Страница:
не лезть на рожон. Что касается Орландо, то он уже давно считал себя третьим
лишним, а потому отводил себе первую строчку в списке смертников.
Через некоторое время журналистов разбили на пары и разместили в трех
помещениях: Ричарда с Орландо, Хэро Бусса с Хуаном Виттой, а Диану с
Асусеной. Первую пару среди бела дня провезли на такси через оживленный
торговый центр, невзирая на то, что их разыскивали все секретные службы
города. Под охраной четырех боевиков узников разместили в недостроенном
доме, в комнате без электричества размером два на два метра, больше похожей
на карцер, рядом с грязным туалетом. Все спали на полу на двух матрасах. В
соседней запертой комнате прятали еще одного заложника, за которого, по
словам охранников, требовали многомиллионный выкуп. Это был грузный мулат с
массивной золотой цепью на шее, его держали в полной изоляции со связанными
руками.
Диана и Асусена провели большую часть плена в просторном,
комфортабельном доме, принадлежавшем, наверное, какому-то высокому
начальству. Женщины обедали за одним столом с хозяевами, принимали участие в
семейных беседах и, если судить по дневнику Асусены, слушали свежие диски
Росио Дуркал(*) и обсуждали Хуана Мануэля Серрата. В этом доме Диана увидела
телевизионную программу, снятую в ее квартире в Боготе, и вспомнила, что
сунула куда-то ключи от платяного шкафа -- то ли за коробку с
аудиокассетами, то ли за телевизор в спальне. Вдобавок выяснилось, что в
спешке, отправляясь в это фатальное путешествие, она забыла запереть
домашний сейф. "Дай Бог, чтобы никто не успел сунуть туда свой нос", --
написала она в одном из писем к матери. Через несколько дней, наткнувшись на
какую-то телепередачу, она услышала успокаивающий ответ.
С появлением в доме заложниц уклад жизни хозяев не изменился. Как и
прежде, к ним часто приходили какие-то гости, относившиеся к пленницам как к
членам семьи и приносившие им значки и открытки с изображением святых
чудотворцев, способных помочь обрести свободу. Гости приходили целыми
семьями, с детьми и собаками, которые резвились по всем комнатам. Зато
погода совсем не радовала. В редкие солнечные дни пленницы не могли выйти
позагорать из-за каменщиков, постоянно работавших поблизости. Возможно, это
были переодетые охранники. Диана и Асусена сфотографировали друг друга
сидящими на кроватях и не обнаружили у себя каких-либо внешних изменений. На
другой фотографии, сделанной через три месяца, было видно, что Диана
осунулась и постарела.
Узнав о похищенных 19 сентября Марине Монтойя и Франсиско Сантосе,
Диана сразу поняла, что захват ее журналистской команды представляет собой
лишь эпизод гигантской политической операции, призванной подтолкнуть
правительство к определенным законодательным решениям. Дон Пачо вскоре сам
подтвердил это предположение, рассказав о составленном списке избранных
журналистов и чиновников, которых наркомафия похитит в случае необходимости.
Тогда Диана тоже начала вести дневник, служивший ей не только для записи
фактов, но и для поддержания душевного равновесия и трезвой оценки событий.
Она записывала туда все: тюремные анекдоты и политический анализ, бытовые
наблюдения, воображаемые диалоги с родными и обращения к Богу, Деве Марии и
Иисусу Христу. На нескольких страницах -- полностью переписанные "Отче наш",
"Аве, Мария" и другие молитвы -- свидетельство более тесного, письменного
общения с Господом.
Ясно, что дневник Дианы не предназначался для публики -- скорее, это
был меморандум, политический и человеческий, который последующие события
превратили в трагический диалог автора с самим собой. Диана писала крупным,
округлым почерком, аккуратно заполняя все строки ученической тетради, что
слегка затрудняет чтение. Первые записи она вела украдкой, на рассвете,
когда же охранники заметили это, они принесли ей карандаш и вдоволь бумаги,
лишь бы она не мешала им спать.
Первая запись в дневнике сделана 27 сентября, спустя неделю после
похищения Марины и Пачо: "В среду, 19-го приезжал наш опекун, с тех пор
произошло столько событий, что дух захватывает". Далее Диана спрашивала
себя, почему до сих пор никто не взял на себя ответственность за похищение
их группы. Ответ был только один: если похитители не добьются своего,
заложников уничтожат без лишнего шума. "Я понимаю это и леденею от ужаса".
Беспокоясь за своих товарищей больше, чем за себя, Диана любым способом
старалась узнать, в каких условиях живут ее коллеги. Как все в ее семье,
особенно мать, Диана была истой католичкой, и время лишь укрепило ее веру,
ставшую почти мистической. Она молила Бога и Деву Марию за всех, кто имел
отношение к ее жизни, включая самого Пабло Эскобара. "Возможно, он больше
других нуждается в Твоей помощи", -- обращалась она к Богу в своем дневнике.
"Я знаю, Ты стремишься заставить его увидеть добро и остановить зло, прошу
Тебя, помоги ему услышать нас".
Труднее всего пленницы привыкали жить бок о бок со своими
надзирателями. Охранники Марухи и Беатрис не имели никакого образования и
отличались грубым, неуравновешенным нравом. Они дежурили парами по
двенадцать часов, сидя на полу с автоматами наизготовку. Все носили футболки
с рекламными надписями, кроссовки и шорты, часто выкроенные прямо из брюк с
помощью садовых ножниц. Один из заступавших на пост в шесть утра продолжал
спать до девяти, а второй должен был караулить, но, как правило, тоже
засыпал. Маруху и Беатрис это всегда удивляло: напади в это время на дом
отряд полиции, часовые даже не успеют проснуться.
Все охранники были законченными фаталистами. Все они были уверены, что
умрут молодыми, но воспринимали это как должное и жили сегодняшним днем.
Свое отвратительное ремесло они оправдывали тем, что стремятся помочь
семьям, купить хорошую одежду, мотоцикл и позаботиться о счастье своих
матерей, которых чтили превыше всего и ради которых были готовы на смерть. И
тюремщики, и их жертвы поклонялись одному Иисусу и одной Деве-Заступнице.
Все они ежедневно молили о защите и милосердии, однако набожность
похитителей носила оттенок порока: в своих молитвах они сулили дары и
пожертвования в обмен на помощь и успех в преступном ремесле.
Вторым после религии объектом поклонения был "рогипнол",
транквилизатор, помогавший воплотить в реальной жизни подвиги любимых
киногероев. "Смешай его с пивом и сразу улетишь, -- объяснял один из парней.
-- Тогда бери ствол, угоняй тачку и катайся. Особенно греет ужас на лице
хозяина машины, отдающего тебе ключи". Все остальное боевики презирали:
политиков, правительство, государство, суд, полицию и общество в целом.
"Жизнь, -- считали они, -- сплошное дерьмо".
Вначале сторожей трудно было различать, заложницы видели только маски,
в которых все казались на одно лицо. Со временем выяснилось, что маска
скрывает только лицо, но не характер человека. За куском тряпки живет
личность со своими особенностями и неповторимым голосом. Более того, у
каждой маски была душа. И узницы невольно делили одиночество плена с этими
масками, играя с ними в карты и домино, решая кроссворды и разгадывая
загадки из старых журналов.
Даже строго соблюдавшая тюремные правила Марина не оставалась
равнодушной. Одни сторожа ей нравились, других она откровенно ненавидела,
придумывала и распускала о них коварные сплетни, натравливала их друг на
друга, рискуя нарушить гармонию плена. Все должны были участвовать в ее
интригах, и все в них участвовали.
В первый месяц плена среди охранников был один, страдавший внезапными
припадками бешенства. Его звали Барабас. Он обожал Марину и выполнял все ее
прихоти, но с первого дня люто возненавидел Маруху. Во время припадков он
пинал телевизор или стучал головой о стены.
Но больше других запомнился худой молчаливый парень почти двухметрового
роста, который поверх маски натягивал еще и темно-синий капюшон спортивной
куртки, придававший ему вид ненормального монаха. Его так и прозвали: Монах.
Он подолгу сидел с опущенной головой и думал о чем-то своем. Он охранял
Марину с первого дня, и она относилась к нему с симпатией. Он, со своей
стороны, привозил ей из отпуска разные подарки, например, пластиковое
распятие на простенькой ленточке, которое Марина сразу повесила на шею. Она
единственная видела его лицо, поскольку до появления Марухи и Беатрис
охранники не носили масок и не скрывали своих имен. Марина видела в этом
знак того, что ей не суждено остаться в живых. Ее рассказам о приятном лице
и на редкость выразительных глазах этого молодого человека Беатрис охотно
верила, замечая, какие длинные, пушистые ресницы видны в отверстиях маски
Монаха. Этот парень был способен на добро и зло. Как-то раз он обнаружил на
шее Беатрис цепочку с медальоном Девы Марии.
-- Цепочки с медальонами здесь запрещены. Отдайте это мне.
Беатрис возмутилась и попыталась протестовать:
-- Вы не можете ее отобрать. Это плохая примета, со мной случится
что-нибудь ужасное.
Доводы Беатрис вызвали сочувствие, и Монах стал объяснять, что в
медальоне может быть спрятано какое-нибудь электронное устройство,
передающее координаты места. Наконец он предложил:
-- Сделаем так: цепочку оставьте себе, а мне отдайте медальон.
Простите, но у меня приказ.
Охранника по прозвищу Золотушный терзала навязчивая мысль, что его
убьют, и он холодел от страха. То ему слышались фантастические звуки, то
казалось, что его лицо изрезано чудовищными шрамами и преследователи не
могут его опознать. Смочив тряпку в водке, он стирал отпечатки пальцев со
всех предметов, к которым прикасался. Даже едкие насмешки Марины не могли
избавить его от этого наваждения. Порой, проснувшись среди ночи, Золотушный
начинал испуганно шептать: "Слышите? Это полиция!" Однажды он задул свечу, и
Маруха в потемках так сильно ударилась о дверь туалета, что едва не потеряла
сознание. А Золотушный еще и обругал ее за неумение ориентироваться в
темноте.
-- Заткнись! -- не сдержалась Маруха, -- это тебе не игра в
сыщики-разбойники.
Охранники тоже оказались в роли заложников. Им не разрешалось ходить по
всему дому, в часы отдыха они спали в соседней комнате под замком, чтобы не
разбрелись. Все они были коренными антиокцами и плохо знали столицу,
поэтому, по рассказам одного из них, когда через двадцать-тридцать дней
приходило время отпуска, их вывозили в багажнике автомобиля, чтобы они не
могли опознать место. Другой надзиратель с опаской утверждал, что по
окончании операции всю охрану перебьют и все тайны скроет могила. Начальники
в масках и дорогих костюмах появлялись без предупреждения, выслушивали
доклады и отдавали распоряжения. Порой эти приказы выглядели нелепо, но и
жертвы, и охранники находились в их полной власти.
Завтрак пленницам приносили всегда неожиданно: кофе с молоком и
кукурузную лепешку со свиной колбасой. На обед давали фасоль или чечевицу,
плавающую в серой жиже, кусочки жирного мяса, ложку риса и стакан лимонада.
Стульев не было, и есть приходилось, сидя на матрасе и орудуя только ложкой,
так как ножи и вилки запрещались правилами безопасности. Ужинали разогретой
фасолью и другими остатками от обеда.
Как уверяли охранники, "майордомо" -- хозяин дома, оставлял себе
большую часть средств, выделяемых на общее содержание. Сорокалетний крепыш
среднего роста, судя по гнусавому голосу и опухшим, заспанным глазам в
отверстиях маски, сильно смахивал на фавна. С ним жила маленькая, писклявая
женщина со стершимися зубами, вечно одетая в лохмотья. Звали ее Дамарис.
Обладая абсолютным отсутствием слуха, она целыми днями с таким энтузиазмом
распевала во весь голос куплеты и частушки, что можно было не сомневаться:
она еще и пританцовывает.
Тарелки, стаканы, простыни не мыли и не стирали до тех пор, пока
пленницы не начинали бунтовать. Туалет открывали всего четыре раза в день, а
по воскресеньям, когда хозяева уходили из дома, его вообще запирали, боясь,
чтобы соседи не услышали шум воды из бачка. Охранники мочились в умывальник
или в сливное отверстие душа. Свою неряшливость Дамарис пыталась скрыть
только перед приездом начальства, когда уже отчетливо слышался шум
вертолета. С проворством пожарного она тут же бросалась мыть полы и стены
струей из шланга. Ежедневно до часу дня она смотрела телесериалы, потом
забрасывала в скороварку все, что предназначалось на обед: мясо, зелень,
картошку, фасоль... Все это она смешивала и держала на огоне до тех пор,
пока не засвистит. Во время частых скандалов с мужем Дамарис выплескивала
наружу огромный заряд злости и богатый запас бранных слов, которые порой
выходили за пределы воображения. У супругов были две дочери -- девяти и семи
лет, -- которые учились в соседней школе и иногда приглашали одноклассников
посмотреть телевизор или поиграть во дворе. Несколько раз по субботам дом
навещала учительница, а среди недели шумная компания хозяйских приятелей
могла неожиданно нагрянуть и устроить вечеринку с музыкой. В такие дни
заложниц запирали на замок, заставляли выключать радио и телевизор и
запрещали им даже в крайнем случае пользоваться туалетом.
В конце октября Диана заметила, что Асусену что-то гнетет и тревожит.
Она целыми днями молчала, на вопросы отвечала односложно. Сама по себе эта
ее удивительная способность замыкаться в себе, особенно при чтении Библии,
была хорошо известна. Однако теперь замкнутость сопровождалась нервозностью
и необычной бледностью. В конце концов Асусена призналась: уже две недели
она подозревает, что беременна. Расчеты были просты: сорок дней в плену, и
подряд две осечки. Всплеск радости за подругу сменился у Дианы тягостными
раздумьями о возникшей ситуации.
В один из первых приездов дон Пачо обещал, что их освободят в первый
четверг октября. Это звучало правдоподобно на фоне очевидных перемен: с
пленниками стали лучше обращаться, лучше кормить, предоставили им больше
свободы. Потом под разными предлогами дату освобождения несколько раз
переносили. После упомянутого четверга сказали, что освободят к девятому
декабря, дню выборов в Национальную Ассамблею. Позднее то же самое говорили
о Рождестве, Новом годе, Трех Волхвах или чьем-нибудь юбилее, но каждое
новое обещание становилось всего лишь крупицей утешения.
В очередной раз дон Пачо приехал в ноябре. Он привез новые книги,
свежие газеты, старые журналы и коробки с шоколадными конфетами, рассказал о
том, как живут другие заложники. Когда Диана узнала, что их захватил не
священник Перес, она загорелась желанием взять интервью у Пабло Эскобара, но
не столько ради публикации, сколько для того, чтобы обсудить условия его
сдачи властям. В конце октября дон Пачо сообщил, что ее идея одобрена.
Однако седьмого ноября по этим планам был нанесен первый смертельный удар:
прервав трансляцию футбольного матча между сборной Медельина и сборной
страны, агентства новостей сообщили о похищении Марухи Пачон и Беатрис
Вильямисар. Хуан Витта и Хэро Бусс, услышав об этом в своей "камере",
поняли, что положение -- хуже некуда. Стало ясно, что все они -- лишь эпизод
какого-то фильма ужасов, "фарш", как выражался Хуан Витта. Сами охранники
называли их "отбросами", а один в пылу какого-то спора даже крикнул Хэро
Буссу:
-- А ты заткнись, тебя сюда вообще никто не звал!
Хуан Витта впал в депрессию, отказался есть, плохо спал и потерял
интерес к действительности, ухватившись за спасительную мысль: лучше умереть
один раз, чем делать это каждый день. Бледный, с затекавшей во сне рукой, он
тяжело дышал и часто просыпался. В такие дни он общался только со своими
умершими родственниками, которые, как живые, толпились вокруг его кровати.
Встревоженный Хэро Бусс устроил скандал по немецкому образцу. "Если Хуан
умрет здесь, отвечать будете вы все", -- предупредил он охранников.
Предупреждение подействовало.
Врача, которого привезли к больному, звали Конрадо Приско Лопера, его
братья Давид Рикардо и Армандо Альберто Приско Лопера возглавляли известную
банду, работавшую на Пабло Эскобара с его первых шагов в наркобизнесе.
Говорили, что братья вербуют наемных убийц среди подростков
северо-восточного района Медельина, поручая детям-убийцам самые грязные
дела, в том числе охрану заложников. Что касается самого доктора, то среди
коллег он считался авторитетным профессионалом с одним единственным
недостатком: он был домашним врачом Пабло Эскобара. Доктор Конрадо приехал
без маски и сразу удивил Хэро Бусса, поприветствовав его на хорошем
немецком:
-- Hallo Hero, wie geht's uns.
Для Хуана Витта этот визит оказался своевременным, но не из-за диагноза
-- прогрессирующий стресс, -- а из-за его страсти к чтению. Единственное,
что прописал ему доктор, -- хорошее чтиво. "И как можно меньше политических
новостей, в условиях плена эта отрава способна убить любого здоровяка".
В ноябре пошатнулось здоровье Дианы: сильные головные боли,
спазматические колики, глубокая депрессия; однако в дневнике нет записей о
том, что к ней вызывали врача. Сама она считала, что причиной всему --
безысходная ситуация, еще более обострившаяся к концу года. "В плену время
течет не так, как мы привыкли, -- писала она. -- Здесь не к чему
стремиться". Одна из записей того времени говорит о глубоком пессимизме,
овладевшем журналисткой. "Я вспоминаю свою жизнь до сегодняшнего дня:
сколько пустых увлечений, какое ребячество при решении важных проблем,
сколько времени потрачено на ерунду!" В этом жестоком самоанализе особое
место Диана отводила своей профессии. "Несмотря на все более отчетливое
представление о том, чем является и чем должна быть журналистика, у меня нет
ясного понимания своего места в этом ремесле". Сомнения не пощадили даже ее
собственный журнал, "который выглядит слишком бледным и с полиграфической, и
с издательской точки зрения". И тут же беспристрастный приговор: "Журналу не
хватает глубины и анализа".
В то время все пленники жили в ожидании приезда дона Пачо. Обещания
частых визитов сбывались редко, а сами визиты служили мерилом времени. Шум
легких самолетов и вертолетов, пролетавших над домом, заложники принимали за
обычное патрулирование. Зато у охранников каждый полет вызывал тревогу, они
занимали свои места и готовились к бою. Из сообщений прессы пленники знали,
что в случае вооруженной акции полиции охранники обязаны их уничтожить.
Вопреки всему, в конце ноября стало чуть легче. Рассеялись сомнения,
беспокоившие Асусену: ее состояние было спровоцировано не беременностью, а
нервным напряжением. Правда, радости это не прибавило. Наоборот, едва
улеглись первые страхи, мысль о ребенке превратилась в желанную мечту,
которую молодая женщина поклялась воплотить в жизнь, как только выйдет на
свободу. В свою очередь, Диане вернуло надежду заявление группы Почетных
граждан о возможности компромисса.
Весь конец ноября Маруха и Беатрис старались привыкнуть к новым
условиями жизни. У каждой была собственная тактика выживания. Беатрис,
обладая отважным и сильным характером, искала спасение в том, чтобы как
можно дальше бежать от реальности. Она стойко держалась первые десять дней,
но осознав всю сложность и опасность их положения, "развернулась к трагедии
вполоборота". Маруха, холодный аналитик, с первых минут поняла, что
столкнулась с реальностью, которая сильнее ее, и что плен предстоит долгий и
трудный. Несмотря на свой почти иррациональный оптимизм, она замкнулась в
себе, как моллюск в скорлупе, экономя силы и ни на что не реагируя, пока не
привыкла к неизбежной в таких случаях мысли о смерти. "Живыми мы отсюда не
выйдем", -- убеждала она себя, и это фатальное откровение дало неожиданный
результат. Она ощутила уверенность в своих силах, почувствовала, что сможет
приспособиться ко всему и ко всем и путем убеждения добьется послабления
режима. На третьей неделе плена телевизор стал невыносим, закончились
кроссворды и статьи из разных журналов, оставшиеся в комнате, вероятно, от
предыдущих заложников. Но даже в это тяжелое время Маруха не отказалась от
давней привычки на два часа в день отключаться, погружаясь в полное
одиночество.
Между тем первые декабрьские новости все еще вселяли надежду. В пику
Марине с ее жуткими предсказаниями Маруха придумала коллективную игру в
оптимистический прогноз, и теперь, стоило одному из охранников одобрительно
поднять вверх большой палец, в игру немедленно включалась Марина. Как-то
Дамарис не пошла на рынок, и пленницы восприняли это как признак того, что
их освобождают и что продукты уже не нужны. Продолжая игру, они представили
себе, как все произойдет, когда наступит этот долгожданный миг. Поскольку
жили они в потемках, этот день представлялся им ярким и солнечным, и
отмечать его они решили на террасе в квартире Марухи. "Что вы хотели бы
съесть?" -- спросила Беатрис. Марина, которая прекрасно готовила, предложила
целое меню королевского уровня. Игра окончилась вполне реально: по случаю
освобождения женщины привели себя в порядок и причесали друг друга. Девятого
декабря, в один из тех дней, когда им сулили свободу, приуроченную к выборам
в Национальную Ассамблею, они даже подготовились к пресс-конференции,
продумав ответы на возможные вопросы. Весь день прошел в жадном ожидании и
ничего не принес, но горечи не осталось: Маруха ничуть не сомневалась --
более того, свято верила, -- что рано или поздно Альберто освободит их.
Похищение журналистов явилось ответной реакцией на те планы президента
Сесара Гавирии, которые он вынашивал еще будучи министром в правительстве
Вирхилио Барко, пытаясь найти правовую альтернативу силовым методам борьбы с
терроризмом. Этой проблеме он отвел центральное место в своей предвыборной
кампании. На ней он сделал акцент в речи при вступлении в должность,
подчеркнув одно важное обстоятельство: терроризм наркомафии -- проблема
чисто колумбийская, и она должна решаться внутри страны; однако сама
торговля наркотиками -- явление интернациональное, и борьба с ней невозможна
без международного сотрудничества. Гавирия отдавал приоритет борьбе с
терроризмом потому, что после первых взрывов бомб общественное мнение
требовало лишь изолировать террористов, позднее раздались призывы к
экстрадиции виновных, и уже после четвертой бомбы пошли разговоры об их
помиловании. Однако и в этом случае экстрадиция как чрезвычайный способ
давления на преступников могла заставить их сдаться в руки правосудия, и
Гавирия был готов применить ее без колебаний.
В первые дни после вступления в должность президенту не хватало времени
даже поговорить на эту тему с кем бы то ни было -- так поглотила его
организационная работа в правительстве и подготовка к выборам в Национальную
Конституционную Ассамблею, призванную осуществить первые глубокие реформы в
стране за последние сто лет. Проблема роста терроризма сильно встревожила и
Рафаэля Пардо, особенно после убийства Луиса Карлоса Галана. Но и он попал в
круговорот событий, связанных с инаугурацией. К тому же, он одним из первых
получил назначение -- советник по безопасности и общественному порядку. В
продуваемом ветрами перемен доме правительства он получил этот пост из рук
самого молодого президента века, который обожал поэзию, восхищался "Битлз" и
вынашивал планы радикальных реформ, придумав им скромное название
"Переворот". Оказавшись в гуще событий, Пардо повсюду носил с собой набитый
бумагами портфель и устраивался поработать там, где придется. Его дочь Лаура
даже решила, что отца уволили, -- так нерегулярно он уходил и возвращался с
работы. По правде говоря, возникшая неразбериха была созвучна образу жизни
Рафаэля Пардо, похожему скорее на жизнь лирического поэта, чем
государственного служащего. Ему было тридцать восемь лет. Пардо получил
прекрасное образование: диплом бакалавра Современной Гимназии в Боготе,
диплом экономиста Университета Анд, где позже он девять лет преподавал
экономику и занимался исследовательской работой, потом стажировка по
проблемам планирования в Институте социальных исследований в Гааге. Следует
также упомянуть его страсть читать все что попадется под руку, особенно
книги по двум весьма далеким друг от друга темам: поэзия и безопасность. В
те времена у него было всего четыре галстука, полученные в подарок на четыре
последних Рождества; но носил Рафаэль только один, да и тот в кармане, на
крайний случай. Он предпочитал рубашки с длинными рукавами, чтобы не надо
было выяснять, тепло или холодно на улице, а, надевая брюки и пиджак, не
обращал внимания на сочетание цветов и фасонов, и часто по рассеянности
оказывался в разноцветных носках. Иногда Рафаэль позволял себе "разгуляться"
-- играл в покер с дочерью Лаурой до двух часов ночи, в абсолютном молчании,
на фасоль вместо денег. Клавдия, красивая и кроткая супруга Рафаэля Пардо,
приходила в бешенство, видя как муж бродит по дому, словно сомнамбула, не
зная, где взять стаканы, как закрыть какую-нибудь дверцу или достать лед из
холодильника, и при этом почти сверхъестественным образом не обращает
внимания на то, что приходится ему не по нутру. Но больше всего поражала его
лишним, а потому отводил себе первую строчку в списке смертников.
Через некоторое время журналистов разбили на пары и разместили в трех
помещениях: Ричарда с Орландо, Хэро Бусса с Хуаном Виттой, а Диану с
Асусеной. Первую пару среди бела дня провезли на такси через оживленный
торговый центр, невзирая на то, что их разыскивали все секретные службы
города. Под охраной четырех боевиков узников разместили в недостроенном
доме, в комнате без электричества размером два на два метра, больше похожей
на карцер, рядом с грязным туалетом. Все спали на полу на двух матрасах. В
соседней запертой комнате прятали еще одного заложника, за которого, по
словам охранников, требовали многомиллионный выкуп. Это был грузный мулат с
массивной золотой цепью на шее, его держали в полной изоляции со связанными
руками.
Диана и Асусена провели большую часть плена в просторном,
комфортабельном доме, принадлежавшем, наверное, какому-то высокому
начальству. Женщины обедали за одним столом с хозяевами, принимали участие в
семейных беседах и, если судить по дневнику Асусены, слушали свежие диски
Росио Дуркал(*) и обсуждали Хуана Мануэля Серрата. В этом доме Диана увидела
телевизионную программу, снятую в ее квартире в Боготе, и вспомнила, что
сунула куда-то ключи от платяного шкафа -- то ли за коробку с
аудиокассетами, то ли за телевизор в спальне. Вдобавок выяснилось, что в
спешке, отправляясь в это фатальное путешествие, она забыла запереть
домашний сейф. "Дай Бог, чтобы никто не успел сунуть туда свой нос", --
написала она в одном из писем к матери. Через несколько дней, наткнувшись на
какую-то телепередачу, она услышала успокаивающий ответ.
С появлением в доме заложниц уклад жизни хозяев не изменился. Как и
прежде, к ним часто приходили какие-то гости, относившиеся к пленницам как к
членам семьи и приносившие им значки и открытки с изображением святых
чудотворцев, способных помочь обрести свободу. Гости приходили целыми
семьями, с детьми и собаками, которые резвились по всем комнатам. Зато
погода совсем не радовала. В редкие солнечные дни пленницы не могли выйти
позагорать из-за каменщиков, постоянно работавших поблизости. Возможно, это
были переодетые охранники. Диана и Асусена сфотографировали друг друга
сидящими на кроватях и не обнаружили у себя каких-либо внешних изменений. На
другой фотографии, сделанной через три месяца, было видно, что Диана
осунулась и постарела.
Узнав о похищенных 19 сентября Марине Монтойя и Франсиско Сантосе,
Диана сразу поняла, что захват ее журналистской команды представляет собой
лишь эпизод гигантской политической операции, призванной подтолкнуть
правительство к определенным законодательным решениям. Дон Пачо вскоре сам
подтвердил это предположение, рассказав о составленном списке избранных
журналистов и чиновников, которых наркомафия похитит в случае необходимости.
Тогда Диана тоже начала вести дневник, служивший ей не только для записи
фактов, но и для поддержания душевного равновесия и трезвой оценки событий.
Она записывала туда все: тюремные анекдоты и политический анализ, бытовые
наблюдения, воображаемые диалоги с родными и обращения к Богу, Деве Марии и
Иисусу Христу. На нескольких страницах -- полностью переписанные "Отче наш",
"Аве, Мария" и другие молитвы -- свидетельство более тесного, письменного
общения с Господом.
Ясно, что дневник Дианы не предназначался для публики -- скорее, это
был меморандум, политический и человеческий, который последующие события
превратили в трагический диалог автора с самим собой. Диана писала крупным,
округлым почерком, аккуратно заполняя все строки ученической тетради, что
слегка затрудняет чтение. Первые записи она вела украдкой, на рассвете,
когда же охранники заметили это, они принесли ей карандаш и вдоволь бумаги,
лишь бы она не мешала им спать.
Первая запись в дневнике сделана 27 сентября, спустя неделю после
похищения Марины и Пачо: "В среду, 19-го приезжал наш опекун, с тех пор
произошло столько событий, что дух захватывает". Далее Диана спрашивала
себя, почему до сих пор никто не взял на себя ответственность за похищение
их группы. Ответ был только один: если похитители не добьются своего,
заложников уничтожат без лишнего шума. "Я понимаю это и леденею от ужаса".
Беспокоясь за своих товарищей больше, чем за себя, Диана любым способом
старалась узнать, в каких условиях живут ее коллеги. Как все в ее семье,
особенно мать, Диана была истой католичкой, и время лишь укрепило ее веру,
ставшую почти мистической. Она молила Бога и Деву Марию за всех, кто имел
отношение к ее жизни, включая самого Пабло Эскобара. "Возможно, он больше
других нуждается в Твоей помощи", -- обращалась она к Богу в своем дневнике.
"Я знаю, Ты стремишься заставить его увидеть добро и остановить зло, прошу
Тебя, помоги ему услышать нас".
Труднее всего пленницы привыкали жить бок о бок со своими
надзирателями. Охранники Марухи и Беатрис не имели никакого образования и
отличались грубым, неуравновешенным нравом. Они дежурили парами по
двенадцать часов, сидя на полу с автоматами наизготовку. Все носили футболки
с рекламными надписями, кроссовки и шорты, часто выкроенные прямо из брюк с
помощью садовых ножниц. Один из заступавших на пост в шесть утра продолжал
спать до девяти, а второй должен был караулить, но, как правило, тоже
засыпал. Маруху и Беатрис это всегда удивляло: напади в это время на дом
отряд полиции, часовые даже не успеют проснуться.
Все охранники были законченными фаталистами. Все они были уверены, что
умрут молодыми, но воспринимали это как должное и жили сегодняшним днем.
Свое отвратительное ремесло они оправдывали тем, что стремятся помочь
семьям, купить хорошую одежду, мотоцикл и позаботиться о счастье своих
матерей, которых чтили превыше всего и ради которых были готовы на смерть. И
тюремщики, и их жертвы поклонялись одному Иисусу и одной Деве-Заступнице.
Все они ежедневно молили о защите и милосердии, однако набожность
похитителей носила оттенок порока: в своих молитвах они сулили дары и
пожертвования в обмен на помощь и успех в преступном ремесле.
Вторым после религии объектом поклонения был "рогипнол",
транквилизатор, помогавший воплотить в реальной жизни подвиги любимых
киногероев. "Смешай его с пивом и сразу улетишь, -- объяснял один из парней.
-- Тогда бери ствол, угоняй тачку и катайся. Особенно греет ужас на лице
хозяина машины, отдающего тебе ключи". Все остальное боевики презирали:
политиков, правительство, государство, суд, полицию и общество в целом.
"Жизнь, -- считали они, -- сплошное дерьмо".
Вначале сторожей трудно было различать, заложницы видели только маски,
в которых все казались на одно лицо. Со временем выяснилось, что маска
скрывает только лицо, но не характер человека. За куском тряпки живет
личность со своими особенностями и неповторимым голосом. Более того, у
каждой маски была душа. И узницы невольно делили одиночество плена с этими
масками, играя с ними в карты и домино, решая кроссворды и разгадывая
загадки из старых журналов.
Даже строго соблюдавшая тюремные правила Марина не оставалась
равнодушной. Одни сторожа ей нравились, других она откровенно ненавидела,
придумывала и распускала о них коварные сплетни, натравливала их друг на
друга, рискуя нарушить гармонию плена. Все должны были участвовать в ее
интригах, и все в них участвовали.
В первый месяц плена среди охранников был один, страдавший внезапными
припадками бешенства. Его звали Барабас. Он обожал Марину и выполнял все ее
прихоти, но с первого дня люто возненавидел Маруху. Во время припадков он
пинал телевизор или стучал головой о стены.
Но больше других запомнился худой молчаливый парень почти двухметрового
роста, который поверх маски натягивал еще и темно-синий капюшон спортивной
куртки, придававший ему вид ненормального монаха. Его так и прозвали: Монах.
Он подолгу сидел с опущенной головой и думал о чем-то своем. Он охранял
Марину с первого дня, и она относилась к нему с симпатией. Он, со своей
стороны, привозил ей из отпуска разные подарки, например, пластиковое
распятие на простенькой ленточке, которое Марина сразу повесила на шею. Она
единственная видела его лицо, поскольку до появления Марухи и Беатрис
охранники не носили масок и не скрывали своих имен. Марина видела в этом
знак того, что ей не суждено остаться в живых. Ее рассказам о приятном лице
и на редкость выразительных глазах этого молодого человека Беатрис охотно
верила, замечая, какие длинные, пушистые ресницы видны в отверстиях маски
Монаха. Этот парень был способен на добро и зло. Как-то раз он обнаружил на
шее Беатрис цепочку с медальоном Девы Марии.
-- Цепочки с медальонами здесь запрещены. Отдайте это мне.
Беатрис возмутилась и попыталась протестовать:
-- Вы не можете ее отобрать. Это плохая примета, со мной случится
что-нибудь ужасное.
Доводы Беатрис вызвали сочувствие, и Монах стал объяснять, что в
медальоне может быть спрятано какое-нибудь электронное устройство,
передающее координаты места. Наконец он предложил:
-- Сделаем так: цепочку оставьте себе, а мне отдайте медальон.
Простите, но у меня приказ.
Охранника по прозвищу Золотушный терзала навязчивая мысль, что его
убьют, и он холодел от страха. То ему слышались фантастические звуки, то
казалось, что его лицо изрезано чудовищными шрамами и преследователи не
могут его опознать. Смочив тряпку в водке, он стирал отпечатки пальцев со
всех предметов, к которым прикасался. Даже едкие насмешки Марины не могли
избавить его от этого наваждения. Порой, проснувшись среди ночи, Золотушный
начинал испуганно шептать: "Слышите? Это полиция!" Однажды он задул свечу, и
Маруха в потемках так сильно ударилась о дверь туалета, что едва не потеряла
сознание. А Золотушный еще и обругал ее за неумение ориентироваться в
темноте.
-- Заткнись! -- не сдержалась Маруха, -- это тебе не игра в
сыщики-разбойники.
Охранники тоже оказались в роли заложников. Им не разрешалось ходить по
всему дому, в часы отдыха они спали в соседней комнате под замком, чтобы не
разбрелись. Все они были коренными антиокцами и плохо знали столицу,
поэтому, по рассказам одного из них, когда через двадцать-тридцать дней
приходило время отпуска, их вывозили в багажнике автомобиля, чтобы они не
могли опознать место. Другой надзиратель с опаской утверждал, что по
окончании операции всю охрану перебьют и все тайны скроет могила. Начальники
в масках и дорогих костюмах появлялись без предупреждения, выслушивали
доклады и отдавали распоряжения. Порой эти приказы выглядели нелепо, но и
жертвы, и охранники находились в их полной власти.
Завтрак пленницам приносили всегда неожиданно: кофе с молоком и
кукурузную лепешку со свиной колбасой. На обед давали фасоль или чечевицу,
плавающую в серой жиже, кусочки жирного мяса, ложку риса и стакан лимонада.
Стульев не было, и есть приходилось, сидя на матрасе и орудуя только ложкой,
так как ножи и вилки запрещались правилами безопасности. Ужинали разогретой
фасолью и другими остатками от обеда.
Как уверяли охранники, "майордомо" -- хозяин дома, оставлял себе
большую часть средств, выделяемых на общее содержание. Сорокалетний крепыш
среднего роста, судя по гнусавому голосу и опухшим, заспанным глазам в
отверстиях маски, сильно смахивал на фавна. С ним жила маленькая, писклявая
женщина со стершимися зубами, вечно одетая в лохмотья. Звали ее Дамарис.
Обладая абсолютным отсутствием слуха, она целыми днями с таким энтузиазмом
распевала во весь голос куплеты и частушки, что можно было не сомневаться:
она еще и пританцовывает.
Тарелки, стаканы, простыни не мыли и не стирали до тех пор, пока
пленницы не начинали бунтовать. Туалет открывали всего четыре раза в день, а
по воскресеньям, когда хозяева уходили из дома, его вообще запирали, боясь,
чтобы соседи не услышали шум воды из бачка. Охранники мочились в умывальник
или в сливное отверстие душа. Свою неряшливость Дамарис пыталась скрыть
только перед приездом начальства, когда уже отчетливо слышался шум
вертолета. С проворством пожарного она тут же бросалась мыть полы и стены
струей из шланга. Ежедневно до часу дня она смотрела телесериалы, потом
забрасывала в скороварку все, что предназначалось на обед: мясо, зелень,
картошку, фасоль... Все это она смешивала и держала на огоне до тех пор,
пока не засвистит. Во время частых скандалов с мужем Дамарис выплескивала
наружу огромный заряд злости и богатый запас бранных слов, которые порой
выходили за пределы воображения. У супругов были две дочери -- девяти и семи
лет, -- которые учились в соседней школе и иногда приглашали одноклассников
посмотреть телевизор или поиграть во дворе. Несколько раз по субботам дом
навещала учительница, а среди недели шумная компания хозяйских приятелей
могла неожиданно нагрянуть и устроить вечеринку с музыкой. В такие дни
заложниц запирали на замок, заставляли выключать радио и телевизор и
запрещали им даже в крайнем случае пользоваться туалетом.
В конце октября Диана заметила, что Асусену что-то гнетет и тревожит.
Она целыми днями молчала, на вопросы отвечала односложно. Сама по себе эта
ее удивительная способность замыкаться в себе, особенно при чтении Библии,
была хорошо известна. Однако теперь замкнутость сопровождалась нервозностью
и необычной бледностью. В конце концов Асусена призналась: уже две недели
она подозревает, что беременна. Расчеты были просты: сорок дней в плену, и
подряд две осечки. Всплеск радости за подругу сменился у Дианы тягостными
раздумьями о возникшей ситуации.
В один из первых приездов дон Пачо обещал, что их освободят в первый
четверг октября. Это звучало правдоподобно на фоне очевидных перемен: с
пленниками стали лучше обращаться, лучше кормить, предоставили им больше
свободы. Потом под разными предлогами дату освобождения несколько раз
переносили. После упомянутого четверга сказали, что освободят к девятому
декабря, дню выборов в Национальную Ассамблею. Позднее то же самое говорили
о Рождестве, Новом годе, Трех Волхвах или чьем-нибудь юбилее, но каждое
новое обещание становилось всего лишь крупицей утешения.
В очередной раз дон Пачо приехал в ноябре. Он привез новые книги,
свежие газеты, старые журналы и коробки с шоколадными конфетами, рассказал о
том, как живут другие заложники. Когда Диана узнала, что их захватил не
священник Перес, она загорелась желанием взять интервью у Пабло Эскобара, но
не столько ради публикации, сколько для того, чтобы обсудить условия его
сдачи властям. В конце октября дон Пачо сообщил, что ее идея одобрена.
Однако седьмого ноября по этим планам был нанесен первый смертельный удар:
прервав трансляцию футбольного матча между сборной Медельина и сборной
страны, агентства новостей сообщили о похищении Марухи Пачон и Беатрис
Вильямисар. Хуан Витта и Хэро Бусс, услышав об этом в своей "камере",
поняли, что положение -- хуже некуда. Стало ясно, что все они -- лишь эпизод
какого-то фильма ужасов, "фарш", как выражался Хуан Витта. Сами охранники
называли их "отбросами", а один в пылу какого-то спора даже крикнул Хэро
Буссу:
-- А ты заткнись, тебя сюда вообще никто не звал!
Хуан Витта впал в депрессию, отказался есть, плохо спал и потерял
интерес к действительности, ухватившись за спасительную мысль: лучше умереть
один раз, чем делать это каждый день. Бледный, с затекавшей во сне рукой, он
тяжело дышал и часто просыпался. В такие дни он общался только со своими
умершими родственниками, которые, как живые, толпились вокруг его кровати.
Встревоженный Хэро Бусс устроил скандал по немецкому образцу. "Если Хуан
умрет здесь, отвечать будете вы все", -- предупредил он охранников.
Предупреждение подействовало.
Врача, которого привезли к больному, звали Конрадо Приско Лопера, его
братья Давид Рикардо и Армандо Альберто Приско Лопера возглавляли известную
банду, работавшую на Пабло Эскобара с его первых шагов в наркобизнесе.
Говорили, что братья вербуют наемных убийц среди подростков
северо-восточного района Медельина, поручая детям-убийцам самые грязные
дела, в том числе охрану заложников. Что касается самого доктора, то среди
коллег он считался авторитетным профессионалом с одним единственным
недостатком: он был домашним врачом Пабло Эскобара. Доктор Конрадо приехал
без маски и сразу удивил Хэро Бусса, поприветствовав его на хорошем
немецком:
-- Hallo Hero, wie geht's uns.
Для Хуана Витта этот визит оказался своевременным, но не из-за диагноза
-- прогрессирующий стресс, -- а из-за его страсти к чтению. Единственное,
что прописал ему доктор, -- хорошее чтиво. "И как можно меньше политических
новостей, в условиях плена эта отрава способна убить любого здоровяка".
В ноябре пошатнулось здоровье Дианы: сильные головные боли,
спазматические колики, глубокая депрессия; однако в дневнике нет записей о
том, что к ней вызывали врача. Сама она считала, что причиной всему --
безысходная ситуация, еще более обострившаяся к концу года. "В плену время
течет не так, как мы привыкли, -- писала она. -- Здесь не к чему
стремиться". Одна из записей того времени говорит о глубоком пессимизме,
овладевшем журналисткой. "Я вспоминаю свою жизнь до сегодняшнего дня:
сколько пустых увлечений, какое ребячество при решении важных проблем,
сколько времени потрачено на ерунду!" В этом жестоком самоанализе особое
место Диана отводила своей профессии. "Несмотря на все более отчетливое
представление о том, чем является и чем должна быть журналистика, у меня нет
ясного понимания своего места в этом ремесле". Сомнения не пощадили даже ее
собственный журнал, "который выглядит слишком бледным и с полиграфической, и
с издательской точки зрения". И тут же беспристрастный приговор: "Журналу не
хватает глубины и анализа".
В то время все пленники жили в ожидании приезда дона Пачо. Обещания
частых визитов сбывались редко, а сами визиты служили мерилом времени. Шум
легких самолетов и вертолетов, пролетавших над домом, заложники принимали за
обычное патрулирование. Зато у охранников каждый полет вызывал тревогу, они
занимали свои места и готовились к бою. Из сообщений прессы пленники знали,
что в случае вооруженной акции полиции охранники обязаны их уничтожить.
Вопреки всему, в конце ноября стало чуть легче. Рассеялись сомнения,
беспокоившие Асусену: ее состояние было спровоцировано не беременностью, а
нервным напряжением. Правда, радости это не прибавило. Наоборот, едва
улеглись первые страхи, мысль о ребенке превратилась в желанную мечту,
которую молодая женщина поклялась воплотить в жизнь, как только выйдет на
свободу. В свою очередь, Диане вернуло надежду заявление группы Почетных
граждан о возможности компромисса.
Весь конец ноября Маруха и Беатрис старались привыкнуть к новым
условиями жизни. У каждой была собственная тактика выживания. Беатрис,
обладая отважным и сильным характером, искала спасение в том, чтобы как
можно дальше бежать от реальности. Она стойко держалась первые десять дней,
но осознав всю сложность и опасность их положения, "развернулась к трагедии
вполоборота". Маруха, холодный аналитик, с первых минут поняла, что
столкнулась с реальностью, которая сильнее ее, и что плен предстоит долгий и
трудный. Несмотря на свой почти иррациональный оптимизм, она замкнулась в
себе, как моллюск в скорлупе, экономя силы и ни на что не реагируя, пока не
привыкла к неизбежной в таких случаях мысли о смерти. "Живыми мы отсюда не
выйдем", -- убеждала она себя, и это фатальное откровение дало неожиданный
результат. Она ощутила уверенность в своих силах, почувствовала, что сможет
приспособиться ко всему и ко всем и путем убеждения добьется послабления
режима. На третьей неделе плена телевизор стал невыносим, закончились
кроссворды и статьи из разных журналов, оставшиеся в комнате, вероятно, от
предыдущих заложников. Но даже в это тяжелое время Маруха не отказалась от
давней привычки на два часа в день отключаться, погружаясь в полное
одиночество.
Между тем первые декабрьские новости все еще вселяли надежду. В пику
Марине с ее жуткими предсказаниями Маруха придумала коллективную игру в
оптимистический прогноз, и теперь, стоило одному из охранников одобрительно
поднять вверх большой палец, в игру немедленно включалась Марина. Как-то
Дамарис не пошла на рынок, и пленницы восприняли это как признак того, что
их освобождают и что продукты уже не нужны. Продолжая игру, они представили
себе, как все произойдет, когда наступит этот долгожданный миг. Поскольку
жили они в потемках, этот день представлялся им ярким и солнечным, и
отмечать его они решили на террасе в квартире Марухи. "Что вы хотели бы
съесть?" -- спросила Беатрис. Марина, которая прекрасно готовила, предложила
целое меню королевского уровня. Игра окончилась вполне реально: по случаю
освобождения женщины привели себя в порядок и причесали друг друга. Девятого
декабря, в один из тех дней, когда им сулили свободу, приуроченную к выборам
в Национальную Ассамблею, они даже подготовились к пресс-конференции,
продумав ответы на возможные вопросы. Весь день прошел в жадном ожидании и
ничего не принес, но горечи не осталось: Маруха ничуть не сомневалась --
более того, свято верила, -- что рано или поздно Альберто освободит их.
Похищение журналистов явилось ответной реакцией на те планы президента
Сесара Гавирии, которые он вынашивал еще будучи министром в правительстве
Вирхилио Барко, пытаясь найти правовую альтернативу силовым методам борьбы с
терроризмом. Этой проблеме он отвел центральное место в своей предвыборной
кампании. На ней он сделал акцент в речи при вступлении в должность,
подчеркнув одно важное обстоятельство: терроризм наркомафии -- проблема
чисто колумбийская, и она должна решаться внутри страны; однако сама
торговля наркотиками -- явление интернациональное, и борьба с ней невозможна
без международного сотрудничества. Гавирия отдавал приоритет борьбе с
терроризмом потому, что после первых взрывов бомб общественное мнение
требовало лишь изолировать террористов, позднее раздались призывы к
экстрадиции виновных, и уже после четвертой бомбы пошли разговоры об их
помиловании. Однако и в этом случае экстрадиция как чрезвычайный способ
давления на преступников могла заставить их сдаться в руки правосудия, и
Гавирия был готов применить ее без колебаний.
В первые дни после вступления в должность президенту не хватало времени
даже поговорить на эту тему с кем бы то ни было -- так поглотила его
организационная работа в правительстве и подготовка к выборам в Национальную
Конституционную Ассамблею, призванную осуществить первые глубокие реформы в
стране за последние сто лет. Проблема роста терроризма сильно встревожила и
Рафаэля Пардо, особенно после убийства Луиса Карлоса Галана. Но и он попал в
круговорот событий, связанных с инаугурацией. К тому же, он одним из первых
получил назначение -- советник по безопасности и общественному порядку. В
продуваемом ветрами перемен доме правительства он получил этот пост из рук
самого молодого президента века, который обожал поэзию, восхищался "Битлз" и
вынашивал планы радикальных реформ, придумав им скромное название
"Переворот". Оказавшись в гуще событий, Пардо повсюду носил с собой набитый
бумагами портфель и устраивался поработать там, где придется. Его дочь Лаура
даже решила, что отца уволили, -- так нерегулярно он уходил и возвращался с
работы. По правде говоря, возникшая неразбериха была созвучна образу жизни
Рафаэля Пардо, похожему скорее на жизнь лирического поэта, чем
государственного служащего. Ему было тридцать восемь лет. Пардо получил
прекрасное образование: диплом бакалавра Современной Гимназии в Боготе,
диплом экономиста Университета Анд, где позже он девять лет преподавал
экономику и занимался исследовательской работой, потом стажировка по
проблемам планирования в Институте социальных исследований в Гааге. Следует
также упомянуть его страсть читать все что попадется под руку, особенно
книги по двум весьма далеким друг от друга темам: поэзия и безопасность. В
те времена у него было всего четыре галстука, полученные в подарок на четыре
последних Рождества; но носил Рафаэль только один, да и тот в кармане, на
крайний случай. Он предпочитал рубашки с длинными рукавами, чтобы не надо
было выяснять, тепло или холодно на улице, а, надевая брюки и пиджак, не
обращал внимания на сочетание цветов и фасонов, и часто по рассеянности
оказывался в разноцветных носках. Иногда Рафаэль позволял себе "разгуляться"
-- играл в покер с дочерью Лаурой до двух часов ночи, в абсолютном молчании,
на фасоль вместо денег. Клавдия, красивая и кроткая супруга Рафаэля Пардо,
приходила в бешенство, видя как муж бродит по дому, словно сомнамбула, не
зная, где взять стаканы, как закрыть какую-нибудь дверцу или достать лед из
холодильника, и при этом почти сверхъестественным образом не обращает
внимания на то, что приходится ему не по нутру. Но больше всего поражала его