мнении, Боря, - спокойно ответила Соня. -
Пусть Игорь придет и понюхает. Он человек трезвый.
- Он по уму трезвый, а придет пьян. Чего он разберет? Давай лучше в
картишки сыграем, - предложил Сучков.
И они сыграли в картишки.
Темнело уже; Соня поставила самовар, достала из-под кровати запас
сухарей. Кошка не приходила. Часам к восьми постучали. Борис Порфирьич
открыл. Всунулось лицо Мустыгина.
- К вам гость, Соня, от дядюшки вашего.
- От Артемия Николаевича! Из Пензы! - вскрикнула Соня.
Из-за спины Мустыгина появился невзрачный старичок, рваненький,
лохматенький, совсем какой-то изношенный, потертый, весь в пятнах.
- Проходите! - откликнулась Соня.
Сучков вопросительно посмотрел на жену.
- Да, дядюшка всегда был чудной, - рассмеялась Соня. - И люди вокруг
него были чудные. Вы проходите, старенький!
Старичок оглянулся, высморкался. Мустыгин исчез за дверью: ушел к себе.
- Отколь ты такой, дед? - немножко грубовато спросил Борис Порфирьич.
Старик вдруг бросил на него взгляд из-под нависших седых бровей, сырой,
далекий и жутковатый. И вдруг сам старичок стал какой-то тайный.
Соня испугалась.
- Из того гроба я, - сурово сказал старик, указывая на тот самый
пахнущий гроб.
Супруги онемели.
- Мой гроб это. Я его с собой заберу.
И старик тяжело направился к гробу.
- Чужие гробы не надо трогать! - жестко проговорил он и, взглянув на
супругов, помахал большим черным пальцем.
Палец был живее его головы.
Потом обернулся и опять таким же сырым, но пронизывающим взглядом
осмотрел чету.
- Детки мои, что вы приуныли-то? - вдруг по-столетнему шушукнул он. -
Идите, идите ко мне... Садитеся за стол. Я вам такое расскажу...
Сучковы сели.
Наутро Игорь, трезвый, пришел домой. Дома не оказалось ни родителей, ни
гробов. Все остальное было в целости и сохранности. Потом появилась милиция.
Супруги Сучковы исчезли навсегда.
Нельзя сказать, что обитатели коммунальной квартирки, что на Патриарших
прудах, живут весело. Но зато частенько их смрадная, кастрюльно-паутинная
конура оглашается лихо-полоумным пением и звоном гитары, раздающимися из
ванной. Это моется, обычно подолгу, часа три-четыре, Ваня Кирпичиков, давний
житель квартиры и большой любитель чтения. Больше за ним никаких странностей
не замечали.
Предлагаем его записи.
Записи Вани Кирпичикова
Иные людишки, особенно которые не от мира сего, все время говорят мне:
чево-то ты, Ваня Кирпичиков, так долго моесси в ванне. А я им, оскалясь,
отвечаю: оттого что тело свое люблю. И верноить, ванна наша грязная,
никудышная, клозет рядом, а тараканов и крыс, как баб на пляже, так что
окромя моего тела там ничего интересного нету. Правда, освещение палит, как
все равно свет в операционной, но это для того, чтобы тело видней было. А в
теле-то и весь смак... Я на собственное тело, как кот на полусумасшедшее
масло смотрю... Вроде вкусно, но чудно больно.
Но начну впервой, по порядку.
После работы, когда я, через каждый дeн, заграбастав одежонку погрязней
- я, читатель, люблю, из ванны вылезаючи, во все грязное одеться, так
противуречия больше - так вот, заграбастав одежонку, с гитарой под мышкой,
шныряю я по нашему длинному коридору в ванную.
Соседи, как куры глупые, уже сразу волноваться начинают.
- Наш-то уже в церкву свою безбожную побег, - говорит обычно старушка
Настасья Васильевна.
А я, Вася Кирпичиков, уже из ванны, запершись, иной раз крикну: "Душу,
души трите, паразиты!" Потом уши пухом заткну, чтоб не смущали меня всякие
собачьи вольности и крики. Разденусь и брык - в воду. Вода для меня, что
слезы Божьи, ласкают, а все равно непонятные. Но каюсь, опустил, опустил...
Таперича я этим мало занимаюсь, больно страшно... Но раньше бывало... Прежде
чем воду напустить, я, бывалоча, ложусь в сухую ванну без воды, голышом, и,
раздвинув пасть, со смешком в единственном моем глазу любуюсь чудесам тела
своего... Если и ржу, то громко на всю хвартеру... Мне стучат, а я еще
громче кричу, потому что в пухе-то я совсем обособленный...
А чудес на мне видимо-невидимо... Ежели взять например волосье, так что
ж я по Божьему пониманию всего-навсего лес дремучий?!. Ха-ха... Меня не
обманешь...
Еще люблю язык свой в зеркалах разглядывать... Иго-го... Больно большой
и страшный, как сырое мясо... А какое я, Иван, имею отношение к сырому мясу.
Во мне душа во внутрях - а не сырое мясо. Часто, положив, помню, ногу на
ногу, я в другое мясо свое, на бедре, долго-долго вглядываюсь.
- Ишь, мясцо, а ведь не скушаешь, - подмигиваю глазком своим.
Иногда лупу возьму и через нее в ногу всматриваюсь - извилин-то
сколько, извилин, а еще профессора говорят, что они только в мозгу... Я те
дам в мозгу... Я сам себе доктор. Было дело, правда, один раз я забыл, что я
доктур и совсем дошел.
Взял я тогда с собой в ванную вместо гитары ржавый столовый прибор и
решил самого себя съесть. Я ведь иной раз бываю религиозный. Что ж - думаю -
кур жрeм, а до себя не дотрагиваемся. Не ладно это, Иван Пантелеич. Дело
было к вечеру, тихо везде, спокойно, даже птички щебетать перестали. Им-то
что, птичкам. Они себя не едят. Потому как нет у них разума.
Так вот, помню, разлегся я тогда в сухой ванне, нож о зубы свои как
следоваить поточил... И нет чтобы тихо все сделать, по-интеллигентному,
по-товарищески, общипать там мясцо на ляжке, приглядеться, обнюхать,
облюбовать - нет, раз! как саданул что было сил в ляжку... Крови-то, крови
потекло, хоть святых выноси... Я и облизнуться не успел. Изогнувшись
по-обезьяннему, я все-таки припал. И радость-то велика, Ваня, собственную
кровь пить! По губам у меня все текло, неповоротливый я такой, словно
простуженный. Кровь-то в мое горло так и хлещет, в животе, как в берлоге,
тяпло, а я думку думаю: боевой ты, Ваня Пантелеич, - думаю - Бонопарте, - и
почти поэт... Я в ентой крови как бы сам из себя переливаюсь... Из ляжки - в
горло... Круговорот природы, игра,так сказать, веществ... Ване Пантелеичу бы
по этим временам у руля Всяленной стоять, с звездами перемигиваться...
Иих... Только помню ослаб я тогда. Ванна в крови и в каком-то харканьи...
Встаю, еле подштанники одел - и в коридор, к народу! Вид у меня, правда, был
дикой, окровавленный, тело голое, как в картине, и глаз блуждает... Но
ничего, народ - добрый, подсоблять начал. А я кричу: "Я уже нажрамшись,
спать теперь хочу... Ишь, ангелы"...