Страница:
смотрят на него из окон.
Он положил свою тяжелую руку на голову девочки и тихо внушает: "Едешь
ты, дочка, в санаторий... И запомни: живьем не давайся. Чуть что - бей в
морду... Или жалуйся. Потому что самое главное - выжить".
Родимов Коля решил, что он умер, родился второй раз, но уже где-нибудь
на иной, более пакостной планете, и второй раз сошел с ума, ибо твердь, на
которой он якобы лежал, поехала. Точнее, поехало небо, а может быть, и
Земля, но только в другую сторону.
"Это конец, - подумал он снова, - или начало новому сумасшествию, но
уже после смерти... Что происходит со мной?.. И почему такой грохот сверху?
И сбоку что-то двигается, накаляется..."
"...Да, конечно, я умер и попал в ад... Господи, Боже, за что? За что?"
Коля, как ему показалось, пошевелил губами, пытаясь открыть глаза.
Когда что-то там открылось, он увидел не бездонное синее небо над собой, а
железную стену мрака наподобие черной крыши.
"Мама, я в аду!" - просияла нежданная мысль.
"Но разве мамы могут вывести из ада? Многие из них, поди, сами в аду",
- мгновенно решил Коля.
- Не хочу! - вдруг заорал он и выпучил глаза.
То, что он увидел наконец, не поддавалось никакому пониманию. Голова
его будто бы ползла в одну сторону, тело вроде ехало в другую, а над ним с
грохотом мчался мрак.
"Что это и когда конец?" - подумал Родимов. Вдруг стало светло. Над ним
ясное утреннее небо. Удаляющийся грохот.
Родимов одиноко лежал между рельсами, а несколько секунд назад над ним
пронесся гигантский товарный состав.
Коля приподнялся. Поезд уходил.
"Это же надо так напиться, - с грустью подумал он. - Где я?"
Время напоминало утро, а где он находится - на этот счет у Родимова не
было никакого представления. Последнее, что он помнил, - это себя в шумном
городе, в ослепительном ресторане, гордо пьющего водку фужер за фужером.
А почему же тогда он здесь - среди этой равнины, между рельсов, и
вокруг ни одного домика! И ни одной пивной, и ни одного вытрезвителя, только
просторы кругом и просторы, и нет им конца.
Между тем в конце концов мог появиться второй поезд - впрочем, у
Родимова возникло ощущение, что над ним уже прошло эдак пять-шесть поездов,
- и Коля все же решил отползти в сторону. Это было нелегко: особенно не
поддавалась одна нога, тянувшая все тело.
"Эдак у меня начнется депрессия", - подумал Родимов, робко положив
голову на рельс.
В уме опять мелькнула мысль о поезде, и, издав звериный звук "у-у-у",
Коля встал на четвереньки и пробежал так метров шесть, оставив опасный рельс
далеко в стороне. Он упал на спину, как некий герой Трои, сражавшийся с
богами.
Отходил часа два, валяясь в траве, то засыпая, то нюхая цветы, то
вглядываясь в просторы. Наконец, вглядевшись, он увидел недалеко на опушке
леса (оказался все-таки низенький лесок где-то сбоку) сидевшего на пеньке
человека.
Коля, приподнявшись, махнул ему рукой, и ему показалось, что лицо
человека расплылось в улыбке и сам он стал как белое облако.
Тогда Родимов, путаясь и плутая, побежал к нему (хотя дорога была
прямая).
Приблизившись, он увидел мутного толстого человека с одним ухом.
- Где ж ухо-то второе? - тупо спросил он.
Толстяк захохотал:
- Напился? У меня их два.
И он, приподнявшись с пенька, показал второе ухо. Действительно, было
два, но потом Родимов увидел, что одно исчезло. Потом опять появилось. И нос
сместился вниз.
- Ну ладно, садись на травку, - миролюбиво сказал толстяк со
сместившимся носом. - Водочки хошь?
Родимову показалось, что он уже в раю. Кивнул головой: мол, на все
согласен.
Услышал бульканье. Отпил.
И вскоре видит: идет он по дороге. С ним одна только его тень.
- До Москвы-то далеко? - спрашивает он у собственной тени.
- Почитай, километров двадцать пять, - бодро отвечает тень.
- Ишь куда занесло нас, - замечает Родимов.
И идет себе, идет и идет.
- Грузовик! - вдруг завопила тень.
Родимов шарахнулся.
Из кабины высунулась красная, чрезмерно блаженная физиономия и
спросила:
- Жить надоело?
Родимов ответил:
- Спаси!
И долго потом, ругаясь матом с собственной тенью, трясся в кузове
грязной и пыльной машины.
Затем водитель забыл его, а сам ушел. Машина стояла, и Родимов спал в
ней, пока не услышал у себя внутри вой собаки.
Тогда испугался и выпрыгнул из машины. С любопытством оглянулся.
- Батюшки, а я в Москве! - вскрикнул он.
- А ты думал, паразит, на луне, - раздался в стороне грубо визгливый
бабий голос. - Пшел вон, опохмелись!
Родимов оглянулся, увидел бабью фигуру и вдруг резво побежал. Дворами.
И сразу - на улицу.
"А я жив! А я жив!" - кричалось в уме.
И хотелось даже танцевать от счастья.
- Я бегу, бегу, бегу, опохмелиться не найду! - бормотал он, озираясь по
сторонам.
Вечерело. Закрывались последние магазинчики. Веяло Москвой. Но чудо - в
одну еще не закрывшуюся пивнушку Родимов успел нырнуть.
- Господи, какой вид! - заорала на него буфетчица. - Что у нас тут,
помойная яма? У нас тут пивной зал, между прочим, а не помойка!
Но на полу валялись три человека. Буфетчица - толстая, розово-белая
женщина - указала на них:
- Они ведь джентльмены по сравнению с тобой, ирод!
Родимов Коля опять испугался. Подошел к зеркалу, показывавшему его во
весь рост. Отшатнулся. Заглянул снова.
"Да ничего особенного, - подумал тихо. - Ну, конечно, глаз как бы нет.
Заросли чем-то. Но видят же. Хоть и мутно. Одна штанина словно собаки
разорвали, зато вторая-то - глаженая. Рубаха в пятнах. Это, наверное, от
лягушек, - смирно мыслил Родимов. - Помню, что часа два спал в болоте. И
было там мне хорошо, на душе как-то светло, духовно!" Нос его будто сливался
с губами, волосы в одном месте стояли дыбом.
"Ну и что", - решил он и нетвердой походкой пошел к буфетчице.
- Не забудь, что я человек, - весомо сказал Родимов.
Буфетчица вдруг смирилась, промолчала и налила ему душистого пива.
Родимов полез в одну штанину за деньгами.
- Какие с тебя деньги, милок, - буркнула буфетчица, - пей и иди себе с
Богом. И не попадайся никому на глаза. Таких, как ты, не любят даже в
могиле.
Коля вспомнил, что оказался между рельсами, потому что хотел поцеловать
и даже обнять широко мчащийся навстречу ему поезд, но не вовремя упал. И
Родимов пошел из пивной туда - к бреду. Присел на трамвайчик. Минуты на две
стало себя очень жалко, но потом забылся. Все время - сквозь полузабытье -
думалось о том, что он смертен.
- Нехорошо так, когда смертен, - шептал он, углубляясь на трамвае в
Москву. - Не дело это. Что-то не то в этом мире. Не то...
Сделал три пересадки, пугая резвых старушек. И наконец оказался дома.
Он временно жил в крохотной двухкомнатной квартирке на другом краю Москвы, в
гостях у дальнего родственника - Курганова Валентина Юрьевича, преподавателя
эстетики, одинокого мужчины лет сорока пяти. Родимов не понимал его, но
любил.
В комнате Коли был хаос, грязь. Родимов зашел на кухню, полез в
холодильник, благо Валентин уже спал, выпил полстакана водки, почувствовал в
себе трезвость и повалился спать на полу, потому что из каприза до кровати
не дошел.
Наутро проснулся в совершенно ясном и трезвом уме. Хотя на душе и в
теле было еще довольно муторно.
Между тем в соседней комнате происходило нечто из совсем другой сферы:
кот умирал, кот Валентина Юрьевича - Кружок.
Комната эта была более чистая, чем та, в которой лежал Коля Родимов.
Все было прибрано, даже аккуратно. Старинный кожаный диван, шкафы с
бесконечными книгами на многих языках, даже на санскрите.
Кот, проживший у Валентина всю свою жизнь, лежал на диване, и глаза его
были закрыты. Иногда он стонал. Ветеринар три дня назад объявил, что все
безнадежно, лучше сделать укол. Но Валентин Юрьевич отказался. Он верил, что
Кружок должен умереть сам, тихо и естественно. Котик действительно мучился
достойно. Валентин Юрьевич сидел около него и осторожно гладил черную шубку
уходящего; женственно и нежно, словно знал, что нельзя иначе касаться того,
кто скоро станет невидимым. Он прощался с котом. В ответ котик, становясь
тенью, прощально махал хвостиком, но все-таки стонал, и в глазах его был уже
мрак. Валентин Юрьевич разговаривал с котом:
- Я был одинок последние годы, ты знаешь это, Кружок. Я любил только
тебя. Помнишь, сколько ночей ты спал у меня на груди, пел свои песни,
согревая и жалея?..
Кот вдруг открыл глаза. Вряд ли там оставалось понимание, но скорбь
прошла.
- Ты боишься смерти? - спрашивал Валентин Юрьевич. - Нет, я вижу, что
не боишься, словно ты уже видишь, куда уходишь. Ты спокоен. А я вот нет, во
мне нет тишины. Я не знаю, кто я, зачем я сюда пришел и почему я люблю тебя,
хотя я человек, а ты пока еще котик.
Кружок застонал вдруг, жалобно и беспомощно, но с каким-то внутренним
согласием, что все идет как нужно, что так надо. Он просто плакал, но не
придавал этому бесконечного значения.
- Ну, ладно, надо прощаться, - проговорил Валентин Юрьевич, поцеловал
кота и, поглаживая своего друга, который дышал все реже и реже, добавил: - Я
хотел идти по лестнице вверх, к Богу, но я сломлен, Кружок. Не знаю, что
меня сломило окончательно: то ли по плоти моей, то ли распад этого мира, то
ли какой-то изъян в моей душе. Все оказалось бесполезным, - и он указал на
книги. - А другим это помогало... Ну, ладно... Сейчас я и не знаю, как жить
дальше. Я люблю жизнь и ненавижу ее. Зачем надо было такой ее создавать? Что
это, сон, галлюцинация? Неужели так может быть?.. Да, бред это все, Кружок,
бред, и слезы наши, и радость, и особенно рождение - все бред. Только одна
смерть не бред. Она одна есть... Только я вижу, ты с этим не согласен. Ты
отрицательно машешь хвостом. Я ведь знаю смысл всех твоих движений.
Единственное, почему я сейчас страдаю, что не увижу больше твои глаза. Что
люди? Их можно любить, но от них же и смерть...
...Почему ты не соглашаешься со мной? Ты думаешь, наверное, что ничего
страшного с тобой не происходит, что есть только боль, но она пройдет, и ты
окажешься там, где будешь опять на месте? Да? Или ты просто покорен высшей
силе? Наверное, и смерти нет... Кружок, дорогой, ладно, прощай навсегда... -
Валентин на мгновенье прикоснулся головой к нему. - Я еще буду жить без
тебя, и, может быть, долгие годы, но я не найду то, что искал. Я буду
мучиться и терпеть. А тебя я буду помнить до конца. А потом... Потом - я не
знаю что...
Последний раз Кружок махнул хвостом и навеки закрыл глаза.
А через несколько дней Валентину послышалось его "мяу-мяу", такое
ласковое и отрешенное, что он заплакал...
Коля Родимов слышал весь этот разговор с умирающим котом. Он встал и
молча вышел из квартиры. И, проехав на автобусе, оказался в поле, совсем
ясный и трезвый, но уже другой. Кругом опять было бесконечное пространство,
голубые леса на горизонте, бездонность в небе и бездонность на земле;
словом, непостижимая Россия.
И Родимов пошел навстречу этой бесконечности.
...После того как тот мир, в котором мы живем, исчез, после того, как
исчезли и многие другие миры и прошел невыразимый поток космического
времени, тот, кто был "Валентином Юрьевичем", и тот, кто был "Кружком",
встретились снова - "там", где не было уже ни земного времени, ни чисел, ни
человеческого ума. И кем они стали - существами ли, бесконечным разумом или
посланниками неведомого, - невозможно выразить на нашем языке.
Но все-таки, прибегая к нашей земной символике, можно сказать, что они
долго хохотали, глядя друг на друга, ибо в их сознании промелькнула
бесконечно далекая картина: Валентин Юрьевич, комната, книги и умирающий
котик.
В черной, с непомерно длинным коридором коммунальной квартирке в самом
дальнем углу, в десятиметровой комнатушке, жил маленький, юркий человечек.
Никто его почти не знал. Даже соседи по сумасшедшей этой квартирке понятия о
нем не имели. Ну, живет человек, в туалет бегает, зовут Сашею, фамилия
Курьев, ну и что? Где-то работает. Что-то говорит. Кого это волнует?
Но иногда по ночам из комнатушки Саши доносилось пение. Слабо
доносилось, но зато пел он часа по два, по три. Девочка Катя порой подходила
к его дверям и прислушивалась. Пение, точнее, сами слова песен были такие
страшные, что девочка Катя ничего в них не понимала и обычно отскакивала от
двери через пять минут.
Саша никогда не выбегал на нее и ничего не предчувствовал по отношению
к этому постороннему наблюдателю.
Больше никто не интересовался им. Но все же что-то там происходило, за
этой дверью. Гигант Савельич один раз подошел, чтоб постучать, в том смысле,
что чайник у Саши на коммунальной кухне перекипел, н только решил
размахнуться как следует своей огромной ручищей, чтоб вдарить, как услышал
доносящееся изнутри кудахтанье, а потом гортанный истерический полукрик,
полувизг, но не зверя, не человека, а некоего, по-видимому, третьего... Так,
по крайней мере, решил гигант Савельич и отскочил от двери, как от змеи.
Вышел на кухню и вылил проклятый перекипевший чайник на пол.
На что потом со стороны Сашеньки не было никаких возражений.
Однажды позвонили ему по телефону, и соседка Сумеречная (такая уж у
нашей Тани была фамилия) шепнула ему в замочную скважину, что, мол, его
зовут.
Саша вышел.
Все было спокойно.
Старушка Бычкова на кухне чистила картошку; гигант Савельич мирно
хлебал рядом с ней водку; девочка Катя - внучка старушки - играла на полу
меж огнем газовой плиты и портретом Лермонтова на стене. Люба Розова,
нежная, молоденько-толстая с васильковыми глазами, слушала в своей комнате
симфонию Римского-Корсакова. Ее мужа, интеллигента Пети, нигде не было. В
боковой же комнате ругалась сама с собой Варвара, толстая, угрюмая и
непривычная к жизни на том свете женщина.
Таня Сумеречная любила их всех, но за Курьевым, за Сашей, ни с того ни
с сего стала наблюдать, пока он тихо себе говорил по телефону.
Вдруг она взвизгнула.
Надо сказать, что к визгу Тани Сумеречной уже все давно привыкли,
несмотря на то что ее, вообще говоря, считали "отключенной". Ну, повизжит
себе порой человек и перестанет. Все, как говорится, под Богом ходим.
И на этот раз на ее визг никто особенного внимания не обратил. Ну,
гигант Савельич пошевелил ушами, старушка Бычкова картошку в кастрюлю с
молоком уронила - и это все.
Но Таня взвизгнула через минуту опять, да так утробно, что всем ее
жалко стало, даже малышке Кате. Но не успели они опомниться, как она возьми
и еще раз взвизгни, да как-то совсем дико, разорвано, словно не в своей
квартире она, в Москве, а в каком-нибудь зоосаде, да и то на другой планете.
И тут же Саша по коридору мимо нее прошел и разом в свою комнату, это все
видели - дверь в кухню открыта была. Степенно так прошел, но гиганту
Савельичу показалось, что у него, у Саши Курьева, уши необычно шевелятся.
Прошел в свою комнату и заперся.
Пока в кухне все столбенели, Таня Сумеречная сама ворвалась туда.
- Что случилось?! - проревел гигант Савельич.
- Что случилось! Что случилось?! - закричала зареванная Таня.
- А то случилось, что Саша Курьев на моих глазах, пока разговаривал по
телефону, в бычка превратился...
- А ты глазам не верь, Таня, - строго вмешалась старушка Бычкова.
- Ты глаза-то протри, Сумеречная, - поддержал ее гигант Савельич. - Я
уже три дня водку лакаю, и то ничего, все вижу как есть... А ты с чего бы?
- Хулиган! - взвилась Таня. - Я непьющая и все ясно видела! Сначала в
быка, потом сомлел и в орангутана превратился, все же по форме к нам, людям,
поближе, а когда трубку повесил, то стал тихим недоедающим существом... А
когда мимо меня шел - опять в Сашку превратился, в Курьева...
- Хватит, хватит! Проспись, стерва! - заорала вдруг старушка Бычкова. -
Что ты последний ум отнимаешь!.. Заговорщица какая нашлась, - добавила она
более миролюбиво.
Гигант Савельич угрожающе привстал.
Танька тут же смылась в свою комнату. Савельич развел руками и
извинился перед старушкой Бычковой...
Из комнаты вышла Любочка Розова. От добродушия лицо ее стало совсем
нездешним и по-русски красивым.
- Чего натворили, балагуры? - осведомилась она.
- Мы што, мы ничево, - прошамкала старушка Бычкова.
- Это Таня шалит, - высказалась с полу девочка Катя.
Ее одобрили.
В это время дверь в комнату Саши - а была она как раз напротив кухни -
распахнулась, и на всех глянуло кривоногое существо с козлиным взглядом и в
каких-то лесных, корневых лохмотьях.
- Саша пришел! - закричала ни с того ни с сего девочка Катя, словно
привычная.
Остальные были почти в обмороке. Рука гиганта Савельича тянулась,
однако, к бутыли с водкой, но тело его было само по себе...
- Неужто правда?! - ахнула старушка Бычкова.
- Правда, все правда, мать! - прорычал Саша, хлопнул дверью и скрылся у
себя.
- Психиатра зови! - истошно гаркнул Савельич. Люба онемела.
Высунулась из-за двери голова Тани Сумеречной, и раздались злобные
звуки:
- Я же вам говорила! А вы не верили!
В коридор выскочила Варвара.
- А я вообще ни во что не верю! Хватит уже, хватит! Твари сноподобные!
С ума меня все равно не сведете! - орала она. - Никому и ни во что я не
верю!
Жила она в комнате рядом с кухней - и, видимо, все слышала, но, правда,
ничего не видела.
Гигант Савельич вскочил и стал бить кулаком в стену.
- Умру, умру! - кричал он истошно.
Старушка Бычкова надела на голову кастрюлю и разрыдалась.
Люба, очнувшись от легкого обморока, утешала ее:
- Все бывает, старенькая, все бывает. Может, нам почудилось, может,
шутку сыграли. Жизнь-то - она огромная, - Люба развела белыми руками, - в
ней чудес-то полным-полно, мы ведь только малость пустяшную от Всего видим.
Вот и прорвалось.
Старушка Бычкова чуть-чуть пришла в себя, сняла кастрюлю с головы и
облизнула пересохшие от страха губы.
- Хоть бы хорошее что-то прорвалось к нам сюда, Люба, - заскулила она
тоненьким от пережитого голоском. - А то всегда одна нечисть прет. А ведь
Сашка-то был такой умный, благовоспитанный, тихий... А вон оно как
обернулось!.. Милицию позвать, что ли?
- Какая тут милиция, дура! - заорал Савельич весь красный и опять стал
бить кулаком в стену.
- Лермонтова-то мне не попорть! - вдруг вырвалось у старушки Бычковой.
- Наш Лермонтов уже давно на том свете и за нас Богу молится, чтоб всех
нас спасти, - выговорила Любочка.
Варвара выпучила глаза.
- Неужто уж орангутаном глядел?!. Не верю, не верю! - за выла она.
Гигант Савельич вдруг смяк.
- Поглядеть надо на него, - решил он. - Давайте постучу ему в дверь.
Выходи, мол, Саша, и не пугай нас, Христа ради.
- Ты что, ополоумел?! - набросилась на него старушка Бычкова. - Жизни
нас лишить хочешь?
- Конечно, зачем это? - поддержала ее Любочка. - Сидит он себе сейчас
тихо взаперти и пущай сидит.
- Хорошо хоть твоего Пети-интеллихента нигде нет, - сказала ей Бычкова.
- А то бы он сразу с ума сошел. А мы, Любка, люди ко всему крепкие.
- Вот я и говорю, постучать надо! - заорал гигант Савельич. - Сколько
можно терпеть непонятное! А то я опять в стену бить буду - все тут у вас
разнесу! До последнего телевизора!
Таня Сумеречная опять высунулась из своей пещеры-комнатушки.
- Я запруся, - сказала она, - и буду глядеть на такой кош мар только в
щелку!
- Я Сашке, как он придет в себя, голову оторву за такое хулиганство! -
заорал снова Савельич.
Но все же пора было что-то решать.
- Не век колдовать и загадывать, - вздохнула на табуретке Бычкова.
Милицию решили не вызывать. ФСБ тоже не беспокоить.
- Сами справимся, - задумчиво сказал Савельич. - Не впер вой.
В это время в комнате Саши раздалось шипение. Все замерли Но потом
снова - мертвая тишина. Тут гигант Савельич вместо того, чтобы постучать,
разбежался и, как самый храбрый, тяжестью рухнул на Сашину дверь, сразу же
вышибив ее, у него уже не было сил терпеть непонятное. Дверь рухнула с
грохотом. В середине комнаты на стуле сидел Сашок, вроде бы свойственный, не
жуткий, но глаза горели мутным огнем.
Старушка Бычкова со страху первая подбежала к нему и, нагнувшись,
посмотрела в лицо.
- Ты какой-то неродной стал, Саш, - прошамкала она.
Но гигант Савельич прервал ее.
- Что случилось, Курьев? - заорал он. - Отвечай!
Высунулась Таня Сумеречная, не утерпев. Саша лизнул воздух и ответил:
- Да так, ничего. Только вы все на моих глазах изменились. Бычкова Анна
Мироновна словно воздушная струя стала. Варвара померла. А вы, Савельич, еще
больше стали, только не по-нашему. А Таня - та вообще, я ее душу видел.
Малышка Катя умнее всех стала и жуткая. Потому я и сомлел, - закончил Саша.
Старушка Бычкова совсем онемела.
- Что ты ум мой пугаешь, Сань? - взвилась она. - Я ж за него в ответе!
Ты что?!
Саша встал со стула, И тут все увидели, что лицо его опять меняется
(хотя сам он, может быть, на это не обращает внимания). Исчезает плавное
человеческое выражение, горят не только глаза, но и ум. И появляется что-то
далекое, призрачно-глухое. И ушки - да, да, ушки быстро шевелятся.
- К психиатру его! - завопила старушка Бычкова и перепугалась своих
слов.
Вышедшая из глубинки Варвара (и все слышавшая) вдруг поверила, что она
умерла, - ни во что Варварушка в жизни никогда не верила, а вот в то, что
она умерла, - поверила.
- Почему же я тогда думаю, - шепнула она помертвевшими губами.
Таня Сумеречная была на грани распада.
Одна малышка Катя внезапно стала веселиться.
А Саша все менялся и менялся. Губа выпятилась, глаз поумнел, но в
потустороннем смысле, и волосы на голове - как-то страшно, на глазах
присутствующих - стали медленно расти, разбросанные.
- Галлюцинация! - закричала Люба и осеклась, словно не поверила сразу в
свои слова.
- Где мы, где мы? - шипел, однако, Саша. - Какие-то стали необычные!
Старушка Бычкова в отчаянии посмотрела на Савельича - он как был
гигант, таким и остался. И Любочка Розова светилась по-прежнему. И Сашин
шкаф вроде бы был на месте. А вот что Варвара осталась прежняя - в это
старушка Бычкова уже не верила.
- Плясать, сейчас будем плясать! - закричала вдруг Таня Сумеречная,
запрокинув голову в потолок.
Что тут сразу началось!
Чтоб скрыть ужас иного восприятия реальности, гигант Савельич первым
пустился в пляс. Ноги он задирал высоко, почти до висячей с потолка лампы,
и, гордясь, норовил показать себя перед изменившимся Сашею. Старушка Бычкова
старалась не отставать от него, как бы в паре с ним, но сил не было плясать
так высоко. Таня Сумеречная обняла Любочку, но в танце своем стремилась
увести ее в коридор - подальше от всяких космических "галлюцинаций" (так
бормотала она в ухо Любочке, а та только повторяла, что она всех любит, даже
галлюцинации, и готова их расцеловать).
Вихрем металась на полу малышка Катя.
А Саша, если только он еще был "Сашей", стоял окаменевши (хотя волосы и
росли), как герой пустынных превращений.
- Безумие, безумие! - закричала Варвара, хотя она уже была мертвая. Не
хватало только интеллигента Пети (он наверняка бы спел свои сумасшедшие
песни). Савельич пляски, однако, не выдерживал и крушил, что подвернется под
ноги. То самовар с комода опрокинет, то чайный сервиз в шкафу разобьет, то
головой портрет Саниного деда раскрошит. Тане Сумеречной показалось тогда,
что дед в отместку сошел с портрета и принялся плясать вместе со всеми,
наполовину невидимый, но хитрый и не забывший мир. И по-потустороннему
крякал при этом.
На полу сочилась живая кровь.
Любочка слышала стоны, но в своей собственной душе.
Был бы ее муж Петя с ними, то он, не будь дурак, заглянул бы в оконце -
мол, что там с миром, но ничего путного все равно бы не обнаружил. Мир как
был странным, таким и оставался.
- Мудрецов на земле мало, вот что, - задумчиво проговорила Варвара
совершенно несвойственные ей слова, как будто после смерти она стала уже
совершенно другой.
- Бурю мы тут устроим, бурю! - орал Савельич, так бурно прыгая, что
чуть не ломал потолок.
А Саша, прорастая, все каменел и каменел, и душа его была за миллиарды
лет до творения мира.
- Пустите меня к нему? Пустите! - вдруг сорвалась Любочка и, бросив
Сумеречную, кинулась к Саше. - Саня, родной! Где ты? Где ты? - она
прикоснулась к нему. - Я все равно тебя люблю, ты ведь наш!
Саша согласно кивнул головой.
Внезапно в комнате потемнело. Черты людей как-то стерлись. Все
натыкались друг на друга, только малышка Катя ползала между ног.
- Да, да, я сама тоже меняюсь, - бормотала Таня Сумеречная, натыкаясь
на непонятные вещи, словно это уже были не стулья и столы.
- Будя! Будя! - гаркал иногда Савельич.
- А ты не черт, Саша? - взвизгнув, спрашивала у него старушка Бычкова и
громко отвечала самой же себе: - Не похож, не похож! - и как-то уверенно,
словно она - тысячелетия назад, может быть, - только и делала, что
перебегала дорогу чертям.
- А я всех без различия люблю, кого Творец создал, и всех, кого еще
создаст, тоже люблю, - просветленно-странненько говорила ей Люба. - И всех,
всех вас прощу, даже кто мне голову отрубит, потому что головы у меня нет, -
совсем замутненно вдруг перешла она на другой смысл.
- Света, света, света! - вдруг закричала мертвая Варвара. - Хочу света!
Сначала на ее слова никто не обратил внимания. Но одновременно
произошел спад пляса. Не все же плясать до сумасшествия, даже если произошло
чудо. Гигант Савельич уже не прыгал до потолка, а сел на стул и задумался.
Даже старушка Бычкова не пугалась происходящего и замерла. А Таня Сумеречная
уже перестала чувствовать, что она изменяется в иное существо, и потому тихо
расплакалась. Любочка же вообще была вне себя, но по-мирному. Все расселись
вокруг Саши Курьева, как вокруг планеты, но он тоже стал по-своему смиряться
- это поразило всех, и все остолбенели, на него глядючи. Кто думал, что он
Он положил свою тяжелую руку на голову девочки и тихо внушает: "Едешь
ты, дочка, в санаторий... И запомни: живьем не давайся. Чуть что - бей в
морду... Или жалуйся. Потому что самое главное - выжить".
Родимов Коля решил, что он умер, родился второй раз, но уже где-нибудь
на иной, более пакостной планете, и второй раз сошел с ума, ибо твердь, на
которой он якобы лежал, поехала. Точнее, поехало небо, а может быть, и
Земля, но только в другую сторону.
"Это конец, - подумал он снова, - или начало новому сумасшествию, но
уже после смерти... Что происходит со мной?.. И почему такой грохот сверху?
И сбоку что-то двигается, накаляется..."
"...Да, конечно, я умер и попал в ад... Господи, Боже, за что? За что?"
Коля, как ему показалось, пошевелил губами, пытаясь открыть глаза.
Когда что-то там открылось, он увидел не бездонное синее небо над собой, а
железную стену мрака наподобие черной крыши.
"Мама, я в аду!" - просияла нежданная мысль.
"Но разве мамы могут вывести из ада? Многие из них, поди, сами в аду",
- мгновенно решил Коля.
- Не хочу! - вдруг заорал он и выпучил глаза.
То, что он увидел наконец, не поддавалось никакому пониманию. Голова
его будто бы ползла в одну сторону, тело вроде ехало в другую, а над ним с
грохотом мчался мрак.
"Что это и когда конец?" - подумал Родимов. Вдруг стало светло. Над ним
ясное утреннее небо. Удаляющийся грохот.
Родимов одиноко лежал между рельсами, а несколько секунд назад над ним
пронесся гигантский товарный состав.
Коля приподнялся. Поезд уходил.
"Это же надо так напиться, - с грустью подумал он. - Где я?"
Время напоминало утро, а где он находится - на этот счет у Родимова не
было никакого представления. Последнее, что он помнил, - это себя в шумном
городе, в ослепительном ресторане, гордо пьющего водку фужер за фужером.
А почему же тогда он здесь - среди этой равнины, между рельсов, и
вокруг ни одного домика! И ни одной пивной, и ни одного вытрезвителя, только
просторы кругом и просторы, и нет им конца.
Между тем в конце концов мог появиться второй поезд - впрочем, у
Родимова возникло ощущение, что над ним уже прошло эдак пять-шесть поездов,
- и Коля все же решил отползти в сторону. Это было нелегко: особенно не
поддавалась одна нога, тянувшая все тело.
"Эдак у меня начнется депрессия", - подумал Родимов, робко положив
голову на рельс.
В уме опять мелькнула мысль о поезде, и, издав звериный звук "у-у-у",
Коля встал на четвереньки и пробежал так метров шесть, оставив опасный рельс
далеко в стороне. Он упал на спину, как некий герой Трои, сражавшийся с
богами.
Отходил часа два, валяясь в траве, то засыпая, то нюхая цветы, то
вглядываясь в просторы. Наконец, вглядевшись, он увидел недалеко на опушке
леса (оказался все-таки низенький лесок где-то сбоку) сидевшего на пеньке
человека.
Коля, приподнявшись, махнул ему рукой, и ему показалось, что лицо
человека расплылось в улыбке и сам он стал как белое облако.
Тогда Родимов, путаясь и плутая, побежал к нему (хотя дорога была
прямая).
Приблизившись, он увидел мутного толстого человека с одним ухом.
- Где ж ухо-то второе? - тупо спросил он.
Толстяк захохотал:
- Напился? У меня их два.
И он, приподнявшись с пенька, показал второе ухо. Действительно, было
два, но потом Родимов увидел, что одно исчезло. Потом опять появилось. И нос
сместился вниз.
- Ну ладно, садись на травку, - миролюбиво сказал толстяк со
сместившимся носом. - Водочки хошь?
Родимову показалось, что он уже в раю. Кивнул головой: мол, на все
согласен.
Услышал бульканье. Отпил.
И вскоре видит: идет он по дороге. С ним одна только его тень.
- До Москвы-то далеко? - спрашивает он у собственной тени.
- Почитай, километров двадцать пять, - бодро отвечает тень.
- Ишь куда занесло нас, - замечает Родимов.
И идет себе, идет и идет.
- Грузовик! - вдруг завопила тень.
Родимов шарахнулся.
Из кабины высунулась красная, чрезмерно блаженная физиономия и
спросила:
- Жить надоело?
Родимов ответил:
- Спаси!
И долго потом, ругаясь матом с собственной тенью, трясся в кузове
грязной и пыльной машины.
Затем водитель забыл его, а сам ушел. Машина стояла, и Родимов спал в
ней, пока не услышал у себя внутри вой собаки.
Тогда испугался и выпрыгнул из машины. С любопытством оглянулся.
- Батюшки, а я в Москве! - вскрикнул он.
- А ты думал, паразит, на луне, - раздался в стороне грубо визгливый
бабий голос. - Пшел вон, опохмелись!
Родимов оглянулся, увидел бабью фигуру и вдруг резво побежал. Дворами.
И сразу - на улицу.
"А я жив! А я жив!" - кричалось в уме.
И хотелось даже танцевать от счастья.
- Я бегу, бегу, бегу, опохмелиться не найду! - бормотал он, озираясь по
сторонам.
Вечерело. Закрывались последние магазинчики. Веяло Москвой. Но чудо - в
одну еще не закрывшуюся пивнушку Родимов успел нырнуть.
- Господи, какой вид! - заорала на него буфетчица. - Что у нас тут,
помойная яма? У нас тут пивной зал, между прочим, а не помойка!
Но на полу валялись три человека. Буфетчица - толстая, розово-белая
женщина - указала на них:
- Они ведь джентльмены по сравнению с тобой, ирод!
Родимов Коля опять испугался. Подошел к зеркалу, показывавшему его во
весь рост. Отшатнулся. Заглянул снова.
"Да ничего особенного, - подумал тихо. - Ну, конечно, глаз как бы нет.
Заросли чем-то. Но видят же. Хоть и мутно. Одна штанина словно собаки
разорвали, зато вторая-то - глаженая. Рубаха в пятнах. Это, наверное, от
лягушек, - смирно мыслил Родимов. - Помню, что часа два спал в болоте. И
было там мне хорошо, на душе как-то светло, духовно!" Нос его будто сливался
с губами, волосы в одном месте стояли дыбом.
"Ну и что", - решил он и нетвердой походкой пошел к буфетчице.
- Не забудь, что я человек, - весомо сказал Родимов.
Буфетчица вдруг смирилась, промолчала и налила ему душистого пива.
Родимов полез в одну штанину за деньгами.
- Какие с тебя деньги, милок, - буркнула буфетчица, - пей и иди себе с
Богом. И не попадайся никому на глаза. Таких, как ты, не любят даже в
могиле.
Коля вспомнил, что оказался между рельсами, потому что хотел поцеловать
и даже обнять широко мчащийся навстречу ему поезд, но не вовремя упал. И
Родимов пошел из пивной туда - к бреду. Присел на трамвайчик. Минуты на две
стало себя очень жалко, но потом забылся. Все время - сквозь полузабытье -
думалось о том, что он смертен.
- Нехорошо так, когда смертен, - шептал он, углубляясь на трамвае в
Москву. - Не дело это. Что-то не то в этом мире. Не то...
Сделал три пересадки, пугая резвых старушек. И наконец оказался дома.
Он временно жил в крохотной двухкомнатной квартирке на другом краю Москвы, в
гостях у дальнего родственника - Курганова Валентина Юрьевича, преподавателя
эстетики, одинокого мужчины лет сорока пяти. Родимов не понимал его, но
любил.
В комнате Коли был хаос, грязь. Родимов зашел на кухню, полез в
холодильник, благо Валентин уже спал, выпил полстакана водки, почувствовал в
себе трезвость и повалился спать на полу, потому что из каприза до кровати
не дошел.
Наутро проснулся в совершенно ясном и трезвом уме. Хотя на душе и в
теле было еще довольно муторно.
Между тем в соседней комнате происходило нечто из совсем другой сферы:
кот умирал, кот Валентина Юрьевича - Кружок.
Комната эта была более чистая, чем та, в которой лежал Коля Родимов.
Все было прибрано, даже аккуратно. Старинный кожаный диван, шкафы с
бесконечными книгами на многих языках, даже на санскрите.
Кот, проживший у Валентина всю свою жизнь, лежал на диване, и глаза его
были закрыты. Иногда он стонал. Ветеринар три дня назад объявил, что все
безнадежно, лучше сделать укол. Но Валентин Юрьевич отказался. Он верил, что
Кружок должен умереть сам, тихо и естественно. Котик действительно мучился
достойно. Валентин Юрьевич сидел около него и осторожно гладил черную шубку
уходящего; женственно и нежно, словно знал, что нельзя иначе касаться того,
кто скоро станет невидимым. Он прощался с котом. В ответ котик, становясь
тенью, прощально махал хвостиком, но все-таки стонал, и в глазах его был уже
мрак. Валентин Юрьевич разговаривал с котом:
- Я был одинок последние годы, ты знаешь это, Кружок. Я любил только
тебя. Помнишь, сколько ночей ты спал у меня на груди, пел свои песни,
согревая и жалея?..
Кот вдруг открыл глаза. Вряд ли там оставалось понимание, но скорбь
прошла.
- Ты боишься смерти? - спрашивал Валентин Юрьевич. - Нет, я вижу, что
не боишься, словно ты уже видишь, куда уходишь. Ты спокоен. А я вот нет, во
мне нет тишины. Я не знаю, кто я, зачем я сюда пришел и почему я люблю тебя,
хотя я человек, а ты пока еще котик.
Кружок застонал вдруг, жалобно и беспомощно, но с каким-то внутренним
согласием, что все идет как нужно, что так надо. Он просто плакал, но не
придавал этому бесконечного значения.
- Ну, ладно, надо прощаться, - проговорил Валентин Юрьевич, поцеловал
кота и, поглаживая своего друга, который дышал все реже и реже, добавил: - Я
хотел идти по лестнице вверх, к Богу, но я сломлен, Кружок. Не знаю, что
меня сломило окончательно: то ли по плоти моей, то ли распад этого мира, то
ли какой-то изъян в моей душе. Все оказалось бесполезным, - и он указал на
книги. - А другим это помогало... Ну, ладно... Сейчас я и не знаю, как жить
дальше. Я люблю жизнь и ненавижу ее. Зачем надо было такой ее создавать? Что
это, сон, галлюцинация? Неужели так может быть?.. Да, бред это все, Кружок,
бред, и слезы наши, и радость, и особенно рождение - все бред. Только одна
смерть не бред. Она одна есть... Только я вижу, ты с этим не согласен. Ты
отрицательно машешь хвостом. Я ведь знаю смысл всех твоих движений.
Единственное, почему я сейчас страдаю, что не увижу больше твои глаза. Что
люди? Их можно любить, но от них же и смерть...
...Почему ты не соглашаешься со мной? Ты думаешь, наверное, что ничего
страшного с тобой не происходит, что есть только боль, но она пройдет, и ты
окажешься там, где будешь опять на месте? Да? Или ты просто покорен высшей
силе? Наверное, и смерти нет... Кружок, дорогой, ладно, прощай навсегда... -
Валентин на мгновенье прикоснулся головой к нему. - Я еще буду жить без
тебя, и, может быть, долгие годы, но я не найду то, что искал. Я буду
мучиться и терпеть. А тебя я буду помнить до конца. А потом... Потом - я не
знаю что...
Последний раз Кружок махнул хвостом и навеки закрыл глаза.
А через несколько дней Валентину послышалось его "мяу-мяу", такое
ласковое и отрешенное, что он заплакал...
Коля Родимов слышал весь этот разговор с умирающим котом. Он встал и
молча вышел из квартиры. И, проехав на автобусе, оказался в поле, совсем
ясный и трезвый, но уже другой. Кругом опять было бесконечное пространство,
голубые леса на горизонте, бездонность в небе и бездонность на земле;
словом, непостижимая Россия.
И Родимов пошел навстречу этой бесконечности.
...После того как тот мир, в котором мы живем, исчез, после того, как
исчезли и многие другие миры и прошел невыразимый поток космического
времени, тот, кто был "Валентином Юрьевичем", и тот, кто был "Кружком",
встретились снова - "там", где не было уже ни земного времени, ни чисел, ни
человеческого ума. И кем они стали - существами ли, бесконечным разумом или
посланниками неведомого, - невозможно выразить на нашем языке.
Но все-таки, прибегая к нашей земной символике, можно сказать, что они
долго хохотали, глядя друг на друга, ибо в их сознании промелькнула
бесконечно далекая картина: Валентин Юрьевич, комната, книги и умирающий
котик.
В черной, с непомерно длинным коридором коммунальной квартирке в самом
дальнем углу, в десятиметровой комнатушке, жил маленький, юркий человечек.
Никто его почти не знал. Даже соседи по сумасшедшей этой квартирке понятия о
нем не имели. Ну, живет человек, в туалет бегает, зовут Сашею, фамилия
Курьев, ну и что? Где-то работает. Что-то говорит. Кого это волнует?
Но иногда по ночам из комнатушки Саши доносилось пение. Слабо
доносилось, но зато пел он часа по два, по три. Девочка Катя порой подходила
к его дверям и прислушивалась. Пение, точнее, сами слова песен были такие
страшные, что девочка Катя ничего в них не понимала и обычно отскакивала от
двери через пять минут.
Саша никогда не выбегал на нее и ничего не предчувствовал по отношению
к этому постороннему наблюдателю.
Больше никто не интересовался им. Но все же что-то там происходило, за
этой дверью. Гигант Савельич один раз подошел, чтоб постучать, в том смысле,
что чайник у Саши на коммунальной кухне перекипел, н только решил
размахнуться как следует своей огромной ручищей, чтоб вдарить, как услышал
доносящееся изнутри кудахтанье, а потом гортанный истерический полукрик,
полувизг, но не зверя, не человека, а некоего, по-видимому, третьего... Так,
по крайней мере, решил гигант Савельич и отскочил от двери, как от змеи.
Вышел на кухню и вылил проклятый перекипевший чайник на пол.
На что потом со стороны Сашеньки не было никаких возражений.
Однажды позвонили ему по телефону, и соседка Сумеречная (такая уж у
нашей Тани была фамилия) шепнула ему в замочную скважину, что, мол, его
зовут.
Саша вышел.
Все было спокойно.
Старушка Бычкова на кухне чистила картошку; гигант Савельич мирно
хлебал рядом с ней водку; девочка Катя - внучка старушки - играла на полу
меж огнем газовой плиты и портретом Лермонтова на стене. Люба Розова,
нежная, молоденько-толстая с васильковыми глазами, слушала в своей комнате
симфонию Римского-Корсакова. Ее мужа, интеллигента Пети, нигде не было. В
боковой же комнате ругалась сама с собой Варвара, толстая, угрюмая и
непривычная к жизни на том свете женщина.
Таня Сумеречная любила их всех, но за Курьевым, за Сашей, ни с того ни
с сего стала наблюдать, пока он тихо себе говорил по телефону.
Вдруг она взвизгнула.
Надо сказать, что к визгу Тани Сумеречной уже все давно привыкли,
несмотря на то что ее, вообще говоря, считали "отключенной". Ну, повизжит
себе порой человек и перестанет. Все, как говорится, под Богом ходим.
И на этот раз на ее визг никто особенного внимания не обратил. Ну,
гигант Савельич пошевелил ушами, старушка Бычкова картошку в кастрюлю с
молоком уронила - и это все.
Но Таня взвизгнула через минуту опять, да так утробно, что всем ее
жалко стало, даже малышке Кате. Но не успели они опомниться, как она возьми
и еще раз взвизгни, да как-то совсем дико, разорвано, словно не в своей
квартире она, в Москве, а в каком-нибудь зоосаде, да и то на другой планете.
И тут же Саша по коридору мимо нее прошел и разом в свою комнату, это все
видели - дверь в кухню открыта была. Степенно так прошел, но гиганту
Савельичу показалось, что у него, у Саши Курьева, уши необычно шевелятся.
Прошел в свою комнату и заперся.
Пока в кухне все столбенели, Таня Сумеречная сама ворвалась туда.
- Что случилось?! - проревел гигант Савельич.
- Что случилось! Что случилось?! - закричала зареванная Таня.
- А то случилось, что Саша Курьев на моих глазах, пока разговаривал по
телефону, в бычка превратился...
- А ты глазам не верь, Таня, - строго вмешалась старушка Бычкова.
- Ты глаза-то протри, Сумеречная, - поддержал ее гигант Савельич. - Я
уже три дня водку лакаю, и то ничего, все вижу как есть... А ты с чего бы?
- Хулиган! - взвилась Таня. - Я непьющая и все ясно видела! Сначала в
быка, потом сомлел и в орангутана превратился, все же по форме к нам, людям,
поближе, а когда трубку повесил, то стал тихим недоедающим существом... А
когда мимо меня шел - опять в Сашку превратился, в Курьева...
- Хватит, хватит! Проспись, стерва! - заорала вдруг старушка Бычкова. -
Что ты последний ум отнимаешь!.. Заговорщица какая нашлась, - добавила она
более миролюбиво.
Гигант Савельич угрожающе привстал.
Танька тут же смылась в свою комнату. Савельич развел руками и
извинился перед старушкой Бычковой...
Из комнаты вышла Любочка Розова. От добродушия лицо ее стало совсем
нездешним и по-русски красивым.
- Чего натворили, балагуры? - осведомилась она.
- Мы што, мы ничево, - прошамкала старушка Бычкова.
- Это Таня шалит, - высказалась с полу девочка Катя.
Ее одобрили.
В это время дверь в комнату Саши - а была она как раз напротив кухни -
распахнулась, и на всех глянуло кривоногое существо с козлиным взглядом и в
каких-то лесных, корневых лохмотьях.
- Саша пришел! - закричала ни с того ни с сего девочка Катя, словно
привычная.
Остальные были почти в обмороке. Рука гиганта Савельича тянулась,
однако, к бутыли с водкой, но тело его было само по себе...
- Неужто правда?! - ахнула старушка Бычкова.
- Правда, все правда, мать! - прорычал Саша, хлопнул дверью и скрылся у
себя.
- Психиатра зови! - истошно гаркнул Савельич. Люба онемела.
Высунулась из-за двери голова Тани Сумеречной, и раздались злобные
звуки:
- Я же вам говорила! А вы не верили!
В коридор выскочила Варвара.
- А я вообще ни во что не верю! Хватит уже, хватит! Твари сноподобные!
С ума меня все равно не сведете! - орала она. - Никому и ни во что я не
верю!
Жила она в комнате рядом с кухней - и, видимо, все слышала, но, правда,
ничего не видела.
Гигант Савельич вскочил и стал бить кулаком в стену.
- Умру, умру! - кричал он истошно.
Старушка Бычкова надела на голову кастрюлю и разрыдалась.
Люба, очнувшись от легкого обморока, утешала ее:
- Все бывает, старенькая, все бывает. Может, нам почудилось, может,
шутку сыграли. Жизнь-то - она огромная, - Люба развела белыми руками, - в
ней чудес-то полным-полно, мы ведь только малость пустяшную от Всего видим.
Вот и прорвалось.
Старушка Бычкова чуть-чуть пришла в себя, сняла кастрюлю с головы и
облизнула пересохшие от страха губы.
- Хоть бы хорошее что-то прорвалось к нам сюда, Люба, - заскулила она
тоненьким от пережитого голоском. - А то всегда одна нечисть прет. А ведь
Сашка-то был такой умный, благовоспитанный, тихий... А вон оно как
обернулось!.. Милицию позвать, что ли?
- Какая тут милиция, дура! - заорал Савельич весь красный и опять стал
бить кулаком в стену.
- Лермонтова-то мне не попорть! - вдруг вырвалось у старушки Бычковой.
- Наш Лермонтов уже давно на том свете и за нас Богу молится, чтоб всех
нас спасти, - выговорила Любочка.
Варвара выпучила глаза.
- Неужто уж орангутаном глядел?!. Не верю, не верю! - за выла она.
Гигант Савельич вдруг смяк.
- Поглядеть надо на него, - решил он. - Давайте постучу ему в дверь.
Выходи, мол, Саша, и не пугай нас, Христа ради.
- Ты что, ополоумел?! - набросилась на него старушка Бычкова. - Жизни
нас лишить хочешь?
- Конечно, зачем это? - поддержала ее Любочка. - Сидит он себе сейчас
тихо взаперти и пущай сидит.
- Хорошо хоть твоего Пети-интеллихента нигде нет, - сказала ей Бычкова.
- А то бы он сразу с ума сошел. А мы, Любка, люди ко всему крепкие.
- Вот я и говорю, постучать надо! - заорал гигант Савельич. - Сколько
можно терпеть непонятное! А то я опять в стену бить буду - все тут у вас
разнесу! До последнего телевизора!
Таня Сумеречная опять высунулась из своей пещеры-комнатушки.
- Я запруся, - сказала она, - и буду глядеть на такой кош мар только в
щелку!
- Я Сашке, как он придет в себя, голову оторву за такое хулиганство! -
заорал снова Савельич.
Но все же пора было что-то решать.
- Не век колдовать и загадывать, - вздохнула на табуретке Бычкова.
Милицию решили не вызывать. ФСБ тоже не беспокоить.
- Сами справимся, - задумчиво сказал Савельич. - Не впер вой.
В это время в комнате Саши раздалось шипение. Все замерли Но потом
снова - мертвая тишина. Тут гигант Савельич вместо того, чтобы постучать,
разбежался и, как самый храбрый, тяжестью рухнул на Сашину дверь, сразу же
вышибив ее, у него уже не было сил терпеть непонятное. Дверь рухнула с
грохотом. В середине комнаты на стуле сидел Сашок, вроде бы свойственный, не
жуткий, но глаза горели мутным огнем.
Старушка Бычкова со страху первая подбежала к нему и, нагнувшись,
посмотрела в лицо.
- Ты какой-то неродной стал, Саш, - прошамкала она.
Но гигант Савельич прервал ее.
- Что случилось, Курьев? - заорал он. - Отвечай!
Высунулась Таня Сумеречная, не утерпев. Саша лизнул воздух и ответил:
- Да так, ничего. Только вы все на моих глазах изменились. Бычкова Анна
Мироновна словно воздушная струя стала. Варвара померла. А вы, Савельич, еще
больше стали, только не по-нашему. А Таня - та вообще, я ее душу видел.
Малышка Катя умнее всех стала и жуткая. Потому я и сомлел, - закончил Саша.
Старушка Бычкова совсем онемела.
- Что ты ум мой пугаешь, Сань? - взвилась она. - Я ж за него в ответе!
Ты что?!
Саша встал со стула, И тут все увидели, что лицо его опять меняется
(хотя сам он, может быть, на это не обращает внимания). Исчезает плавное
человеческое выражение, горят не только глаза, но и ум. И появляется что-то
далекое, призрачно-глухое. И ушки - да, да, ушки быстро шевелятся.
- К психиатру его! - завопила старушка Бычкова и перепугалась своих
слов.
Вышедшая из глубинки Варвара (и все слышавшая) вдруг поверила, что она
умерла, - ни во что Варварушка в жизни никогда не верила, а вот в то, что
она умерла, - поверила.
- Почему же я тогда думаю, - шепнула она помертвевшими губами.
Таня Сумеречная была на грани распада.
Одна малышка Катя внезапно стала веселиться.
А Саша все менялся и менялся. Губа выпятилась, глаз поумнел, но в
потустороннем смысле, и волосы на голове - как-то страшно, на глазах
присутствующих - стали медленно расти, разбросанные.
- Галлюцинация! - закричала Люба и осеклась, словно не поверила сразу в
свои слова.
- Где мы, где мы? - шипел, однако, Саша. - Какие-то стали необычные!
Старушка Бычкова в отчаянии посмотрела на Савельича - он как был
гигант, таким и остался. И Любочка Розова светилась по-прежнему. И Сашин
шкаф вроде бы был на месте. А вот что Варвара осталась прежняя - в это
старушка Бычкова уже не верила.
- Плясать, сейчас будем плясать! - закричала вдруг Таня Сумеречная,
запрокинув голову в потолок.
Что тут сразу началось!
Чтоб скрыть ужас иного восприятия реальности, гигант Савельич первым
пустился в пляс. Ноги он задирал высоко, почти до висячей с потолка лампы,
и, гордясь, норовил показать себя перед изменившимся Сашею. Старушка Бычкова
старалась не отставать от него, как бы в паре с ним, но сил не было плясать
так высоко. Таня Сумеречная обняла Любочку, но в танце своем стремилась
увести ее в коридор - подальше от всяких космических "галлюцинаций" (так
бормотала она в ухо Любочке, а та только повторяла, что она всех любит, даже
галлюцинации, и готова их расцеловать).
Вихрем металась на полу малышка Катя.
А Саша, если только он еще был "Сашей", стоял окаменевши (хотя волосы и
росли), как герой пустынных превращений.
- Безумие, безумие! - закричала Варвара, хотя она уже была мертвая. Не
хватало только интеллигента Пети (он наверняка бы спел свои сумасшедшие
песни). Савельич пляски, однако, не выдерживал и крушил, что подвернется под
ноги. То самовар с комода опрокинет, то чайный сервиз в шкафу разобьет, то
головой портрет Саниного деда раскрошит. Тане Сумеречной показалось тогда,
что дед в отместку сошел с портрета и принялся плясать вместе со всеми,
наполовину невидимый, но хитрый и не забывший мир. И по-потустороннему
крякал при этом.
На полу сочилась живая кровь.
Любочка слышала стоны, но в своей собственной душе.
Был бы ее муж Петя с ними, то он, не будь дурак, заглянул бы в оконце -
мол, что там с миром, но ничего путного все равно бы не обнаружил. Мир как
был странным, таким и оставался.
- Мудрецов на земле мало, вот что, - задумчиво проговорила Варвара
совершенно несвойственные ей слова, как будто после смерти она стала уже
совершенно другой.
- Бурю мы тут устроим, бурю! - орал Савельич, так бурно прыгая, что
чуть не ломал потолок.
А Саша, прорастая, все каменел и каменел, и душа его была за миллиарды
лет до творения мира.
- Пустите меня к нему? Пустите! - вдруг сорвалась Любочка и, бросив
Сумеречную, кинулась к Саше. - Саня, родной! Где ты? Где ты? - она
прикоснулась к нему. - Я все равно тебя люблю, ты ведь наш!
Саша согласно кивнул головой.
Внезапно в комнате потемнело. Черты людей как-то стерлись. Все
натыкались друг на друга, только малышка Катя ползала между ног.
- Да, да, я сама тоже меняюсь, - бормотала Таня Сумеречная, натыкаясь
на непонятные вещи, словно это уже были не стулья и столы.
- Будя! Будя! - гаркал иногда Савельич.
- А ты не черт, Саша? - взвизгнув, спрашивала у него старушка Бычкова и
громко отвечала самой же себе: - Не похож, не похож! - и как-то уверенно,
словно она - тысячелетия назад, может быть, - только и делала, что
перебегала дорогу чертям.
- А я всех без различия люблю, кого Творец создал, и всех, кого еще
создаст, тоже люблю, - просветленно-странненько говорила ей Люба. - И всех,
всех вас прощу, даже кто мне голову отрубит, потому что головы у меня нет, -
совсем замутненно вдруг перешла она на другой смысл.
- Света, света, света! - вдруг закричала мертвая Варвара. - Хочу света!
Сначала на ее слова никто не обратил внимания. Но одновременно
произошел спад пляса. Не все же плясать до сумасшествия, даже если произошло
чудо. Гигант Савельич уже не прыгал до потолка, а сел на стул и задумался.
Даже старушка Бычкова не пугалась происходящего и замерла. А Таня Сумеречная
уже перестала чувствовать, что она изменяется в иное существо, и потому тихо
расплакалась. Любочка же вообще была вне себя, но по-мирному. Все расселись
вокруг Саши Курьева, как вокруг планеты, но он тоже стал по-своему смиряться
- это поразило всех, и все остолбенели, на него глядючи. Кто думал, что он