Мамлеев Юрий. Сборник рассказов

гостей и встал.
Эти слова неожиданно были поддержаны - и почти единодушно.
- Действительно, чего заздря человека толкать, - добавил мужичок
Пантелеймон. - Сидит себе и сидит.
- Мы сами по себе, а он сам по себе, хоть и жених, - вмешалась полная
дама.
- А как же невеста?!
- Пущай как было, так и останется, - отрезал один угрюмый гость, -
пускай невеста рядом так и сидит...
- Тебя не спрашивают об этом, - накинулись на него. - Что невеста-то
думает?
Невеста думала, что Семен Петрович еще не совсем мертвый, но что
трогать его не надо - умрет. Она сказала, что надо продолжить свадьбу, ну,
если не свадьбу, то чтоб было, как было.
- А если Семен Петрович умер, а не в обмороке, то я на его похороны не
приду, - заплакала Ирина Васильевна, но как-то смиренно. - Мне мертвые
женихи не нужны, я не монашка какая-нибудь...
Вдруг истошно залаяла собачонка и цапнула Семена Петровича за ногу. Тот
не пошевелился.
- Какой... в обмороке, доктор же сказал: умер, - вмешался кто-то из
молодых.
В ответ Ирина Васильевна расстегнула воротник у Семена Петровича и
брызнула на него водой... целым графином: но безрезультатно.
Между тем веселье опять понемногу стало вступать в свои права, а
мрачноватость, того и гляди, отступать, Сначала веселье, правда, было
робкое, недетское.
Да и ветер стал шуметь по крыше. Антон, однако, жалел друга, и ему
стало так невмоготу, что он лег на печь. Оттуда он и смотрел опустошенными
глазами на пиршество. Двигались тени, люди, потом все уселись и смирились.
Клеопатра Ивановна рассказала даже анекдот, правда смущенно поглядывая
на труп Семена Петровича.
Но Пантелеймон заметил этот ее взгляд и устыдил.
- Ведь он не слышит, дурочка, - каркнул он на Клеопатру Ивановну. - Ты
ему хоть в ухо ори - все равно ничего.
- Неприличный анекдот, может быть, и услышит, - задумчиво сказал в
ответ Николай.
Его оборвала девушка-двойник.
- Хватит о потустороннем, - сказала она. - Лучше давайте поживей
веселиться. Что такие вялые стали, ребята?
Ее никто не поддержал, но перелом наступил, когда невеста запела.
Вообще, в своей жизни Ирина Васильевна никогда не пела - до того была робка
и тиха. А сейчас, после всего, взяла и запела. Песня была детская, шуточная
и ни к чему как бы не имела отношения.
И тут-то все началось.
Николай прямо-таки сорвался с места и поцеловал невесту. Поцеловал раз,
другой, а на третий поцеловал мертвеца. Тут же получил оплеуху от
девушки-двойника: а за что, непонятно было.
- К кому ж она его ревнует теперь, - прошипел сквозь зубы ее
молодцеватый сосед. - Наглая!
Глаза его огненно при этом покраснели, не то как у волка, не то как у
воплотившегося духа, и на него страшно было смотреть. Но нос его был
испитой.
Один толстячок Леонтий вел себя не в меру истерично: он подскакивал и
все время кричал, что он теперь еще больше жить хочет...
Антон с печи успокаивал его. Впрочем, среди начавшегося всеобщего крика
и тотального звона стаканов его особенно не замечали.
- Ты долго, долго проживешь, - сказала сидящая рядом с Леонтием лихая
бабенка. - Я это чувствую, я экстрасенка...
Леонтий прямо-таки подпрыгнул от радости, сразу поверив ее словам.
Потом грузно плюхнулся на свое место, и тут же его белая пухлая рука
потянулась к вину и ветчине. С аппетитом опрокинув в себя стакан вина и
закусив ветчиной, он довольно нахально обнажил свое брюшко и стал его нежно
поглаживать для двойного удовольствия.
Его лицо разблаженничалось, как оживший вдруг блин.
- Когда оно, вино и теплынь, проходит внутрь по каждой нутряной жилочке
в животе, надо извне животик поглаживать, чтоб наслаждение усилить... -
шептал он, закрыв даже глазки, чтобы не ощущать ничего, кроме себя и своего
наслаждения.
А между тем лихая бабенка-экстрасенка бормотала своей соседке с другого
боку:
- Помрет толстун-наслаждун лет через пять всего... Я его жалею, потому
и сказала, что долго-долго проживет... Я как на ладони вижу: конец не за
горами.
Толстун хохотал сам в себя.
Водка лилась непрерывной рекой, заливая скатерть, рты и раскрасневшиеся
глаза.
А невеста все пела и пела.
Вдруг та самая пришедшая Бог весть откуда собачонка, совершенно ошалев,
подбежала и, подпрыгнув, цапнула мертвеца за ухо, разразившись потом
совершенно непонятным лаем. Как будто на ухе у мертвеца висело что-то
невидимое, но увесистое и заманчивое. Старушка Анатольевна тут окончательно
взъярилась.
- Да что же это такое? - заорала она во всю мочь, заливаясь слезами,
так что все остальные притихли. - Когда ж это безобразие кончится?! Что ж
это за тварь такая?!! Душа Семена Петровича сейчас мытарства проходит,
терзается, кипит, а этой поганой собачонке хоть бы что! Да разве животное,
хоть и самое дикое, может себе такое позволить перед покойником? Зверье, оно
разум и уважение насчет покойников имеет. А эта тварь и не собака вовсе
поэтому, а оборотень! Я в деревне жила, я их насквозь вижу!
Собачонка в ответ залилась.
- Убить ее! - заорал вдруг мужик, вставший из-за стола и весь
покрасневший как рак. В руке у него был стакан водки, точно он хотел
произнести тост.
Собачонка между тем опять злобно накинулась на мертвого Семена
Петровича, бросившись ему чуть ли не на грудь.
- Ненормальная какая-то, - испуганно пробормотала Клеопатра Ивановна.
- Нечистое дело, нечистое, - шепнул Пантелеймон. Но тут старушка
Анатольевна (и откуда только в руке появилось полено) хрястнула со всей силы
по башке этой непонятной собачке.
Собачка тут же испустила дух, или ушла на тот свет, если угодно.
- Не будет теперя покой мертвых нарушать, - раздался голос из-за стола.
Мужичок Пантелеймон посмотрел на лежащий на полу собачий труп и совсем
озадачился.
- Самого Семена Петровича теперь нужно хряпнуть по башке - может, он,
наоборот, оживет, - поучительно сказал он. Его чуть не прибили.
Собачонку так и оставили лежать на полу. И когда вроде бы стали
налаживаться отношения и в разговорах обозначился даже некоторый лиризм,
толстячок Леонтий поднял бунт.
- Убрать надо трупы, убрать! - завизжал он, чуть не взобравшись на
стол. - Хватит с нас трупов! Достаточно для одной свадьбы довольно, - его
голос перешел прямо-таки на бабий визг. - Что ж мы тут веселимся, а они
лежат... Не хочу, не хочу! Убрать в землю! Немедленно!
Пантелеймон чуть не крикнул, указывая на Леонтия:
- Вот кого надо в морду! Ишь ты, в землю! А может быть, они с нами
хотят! Пировать!
Но многие поддержали Леонтия.
- Собачку можно оставить, она никому не вредит, а Семена Петровича
давно пора куда-нибудь вынести, поди уж смердит, - промяукала одна молодая
дама слева.
- Да не поди, а уж точно, - оборвали ее. - Сколько мы тут часов пьем и
пьем, а он что ж, такой неприкосновенный?
- А кто выносить будет?! - закричал Антон с печи.
- По жребию, по жребию, - отвечали ему.
Девушка-двойник одиноко ходила в стороне.
- Бросаем жребий! - закричала экстрасенка.
- А куда ж выносить в темень, на Луну, что ли? - орали в углу.
Вдруг в дверь бешено застучали.
Все остолбенели и замолкли.
Остолбенение прервали два удара.
- Кто это? - тихо спросили.
- Лесник я, открывайте! - раздался уверенный голос за дверью, точно
человек там расслышал этот полушепот.
Антон и прыткая старуха Анатольевна пошли открывать. Толстячок Леонтий
упал под стол.
- Раз лесник, то откроем, - бодро сказал Антон.
Открыли.
На пороге стоял огромный, недоступного роста мужчина в тулупе, хотя на
улице стояло лето. Беспорядочные волосы как бы обвивали его лицо.
- Милости просим, начальничек, - залебезила старушка Анатольевна,
подпрыгивая вокруг. - У нас тут свадьба. Чичас поднесем вам стакан-другой
водки, штрафной. Мы люди хлебосольные, чем богаты, тем и рады.
- А это кто? - вдруг сразу спросил вошедший, ткнув огромной ручищей в
сторону мертвого Семена Петровича. - Этот кто?
- А это у нас жених, - заверещала Клеопатра Ивановна. - Только он
приуныл.
Но старушка Анатольевна уже подносила леснику стакан водяры.
- Не пью, - угрюмо отстранил тот и пошел прямо к мертвецу. - Унылых я
не люблю, - угрюмо сказал он. - Убрать!
Как ни странно, словно по команде, Антон и Николай перенесли тяжелое
тело Семена Петровича на печь, словно ему там будет теплее.
Тишина воцарилась в этом избяном зале. Лесной человек давил всех одним
своим присутствием, в глаза его, в которых зияла тьма, побаивались смотреть.
- А это кто? - взглянул он на Ирину.
- Невеста она у нас, - оживился Пантелеймон.
Ирина притихла.
- Собачку-то кто прибил? - равнодушно спросил лесной.
- Попрыгун он был. Все на мертвецов прыгал! - завизжала от страха
старушка Анатольевна.
- Пущай бы и прыгал, - строго ответил незнакомец.
Его уже все прозвали между собой лесным, не лесником, а именно лесным.
Правда, Пантелеймон осторожно тявкнул:
- Фамилия-то как ваша, имя, отчество?
Но его устыдили: у таких, мол, не спрашивают.
- Ну, ежели он начальство, тогда конечно, - бормотнул Пантелеймон и
выпил.
Потихоньку обстановка разрядилась. Только Клеопатрушка периодически
взвизгивала:
- Я жить, жить хочу! Очень хочу!
Толстяк Леонтий глядел на нее влюбленными глазами. А невеста плакала.
Вдруг, среди опять возникшей мертвой тишины, незнакомец, посмотрев на
пол, сурово проговорил:
- Ирина, давай я на тебе женюсь. Будем в лесу или где-нибудь еще жить.
У меня семь жен было, и все померли. Выходи за меня, далеко-далеко пойдем. Я
тебя уму-разуму научу.
Все ошалели.
А Ирина, заплаканно взглянув на гостей, внезапно закричала:
- Согласная! Согласная! Хочу замуж!
- Иринушка, ты што? - ахнул Антон. - Ты погляди, как он страшен!
Антон сам испугался своих слов. Но все и так видели, что незнакомец -
страшен. Страшен не только своей формой и ростом, взглядом - темным,
пригвождающим, а еще более страшен - духом.
Но на замечание Антона незнакомец, оглядев всех и покачав головой,
ответил спокойно:
- Ох, ребята, ребята. И девочки. Страшных вы еще не видали. Жалею я
вас. Да разве я страшен? На том свете вы, что ли, не бывали? Жути не видели?
Дурачье, дурачье. Разве я жуток?
И лесной даже захохотал, указывая на себя:
- Ирок, разве я страшен?
Ирина Васильевна покраснела.
- Да они хотят моему счастью поперек стать! Да вы милый, пригожий!! - и
она даже слегка потрепала незнакомца по щеке, при этом у того во рту
обнажился большой зуб, скорее похожий на клык. Но глаза чуть-чуть помягчели
в выражении.
- Ты что, Ирка! - взвизгнула Клеопатра. - Жениха своего забыла? Он еще,
может быть, живой!
- Какой же он живой? Он весь раковый! - чуть не завыла Ирина, плеснув в
Клеопатру водкой из рюмки. - Что же мне прикажешь, за мертвеца выходить?!! В
гробу медовый месяц справлять?!! Да?!! - Она зарыдала. Потом очнулась,
всхлипывая. - Никто не хочет понять нашей горькой женской доли, нашего
терпения! - заплакала она опять. - Конечно, хоть в гробу, да не одна. Все
правильно. Но вот же живой сидит. - И она обернулась лесному. - Хороший,
милый, простой, красивый. Что же мне, век замуж не выходить? Сколько можно
ждать?!! Выхожу за него, выхожу, пусть берет! - истерически закричала она и
поцеловала волосатую большую руку незнакомца.
- Дело сделано! - гаркнул лесной. - По рукам. Продолжаем свадьбу.
Девчаты, ребяты! Пьем за счастие! Чтоб и на том свету нам быть счастливыми!
- Чтой-то вы тот свет все время поминаете, - пискнула старушка
Анатольевна.
Но свадьба заполыхала с новой силой.
- Ох, до чего же мы дожили у нас в Советском Союзе - опять закряхтела
старушка Анатольевна. - Я теперь больше на свадьбы - ни-ни. Сумасшедшие все
какие-то. Не иначе как конец света приближается.
Но ее никто не слушал. Лились самогон, квас, наливки. Все пели,
хохотали, целовались. Улыбалась и девушка с золотыми волосами,
нечеловеческой красоты, которую раньше почему-то никто не замечал.
- Все сбудется, - говорила она.
Как призрак ходила вокруг стола девушка-двойник. Николай плакал в
стороне. Трое из гостей уже лежали на полу. Незнакомец поглядывал то на
потолок, то на время. Кричала птица.
К столу подошел мертвец, при жизни Семен Петрович.
- И мне налейте, - сказал он.
Незнакомец, подземно и дико захохотав, похлопал его по плечу.
- Ну, наконец-то. Я ожидал этого. Давно пора. Присоединяйтесь! Свадьба
продолжается! - крикнул он в остолбеневшее окружение.

Свидание

Вася Кепчиков очень любил прогуливать работу. Он и сам не понимал,
зачем он, двадцатишестилетний, здоровый парень, это делает.
А в этот раз он рассуждал так: "Если 6 было на что напиться, можно было
6 идти на работу, а трезвому там делать нечего... Лучше уж по трезвости
погуляю".
Был осенний, промозглый день. Мелкий дождик залил все окрестности, умыв
их в серо-уютной скуке.
Молчали бараки, пивные, тихо шепталось каплями воды одинокое шоссе.
"Точно все схоронились", - решил Вася.
Он вышел на улицу в галошах и в огромной, нависающей, не по его голове,
кепке. Постоял в большой разливочной луже. Покурил.
"Чегой-то у меня в заду щекочет", - подумал он через полчаса.
Потом опять покурил и пошел по шоссе к темнеющему за сеткой дождя лесу.
Выпить было не на что.
Мимо Васи проехал большой, самодовлеющий грузовик. Кепчиков не хотел
посторониться, но все-таки невольно отошел в сторону от брызг.
"К чему бы это", - подумал он и пошел дальше.
Шел то мечтательно, скованно, то вдруг начинал безразлично
пританцовывать и посвистывать, хлюпая по грязнолужам. Плащ его при этом
развевался, а из-под галош скучно-неповоротливо вылетали комки грязи.
Не дойдя до лесу метров пятьсот, Вася остановился у столба помочиться.
Он уже давно кончил мочиться, а все стоял и стоял у столба,
покачиваясь. Насвистывал и как-то внутренне замирал. Через полчаса пошел
вперед.
"Хорошая это штука, жизнь", - подумал Вася Кепчиков, входя в лес.
"В лесу много мухоморов", - опять подумал он.
Погуляв по лесу, от одного дерева к другому, от другого дерева к
первому, Вася присел на пенек.
"Посижу я, посижу, - решил он. - Посижу".
Около пня под кустом лежал запачканный, полумокрый клочок газеты. Вася
взял его и начал читать предложения.
"Инженеры построили паровоз", - прочел он. Ему стало тепло и уютно.
"Это я построил паровоз", - повеселел он.
Так прошло много времени. Васе надуло зад. Оборотившись, он пошел из
лесу. Слегка темнело. "Таперича и клуб уже открыт, - решил он. - Можно
идтить".
Обратно Вася направился той же дорогой, но больше безразлично
пританцовывал.
В слякоти подошел к клубу. В главной комнате клуба, где танцевали, а по
углам играли в шашки, было ярко-светло от безвкусного электрического
освещения, но людишки тем не менее - их было очень много - казались
черными-пречерными. От этой комнаты отходили темные закоулки-коридорчики,
где творилось Бог весть что. Везде, даже около клозетов, висели портреты
великих писателей, а в каждом углу торчало по милиционеру. Центр залы был
неестественно чист, но по краям некуда ступить от окурков и семечек. Вася,
полузгав в темноте с полчаса, втесался в зал.
"Пару много", - подумал он.
Потолкавшись вокруг себя под какую-то нелепо-бравурную музыку, он
отошел в угол и стал смотреть в окно. Пальто для светскости он распахнул.
В клубе было очень мало парней и добрых две трети - девок.
Вася постоял, постоял, посмотрел в окно и вдруг уцепился взглядом за
одну девку. Сердце у него екнуло, и в мозгу стало оживленней. У девки - ее
звали Таня - был очень странный, висевший, как две разбухшие кормящие груди,
зад. А глаза лучистые-лучистые и очень нежные. Чувствовалось, что ей самой
очень нравится ее зад.
Таня от нечего делать подошла к Кепчикову. У Васи потеплел живот.
- Постоим, - сказал он ей.
Они постояли.
Васю очень смущали глаза Тани: они излучали идеальность. От этого у
него падала потенция.
"Ты, Вася, брось ей в глаза смотреть, - подбодрил он себя. - Ты ей в
задницу смотри".
Он опустил глаза и так говорил, глядя в ее задницу. Прошло еще полчаса.
За это время Вася совсем растек и ощутил в груди, у сердца, частичку ее
ягодиц. Ему стало так хорошо, что чуть не закружилась голова. Теперь он мог
спокойно смотреть на Танино лицо. Лучистость уже не мешала, и он просто
ощущал это лицо как продолжение зада.
Глазки его сверкали, и он даже стал притоптывать ножкой.
- Пойдем танцевать, - предложила Таня.
По-своему танцуя, Вася мусолил ее. Наверное, потому, что он расширял
смысл ее задницы на все ее тело, он бессознательно оттирал Таню к клозету.
- Давай поженимся, - сказал он ей вдруг, оскалясь.
Таня в ответ дружелюбно засмеялась.
А ему стало так светло и радостно, что он, тупо-ласково хихикнув, сунул
ей под нос, как конфетку, мягкую оберточную бумажку. Ему захотелось нежно
обмазать этой бумажкой все ее пухленькое личико, и его глазки блестели во
тьме своих впадин.
- Поцелуй меня, - попросила Таня.
Прибавилось еще страшно много народу, все толкались, но в душе Васи
была тишина.
Угощая в буфете Таню крем-содой, Кепчиков думал о том, как хорошо было
бы выйти утром на улицу и постоять вместе с Таней в большой, разливчатой
луже. Оживленность вела за собой его скучновялость.
Он представил себе, как потом они выйдут из лужи и пойдут по одинокому
шоссе до темного леса, безразлично пританцовывая и останавливаясь около луж
или столбов.
Таня чего-то болтала. Вася мало слушал и все коршуном вглядывался в ее
черты.
- Жена, жена, - тупо тянул он.
Ему страшно хотелось заглянуть внутрь ее лица, он был уверен, что
найдет там самого себя. От замутившей ум родимости черты ее казались ему
странными и волшебно-многозначительными, хотелось то постучать пальцем ей по
лбу, то провести ладонью по бровям, словно опасаясь, что все это исчезнет,
как мираж.
Ему стало спокойней, только когда он представил себя с ней в постельке
и почему-то вдрызг пьяных, умильно блюющих друг под дружку, на простынь.
Грянул марш. А вскоре пора уже было расходиться. Милиционеры вышли из
углов.
Кепчиков, гогоча, вывел Таню на улицу. Провожать ее не стал, по
неумению.
- Встретимся завтра, в шесть вечера около почты, - сказала Таня.
Кепчиков несколько раз громко на всю улицу повторил сказанное и ушел в
темноту.
"Идти или не идти?" - думала на следующий день Таня. Она жила одна с
матерью, которую била и выгоняла, когда к ним в дом приходили парни. А
парней у Тани было не много, но и не очень мало.
Впрочем, иногда ей хотелось замуж. Но Вася ей не очень нравился, все
было как-то муторно и неопределенно.
Дело в том, что каждый парень казался ей членом, который она целиком,
до самого основания, желала впихнуть себе внутрь. А головы парней почему-то
казались ей кончиками членов. Поэтому ее раздражали глаза людей, она терпела
еще серые, неприметные, теряющиеся на лице. А у Васи глаза сверкали.
Понятно, что как человекочлен он ей не подходил.
Таня не знала, что делать. Почесала затылок. Почитала книжку. Тело
распухло, как мягкий арбуз.
"Да ну его, - решила она просто так. - Да ну его".
И не пошла на свидание.
Начался неуютный, как помои, дождь. Вася стремился пойти на свидание.
Но часа за два, возвращаясь с работы, он попал под лошадь.
Почему-то под лошадь, а не под машину, хотя машин было много, а лошадь
одна.
Его отвезли в больницу с переломом ребра и кровотоками.
В бреду, перед операцией, ему чудился большой, ласковый, туго обтянутый
простым платьем зад Тани. Его окаймляли горшочки с комнатными цветами.
Вася думал, что, если он умрет, этот зад превратится в звезду и она
будет вечно сиять над его могилою.
А у почты, на том месте, где должно было состояться свидание, никого не
было. Только кто-то поставил туда пустое ведро, и оно простояло целый вечер.

Свобода

В Измайлове на асфальтно-зеленой улочке расположились веселые, полные
людей домишки. Целые летние дни воздух здесь напоен лаем собак, последними
вздохами умирающих, криком детей и туманно-тупыми мечтами взрослых. Все
здесь происходит на виду, все мешают друг другу, плачутся, и вместе с тем
каждый сам по себе.
В одном из этих домишек живет пожилая, полуинтеллигентная одинокая
женщина - Полина Васильевна. Вместе с ней - три кошки и во дворе, в конуре -
пес, обыкновенная дворняжка. Кварталов за шесть живет и ее дочка с мужем.
Сегодня, в воскресенье, - все семейство в сборе, и комнатушка Полины
Васильевны забита людьми и животными. Уже второй час идет обед. Обедают
молча, задумываясь, но иногда высказывая что-нибудь пугающе
многозначительное.
Полина Васильевна иной раз отложит ложечку и юрко ртом ловит мух, делая
точно такие же движения, какие делают в таких случаях собаки.
- Люблю повеселиться, - виновато говорит она зятю. - Другой раз сидишь
себе так смирнехонько, накушавшись, работа сделана, всем довольна, но вроде
чего-то не хватает. Я всегда тогда мух ртом ловлю. Наловишься, и как-то оно
на душе спокойней.
- Кушайте, мамаша, кушайте, - сурово отвечает зять.
Кроме работы, он никак и нигде не может найти себе применение; поэтому
свое свободное время он воспринимает как тяжкое и бессмысленное наказание.
"Ишь, стерва, - с завистью думает он о теще. - Мне бы так. Наглотается мух и
всегда какая-то осчастливленная".
Он прибауточно-остервенело таращит глаза на Полину Васильевну. У нее
мягко-аппетитные черты фигуры, побитое, с некоторой даже грустью, но очень
спокойное выражение лица, какое бывает, пожалуй, у мудрецов к концу их
жизни.
- Вон те и солнышко в аккурат выглянуло, Галина, - говорит Полина
Васильевна дочери. - И лапша моя на подокошке нагрелась. В кухню не надо
идти.
Галина, здоровая баба лет тридцати, ничего не отвечая, остервенело ест.
По ее сочно-помойному лицу, как суп, льется пот.
Ко всему на свете, к отдыху, к любви, даже ко сну, она относится, как к
серьезной и продолжительной работе; ее интересует быстрейшее достижение
цели, хотя цель - сама по себе - ее редко когда волнует. Поэтому она ест
сурово, напряженно, заняв вместе со своими локтями полстола, и выражение
лица ее не различишь от супа.
Полину Васильевну слегка раздражает молчание дочери; "ты хоть слово, а
пискни, - думает она. - Хоть слово. Потому что ты среди людей, а не среди
туш". Она обращается за выручкой к зятю.
- Молоко вчерашнее у меня попортилось, Петя, - повторяет она ему. - Не
пойму, мурка лизнула или дождик накапал. Кап-кап, дождик.
Полина Васильевна икает от удовольствия.
- Само порчено, - деловито брякает зять.
От этих собеседных слов Полина Васильевна совсем растаивает. Она, как
кошка, утирает лицо, но не лапкой, а платочком, и продолжает:
- В позапрошлом году у Анисьи репа поспела... Хорошо... Ик... А во
время войны и гражданской революции я любила репу с картошкой кушать...
Ик... Сейчас надо кошек почесать, а чаевничать потом будем.
Обед кончен, Галина бросает есть резко, как будто с неба грянул гром; и
так же деловито и размашисто плюхается на кровать - баиньки. Сразу же
раздается ее устойчиво-звериный храп. Петя же, окончив обед, стал еще
оглоушенней.
Чувствуется, что он так устал от свободного времени, что взмок. Пройдет
еще час, и он наверняка не выдержит: начнет материться. Матерится Петя от
страха; особенно пугают его свободные мысли, временами, как мухи,
появляющиеся у него в мозгу. Одна Полина Васильевна покойненькая: почесав
кошек, она юрко, чуть вприпляску, собирает в миску остатки еды и несет ее в
конуру, собаке.
Пока пес, виляя хвостом, судорожно грызет пищу, Полина Васильевна,
опустившись на корточки, разговаривает с ним. Ей кажется, что пес - это
самое значительное существо в мироздании; и что каждый не накормивший его
человек - преступник.
А в далекой юности, когда она была религиозна, она почему-то
представляла себе Высшее Существо в виде большой, с развесистыми ушами
собаки.
- Умненький ты мой, - дико кричит она своему псу. - Кушай и
облизывайся... Педагог...
Наконец Полина Васильевна издает животом какой-то уютный, проникающий в
ее мозг звук и с теплыми глазами бредет обратно...
Дома Петя кулаком будит жену.
- Материться начну, - дышит он ей в лицо. - Удержу уже нет без
трудодействия.
- Ух, матершинник, - бормочет сквозь сон Галина.
- Сама знаешь, теща, - культурная, не любит мата. Даже кошек тогда
выносит из комнаты, - угрожает Петя.
Скрипя всем телом, Галина встает.
- Мы уходим, мамаша, - обращается Петя к вошедшей Полине Васильевне.
- Ну и Бог с вами, уходите, - умиляется Полина Васильевна. - Какая я
была маленькая, а теперь большая. И мои уже накормлены, - кивает она в
сторону кошек.
Дети уходят. Полина Васильевна свертывается на диване калачиком.
"Полежу я, полежу", - думает она полчаса.
"Полежу я, полежу", - думает она еще через два часа. Так проходит
вечер.

Сeмга

Я всегда думал, что единственное существо, которое выше меня, - это
крыса.
Но, к сожалению, я их никогда не видел - даже их синих черно-бездонных
глаз, погруженных в протосмерть. Я их видел только во сне, и то в Нью-Йорке,
хотя в Нью-Йорке много-много, даже слишком много видимых крыс.
Я живу в конуре, на шестнадцатом этаже в здании, которое через тридцать
пять лет провалится. Но мне почти весело от этого.
Люблю крысиные глаза, уходящие вовнутрь. Я вообще люблю глаза, которые
уходят вовнутрь. Прежде всего, потому что у людей, которых я вижу вокруг,
глаза смотрят всегда вовне, как будто внутри у них ничего нет. Я разъезжал
по всему свету и убедился, что это так. А я ведь - любитель необычайного.
Хотя бы потому, что моя мать наполовину индианка. Но эти рыбы - необычные