Мамлеев Юрий. Сборник рассказов

шептала бы. Но я знаю, этого не будет, если я выброшу голову.
Но я не могу ослушаться голоса из бездны. Ах, Таня, Таня, какая-то ты
все-таки чудачка...
Но зачем, зачем ты так жестоко расправилась с собой?! Сунуть мягкую
шейку в железную машину! А ведь можно было сидеть здесь, пить чай у
самовара. Но глаза, твои глаза - они никогда не были нежными...
Ну, прощай, моя детка. С Богом!
Резким движением я вынимаю голову. На моих глазах пелена. Я ничего не
вижу. Да и зачем, зачем видеть этот земной обреченный мир?! В нем нет
бессмертия!
Я бросаю Танину голову в реку. Вздох, бульканье воды...
P.S. Позже я узнал, что человек, подходивший к Тане перед ее смертью и
что-то шептавший ей, был Прохоров.

Утро

Василий Нилыч Кошмариков живет в двухэтажном деревянно-покосившемся,
точно перепуганном, домишке. Вокруг домишки тьма-тьмущая дощатых уборных;
дело в том, что уборные делались так неаккуратно, что выходили из строя
каждые полгода, и вместо старых так же аляповато, наспех, сбивались новые,
причем почему-то на других местах. Поэтому и дом, где жил Василий Нилыч
Кошмариков, был окружен целыми рядами уборных, которые стояли точно
позабытые невесты, воздевая руки к небу.
Какой-нибудь пьяный житель иногда забредал вместо действующей в
заброшенную и долго, матерясь, выбирался оттуда, вконец перепачканный. Сам
же Василий Нилыч считал, что уборные придают местному пейзажу, особенно если
смотреть из окна, очень утонченный и таинственный вид. Они оттесняли на
задний план виднеющиеся из окон трубы заводов, реку, точки домов и лесной
закат.
Василий Нилыч очень любил этот вид.
Кроме него, Василий Нилыч любил еще людей. Но -по была своеобразная
любовь. Когда-то, в молодости, он даже ненавидел их. Но теперь это позади;
сейчас Василий Нилыч просто не обращает на живых внимания; любит же он
преимущественно мертвых. И даже не собственно мертвецов, а сам процесс
смерти и его осознавание.
Оговорюсь: Василий Нилыч страшный сластена. Хотя его комната необычайно
грязна и даже до неприличия забросана, сахарок - беленький такой, в чашечке
- там всегда есть и даже прикрыт платочком. Сам Кошмариков, будучи в
молодости - сейчас ему лет тридцать - очень загнан и забит, теперь большой
говорун и хохотун; особенно на работе, когда от людей все равно не уйдешь;
но хохотство его характера дальнего, призрачного, он хохотнет, хохотнет тебе
в лицо - и вдруг умолкнет, как оглашенный, да и хохот его не по существу, а
так, по надобности, как и уборную сходить.
Зато на улицах Кошмариков с людишками - ни-ни; ни чтоб выпить там,
поматериться; даже старушку споткнувшуюся издалека обойдет.
К себе, в комнату, тоже никого не пускал. Но на кухне, где народу не
избежать, - опять бывал говорлив; даже обходителен.
- Если бы мы, Вася, как ты, хохотали, мы вона какие здоровенные б были,
- говорили ему старушки-соседки. - А ты вон какой хиленький; смех-то, он
мимо тебя идет.
Они боялись его.
Должен сказать, что главную Васину черту - любовь к тому, чтобы
кто-нибудь знакомый умирал, особенно из близких, - соседи за долгую
многолетнюю жизнь хорошо изучили. Прежде всего во время этого Василий Нилыч
прямо-таки хорошел: личико, бывало, раскраснеется, глазки блестят, весь
такой деловой ходит, как на крылышках. О здоровье вечно справляется. Очень
пугал он всех тогда своей радостью. Поэтому псе знали; если Кошмариков
начищенный ходит, бритый, все пуговицы пришиты - значит, кто-нибудь из его
знакомых помирает. А знакомство Кошмариков разводил преогромное: очень
общителен был, потому что тогда больше шансов найти кандидата в покойники.
Если б не эта черта, Кошмариков был бы вполне терпим для соседей.
"Бойкий он очень и жизнерадостный", - говорили про него. Но когда кто-нибудь
в квартире заболевал, то врача вызывали с оглядкой, чтоб Васенька не
заметил, по ночам, и провожали его через задний ход. Болезнь свою тщательно
скрывали, даже в ущерб своему здоровью.
Сейчас, перед этим знаменательным утром, уже как год, но из близких
Кошмарикова никто не помирал. Он ходил совсем грустный, опущенный и взялся
было уже за сублимацию. То котенка где-нибудь удавит, то в морг забредет.
"Но чужие - это не то, - думал Кошмариков. - Разве сравнишь, когда друг
помирает. Здесь ты человека несколько лет знал, весь он у тебя на ладошке,
как в кино. Интересно".
И он уже совсем загрустил, опустился, стал пить... На днях его даже
надули: обещали познакомить с девицей, у которой было три инфаркта, но после
первой же ночи выяснилось, что это ложь, а девице нужно было только потерять
свою невинность.
"Сублимироваться надо, - думал Василий Нилыч, бредя домой. - А то
дойдешь... Вся жизнь как сон идет... Жрешь, хохочешь, по бабам шляешься... А
чтоб что-нибудь существенное, помер чтоб кто-нибудь - ни-ни..."
С такими мыслями, закутавшись в грязное одеяло, он заснул.
"Самому помереть, что ли, только б со стороны посмотреть", - последнее,
что мелькнуло у него в уме.
Наутро Вася проснулся, разбуженный истерически-радостным стуком в
дверь. Ломился Володя Косицкий, его посыльный по части смерти. Кошмариков,
голый, без трусов, открыл...
- Николай Голда умер, - выпалил Косицкий. - С тебя четыре рубля за
новость.
Кошмариков опустился на стул, и, хотя голому заду было холодно, сердце
eкало и оживлялось, как от теплой ванны.
- Друг помер! Настоящий, взаправдашний! Первый раз в жизни! - возопил
Кошмариков и полез доставать четыре рубля для Косицкого. Ему захотелось,
чтобы Косицкий отсутствовал или, во всяком случае, замер, чтоб была тишина и
ничего не существовало, кроме огромного образа Николая Голды в его
воображении...
"Ушел, ушел, - хихикалось у него в груди, - ушел".
Косицкий за долгую службу прекрасно знал состояние своего хозяина и
мышкой шмыгнул в уголок, на детский стульчик, и притих.
Швырнув ему четыре рубля, Кошмариков стал одеваться. Ему захотелось
помолчать, чтобы прочувствовать себя императором. Человечества для него уже
не существовало. Существовал только он, Кошмариков, и Голда. Но Голды уже не
было: он - иих! - исчез. А он, Кошмариков, живчиком себя ощущает; даже
пустоту в животе чувствует. Он так рос и рос в своих глазах; комната
казалась маленькой, а он большим, большим, словно пробивающим головой
потолок. "Никаких корон мне не надо, - подумал Кошмариков, глядя на себя в
зеркало. - Я памятник воздвиг себе нерукотворный", - провизжал он про себя.
Торжество пело в его теле. Николая Голду он знал еще с детства: вместе
ходили на лыжах, вместе списывали уроки, вместе мечтали о будущем...
Вдруг лицо Кошмарикова исказилось. Он прыгнул к Косицкому и схватил его
за горло. "А ты не врешь, падла..." - дохнул он ему в лицо.
- Что ты, Вася, что ты, - прошипел Косицкий.
- Самого святого касаешься. - Кошмариков сделал страшные глаза.
- Убей Бог, Вася, - захныкал Косицкий. - Чтоб меня громом убило... Поди
сам проверь... Разве я способен на такое...
Кошмариков резко бросил его горло и, заложив руки в карманы, заходил по
комнате. Он весь превратился в огромную знающую себе цену радость. И хотя
сам Голда никогда ничего плохого ему не сделал, Вася чувствовал, что вместе
со смертью друга ушел в небытие и весь мир со всеми его обидами, что ушли в
небытие и отомщены все прошлые издевательства над ним самим, над Васенькой,
хохотушки, насмешки, щелчки и занозы. И что он уже не просто Василий Нилыч
Кошмариков, служащий конторы "Рыбсбыт", а личность и в некотором роде
Наполеон.
Мир стал чист и приятен, как утренний воздух Крыма.
"Теперь можно и в Бога поверить", - тихо и потайно сказал Василий
Нилыч, поцеловав свое изображение в зеркале.
Он походил по комнате еще полчаса, поглаживая себя по брюху и смакуя
разлитое по всему телу духовное удовлетворение.
Косицкий сидел в углу и тихо поедал завтрак. Наконец Василий Нилыч
круто обернулся к нему и сказал: "Рассказывай". И решительно сел на стул
против него. Начиналась следующая фаза. Косицкий икнул и, ощутив в животе
теплоту сыра, глядя на Кошмарикова похабно-преданными глазами, начал:
- Ты ведь знаешь, что Коля давно хворал... Что он валокордин в кармане
держит, я уже тебе полгода назад докладывал. - Косицкий облизнулся и
погладил кусок сыра, прежде чем проглотить его. - Справку у врача я тоже
навел... Так что все к концу шло. Но насчет срока, - причмокнул Косицкий, -
сказать трудно было. Марья Кирилловна - врачиха эта, - бывало, лежа в
постельке со мной, целый час, жирняга, прикидывала, когда срок. Но ошиблась,
дура. Как напивалась, всегда говорила, что завтра помрет, и в ухо меня
целовала; а как по трезвости - то всегда через три года, говорила.
- К делу, к делу переходи, - буркнул Кошмариков. - Как помирал.
- Значит, так... Может, сначала телявизор посмотрим, Вася, - тоскливо
расхрабрился Косицкий.
- Телевизор на том свете будешь смотреть, курва, - оборвал Кошмариков.
- Говори, не томи.
- Значит, так... Вот что я пронюхал... Колину смерть девки ускорили...
Без них он небось еще, может, жил... Знаешь ты, что с юга он вернулся
ошпаренный и сердечко, как листик, трепыхалось. Но природа свое брала -
после курорта жиреть стал. Ну, дели ясное, тем более комната есть,
магнитофон, пластинки. Девок видимо-невидимо. На работу ему в редакцию
звонят...
- К делу, Володя, к делу, - тихо заскулил Кошмариков, сжимая пальцы.
- Сахарку, сахарку подложи, Вася, - прослезил Косицкий. - Я ведь от
тебя сластеной стал... Ну так вот... Зинка эта была с норовом... Ну, а Коля
парень стильный, фотокорреспондент, в Минске бывал. Стройной такой, как
лошадка. Бабий угодник, - вдруг взвизгнул Косицкий, пролив чай. - Ну так
вот. Отказаться Коля не мог. Я скорее, говорит, фотокорреспонденцию дам
похуже, но как пред бабой не осрамлюсь, так и в рубашке неглаженой не
выйду... Ну, известно, кобель, - хихикнул Косицкий. - А Зинка-то баба
рыхлая, пузатая, не французская... Сначала было ничего... Скоро сказка
сказывается, да не скоро дело делается... Николай покурил, Зинка-то грехи в
детском корытце смыла и ушла к себе телявизор смотреть... Он ей звонит через
час и говорит: "Плохо мне что-то, Зин, приезжай..." Зинка ему отвечает: "А
ты телявизор посмотри, радио послушай. Потом в кино сходи". Николай подумал
и проговорил: "У меня завтра работа", - и повесил трубку... Вечером она
приезжает, а он уже холодный... На диванчике лежит, точно газету читает.
- А о чем думал перед смертью, а?! - бросился на него Кошмариков.
- О чем думал... Это выяснить надо. Опять же через Зинку, - озаботился
Косицкий.
- Володь, и на работе надо разнюхать реакцию. К мамаше я сам съезжу.
Похороны только б не пропустить, - потирая руки, урчал Кошмариков. - За
дело, за дело берись. Вареный, - пожурил он Косицкого.
- Порки надо б починить, Вася, - засуетился Володя. - Чай не в театр
идем, а на кладбище.
- Ну, брось, надоел. Агитатор, - фыркнул Василий Нилыч.
Косицкий скрылся. Кошмариков погладил брюхо и задумался. "Прежде всего
я поеду к бабе", - решил он, почувствовав прилив сил. Вообще последнее время
эти силы вспыхивали в нем только когда умирали его близкие.
"От бабы поеду в парикмахерскую, - продолжал он. - Начиститься надо,
нахохолиться - и к мамаше..."
Часа через два, ошалевший от сытости, он выползал из грязной конуры на
улицу - от бабы. И все время вспоминал образ умершего Голды.
Мокренький и слегка слабоумный, Кошмариков влез в парикмахерскую. Он не
отрываясь смотрел на себя в зеркало, корчил мысленные рожи, сублимировал
движения горла, а в мозгу все время вертелась мысль: о чем же думал Голда за
секунду до смерти?
Неузнаваемый, Кошмариков проскочил в переулок. В своем парадном
костюме, теперь побритый и постриженный, он выглядел как наглый и
молодящийся франт. В довершение всего он купил в комиссионном тросточку и,
помахивая ею, холеный и надушенный, бойко вилял по тротуару. От удовольствия
он даже слизывал с губ капли дождя.
Мамаша Голды - Варвара Никитишна - ахнула, открыв ему дверь.
- Василий Нилыч, никак, вы женились, - пробормотала она.
- Ничуть нет. Варвара Никитишна; я соболезновать пришел, - сказал
Кошмариков и, не спрашивая разрешения, как хозяин, прошел в комнату.
Варвара Никитишна, заплаканная, прошла за ним.
- Чайку бы с вареньем попить, мамаша! - высказался Кошмариков,
развалясь на диване...
Вскоре Василий Нилыч стал необычайно говорлив, чай пил помногу,
торопясь, обжигаясь; поминутно вскакивал, подбегал к различным вещам,
книгам, безделушкам и блудливо спрашивал: "Это покойного?!" Вещи покойного
обнюхивал и чуть к свету не подносил, рассматривая. Мамаша Варвара Никитишна
по простоте душевной думала, что он не в себе от горя. Но Василий Нилыч
именно был в себе; он даже похлопывал себя по ляжкам. Ему вдруг вошла в
голову шальная мысль лечь в постельку, где нередко ночевал покойный, заходя
к мамаше на ужин. Лечь так, свернуться калачиком и подремать
сладенько-сладенько под томную музыку - Шопена, скажем. Но он боялся, что
Варвара Никитишна вызовет психиатра.
- Когда будут похороны, мать?! - весело закричал он на Варвару
Никитишну.
- Завтра с утра, Вася, - беспокойно ответила Варвара Никитишна, - в
Кузьминках.
Под конец Варвара Никитишна совсем обомлела и, не зная, что подумать,
разрыдалась. А на Кошмарикова напал нелепо-трансцендентный, но вместе с тем
животный страх, что он может в этой комнате умереть. Одновременно давешнее
веселье било через край. Поэтому Кошмариков пел песни, плевался, легонько
матерился и убежал, захватив с собой рваный носок покойного...
А на следующий день были похороны. Василий Нилыч встал рано утром и
почему-то пошел пешком. Косицкий приехал в Кузьминки еще с вечера и
заночевал в сарае. Кошмариков прискакал вовремя, но усталый, злой и с ходу
голодно спросил: "Где гроб?"
- Запаздывають, Вася, - засуетился Косицкий.
- А может, ты проглядел, губошлеп, - уже похоронили... Надо было
задержать... Убью, курва, - надвинулся Кошмариков.
- Что ты, Вася, что ты! Я все кладбище обегал. Запыхался. Никого нет, -
юлил Косицкий.
Гроб и правда запаздывал. Наконец он появился. Все пошло как по маслу.
Кошмариков вертелся, расталкивал всех и норовил быть поближе к гробу. Он
начисто забыл все то доброе и хорошее, что делал для него Голда, и
сосредоточился на двух-трех мелких пакостных обидках. Сердце его ныло от
сладострастного отмщения; "вот тебе, вот тебе", - приговаривал он про себя,
тихо взвизгивая. Он даже не ел, а весь ушел в мысли и созерцание мертвого
лица.
В это время опять почему-то произошла задержка; гроб поставили около
кустов.
Тут-то из-за дальних деревьев, на почтительном расстоянии, раздались
истошный крик и звон гитары. Это Володя Косицкий пропивал заработанные
четыре рубля.
Кошмариков кинулся к нему. Володя плакал.
- Грустно, Вася, - ныл он. - И денег мало.
И вдруг Косицкий вовсю запел, обнажив крысиные зубки.
- Уймись, Володя, - увещевал его Кошмариков. - На нас смотрят. Сорвешь
мне весь транс...
Гроб между тем двинулся с места, Кошмариков пугливо обернулся и,
дружелюбно-многозначительно хлобыстнув Косицкого по животу, побежал за
гробом. Через несколько минут он опять включился в торжество и умиление.
Но вскоре Кошмариков осознал, что в последний раз видит лицо друга. Да
и момент перед засыпанием в могилу был какой-то тревожно-сумасшедший, точно
всех хоронили Поэтому Вася иногда впадал в какое-то дикое,
инфантильно-олигофренное состояние: то ему хотелось захохотать, то
всплакнуть от жалости к себе, то брыкаться. Но когда гроб засыпали и вместо
лица Николая оказалась земля, Кошмариков опять вошел в прежнее
горделиво-возвышенное состояние. Он даже стал важно приподнимать с земли
упавшую Варвару Никитишну. Помахивая тросточкой, франтовитый, он
прохаживался между оцепеневшими провожающими.
- Строг, строг, строг Василий Нилыч к людям, строг, - перешептывались
они.
Но они были живые, и Василий Нилыч был к ним равнодушен. Отделившись от
них, он засеменил вперед, по дорожке, веселый и удовлетворенный, как после
удачного любовного свидания. Какая-то сила несла его на своих крыльях. У
входа к нему выбежал немного отрезвевший Косицкий.
Кошмариков схватил его за ворот.
- Володя, учти, - сказал он. - Нужна цепная реакция. Одного Голды мало.
Я не насыщусь. Ищи мертвецов, хоть дальних... Понял?
- Все ясно, Вася, - просиял Косицкий, сузив глаза. - Я хоть и
пьяненький, хоть сейчас поеду... Ты ее видел... Есть у меня на примете
одна... Девка молодая...
- Ну, бегом, - весело гаркнул Кошмариков.
Косицкий, как дитя, виляя задом, вприпрыжку побежал к автобусной
остановке.
- Я чичас! - кричал он Василию Нилычу, размахивая рукой.
А Кошмариков твердой походкой один пошел по шоссе. По мере того как он
шел, веселье с него сходило, уступив место важности. Голову он задрал вверх,
шагал не глядя под ноги и смотрел все время на небо.
Из проехавшего мимо автобуса Косицкий увидел его. "Мечтает", - умиленно
хихикнул Володя.

Учитель

Почему эта странная история произошла со мной и почему она во многом
предопределила мою судьбу? Ведь человечек я тихий, неказистый и даже мухи не
обижу. Но в этот день у меня уже с утра сердце по-особому билось. И все
время была какая-то сонная сосредоточенность на самом себе, точно мира не
существовало. Я все свои мысли, каждое их вздрагиванье, как мировое и
единственное событие ощущал. И тело было легкое, родное, словно слипшееся с
мыслями.
Все это хорошо, но вместе с тем было беспокойство. И тревожность
какая-то.
Напившись кофеечку, я вышел на улицу. И пальтишко свое ощущал как
теплое одеяльце. Стоял рваный, осенний день. Катились листья, тучи неслись
по небу, как мысли эпилептика. Мелкий дождь растворял весь мир в мокром. Да
и он - мир-то - был какой-то отодвинутый, точно ему надоело существовать.

"Хорошо бы стук сердечка своего послушать да в зеркала насмотреться", -
подумал я. И вышел на аллею. У деревьев, укрывшись от дождика, рисовали
что-то сюрреалистическое два художника.
Вдруг я оказался у кинотеатра. Может быть, картина шла такая необычная,
но у входа, на улице, толпилось немного людишек. И сновали взад и вперед.
Спрашивали билеты, которые были уже проданы.
Я решил тоже постоять. И тут сразу - почему именно сразу, точно я к
этому был предназначен, - сразу ко мне обратился толстый, потрепанный
гражданин средних лет, с дамой.
- Здравствуйте, - сказал он мне.

Я больше уставился на даму, чем на него. На первый взгляд она была
вполне терпима; старая, видавшая виды лиса облегала ее шею; взгляд был
немного туповатый, я бы даже сказал, субстанциональный.
Толстый гражданин перехватил мое внимание.
- А вы знаете, кстати, меня зовут Толя, - улыбнулся он, - вы знаете,
моя жена была лисой.
- Я и так вижу, что на ней лиса, - буркнул я.
- Нет, вы меня не поняли, - спохватился толстячок. - Моя жена - вот
она, перед вами - была лисой в прямом смысле этого слова. О, это невероятная
история, поверьте мне. Ее поймал под Рязанью один мой приятель, егерь. И
подарил мне, я люблю животных.
Толстячок на минуту замолчал. Я посмотрел на него. Вы уже знаете, что у
меня было странное состояние. Одна его особенность состояла в том, что все,
что происходило в мире, имело реальный смысл, как будто обычный покров
видимости был сдернут. Даже самые заурядные слова отражали только истину, а
не являлись всего-навсего словесной шелухой. Поэтому для меня стало ясно,
что этот человек говорит правду.
Толстяк продолжал:
- А дальше - и представьте, все это происходило в коммунальной квартире
- эта лиса стала сбрасывать шерсть, расти, заговорила человеческим голосом,
появилось лицо и, как видите, все остальное.
Я глянул на его жену. Только теперь я увидел в ее лице что-то лисье.
Впрочем, лисьи были просто общие черты лица, а это не редкость у людей,
особенно у женщин. Правда, на висках волосы у нее немного напоминали шерсть.
Вглядевшись поглубже, я почувствовал, что главная странность ее лица
заключалась не в сходстве с лисьей мордой, а в каком-то туповатом и
загадочном выражении.
- Как это с вами случилось? - обратился я к ней, выйдя из оцепенения.
- О, это было очень страшно, - благодарно взглянув на меня, ответила
бывшая лиса. - Не думайте, я прекрасно помню, когда я была животным. А
потом, потом... точно все стало рушиться внутри меня... И взамен этого
появилось новое... Какой-то поток... Нечто жуткое, как будто внутри меня
что-то расширялось и расширялось... Когда появились первые мысли, от страха
я стала лаять на них... Но потом ничего, привыкла, - грустно улыбнувшись,
добавила она.
- Невероятно, - ужаснулся я. - А скажите, кем-нибудь посторонним, кроме
вашего мужа, зафиксирован этот чудовищный переход?
- А как же, - ответила женщина. - Это происходило у всех на глазах. В
коммунальной квартире. И наш сосед как раз врач.
- И какая же реакция в научных кругах? - спросил я. - Вас, наверное,
затаскали по конференциям и лабораториям, и, наверное, засекретили.
- Ничего подобного, - ответила дама. - Представьте, никто и не обратил
внимания. Это, признаюсь, очень задело мое самолюбие. А один профессор даже
сказал о моем случае: "Пустяки!"
- Ничего себе пустяки, - возмутился я и чуть не заорал. - Да ведь вы
мигом проскочили, можно даже сказать пролетели несколько миллионов лет
сложнейшей эволюции... Черт побери... Ничего себе пустяки...
Дама как-то странно на меня посмотрела, точно я сказал нелепость.
Потрепанный толстячок стоял рядом: он весь лоснился и сиял от удовольствия,
что имеет такую жену.
- Ну, а что сказал ваш сосед-врач, это же происходило на его глазах. Он
вас обследовал? - спросил я.
- Обследовал, - сказала дама. - И нашел, что я психопатка.
- Только и всего! - вскричал я.
Мне показалось в высшей степени странным, что существо, которое
обладает способностью к такого рода превращениям, оказалось в глазах людей
всего-навсего психопаткой. "Ну и ну", - подумал я.
Дама стояла как ни в чем не бывало. "Говорит логически, - рассуждал я
про себя, пристально всматриваясь в нее, - а все равно как-то чувствуется в
ней что-то загадочное, капризное и точно спрятанное по ту сторону. Эх,
станцевать бы с такой вальс!"
Между тем кругом сновали люди. И спрашивали: "Нет ли билетика, нет ли
билетика?"
- Представьте, - выпучил глаза Толя, - у нас есть лишний билет, все
ищут его, но мы никак не можем его продать!
- Не берут? - ужаснулся я.
- Не в этом дело. Берут. Просто мы не можем продать, - ответил Толя.
Мы действительно походили как в тумане вокруг людей и никак не могли
продать билета. Около нас покупали лишние билеты, но мы ничего не могли
поделать.
- Ну, я пойду. К себе, - плаксиво проскулил я.
Дама стояла где-то совсем в стороне, как все равно за пространствами, и
как-то нехорошо дернулась туловищем.
Наконец я отделался от своих новых приятелей и побрел по улице. Слякоть
хлюпала у меня под ногами. И мир пошатывался, точно его смывал дождь.
Не помню, сколько времени я пробродил по городу, погрузив свою душу в
какой-то туман и слепое, вялое искание.
Единственно реальной была одна мысль, привязавшаяся ко мне: "А ведь все
это говорит в пользу христианства... Если животное может разом превратиться
в человека, то почему человек не может преобразиться?"
Наконец я очутился у пивной. При входе почему-то продавали мороженое.
Сев за стол, я ничего не заказал себе, так и просидев за пустым столиком.
Вдруг около моего уха оказался Толя. Я огляделся: дамы вокруг не было.
- А вы знаете, - хихикнул Толя в мою плоть, - та старая лисья шкура,
которую вы видели вокруг шеи моей жены, это ее бывшее тело - хи-хи, - вернее
сказать, шкура...
Я изумленно уставился на него.
- А вы знаете, что я вам скажу, - вскричал я, точно пораженный своей
мыслью. - Давайте устроим брак втроем!.. А, милый, - я схватил его за руку и
приблизил свое горящее лицо. - Не отнимайте у меня счастья!.. Я всегда любил
очень непонятных женщин... Одна моя жена была шизофреничка, которая любила
все черное; другая была мракобеска и кокетничала с чертом; у третьей был
параноидный синдром: она считала меня оборотнем и только поэтому мне
отдавалась... А потом, заметьте, брак втроем... Сколько в нем скрыто
мистицизма, затаенной боли, изломанности, утонченных нюансов... Хе-хе...
Соглашайтесь.
Толстяк на мгновенье замер, точно что-то обдумывая; потом его лицо
вдруг заулыбалось, и он подмигнул мне.
- Шут с вами, - сказал он. - Соглашаюсь...
- Откровенно говоря, - добавил он, дыша мне в лицо, - хоть я и очень
люблю Ирину, но знаете... иногда с ней бывает тяжело. - Он вытер платком
потное лицо. - Еще ничего, если она вдруг завоет посреди ночи или посреди
обеда... На такой атавизм я и не обращаю внимания. Но другие-странности...
Например, тоска... Особенно я не люблю, когда она бредит... Вы знаете,
последний шизофренический бредок - букет девичьих цветочков по сравнению с
этим... Только животное, перейдя в человека, может так закошмариться... А
речь, речь... Подлежащее она употребляет как сказуемое, а сказуемое
становится подлежащим. Но это с формальной стороны... А по существу. - Он
махнул рукой. - Вы знаете, она солнце принимает за ягоду... Но я так и знал,
что вы все это любите... Пошли.
Мы встали. Я вспомнил тупые, но очень милые, как спелая слива, внутри
которой находится остановившееся безумие, глаза Ирины.
В голову навязчиво лезли аналогии с великими религиями.
"Учителя-то, - думал я, - небось также неласково себя чувствовали
tete-a-tete с Абсолютом, как и Ирэн среди нас... Эх, герои, герои..."