Страница:
вспоминает Лилиана, -- сколько ради компании".
Лилиана кормила полуторагодовалого сына Эрика Йесида, когда в
теленовостях "Криптон" сообщили о похищении группы Дианы Турбай. Лилиане
было двадцать четыре года, три года назад она вышла замуж и жила на втором
этаже дома родителей мужа в Сан-Андресе, южном квартале Боготы. "Такая
жизнерадостная женщина не заслужила столь мрачных новостей", -- посетовала
одна из ее подруг. Жизнерадостная и своеобразная: оправившись от первого
удара, она усадила сына перед телевизором, чтобы в новостях он увидел отца,
и делала так каждый день до возвращения мужа.
Ей и Марте Лупе часто звонили из редакции, предлагая помощь, а когда
заболел сын Лилианы, "Криптон" оплатил расходы на лечение. Кроме этого,
Нидия Кинтеро по телефону призывала женщин сохранять самообладание, которого
не хватало ей самой. Она обещала, что будет хлопотать в правительстве не
только о дочери, но и о всех членах группы, а любые новости о пленниках
сразу же сообщит. Свое слово она сдержала.
Марта Лупе и две ее дочери, которым было тогда четырнадцать и
одиннадцать лет, полностью зависели от Ричарда. Отправляясь с группой Дианы,
он обещал вернуться через два-три дня, но прошла неделя, и Марта начала
беспокоиться. Никаких предчувствий, по ее словам, у нее не было: просто
звонила и звонила в редакцию, пока ей не сообщили, что происходит нечто
странное. Вскоре все узнали о похищении группы. С этого момента в ожидании
сына Марта целыми днями слушала радио, а когда подсказывало сердце, бралась
за телефон и набирала номер редакции. Она переживала, что ее сын оказался
самым незначительным среди заложников. "Мне оставалось только плакать и
молиться". Нидия Кинтеро убеждала Марту, что ради освобождения детей они
могут сделать многое. Она приглашала Марту на общественные и религиозные
собрания, организованные в поддержку заложников, стараясь вселить в нее дух
борьбы. Лилиана, как и Марта, убедила себя, что ее Орландо, человека столь
же незначительного, бандиты могут убить последним, а могут и первым -- чтобы
запугать общественность, не создавая себе лишних проблем. До тех пор, пока
не вернулся муж, эта мысль вызывала у нее стоны. "По вечерам, уложив сына, я
садилась на террасе, плакала и ждала, что откроется дверь и Орландо
вернется. Но прошло много ночей, прежде чем я вновь увидела мужа".
В середине октября доктор Турбай передал по телефону Эрнандо Сантосу
одно из своих шифрованных сообщений: "У меня есть несколько любопытных
газет, знаю, ты интересуешься боями быков. Могу прислать". Эрнандо понял,
что есть важные новости о заложниках. И действительно, речь шла о кассете,
отправленной Турбаю из Монтерии и доказывающей, что Диана и ее товарищи
живы. Об этом уже несколько недель настойчиво просили родственники. Голос
Дианы нельзя было спутать: "Папочка, в этих условиях трудно послать тебе
весточку, но после многократных просьб нам все же разрешили". Только одна
фраза подсказывала, что делать дальше: "Мы регулярно смотрим и слушаем
новости".
Доктор Турбай решил показать кассету президенту и заодно разузнать, что
нового. Гавирия принял их в самом конце рабочего дня все в той же
библиотеке, вел себя раскованно и был необычно разговорчивым. Закрыв дверь,
он налил виски и позволил себе несколько политических откровений. Процесс
сдачи правосудию тормозится из-за упрямства Подлежащих Экстрадиции, и
президент решил сдвинуть его с мертвой точки, выступив с юридическими
разъяснениями основного текста указа. Он работал над выступлением всю вторую
половину дня и надеялся все закончить сегодня вечером. Назавтра Гавирия
пообещал собеседникам хорошие новости.
На следующий день, как договорились, Турбай и Сантос вновь встретились
с президентом, но теперь это был совершенно иной человек -- незнакомый и
мрачный, -- и с самого начала было видно, что разговор ни к чему не
приведет. "Сейчас очень трудное время, -- сказал им Гавирия. -- Я хотел
помочь вам всем чем мог, но наступил момент, когда я больше ничего не могу
сделать". Не прошло и десяти минут, как Турбай, почувствовав, что в душе
президента что-то надломилось, поднялся с кресла с подчеркнутым
спокойствием. "Президент, -- сказал он без тени недовольства, -- вы вправе
поступать как знаете, а мы -- как отцы. Я все понимаю и прошу не делать
ничего, что может повредить вам как главе государства". Показав пальцем на
президентское кресло, он добавил:
-- Если бы я сидел здесь, я поступил бы точно так же.
Заметно побледнев, Гавирия тоже поднялся, чтобы проводить их до лифта.
Сопровождавший помощник распахнул перед ними дверцу автомобиля, стоявшего на
подъезде. Хмурая октябрьская ночь бросала в темноту струи дождя.
Бронированные стекла машины заглушали шум автострады. Оба молчали
-- Здесь нам больше нечего делать, -- вздохнул наконец Турбай. -- Со
вчерашнего вечера случилось что-то, о чем он не может говорить.
После этой драматичной беседы первая скрипка перешла к донье Нидии
Кинтеро. Экс-президент Турбай Айала, ее первый муж, приходился ей дядей. Из
их четверых детей Диана была старшей. За семь лет до похищения их брак был
аннулирован Святым Престолом, и донья Нидия вышла за сенатора-либерала
Густаво Балькасара Монсона. Опыт первой леди подсказывал ей, что возможности
президента ограничены формальными рамками, тем более в отношении
предшественника. "Единственное, что стоило бы сделать, -- напомнить
президенту Гавирии о его долге и ответственности", -- считала донья Нидия.
Но даже взяв это напоминание на себя, особых иллюзий она не питала.
Еще до официального признания факта похищения донья Нидия развернула
весьма масштабную кампанию. По всей стране организованные ею группы детей
вели осаду теле- и радиоканалов, зачитывая обращения с требованием
освободить журналистов. Она добилась, чтобы в полдень 19 октября, в День
Национального примирения, по городам и муниципальным центрам отслужили
мессы, призывая колумбийцев к согласию. В Боготе служба прошла на площади
Боливара, одновременно в разных районах города состоялись мирные митинги с
белыми платками и был зажжен факел, которому предстояло гореть до тех пор,
пока пленники не вернутся живыми и здоровыми. В результате усилий доньи
Нидии выпуски теленовостей начинались с показа фотографий похищенных
журналистов и отсчета дней, проведенных ими в плену; предполагалось, что
фотографию заложника снимут с эфира только после его освобождения. По ее же
инициативе призывы освободить заложников раздавались перед началом
футбольных матчей по всей стране. Королева красоты на национальном конкурсе
1990 года Мариэль Гутиеррес начала свою благодарственную речь также с
призыва освободить похищенных журналистов.
Нидия навещала родственников похищенных, советовалась с адвокатами,
тайно действовала через возглавляемый ею вот уже двадцать лет Фонд
Солидарности Колумбии, но все время ощущала, что машина крутится впустую. Ее
деятельная, страстная и пылкая натура не могла с этим смириться. Нидия
Кинтеро поняла, что зависимость от позиции других людей заведет ее в тупик.
Ни Турбай, ни Эрнандо Сантос, ни другие влиятельные политики не могут
заставить президента пойти на переговоры с похитителями. В этом она
убедилась окончательно, выслушав рассказ доктора Турбая о последней встрече
с президентом. И тогда донья Нидия решила на свой страх и риск открыть
второй фронт и ради спасения дочери действовать независимо и напрямую.
Где-то в это же время в Медельинское отделение Фонда Солидарности
позвонил неизвестный и сообщил, что располагает прямой информацией о Диане.
По его словам, старый приятель, живущий в одном из поместий под Медельином,
передал ему в корзине с овощами записку, в которой говорится, что Диану
прячут у него. В записке также сообщалось, что во время трансляции
футбольных матчей охранники так накачиваются пивом, что буквально падают под
стол, и не смогут оказать сопротивление полиции. Для большей надежности
предлагалось передать план усадьбы. Все выглядело настолько убедительно, что
Нидия тут же вылетела в Медельин. "Я просила информатора ни с кем не
обсуждать полученные сведения, объяснив ему, насколько опасной и для моей
дочери, и для ее охраны может стать попытка силового освобождения".
Узнав о том, что Диана находится в Медельине, донья Нидия решила
обратиться к Марте Ньевес и Анхелите Очоа, братья которых Хорхе Луис, Фабио
и Хуан Давид, личные друзья Пабло Эскобара, как известно, обвинялись в
распространении наркотиков и получении незаконных доходов. "Я очень
надеялась, что они помогут мне связаться с Эскобаром", -- вспоминала те
горькие дни донья Нидия несколько лет спустя. Сестры Очоа подробно
рассказали ей о произволе полиции в отношении их семей, внимательно
выслушали донью Нидию, проявили сочувствие, но просить о чем-либо Пабло
Эскобара наотрез отказались.
Марта Ньевес хорошо знала, что такое похищение. В 1981 году ее саму
похитили боевики из М-19, запросившие с родственников выкуп со многими
нулями. В ответ Эскобар создал штурмовую группу "Смерть похитителям",
которая через три месяца сумела освободить заложницу, устроив кровавую бойню
охране из М-19. Вторая сестра, Анхелита, тоже считала себя жертвой
полицейского насилия, обе без конца вспоминали о притеснениях со стороны
властей, включая неоднократные нарушения неприкосновенности жилища.
Нидия все же не теряла надежды. Если нельзя организовать встречу, то,
может быть, сестры передадут Эскобару хотя бы письмо. Она уже отправила одно
через Гидо Парра, но ответа не получила. Сестры Очоа вновь отказались,
опасаясь, что из-за них у Эскобара могут возникнуть какие-нибудь
неприятности. В конце концов настойчивые уговоры подействовали, и Нидия
вернулась в Боготу с твердым намерением продолжать переговоры по двум
направлениям: освобождение дочери и условия добровольной сдачи сразу трех
братьев Очоа. Казалось, пришло время все рассказать лично президенту.
Президент принял ее безотлагательно. Сразу перейдя к главному, Нидия
пересказала жалобы сестер Очоа на действия полиции. Сесар Гавирия слушал
внимательно, изредка задавал конкретные вопросы. Но было видно, что для него
эти обвинения не имеют такого значения, как для Нидии. А ее одолевали три
желания: чтобы освободили похищенных, чтобы президент запретил своей властью
силовые попытки освобождения, которые могут закончиться трагически, и чтобы
Подлежащим Экстрадиции продлили срок явки с повинной. Президент твердо
пообещал только одно: без согласования с родственниками силовые операции для
освобождения Дианы и других заложников применяться не будут.
-- В этом суть нашей политики, -- сказал он.
Тем не менее и после разговора Нидия продолжала спрашивать себя: сумеет
ли президент принять меры, достаточные, чтобы исключить любые действия без
его ведома?
Меньше чем через месяц Нидия вновь встретилась с сестрами Очоа в доме
одной общей знакомой. Кроме этого, она поговорила со свояченицей Пабло
Эскобара, которая тоже рассказала ей о произволе полиции по отношению к ней
и ее братьям. Через нее Нидия передала Эскобару письмо: две с половиной
страницы почтовой бумаги, исписанные почти без полей изящным почерком;
отточенность и выразительность слога была достигнута ценой нескольких
черновиков. В тексте угадывалось стремление затронуть душу Эскобара. В
начале Нидия писала, что обращается не к солдату, готовому на все ради
достижения цели, а к человеку по имени Пабло, "способному чувствовать,
боготворящему свою мать и готовому умереть ради нее и ради жены и маленьких
детей, невинных и беззащитных". Понимая, что похищением журналистов Эскобар
хочет привлечь внимание общественности к своим проблемам, она писала, что он
уже с лихвой достиг желаемого. "Именно поэтому, -- говорилось в конце
письма, -- проявите свои человеческие качества, совершив важный, гуманный
поступок, который оценит общество: верните нам заложников".
Письмо искренне растрогало свояченицу Эскобара. Читая его, она
прошептала будто себе самой: "Можете не сомневаться, Эскобар воспримет
письмо с сочувствием. Он поймет все, что вы делаете, и это поможет вашей
дочери". Сложив письмо пополам, она вложила его в конверт и сама заклеила.
-- Возвращайтесь со спокойной душой, -- посоветовала она Нидии явно
доброжелательным тоном. -- Пабло получит письмо сегодня же.
Окрыленная Нидия в тот же вечер вернулась в Боготу и решила просить
президента о том, о чем не осмелился Турбай: прекратить полицейские операции
на время переговоров об освобождении заложников. Так она и сделала, но
Гавирия решительно отказался отдавать подобный приказ. "Одно дело, когда
взамен предлагаются правовые меры, -- объяснял он впоследствии. -- Простая
отмена силовых операций привела бы не к освобождению заложников, а к
безнаказанности Эскобара".
Нидии показалось, что перед ней человек с каменным сердцем, для
которого жизнь ее дочери -- пустой звук. Она еле сдерживала ярость, пока
президент объяснял ей, что тема силового преследования не подлежит
обсуждению, что она как мать не обязана согласовывать свои действия ни с
кем, но и не вправе диктовать ему, как действовать в рамках закона. Полный
провал!
Безрезультатные переговоры с президентом заставили Турбая и Сантоса
искать новых союзников, и лучшее, что пришло им в голову, -- обратиться к
группе Почетных граждан. В группу входили экс-президенты Альфонсо Лопес
Мичельсен и Мисаэль Пастрана, член парламента Диего Монтанья Куэльяр и
кардинал Марио Револьо Браво, архиепископ Боготы. В октябре родственники
похищенных встретились с ними в доме Эрнандо Сантоса. Вначале рассказали о
беседах с президентом. Лопес Мичельсен поинтересовался, нельзя ли внести в
указ юридические поправки, способные оживить процесс добровольного
подчинения правосудию. "Над этим стоит подумать", -- сказал он. Пастрана
тоже высказался за поиски рецептов, стимулирующих этот процесс. Но как это
сделать? Эрнандо Сантос подсказал, что Монтанья Куэльяр мог бы использовать
свое влияние на повстанцев.
После долгой и содержательной беседы Лопес Мичельсен сделал первый
вывод: "Нам следует играть по правилам Подлежащих Экстрадиции". Он также
предложил написать открытое письмо, в котором Почетные граждане выразят
поддержку семьям похищенных. Единогласно решили, что письмо отредактирует
сам Лопес Мичельсен.
Спустя два дня черновой вариант прочитали на новом собрании в
присутствии Гидо Парры и еще одного адвоката Эскобара. В документе впервые
был сформулирован тезис о том, что торговля наркотиками может
рассматриваться, как коллективное правонарушение sui generis(*), и что
переговоры требуют особого подхода. Гидо Парра вскочил с кресла и радостно
воскликнул:
-- Преступление sui generis -- гениально!
Он сразу оценил все преимущества этой формулировки: размытая грань
между уголовным и политическим преступлением делала реальной мечту
Подлежащих Экстрадиции получить политический статус наравне с повстанцами.
После первого чтения каждый внес свои поправки. В конце собрания второй
адвокат Эскобара попросил Почетных граждан заручиться письмом Гавирии, в
котором бы четко и недвусмысленно гарантировалось сохранить Эскобару жизнь.
-- Сожалею, -- раздраженно ответил Эрнандо Сантос, -- но я не буду в
этом участвовать.
-- Тем более я, -- добавил Турбай.
Лопес Мичельсен тоже решительно отказался. Тогда адвокат попросил о
встрече с президентом, чтобы получить устные гарантии для Эскобара.
-- Этот вопрос здесь не обсуждается, -- прервал разговор Лопес.
Еще до того, как Почетные граждане собрались, чтобы отредактировать
свое заявление, Пабло Эскобару стали детально известны все их намерения.
Только этим можно объяснить появление граничных условий соглашения, которые
Эскобар сформулировал в экстренном письме Гидо Парре. "Любым способом
добейся, чтобы Почетные граждане пригласили тебя для обмена мнениями", --
настаивал он и, чтобы не упустить инициативу, перечислял уже принятые
Подлежащими Экстрадиции решения.
Письменное заявление Почетных граждан было готово спустя двадцать
четыре часа и в отличие от первого варианта включало одно важное дополнение:
"В своих посреднических усилиях мы не хотим ограничиваться соглашением по
конкретной проблеме, а стремимся договориться о всеобъемлющем мире для
колумбийцев". Поправка вселяла новые надежды. Президенту Гавирии заявление
понравилось, но, чтобы подчеркнуть официальную позицию и не допускать
кривотолков, он приказал министру юстиции выступить с разъяснением, что
единственным выходом для террористов остается правительственный указ о
подчинении правосудию.
Эскобара заявление просто разозлило. Прочитав текст в газетах за 11
октября, он тут же послал Гидо Парре яростный ответ, приказав распространить
его в салонах Боготы. "Письмо Почетных граждан выглядит почти цинично, --
писал Эскобар. -- Мы должны срочно отпустить заложников, потому что
правительство медлит с решением наших вопросов. Неужели они в самом деле
думают, что мы снова позволим обмануть себя?" Далее говорилось, что позиция
Подлежащих Экстрадиции остается прежней. "У нас нет оснований менять ее, ибо
мы так и не получили положительного ответа на вопросы, сформулированные в
первом послании. Это деловые переговоры, а не игра, затеянная, чтобы
выяснить, кто умный, а кто дурак".
К тому времени планы Почетных граждан безнадежно отставали от
требований Эскобара. Теперь он добивался, чтобы правительство указало ему
надежное место, пригодное для строительства лагеря-тюрьмы, вроде того, где
содержали членов М-19, пока рассматривали их дела. Еще неделю назад Эскобар
направил Гидо Парре письмо с подробным описанием устраивающего его варианта.
Он считал, что идеальным местом для лагеря могла бы стать его собственная
усадьба в двенадцати километрах от Медельина, оформленная на подставное
лицо; муниципалитет Энвигадо мог бы взять ее в аренду и переоборудовать под
тюрьму. "Это, конечно, потребует расходов, часть которых Подлежащие
Экстрадиции готовы взять на себя", -- писал Эскобар. Письмо заканчивалось с
циничной откровенностью: "Все это я объясняю тебе, чтобы ты встретился с
алькальдом Энвигадо; скажешь ему, что действуешь от моего имени, и
объяснишь, что от него требуется. Пусть он напишет открытое письмо министру
юстиции, в котором выразит мнение, что Подлежащие Экстрадиции не
воспользуются указом 2047, опасаясь за свою безопасность; поэтому
муниципалитет Энвигадо, внося свой вклад в дело мира в Колумбии, берет на
себя обустройство специальной тюрьмы, пригодной для безопасного содержания
преступников, пожелавших сдаться властям. Почетным гражданам скажи прямо и
без обиняков: пусть уговорят президента одобрить предложенный проект
лагеря". Текст открытого письма должен был заставить министра юстиции дать
публичный ответ. "Понимаю, это будет, как взрыв бомбы, -- писал Эскобар с
явным бахвальством. -- Но так мы добьемся своего".
Однако министр отверг предложение в том виде, в каком оно было сделано,
и Эскобару пришлось сменить тон: в следующем письме он впервые предложил
больше, чем требовал сам. За специальную тюрьму он обещал уладить конфликты
между различными картелями, бандами и шайками и обеспечить явку с повинной
более сотни раскаявшихся наркодельцов -- все это открывало кратчайший путь к
миру. "Мы не просим ни о помиловании, ни о переговорах, ни о чем-то таком,
чего правительство не может нам дать", -- писал он. Речь шла просто о
добровольной сдаче, "пока все в этой стране призывают к диалогу и жаждут
получить политический статус". Эскобар соглашался поступиться даже самым
дорогим: "Меня не пугает экстрадиция, я знаю: попадись я живым, меня убьют
так же, как убили других".
Стремясь получить как можно больше, Эскобар в то же время активно
эксплуатировал тему заложников. В очередном письме он поручал адвокату:
"Передай сеньору Сантосу: если он хочет доказательств, что Франсиско жив,
пусть сперва опубликует интервью с Хуаном Мендесом, редактором "Америкас
Уотч", а также отчет о пытках, издевательствах и исчезновении людей в
Медельине". Однако к тому времени и Эрнандо Сантос уже разобрался в
ситуации. Он понял, что на всю эту перепасовку предложений и
контрпредложений уходят не только его силы, но и силы его противников. В
частности, Гидо Парра к концу октября оказался на грани нервного срыва.
Сантос ответил, что не опубликует ни строчки и не станет встречаться с
эмиссаром Эскобара, пока не получит неоспоримых доказательств, что его сын
жив. Его поддержал Лопес Мичельсен, угрожая, что Почетные граждане вообще
откажутся от переговоров.
Угрозы подействовали. Спустя две недели Гидо Парра позвонил Сантосу из
какой-то сельской таверны. "Мы с женой едем по автостраде. В одиннадцать
будем у вас. Есть приятный десерт, он очень понравился мне и наверняка
понравится вам". Эрнандо вздрогнул, подумав, что ему везут сына. Оказалось,
это был лишь голос Франсиско, записанный на мини-кассету. Два часа ее не
могли прослушать из-за отсутствия подходящего магнитофона, пока кто-то не
догадался воспользоваться телефонным автоответчиком.
Пачо Сантос, человек разносторонний, мог бы стать кем угодно, но только
не диктором. Он привык говорить с той же скоростью, с какой думал, но мысли
порой спешили и переплетались. В тот вечер неожиданно обнаружилось прямо
противоположное. Медленным, хорошо поставленным голосом Пачо произносил
идеально составленные фразы. Посланий оказалось два: одно предназначалось
родственникам, другое было записано для президента неделей раньше.
Чтобы дата записи не вызывала сомнений, похитители заставили Пачо
прочитать заголовки свежих газет и допустили оплошность, которой Эскобар мог
им не простить. Зато редактор судебной хроники "Тьемпо" Луис Каньон получил
возможность блеснуть профессионализмом:
-- Его держат прямо в Боготе!
Дело в том, что один из прочитанных Пачо заголовков попал только в
часть тиража, распространявшуюся в северных районах столицы. Такая деталь
могла стать решающим козырем, если бы Эрнандо Сантос не был противником
силового освобождения.
Он словно воскрес. Во-первых, сын одобрил все его действия,
направленные на освобождение. Кроме того, из-за буйного характера и
неуравновешенности Пачо всегда считался в семье самым ранимым: никто и
представить себе не мог, что он сохранит такое самообладание и здравость
суждений после двух месяцев заточения.
Эрнандо созвал всех родственников и заставил их слушать запись до
самого рассвета. Гидо Парра не выдержал этой пытки и заплакал. Эрнандо
подошел к нему, чтобы утешить, и по взмокшей от пота рубашке понял, что
адвокат в панике.
-- Запомни мои слова, я погибну не от рук полиции, -- сказал Гидо
сквозь слезы. -- Меня убьет Эскобар, потому что я слишком много знаю.
Мария Виктория сострадания не ощутила. Ей показалось, что Парра играет
чувствами Эрнандо, пользуется его слабостью и ведет двойную игру. Видимо,
почувствовав это, Гидо кивнул в ее сторону и шепнул Эрнандо: "Эта женщина --
как лед".
Так обстояли дела к 7 ноября, когда были похищены Маруха и Беатрис, а
Почетные граждане оказались не у дел. 22 ноября в торжественной обстановке
они передали президенту свое заключение по основным требованиям Подлежащих
Экстрадиции, после чего, как было объявлено заранее, Диего Монтанья Куэльяр
предложил коллегам распустить группу.
Если президент Гавирия надеялся, что сразу после опубликования указа
начнется массовая явка с повинной, то его ждало разочарование. Ничего
подобного не случилось. Реакция прессы, отзывы политиков, известных юристов,
а также весьма существенные замечания адвокатов Эскобара показали, что указ
2047 требует доработки. Во-первых, он предоставлял судьям слишком широкие
возможности для субъективной трактовки самой процедуры экстрадиции.
Во-вторых, основные материалы, доказывающие вину преступников, находились за
границей, при том, что сотрудничество с США требовало больших усилий, а
сроки следствия поджимали. Выход был один: продлить предусмотренные указом
сроки расследования преступлений, а контроль за доставкой необходимых
доказательств возложить на администрацию президента.
Как и другие, Альберто Вильямисар тоже не нашел в указе ожидаемой
поддержки. После обмена мнениями с Сантосом и Турбаем и первых встреч с
адвокатами Эскобара Альберто вполне представлял, что происходит.
Своевременный, но несовершенный указ не способствовал скорейшему
освобождению похищенных женщин. Время шло, а у Вильямисара не было ни
новостей, ни свидетельств того, что узницы живы. Его единственной связью
оставалось письмо, отправленное через Гидо Парру, в котором Альберто с
уверенностью и оптимизмом сообщал, что прилагает все силы для освобождения
заложниц. "Знаю, тебе очень тяжело, но не стоит отчаиваться", -- писал он
Марухе.
В действительности Вильямисар действовал наугад. Он прошел все
инстанции и исчерпал все возможности, найдя единственную отдушину --
заверения Рафаэля Пардо, что президент планирует подписать дополнения и
Лилиана кормила полуторагодовалого сына Эрика Йесида, когда в
теленовостях "Криптон" сообщили о похищении группы Дианы Турбай. Лилиане
было двадцать четыре года, три года назад она вышла замуж и жила на втором
этаже дома родителей мужа в Сан-Андресе, южном квартале Боготы. "Такая
жизнерадостная женщина не заслужила столь мрачных новостей", -- посетовала
одна из ее подруг. Жизнерадостная и своеобразная: оправившись от первого
удара, она усадила сына перед телевизором, чтобы в новостях он увидел отца,
и делала так каждый день до возвращения мужа.
Ей и Марте Лупе часто звонили из редакции, предлагая помощь, а когда
заболел сын Лилианы, "Криптон" оплатил расходы на лечение. Кроме этого,
Нидия Кинтеро по телефону призывала женщин сохранять самообладание, которого
не хватало ей самой. Она обещала, что будет хлопотать в правительстве не
только о дочери, но и о всех членах группы, а любые новости о пленниках
сразу же сообщит. Свое слово она сдержала.
Марта Лупе и две ее дочери, которым было тогда четырнадцать и
одиннадцать лет, полностью зависели от Ричарда. Отправляясь с группой Дианы,
он обещал вернуться через два-три дня, но прошла неделя, и Марта начала
беспокоиться. Никаких предчувствий, по ее словам, у нее не было: просто
звонила и звонила в редакцию, пока ей не сообщили, что происходит нечто
странное. Вскоре все узнали о похищении группы. С этого момента в ожидании
сына Марта целыми днями слушала радио, а когда подсказывало сердце, бралась
за телефон и набирала номер редакции. Она переживала, что ее сын оказался
самым незначительным среди заложников. "Мне оставалось только плакать и
молиться". Нидия Кинтеро убеждала Марту, что ради освобождения детей они
могут сделать многое. Она приглашала Марту на общественные и религиозные
собрания, организованные в поддержку заложников, стараясь вселить в нее дух
борьбы. Лилиана, как и Марта, убедила себя, что ее Орландо, человека столь
же незначительного, бандиты могут убить последним, а могут и первым -- чтобы
запугать общественность, не создавая себе лишних проблем. До тех пор, пока
не вернулся муж, эта мысль вызывала у нее стоны. "По вечерам, уложив сына, я
садилась на террасе, плакала и ждала, что откроется дверь и Орландо
вернется. Но прошло много ночей, прежде чем я вновь увидела мужа".
В середине октября доктор Турбай передал по телефону Эрнандо Сантосу
одно из своих шифрованных сообщений: "У меня есть несколько любопытных
газет, знаю, ты интересуешься боями быков. Могу прислать". Эрнандо понял,
что есть важные новости о заложниках. И действительно, речь шла о кассете,
отправленной Турбаю из Монтерии и доказывающей, что Диана и ее товарищи
живы. Об этом уже несколько недель настойчиво просили родственники. Голос
Дианы нельзя было спутать: "Папочка, в этих условиях трудно послать тебе
весточку, но после многократных просьб нам все же разрешили". Только одна
фраза подсказывала, что делать дальше: "Мы регулярно смотрим и слушаем
новости".
Доктор Турбай решил показать кассету президенту и заодно разузнать, что
нового. Гавирия принял их в самом конце рабочего дня все в той же
библиотеке, вел себя раскованно и был необычно разговорчивым. Закрыв дверь,
он налил виски и позволил себе несколько политических откровений. Процесс
сдачи правосудию тормозится из-за упрямства Подлежащих Экстрадиции, и
президент решил сдвинуть его с мертвой точки, выступив с юридическими
разъяснениями основного текста указа. Он работал над выступлением всю вторую
половину дня и надеялся все закончить сегодня вечером. Назавтра Гавирия
пообещал собеседникам хорошие новости.
На следующий день, как договорились, Турбай и Сантос вновь встретились
с президентом, но теперь это был совершенно иной человек -- незнакомый и
мрачный, -- и с самого начала было видно, что разговор ни к чему не
приведет. "Сейчас очень трудное время, -- сказал им Гавирия. -- Я хотел
помочь вам всем чем мог, но наступил момент, когда я больше ничего не могу
сделать". Не прошло и десяти минут, как Турбай, почувствовав, что в душе
президента что-то надломилось, поднялся с кресла с подчеркнутым
спокойствием. "Президент, -- сказал он без тени недовольства, -- вы вправе
поступать как знаете, а мы -- как отцы. Я все понимаю и прошу не делать
ничего, что может повредить вам как главе государства". Показав пальцем на
президентское кресло, он добавил:
-- Если бы я сидел здесь, я поступил бы точно так же.
Заметно побледнев, Гавирия тоже поднялся, чтобы проводить их до лифта.
Сопровождавший помощник распахнул перед ними дверцу автомобиля, стоявшего на
подъезде. Хмурая октябрьская ночь бросала в темноту струи дождя.
Бронированные стекла машины заглушали шум автострады. Оба молчали
-- Здесь нам больше нечего делать, -- вздохнул наконец Турбай. -- Со
вчерашнего вечера случилось что-то, о чем он не может говорить.
После этой драматичной беседы первая скрипка перешла к донье Нидии
Кинтеро. Экс-президент Турбай Айала, ее первый муж, приходился ей дядей. Из
их четверых детей Диана была старшей. За семь лет до похищения их брак был
аннулирован Святым Престолом, и донья Нидия вышла за сенатора-либерала
Густаво Балькасара Монсона. Опыт первой леди подсказывал ей, что возможности
президента ограничены формальными рамками, тем более в отношении
предшественника. "Единственное, что стоило бы сделать, -- напомнить
президенту Гавирии о его долге и ответственности", -- считала донья Нидия.
Но даже взяв это напоминание на себя, особых иллюзий она не питала.
Еще до официального признания факта похищения донья Нидия развернула
весьма масштабную кампанию. По всей стране организованные ею группы детей
вели осаду теле- и радиоканалов, зачитывая обращения с требованием
освободить журналистов. Она добилась, чтобы в полдень 19 октября, в День
Национального примирения, по городам и муниципальным центрам отслужили
мессы, призывая колумбийцев к согласию. В Боготе служба прошла на площади
Боливара, одновременно в разных районах города состоялись мирные митинги с
белыми платками и был зажжен факел, которому предстояло гореть до тех пор,
пока пленники не вернутся живыми и здоровыми. В результате усилий доньи
Нидии выпуски теленовостей начинались с показа фотографий похищенных
журналистов и отсчета дней, проведенных ими в плену; предполагалось, что
фотографию заложника снимут с эфира только после его освобождения. По ее же
инициативе призывы освободить заложников раздавались перед началом
футбольных матчей по всей стране. Королева красоты на национальном конкурсе
1990 года Мариэль Гутиеррес начала свою благодарственную речь также с
призыва освободить похищенных журналистов.
Нидия навещала родственников похищенных, советовалась с адвокатами,
тайно действовала через возглавляемый ею вот уже двадцать лет Фонд
Солидарности Колумбии, но все время ощущала, что машина крутится впустую. Ее
деятельная, страстная и пылкая натура не могла с этим смириться. Нидия
Кинтеро поняла, что зависимость от позиции других людей заведет ее в тупик.
Ни Турбай, ни Эрнандо Сантос, ни другие влиятельные политики не могут
заставить президента пойти на переговоры с похитителями. В этом она
убедилась окончательно, выслушав рассказ доктора Турбая о последней встрече
с президентом. И тогда донья Нидия решила на свой страх и риск открыть
второй фронт и ради спасения дочери действовать независимо и напрямую.
Где-то в это же время в Медельинское отделение Фонда Солидарности
позвонил неизвестный и сообщил, что располагает прямой информацией о Диане.
По его словам, старый приятель, живущий в одном из поместий под Медельином,
передал ему в корзине с овощами записку, в которой говорится, что Диану
прячут у него. В записке также сообщалось, что во время трансляции
футбольных матчей охранники так накачиваются пивом, что буквально падают под
стол, и не смогут оказать сопротивление полиции. Для большей надежности
предлагалось передать план усадьбы. Все выглядело настолько убедительно, что
Нидия тут же вылетела в Медельин. "Я просила информатора ни с кем не
обсуждать полученные сведения, объяснив ему, насколько опасной и для моей
дочери, и для ее охраны может стать попытка силового освобождения".
Узнав о том, что Диана находится в Медельине, донья Нидия решила
обратиться к Марте Ньевес и Анхелите Очоа, братья которых Хорхе Луис, Фабио
и Хуан Давид, личные друзья Пабло Эскобара, как известно, обвинялись в
распространении наркотиков и получении незаконных доходов. "Я очень
надеялась, что они помогут мне связаться с Эскобаром", -- вспоминала те
горькие дни донья Нидия несколько лет спустя. Сестры Очоа подробно
рассказали ей о произволе полиции в отношении их семей, внимательно
выслушали донью Нидию, проявили сочувствие, но просить о чем-либо Пабло
Эскобара наотрез отказались.
Марта Ньевес хорошо знала, что такое похищение. В 1981 году ее саму
похитили боевики из М-19, запросившие с родственников выкуп со многими
нулями. В ответ Эскобар создал штурмовую группу "Смерть похитителям",
которая через три месяца сумела освободить заложницу, устроив кровавую бойню
охране из М-19. Вторая сестра, Анхелита, тоже считала себя жертвой
полицейского насилия, обе без конца вспоминали о притеснениях со стороны
властей, включая неоднократные нарушения неприкосновенности жилища.
Нидия все же не теряла надежды. Если нельзя организовать встречу, то,
может быть, сестры передадут Эскобару хотя бы письмо. Она уже отправила одно
через Гидо Парра, но ответа не получила. Сестры Очоа вновь отказались,
опасаясь, что из-за них у Эскобара могут возникнуть какие-нибудь
неприятности. В конце концов настойчивые уговоры подействовали, и Нидия
вернулась в Боготу с твердым намерением продолжать переговоры по двум
направлениям: освобождение дочери и условия добровольной сдачи сразу трех
братьев Очоа. Казалось, пришло время все рассказать лично президенту.
Президент принял ее безотлагательно. Сразу перейдя к главному, Нидия
пересказала жалобы сестер Очоа на действия полиции. Сесар Гавирия слушал
внимательно, изредка задавал конкретные вопросы. Но было видно, что для него
эти обвинения не имеют такого значения, как для Нидии. А ее одолевали три
желания: чтобы освободили похищенных, чтобы президент запретил своей властью
силовые попытки освобождения, которые могут закончиться трагически, и чтобы
Подлежащим Экстрадиции продлили срок явки с повинной. Президент твердо
пообещал только одно: без согласования с родственниками силовые операции для
освобождения Дианы и других заложников применяться не будут.
-- В этом суть нашей политики, -- сказал он.
Тем не менее и после разговора Нидия продолжала спрашивать себя: сумеет
ли президент принять меры, достаточные, чтобы исключить любые действия без
его ведома?
Меньше чем через месяц Нидия вновь встретилась с сестрами Очоа в доме
одной общей знакомой. Кроме этого, она поговорила со свояченицей Пабло
Эскобара, которая тоже рассказала ей о произволе полиции по отношению к ней
и ее братьям. Через нее Нидия передала Эскобару письмо: две с половиной
страницы почтовой бумаги, исписанные почти без полей изящным почерком;
отточенность и выразительность слога была достигнута ценой нескольких
черновиков. В тексте угадывалось стремление затронуть душу Эскобара. В
начале Нидия писала, что обращается не к солдату, готовому на все ради
достижения цели, а к человеку по имени Пабло, "способному чувствовать,
боготворящему свою мать и готовому умереть ради нее и ради жены и маленьких
детей, невинных и беззащитных". Понимая, что похищением журналистов Эскобар
хочет привлечь внимание общественности к своим проблемам, она писала, что он
уже с лихвой достиг желаемого. "Именно поэтому, -- говорилось в конце
письма, -- проявите свои человеческие качества, совершив важный, гуманный
поступок, который оценит общество: верните нам заложников".
Письмо искренне растрогало свояченицу Эскобара. Читая его, она
прошептала будто себе самой: "Можете не сомневаться, Эскобар воспримет
письмо с сочувствием. Он поймет все, что вы делаете, и это поможет вашей
дочери". Сложив письмо пополам, она вложила его в конверт и сама заклеила.
-- Возвращайтесь со спокойной душой, -- посоветовала она Нидии явно
доброжелательным тоном. -- Пабло получит письмо сегодня же.
Окрыленная Нидия в тот же вечер вернулась в Боготу и решила просить
президента о том, о чем не осмелился Турбай: прекратить полицейские операции
на время переговоров об освобождении заложников. Так она и сделала, но
Гавирия решительно отказался отдавать подобный приказ. "Одно дело, когда
взамен предлагаются правовые меры, -- объяснял он впоследствии. -- Простая
отмена силовых операций привела бы не к освобождению заложников, а к
безнаказанности Эскобара".
Нидии показалось, что перед ней человек с каменным сердцем, для
которого жизнь ее дочери -- пустой звук. Она еле сдерживала ярость, пока
президент объяснял ей, что тема силового преследования не подлежит
обсуждению, что она как мать не обязана согласовывать свои действия ни с
кем, но и не вправе диктовать ему, как действовать в рамках закона. Полный
провал!
Безрезультатные переговоры с президентом заставили Турбая и Сантоса
искать новых союзников, и лучшее, что пришло им в голову, -- обратиться к
группе Почетных граждан. В группу входили экс-президенты Альфонсо Лопес
Мичельсен и Мисаэль Пастрана, член парламента Диего Монтанья Куэльяр и
кардинал Марио Револьо Браво, архиепископ Боготы. В октябре родственники
похищенных встретились с ними в доме Эрнандо Сантоса. Вначале рассказали о
беседах с президентом. Лопес Мичельсен поинтересовался, нельзя ли внести в
указ юридические поправки, способные оживить процесс добровольного
подчинения правосудию. "Над этим стоит подумать", -- сказал он. Пастрана
тоже высказался за поиски рецептов, стимулирующих этот процесс. Но как это
сделать? Эрнандо Сантос подсказал, что Монтанья Куэльяр мог бы использовать
свое влияние на повстанцев.
После долгой и содержательной беседы Лопес Мичельсен сделал первый
вывод: "Нам следует играть по правилам Подлежащих Экстрадиции". Он также
предложил написать открытое письмо, в котором Почетные граждане выразят
поддержку семьям похищенных. Единогласно решили, что письмо отредактирует
сам Лопес Мичельсен.
Спустя два дня черновой вариант прочитали на новом собрании в
присутствии Гидо Парры и еще одного адвоката Эскобара. В документе впервые
был сформулирован тезис о том, что торговля наркотиками может
рассматриваться, как коллективное правонарушение sui generis(*), и что
переговоры требуют особого подхода. Гидо Парра вскочил с кресла и радостно
воскликнул:
-- Преступление sui generis -- гениально!
Он сразу оценил все преимущества этой формулировки: размытая грань
между уголовным и политическим преступлением делала реальной мечту
Подлежащих Экстрадиции получить политический статус наравне с повстанцами.
После первого чтения каждый внес свои поправки. В конце собрания второй
адвокат Эскобара попросил Почетных граждан заручиться письмом Гавирии, в
котором бы четко и недвусмысленно гарантировалось сохранить Эскобару жизнь.
-- Сожалею, -- раздраженно ответил Эрнандо Сантос, -- но я не буду в
этом участвовать.
-- Тем более я, -- добавил Турбай.
Лопес Мичельсен тоже решительно отказался. Тогда адвокат попросил о
встрече с президентом, чтобы получить устные гарантии для Эскобара.
-- Этот вопрос здесь не обсуждается, -- прервал разговор Лопес.
Еще до того, как Почетные граждане собрались, чтобы отредактировать
свое заявление, Пабло Эскобару стали детально известны все их намерения.
Только этим можно объяснить появление граничных условий соглашения, которые
Эскобар сформулировал в экстренном письме Гидо Парре. "Любым способом
добейся, чтобы Почетные граждане пригласили тебя для обмена мнениями", --
настаивал он и, чтобы не упустить инициативу, перечислял уже принятые
Подлежащими Экстрадиции решения.
Письменное заявление Почетных граждан было готово спустя двадцать
четыре часа и в отличие от первого варианта включало одно важное дополнение:
"В своих посреднических усилиях мы не хотим ограничиваться соглашением по
конкретной проблеме, а стремимся договориться о всеобъемлющем мире для
колумбийцев". Поправка вселяла новые надежды. Президенту Гавирии заявление
понравилось, но, чтобы подчеркнуть официальную позицию и не допускать
кривотолков, он приказал министру юстиции выступить с разъяснением, что
единственным выходом для террористов остается правительственный указ о
подчинении правосудию.
Эскобара заявление просто разозлило. Прочитав текст в газетах за 11
октября, он тут же послал Гидо Парре яростный ответ, приказав распространить
его в салонах Боготы. "Письмо Почетных граждан выглядит почти цинично, --
писал Эскобар. -- Мы должны срочно отпустить заложников, потому что
правительство медлит с решением наших вопросов. Неужели они в самом деле
думают, что мы снова позволим обмануть себя?" Далее говорилось, что позиция
Подлежащих Экстрадиции остается прежней. "У нас нет оснований менять ее, ибо
мы так и не получили положительного ответа на вопросы, сформулированные в
первом послании. Это деловые переговоры, а не игра, затеянная, чтобы
выяснить, кто умный, а кто дурак".
К тому времени планы Почетных граждан безнадежно отставали от
требований Эскобара. Теперь он добивался, чтобы правительство указало ему
надежное место, пригодное для строительства лагеря-тюрьмы, вроде того, где
содержали членов М-19, пока рассматривали их дела. Еще неделю назад Эскобар
направил Гидо Парре письмо с подробным описанием устраивающего его варианта.
Он считал, что идеальным местом для лагеря могла бы стать его собственная
усадьба в двенадцати километрах от Медельина, оформленная на подставное
лицо; муниципалитет Энвигадо мог бы взять ее в аренду и переоборудовать под
тюрьму. "Это, конечно, потребует расходов, часть которых Подлежащие
Экстрадиции готовы взять на себя", -- писал Эскобар. Письмо заканчивалось с
циничной откровенностью: "Все это я объясняю тебе, чтобы ты встретился с
алькальдом Энвигадо; скажешь ему, что действуешь от моего имени, и
объяснишь, что от него требуется. Пусть он напишет открытое письмо министру
юстиции, в котором выразит мнение, что Подлежащие Экстрадиции не
воспользуются указом 2047, опасаясь за свою безопасность; поэтому
муниципалитет Энвигадо, внося свой вклад в дело мира в Колумбии, берет на
себя обустройство специальной тюрьмы, пригодной для безопасного содержания
преступников, пожелавших сдаться властям. Почетным гражданам скажи прямо и
без обиняков: пусть уговорят президента одобрить предложенный проект
лагеря". Текст открытого письма должен был заставить министра юстиции дать
публичный ответ. "Понимаю, это будет, как взрыв бомбы, -- писал Эскобар с
явным бахвальством. -- Но так мы добьемся своего".
Однако министр отверг предложение в том виде, в каком оно было сделано,
и Эскобару пришлось сменить тон: в следующем письме он впервые предложил
больше, чем требовал сам. За специальную тюрьму он обещал уладить конфликты
между различными картелями, бандами и шайками и обеспечить явку с повинной
более сотни раскаявшихся наркодельцов -- все это открывало кратчайший путь к
миру. "Мы не просим ни о помиловании, ни о переговорах, ни о чем-то таком,
чего правительство не может нам дать", -- писал он. Речь шла просто о
добровольной сдаче, "пока все в этой стране призывают к диалогу и жаждут
получить политический статус". Эскобар соглашался поступиться даже самым
дорогим: "Меня не пугает экстрадиция, я знаю: попадись я живым, меня убьют
так же, как убили других".
Стремясь получить как можно больше, Эскобар в то же время активно
эксплуатировал тему заложников. В очередном письме он поручал адвокату:
"Передай сеньору Сантосу: если он хочет доказательств, что Франсиско жив,
пусть сперва опубликует интервью с Хуаном Мендесом, редактором "Америкас
Уотч", а также отчет о пытках, издевательствах и исчезновении людей в
Медельине". Однако к тому времени и Эрнандо Сантос уже разобрался в
ситуации. Он понял, что на всю эту перепасовку предложений и
контрпредложений уходят не только его силы, но и силы его противников. В
частности, Гидо Парра к концу октября оказался на грани нервного срыва.
Сантос ответил, что не опубликует ни строчки и не станет встречаться с
эмиссаром Эскобара, пока не получит неоспоримых доказательств, что его сын
жив. Его поддержал Лопес Мичельсен, угрожая, что Почетные граждане вообще
откажутся от переговоров.
Угрозы подействовали. Спустя две недели Гидо Парра позвонил Сантосу из
какой-то сельской таверны. "Мы с женой едем по автостраде. В одиннадцать
будем у вас. Есть приятный десерт, он очень понравился мне и наверняка
понравится вам". Эрнандо вздрогнул, подумав, что ему везут сына. Оказалось,
это был лишь голос Франсиско, записанный на мини-кассету. Два часа ее не
могли прослушать из-за отсутствия подходящего магнитофона, пока кто-то не
догадался воспользоваться телефонным автоответчиком.
Пачо Сантос, человек разносторонний, мог бы стать кем угодно, но только
не диктором. Он привык говорить с той же скоростью, с какой думал, но мысли
порой спешили и переплетались. В тот вечер неожиданно обнаружилось прямо
противоположное. Медленным, хорошо поставленным голосом Пачо произносил
идеально составленные фразы. Посланий оказалось два: одно предназначалось
родственникам, другое было записано для президента неделей раньше.
Чтобы дата записи не вызывала сомнений, похитители заставили Пачо
прочитать заголовки свежих газет и допустили оплошность, которой Эскобар мог
им не простить. Зато редактор судебной хроники "Тьемпо" Луис Каньон получил
возможность блеснуть профессионализмом:
-- Его держат прямо в Боготе!
Дело в том, что один из прочитанных Пачо заголовков попал только в
часть тиража, распространявшуюся в северных районах столицы. Такая деталь
могла стать решающим козырем, если бы Эрнандо Сантос не был противником
силового освобождения.
Он словно воскрес. Во-первых, сын одобрил все его действия,
направленные на освобождение. Кроме того, из-за буйного характера и
неуравновешенности Пачо всегда считался в семье самым ранимым: никто и
представить себе не мог, что он сохранит такое самообладание и здравость
суждений после двух месяцев заточения.
Эрнандо созвал всех родственников и заставил их слушать запись до
самого рассвета. Гидо Парра не выдержал этой пытки и заплакал. Эрнандо
подошел к нему, чтобы утешить, и по взмокшей от пота рубашке понял, что
адвокат в панике.
-- Запомни мои слова, я погибну не от рук полиции, -- сказал Гидо
сквозь слезы. -- Меня убьет Эскобар, потому что я слишком много знаю.
Мария Виктория сострадания не ощутила. Ей показалось, что Парра играет
чувствами Эрнандо, пользуется его слабостью и ведет двойную игру. Видимо,
почувствовав это, Гидо кивнул в ее сторону и шепнул Эрнандо: "Эта женщина --
как лед".
Так обстояли дела к 7 ноября, когда были похищены Маруха и Беатрис, а
Почетные граждане оказались не у дел. 22 ноября в торжественной обстановке
они передали президенту свое заключение по основным требованиям Подлежащих
Экстрадиции, после чего, как было объявлено заранее, Диего Монтанья Куэльяр
предложил коллегам распустить группу.
Если президент Гавирия надеялся, что сразу после опубликования указа
начнется массовая явка с повинной, то его ждало разочарование. Ничего
подобного не случилось. Реакция прессы, отзывы политиков, известных юристов,
а также весьма существенные замечания адвокатов Эскобара показали, что указ
2047 требует доработки. Во-первых, он предоставлял судьям слишком широкие
возможности для субъективной трактовки самой процедуры экстрадиции.
Во-вторых, основные материалы, доказывающие вину преступников, находились за
границей, при том, что сотрудничество с США требовало больших усилий, а
сроки следствия поджимали. Выход был один: продлить предусмотренные указом
сроки расследования преступлений, а контроль за доставкой необходимых
доказательств возложить на администрацию президента.
Как и другие, Альберто Вильямисар тоже не нашел в указе ожидаемой
поддержки. После обмена мнениями с Сантосом и Турбаем и первых встреч с
адвокатами Эскобара Альберто вполне представлял, что происходит.
Своевременный, но несовершенный указ не способствовал скорейшему
освобождению похищенных женщин. Время шло, а у Вильямисара не было ни
новостей, ни свидетельств того, что узницы живы. Его единственной связью
оставалось письмо, отправленное через Гидо Парру, в котором Альберто с
уверенностью и оптимизмом сообщал, что прилагает все силы для освобождения
заложниц. "Знаю, тебе очень тяжело, но не стоит отчаиваться", -- писал он
Марухе.
В действительности Вильямисар действовал наугад. Он прошел все
инстанции и исчерпал все возможности, найдя единственную отдушину --
заверения Рафаэля Пардо, что президент планирует подписать дополнения и