Страница:
разъяснения к указу 2047. "Все уже подготовлено", -- обнадежил Пардо. Каждый
вечер он заходил к Альберто, делился с ним новостями, рассказывал о том, что
сделано, но сам, похоже, не представлял себе, что делать дальше. Из
вялотекущего общения с Сантосом и Турбаем Альберто понял, что их переговоры
тоже застопорились. Гидо Парре он не доверял. Помня его грубые нападки в
парламенте, Альберто считал адвоката беспринципным и скользким человеком. К
сожалению, хорош или плох, но Гидо был единственным козырем, и Альберто
решил использовать его с максимальной выгодой. Ничего другого не оставалось,
а время шло.
Альберто попросил экс-президента Турбая и Эрнандо Сантоса устроить ему
встречу с Гидо Паррой, с условием, что при разговоре будет присутствовать
доктор Сантьяго Урибс, второй адвокат Эскобара, пользующийся репутацией
серьезного специалиста. Гидо Парра начал беседу с обычной высокопарностью,
но Альберто с сантандерской прямотой сразу опустил его на землю:
-- Хватит болтать. Перейдем к делу. Переговоры заглохли из-за того, что
все ваши новые условия -- сплошное дерьмо. На самом деле все очень просто:
преступники должны сдаться и признаться в каком-нибудь преступлении, за
которое их можно посадить лет на двенадцать. Так гласит закон, и точка. За
это им сокращают срок и гарантируют жизнь. Все остальное -- только ваши
бредни.
Против такого тона Гидо не возражал.
-- Видите ли, дорогой доктор, все дело в том, что правительство обещает
не применять экстрадиции, все говорят об этом в один голос, но где это
записано в указе?
Вильямисар не стал спорить. Если правительство обещает не применять
экстрадиции, и в этом весь смысл указа, то надо убедить правительство
исправить неточности. А все эти хитрые разговоры о преступлениях sui
generis, отказе от добровольного признания вины и аморальности
доносительства -- не более чем упражнения в риторике. Сейчас ясно всем: из
самого словосочетания "Подлежащие Экстрадиции" следует, что их единственным
реальным и безоговорочным требованием остается неприменение к ним закона об
экстрадиции. Вильямисар не видел никаких препятствий, мешающих специально
оговорить это в указе. Но прежде он потребовал от Гидо такой же ясности и
определенности, какой добивались Подлежащие Экстрадиции. Альберто хотел
знать, во-первых, каковы полномочия Гидо Парры на переговорах, во-вторых,
сколько времени с момента доработки указа потребуется для освобождения
заложников. Ответ Гидо был точен:
-- Через двадцать четыре часа они будут на свободе.
-- Разумеется, все? -- уточнил Вильямисар.
-- Все.
Спустя три месяца после похищения Марухи и Беатрис абсурдные строгости
плена начали постепенно исчезать. Женщины больше не спрашивали разрешения
встать с постели, налить себе кофе или переключить телевизор. Разговаривали
по-прежнему вполголоса, но передвигались более свободно. Маруха уже не
закрывалась подушкой, когда кашляла, а лишь старалась, чтобы ее не услышали
снаружи. На завтрак и на обед давали все ту же фасоль, овощи, все те же
обрезки сушеного мяса и суп из обычного пакетика.
Охранники не таясь, лишь слегка приглушая голос, обсуждали кровавые
подробности очередной охоты на полицейских в ночном Медельине, свои мужские
подвиги и любовные драмы. Постепенно Марухе удалось приучить их к мысли, что
в случае вооруженного штурма для них будет гораздо разумнее защитить пленниц
и тем самым заслужить хотя бы благосклонность полиции и суда. Закоренелые
фаталисты, охранники не сразу вняли уговорам Марухи, но тактика мелких
уступок со временем принесла свои плоды: спящих женщин перестали держать на
мушке, завернутые в тряпки автоматы теперь стояли за телевизором. Взаимная
зависимость и общие тяготы постепенно вносили в их отношения черты
человечности.
Из-за своего характера Маруха не могла оставить без внимания то, что
было ей не по душе. В таких случаях она ругала и без того взвинченных
охранников, с отчаянной решимостью бросая им в лицо: "Убейте меня!"
Несколько раз возникали стычки с Мариной, чье подобострастие перед
охранниками и апокалиптические фантазии выводили Маруху из себя. Без всякого
повода Марина вдруг поднимала глаза вверх и произносила какое-нибудь
загробное откровение или роковой прогноз.
-- В мастерской сзади во дворе убийцы прячут свои машины, -- прошептала
она однажды. -- Они все там, днем и ночью, с автоматами, готовые ворваться и
убить нас.
Крупно поссорились, когда Марина начала ругать журналистов за то, что о
ней не упомянули в какой-то телепередаче, посвященной заложникам.
-- Все они сукины дети!
Маруха разозлилась:
-- Это наглая ложь!
Марина не ответила, а потом, успокоившись, извинилась. Она
действительно жила в какой-то иной реальности. В шестьдесят четыре года ей
удалось сохранить черты былой привлекательности: большие черные глаза,
серебристые волосы, блестевшие даже в несчастье. Правда, она сильно
похудела. До появления Марухи и Беатрис почти два месяца Марина
разговаривала только с охранниками и не сразу привыкла к новым узницам.
Страх сильно изменил ее внешность, отнял двадцать килограмм веса, подавил
волю -- словом, постепенно превращал в призрак.
Марина очень рано вышла замуж за известного в спортивных кругах
хирурга-травматолога, тучного добряка, любившего ее без памяти, родила ему
четырех девочек и трех мальчиков, при этом не только держала бразды
правления в доме, но и считала себя обязанной заботиться о многочисленной
антьокской родне. Благодаря авторитету и энергии все воспринимали ее как
вторую мать, а она еще успевала помогать каждому чужаку, вызывавшему в ней
сострадание.
Без особой необходимости, только ради независимости Марина занималась
продажей автомобилей, страховок: она продавала бы все что угодно, лишь бы
зарабатывать и тратить свои собственные деньги. Несмотря на это, друзьям
Марины всегда казалось несправедливым, что столь одаренную природой женщину
постоянно преследует злой рок. Ее муж почти двадцать лет оставался инвалидом
из-за психического расстройства, два брата погибли в ужасной автокатастрофе,
третьего свалил инфаркт, четвертого раздавил на улице упавший столб
светофора, еще один брат пристрастился бродяжничать и исчез навсегда.
Все считали ее положение безнадежным. Ей и самой казалось, что она --
та самая пленница, которую можно убить, не рискуя сорвать переговоры с
правительством. И только каждый новый день, проведенный в камере смертников,
добавлял толику надежды, что палачи все-таки рассчитывают получить что-то в
обмен на ее жизнь.
Тем удивительнее было наблюдать, как в самые трудные минуты Марина
часами сосредоточенно ухаживает за ногтями на руках и ногах. Подпиленные,
отшлифованные и покрытые бесцветным лаком, они, казалось, принадлежат
молоденькой женщине. Столь же тщательно она выщипывала брови и брила волосы
на ногах. Преодолев первые трудности, Маруха и Беатрис все же нашли подход к
Марине: Маруха пыталась ее утешать, а Беатрис без конца обсуждала с ней
общих знакомых так, что непрерывное шушуканье пленниц выводило из себя даже
охранников. Обе -- и Беатрис, и Маруха -- с тяжелым сердцем сознавали, что
только им да тюремщикам известно, что Марина жива, и рассказать об этом
некому.
Единственным приятным событием стал неожиданный визит человека в маске
-- того же, который приезжал в первый день плена. На этот раз он
оптимистично предсказал, что их могут освободить к 9 декабря, предполагаемой
дате выборов в Конституционную Ассамблею. Для Марухи это был особый день --
день ее рождения, и от предвкушения встретить его в кругу семьи ее охватила
преждевременная радость. Все оказалось призрачной иллюзией: неделю спустя
тот же начальник сказал, что их заключение продлится не до 9 декабря, а
гораздо дольше и Рождества, и Нового Года. Для Беатрис и Марухи это был
жестокий удар. У Марухи обострилось расширение вен и начались сильные боли в
ногах. Беатрис мучили приступы удушья и открывшаяся язва желудка. Как-то
ночью, обезумев от боли, она упросила Золотушного в порядке исключения
разрешить ей воспользоваться туалетом. Золотушный долго не решался, потом
согласился, предупредив, что сильно рискует. Ничего не помогло. Беатрис
продолжала стонать, словно раненая собака, ей казалось, что она умирает,
пока наконец Золотушный не сжалился и не принес ей от майордомо дозу
"бускапина".
Несмотря на все старания, пленницам так и не удалось определить, где
они находятся. Осторожность, которую соблюдали охранники, чтобы соседи
ничего не услышали, шум и голоса, доносившиеся снаружи, -- все это позволяло
предположить, что их держат в черте города. Крик ненормального петуха в
разное время дня и ночи служил тому подтверждением: живущие на верхних
этажах петухи часто теряют ощущение времени. Несколько раз совсем близко
разные голоса повторяли: "Рафаэль". На бреющем полете пролетали легкие
самолеты, а вертолет по-прежнему зависал над самой крышей.
Марина настаивала на своей версии, которой, впрочем, не подтвердил даже
важный полицейский чин, расследовавший похищение. Относившиеся к этой версии
как к очередной фантазии подруги, Маруха и Беатрис все же заметили: как
только появлялся вертолет, режим охраны усиливался -- в доме наводили
порядок, как в казарме, дверь запирали на шпингалет изнутри и на висячий
замок снаружи, снова переходили на шепот, оружие держали наготове, а еда
становилась чуть менее гнусной.
В начале декабря четверых сторожей, охранявших женщин с первого дня,
заменили новыми. Один из них словно вышел из фильма ужасов. Его называли
Гориллой, и сходство было очевидным: огромного роста, сильный, как
гладиатор, с черно-коричневой кожей, заросшей кудрявым волосом. Громовой
голос Горилла никак не мог умерить до шепота, но делать замечания никто не
решался -- рядом с ним все остальные просто терялись. Спортивные трусы,
которые он носил вместо обрезанных брюк-шортов, и облегающая футболка
подчеркивали великолепную фигуру. Шлем-маска не позволял узнать, какое у
Гориллы лицо. На шее он носил медальон с изображением Святого Младенца, а на
красивом запястье -- бразильский амулет на счастье: гигантские кисти и
светлые ладони с черными, будто выжженными огнем, линиями судьбы. Горилла
едва помещался в комнате, и всякое его движение вызывало переполох.
Привыкшим к прежним охранникам женщинам явно не повезло. Особенно Беатрис,
которую Горилла невзлюбил с первого взгляда.
Тюремщиков и пленниц объединяло одно -- скука. Правда, накануне
Рождества хозяева пригласили в дом знакомого священника, который или ни о
чем не подозревал, или был с ними заодно. Вместе прочитали молитвы, пели
хором вильянсикос(*) и пили обычное яблочное вино. Потом решили окропить дом
святой водой. Ее потребовалось так много, что пришлось воспользоваться
канистрами. Когда священник ушел, хозяйка открыла комнату пленниц и окропила
телевизор, матрасы и стены. Захваченные врасплох пленницы растерялись. "Это
святая вода, -- приговаривала хозяйка, махая рукой, -- она защитит, и с нами
ничего не случится". Охранники крестились и, преклонив колени, приняли
очистительный ливень с ангельским благоговением.
Весь декабрь прошел в традиционных для антьокцев молитвах и шумном
веселье, не прекращавшемся ни на минуту. Маруха решила, что будет лучше,
если похитители даже не узнают о ее дне рождения: 9 декабря ей исполнялось
пятьдесят три. Беатрис пообещала сохранить это в тайне, но накануне
тюремщики обо всем узнали из телепрограммы, которую дети Марухи специально
подготовили для матери. Ощутив причастность к семейной жизни на экране,
охранники явно оживились. "Донья Маруха, -- заметил один из них, -- доктор
Вильямисар выглядит молодцом, у него хорошее настроение, и он вас очень
любит". Кто-то выразил надежду, что Маруха познакомит их с одной из своих
дочерей и позволит с ней погулять. Но все же Маруха смотрела передачу, как
мертвец созерцает с того света жизнь, в которой не может участвовать, и даже
поговорить с живыми лишен возможности. На следующий день часов в одиннадцать
утра дверь в комнату неожиданно открылась и хозяин с женой внесли бутылку
местного шампанского, стаканы для всех и торт, покрытый сверху чем-то вроде
зубной пасты. Сердечно поздравив Маруху, хозяева и охранники хором пропели
"Happy birthday", после чего выпили и закусили. Противоречивые чувства
вызвал в душе Марухи этот импровизированный праздник.
Проснувшись 26 ноября, Хуан Витта узнал, что его освобождают по
состоянию здоровья. Мелькнула страшная мысль, что это уловка, и
общественности хотят предъявить первый труп. Когда через несколько часов
охранник объявил, чтобы он приготовился к освобождению, Хуана охватила
паника. "Конечно, мне хотелось умереть своей смертью, -- вспоминал он, -- но
раз уж так распорядилась судьба, оставалось смириться". Ему приказали
побриться и надеть чистое белье, что он и сделал, решив, что наряжается па
свои похороны. Потом ему объяснили, как вести себя на свободе и особенно --
что говорить прессе, чтобы не навести полицию па след и не спровоцировать
силовых акций. Сразу после полудня его прокатили в машине по закоулкам
Медельина и без лишних церемоний высадили на углу одной из улиц.
Оставшегося в одиночестве Хэро Бусса снова перевезли -- на этот раз в
хороший квартал, рядом со школой аэробики для девушек. Хозяин квартиры,
мулат, слыл гулякой и мотом. Его жена -- лет тридцати, на седьмом месяце
беременности -- с самого утра занималась тем, что примеряла дорогие и
вычурные украшения. Их маленький сын жил у бабушки, и Бусса разместили в
детской, заполненной всевозможными механическими игрушками. Из оказанного
приема Хэро сделал вывод, что надо настраиваться на длительное одиночное
заключение. Хозяевам, похоже, понравился этот немец, взятый прямиком из
старого фильма с Марлен Дитрих: около двух метров в высоту, метр в ширину,
пятидесятилетний юноша с неиссякаемым чувством юмора и красочным испанским
языком, сдобренным карибским жаргоном ею жены Кармен Сантьяго. К тому
времени в качестве корреспондента немецких газет и радио в Латинской Америке
Хэро побывал во многих переделках, включая военный переворот в Чили, где
однажды провел бессонную ночь, ожидая расстрела. Теперь его, стреляного
воробья, уже не могли удивить фольклорные особенности плена.
А повод удивляться был, ибо в доме, куда эмиссар регулярно доставлял
пачки ассигнаций, зачастую сидели на мели. Хозяева с такой поспешностью
тратили деньги на праздники и вечеринки, что уже через несколько дней не на
что было купить еду. Братья, сестры и близкие друзья хозяев веселились и
пировали каждое воскресенье. Дом заполняли дети. Верзилу немца они сразу
узнали и пришли в полный восторг, принимая его за актера из популярного
телесериала. Не менее тридцати человек, непричастных к похищению и не
скрывавших свои лица, просили у него фото или автограф, вместе с ним пили,
ели и даже танцевали в том сумасшедшем доме, где он прожил до конца плена.
Постепенно растущие долги не давали хозяевам покоя: чтобы прокормить
пленника, приходилось закладывать телевизор, видеомагнитофон, проигрыватель
или что-то еще. Шея, руки и уши хозяйки постепенно освобождались от
драгоценностей, пока не оставалось ничего. Однажды утром хозяин разбудил
Хэро, чтобы занять у него денег, поскольку родовые схватки жены застали его
без сантима на оплату роддома. Хэро Бусс отдал ему свои последние пятьдесят
тысяч песо.
Его освободили 11 декабря, через пятнадцать дней после Хуана Витта. По
этому случаю Буссу купили пару новых туфель, которые оказались малы: он
носил сорок шестой, а самый большой размер, который с трудом удалось найти,
был сорок четвертый. Еще ему купили брюки и футболку на два размера меньше
обычного, поскольку он похудел на шестнадцать килограмм. Кроме того, вернули
фотооборудование и сумку со спрятанными за подкладкой дневниками, а также
пятьдесят тысяч песо, занятые на роды и еще пятнадцать тысяч, которые он
одолжил ранее на оплату карточного долга. Предлагали дать еще, но Хэро
отказался, попросив лишь об одном: устроить ему встречу с Пабло Эскобаром.
Ответом было общее молчание.
Все те же веселые гости, которые окружали его последнее время, вывезли
Хэро из дома на частном автомобиле, долго катали по самым богатым кварталам
Медельина, заметая следы, и наконец оставили за полквартала от редакции
газеты "Коломбиано" с сумками на плечах и письмом, в котором Подлежащие
Экстрадиции, отдавая должное заслугам журналиста в борьбе за права человека
в Колумбии и других странах Латинской Америки, вновь выражали готовность
явиться с повинной при условии, что они и их родственники получат
юридические гарантии безопасности. Журналист до мозга костей, Хэро Бусс тут
же достал фотокамеру и попросил первого встречного запечатлеть момент своего
освобождения.
О том, что они будут следующими, Диана и Асусена узнали по радио и со
слов охранников. Правда, после стольких обещаний они никому не верили. На
всякий случай, если вдруг освободят только одну из них, обе написали письма
родственникам. Два дня прошли без изменений и новостей, но утром 13 декабря
Диану разбудил чей-то шепот и необычное движение в доме. Предчувствуя скорое
освобождение, она вскочила с постели и разбудила Асусену. Не дожидаясь
распоряжений, обе начали собирать вещи.
И Диана, и Асусена описали в своих дневниках этот драматический эпизод.
Диана была в душе, когда один из охранников без обиняков объявил Асусене,
чтобы она готовилась к отъезду. Она одна. В опубликованной вскоре после этих
событий книге Асусена пишет об этом удивительно просто.
"Донья Диана все еще принимала душ, а я вернулась в комнату и надела
приготовленное на стуле белье. Выйдя из душа, Диана увидела меня,
остановилась и спросила:
-- Мы уезжаем, Асу?
Ее глаза блестели надеждой. Я не могла говорить. Потом, опустив голову,
глубоко вздохнула и ответила:
-- Нет. Только я.
-- Я так рада! -- воскликнула Диана. -- Я знала, что так и будет".
В дневнике Диана записала: "В сердце кольнуло, но ей я сказала, что
очень рада за нее и что она может ехать спокойно". Диана отдала Асусене
заранее написанное письмо для Нидии, в котором просила ее провести Рождество
с детьми. Асусена разрыдалась, Диана обняла ее, стараясь успокоить. Потом
проводила подругу до машины, и они вновь обнялись. В последний раз сквозь
стекло Асусена видела, как Диана махнула рукой на прощанье.
Спустя час, в машине по пути в аэропорт Медельина, откуда Асусене
предстояло вылететь в Боготу, она услышала по радио, как корреспондент
спрашивает ее мужа, чем он занимался, когда узнал об освобождении супруги.
Ответ прозвучал искренне:
-- Я писал стихи, посвященные Асусене.
Мечта супругов сбылась -- они вместе отметили 16 декабря, четвертую
годовщину свадьбы.
В это же время Ричард и Орландо, уставшие ночевать на полу вонючего
застенка, убедили охранников перевести их в другое помещение. Их отвели в
комнату, где раньше сидел закованный мулат, о котором больше никто ничего не
слышал. К своему ужасу пленники обнаружили на кровати большие пятна крови --
свидетельства медленных пыток или избиений жертвы.
Об освобождении коллег оба узнали из радио- и телепередач. Охранники
уверяли, что следующими будут они. Ранним утром 17 декабря босс по кличке
Старик, как потом оказалось, все тот же дон Пачо, навещавший Диану, без
стука вошел в комнату Орландо и приказал:
-- Оденьтесь поприличнее, вы уезжаете.
Пленник успел только побриться и одеться, ему даже не дали времени
найти и предупредить бродившего по дому Ричарда. Орландо снабдили заявлением
для прессы, надели очки с закрашенными линзами, затем сам Старик совершил с
ним ритуальную поездку по медельинским кварталам, дал пять тысяч песо на
такси и высадил на небольшой площади, названия которой Орландо не запомнил,
потому что плохо знал город. Был прохладный, солнечный понедельник, девять
часов утра. Безуспешно останавливая занятые такси, Орландо не верил своим
глазам и все время думал, что похитителям гораздо дешевле было убить его,
чем отпускать живым на свободу. Из первого же автомата он позвонил жене.
Лилиана как раз купала сына и подошла к телефону с мыльными руками. Она
услышала чужой, спокойный голос:
-- Малышка, это я.
Думая, что это глупый розыгрыш, она хотела повесить трубку, но тут
узнала голос мужа и вскрикнула: "Господи Боже мой!". Орландо очень спешил и
успел только сообщить, что находится в Медельине, но к вечеру прилетит в
Боготу. Остаток дня Лилиана, потеряв покой, переживала, что не сразу узнала
его голос. Хуан Витта после освобождения рассказывал ей, что Орландо очень
изменился в плену, что его трудно узнать, -- но она никак не предполагала,
что это относится и к голосу мужа. Еще большее потрясение ожидало ее вечером
в аэропорту, когда она пробилась сквозь толпу журналистов, и какой-то
незнакомец вдруг поцеловал ее. Это был Орландо -- располневший и бледный
после четырех месяцев плена, с черными, жесткими усами. Не сговариваясь,
супруги загадали: как только встретятся, сразу заведут второго сына. "Вокруг
было столько народу, что в первую ночь нам это не удалось, -- с улыбкой
вспоминает Лилиана. -- На следующий день от волнения тоже ничего не
получилось", И все же они с лихвой наверстали упущенное время: через девять
месяцев после третьего дня свободы у них появился мальчик, а еще через год
-- двойня.
Череда освобождений вселила надежду в сердца остальных пленников и их
родственников, хотя Пачо Сантос по-прежнему считал, что лично ему все это не
сулит ничего хорошего. Пабло Эскобар просто избавлялся от лишних проблем,
мешавших лоббировать в Ассамблее проекты о помиловании и отмене экстрадиции,
оставляя в руке трех тузов: дочь экс-президента, сына редактора главной
газеты страны и свояченицу Луиса Карлоса Галана. Беатрис и Марине
освобождения вернули надежду, но Маруха предпочитала не делать поспешных
выводов. Она совсем пала духом, и наступавшее Рождество лишь усугубляло ее
пессимизм. Маруха вообще не любила обязательных общих праздников: никогда не
наряжала елки, не рассылала подарков и поздравительных открыток, а
рождественские гулянья, когда все кругом поют, потому что им грустно, или
плачут, потому что счастливы, и вовсе представлялись ей удручающим зрелищем.
На Рождество майордомо с женой приготовили отвратительный ужин. Скрепя
сердце, Беатрис и Марина решили принять в нем участие, а Маруха выпила
двойную дозу снотворного и наутро ни о чем не жалела.
В следующую среду еженедельная телепередача Алехандры была посвящена
рождественскому вечеру в доме Нидии, куда пригласили всю семью Турбай во
главе с экс-президентом, Альберто Вильямисара и других родственников Марухи.
На переднем плане сидели дети -- оба сына Дианы и внук Марухи, сын
Алехандры. Маруха не сдержала слез: когда в последний раз она видела внука,
он едва лепетал, а теперь болтал вовсю. В конце передачи Вильямисар медленно
и подробно рассказал о состоянии и ходе переговоров с похитителями.
Впечатление от увиденного Маруха оценила одной фразой: "Все выглядело
прекрасно и ужасно".
После рассказа Вильямисара Марина воспрянула духом. В ней вдруг
проснулись доброта и истинное благородство. Со сноровкой настоящего
политика, которой раньше в ней не замечалось, она теперь жадно слушала и
комментировала все новости. Проанализировав последние указы, Марина пришла к
выводу, что шансы на освобождение как никогда велики. От этого она
почувствовала себя значительно лучше и вопреки правилам заговорила в полный
голос, оказавшийся красивым и приятным.
Тридцать первого декабря Марина ждала с нетерпением. Дамарис принесла
завтрак и объявила, что Новый год они встретят по всем правилам, с
традиционным шампанским и свиным окороком. Услышав это, Маруха представила,
какую печальную ночь ей предстоит провести вдали от семьи, и впала в
отчаяние. Беатрис тоже предалась унынию. Настроение у обеих было далеко не
праздничное. Но Марину новость привела в полный восторг, она не жалела слов,
чтобы поднять настроение не только подругам, но и охранникам.
-- Будем справедливы, -- говорила она Марухе и Беатрис. -- Они тоже
оторваны от дома, так давайте позаботимся, чтобы все мы встретили праздник в
приятной атмосфере.
В ночь похищения Марине вместо ночных рубашек выдали три футболки, но
пользовалась она только одной, а две другие хранила в мешочке. Позже, когда
привезли Маруху и Беатрис, все три носили тюремную униформу: спортивные
костюмы, которые стирали каждые пятнадцать дней.
До вечера 31 декабря о футболках никто не вспоминал, но теперь Марину
охватил новый порыв энтузиазма. "Есть предложение, -- обратилась она к
подругам. -- Вот три наши ночные рубашки, давайте наденем их на счастье в
новом году".
-- Ну, дорогуша, какого цвета ты выбираешь? -- спросила она Маруху.
Маруха ответила, что ей все равно. Тогда Марина сама решила, что подруге
больше подойдет зеленая. Беатрис она отдала розовую, а себе оставила белую.
Потом вытащила из мешка косметичку и предложила подкрасить друг друга.
вечер он заходил к Альберто, делился с ним новостями, рассказывал о том, что
сделано, но сам, похоже, не представлял себе, что делать дальше. Из
вялотекущего общения с Сантосом и Турбаем Альберто понял, что их переговоры
тоже застопорились. Гидо Парре он не доверял. Помня его грубые нападки в
парламенте, Альберто считал адвоката беспринципным и скользким человеком. К
сожалению, хорош или плох, но Гидо был единственным козырем, и Альберто
решил использовать его с максимальной выгодой. Ничего другого не оставалось,
а время шло.
Альберто попросил экс-президента Турбая и Эрнандо Сантоса устроить ему
встречу с Гидо Паррой, с условием, что при разговоре будет присутствовать
доктор Сантьяго Урибс, второй адвокат Эскобара, пользующийся репутацией
серьезного специалиста. Гидо Парра начал беседу с обычной высокопарностью,
но Альберто с сантандерской прямотой сразу опустил его на землю:
-- Хватит болтать. Перейдем к делу. Переговоры заглохли из-за того, что
все ваши новые условия -- сплошное дерьмо. На самом деле все очень просто:
преступники должны сдаться и признаться в каком-нибудь преступлении, за
которое их можно посадить лет на двенадцать. Так гласит закон, и точка. За
это им сокращают срок и гарантируют жизнь. Все остальное -- только ваши
бредни.
Против такого тона Гидо не возражал.
-- Видите ли, дорогой доктор, все дело в том, что правительство обещает
не применять экстрадиции, все говорят об этом в один голос, но где это
записано в указе?
Вильямисар не стал спорить. Если правительство обещает не применять
экстрадиции, и в этом весь смысл указа, то надо убедить правительство
исправить неточности. А все эти хитрые разговоры о преступлениях sui
generis, отказе от добровольного признания вины и аморальности
доносительства -- не более чем упражнения в риторике. Сейчас ясно всем: из
самого словосочетания "Подлежащие Экстрадиции" следует, что их единственным
реальным и безоговорочным требованием остается неприменение к ним закона об
экстрадиции. Вильямисар не видел никаких препятствий, мешающих специально
оговорить это в указе. Но прежде он потребовал от Гидо такой же ясности и
определенности, какой добивались Подлежащие Экстрадиции. Альберто хотел
знать, во-первых, каковы полномочия Гидо Парры на переговорах, во-вторых,
сколько времени с момента доработки указа потребуется для освобождения
заложников. Ответ Гидо был точен:
-- Через двадцать четыре часа они будут на свободе.
-- Разумеется, все? -- уточнил Вильямисар.
-- Все.
Спустя три месяца после похищения Марухи и Беатрис абсурдные строгости
плена начали постепенно исчезать. Женщины больше не спрашивали разрешения
встать с постели, налить себе кофе или переключить телевизор. Разговаривали
по-прежнему вполголоса, но передвигались более свободно. Маруха уже не
закрывалась подушкой, когда кашляла, а лишь старалась, чтобы ее не услышали
снаружи. На завтрак и на обед давали все ту же фасоль, овощи, все те же
обрезки сушеного мяса и суп из обычного пакетика.
Охранники не таясь, лишь слегка приглушая голос, обсуждали кровавые
подробности очередной охоты на полицейских в ночном Медельине, свои мужские
подвиги и любовные драмы. Постепенно Марухе удалось приучить их к мысли, что
в случае вооруженного штурма для них будет гораздо разумнее защитить пленниц
и тем самым заслужить хотя бы благосклонность полиции и суда. Закоренелые
фаталисты, охранники не сразу вняли уговорам Марухи, но тактика мелких
уступок со временем принесла свои плоды: спящих женщин перестали держать на
мушке, завернутые в тряпки автоматы теперь стояли за телевизором. Взаимная
зависимость и общие тяготы постепенно вносили в их отношения черты
человечности.
Из-за своего характера Маруха не могла оставить без внимания то, что
было ей не по душе. В таких случаях она ругала и без того взвинченных
охранников, с отчаянной решимостью бросая им в лицо: "Убейте меня!"
Несколько раз возникали стычки с Мариной, чье подобострастие перед
охранниками и апокалиптические фантазии выводили Маруху из себя. Без всякого
повода Марина вдруг поднимала глаза вверх и произносила какое-нибудь
загробное откровение или роковой прогноз.
-- В мастерской сзади во дворе убийцы прячут свои машины, -- прошептала
она однажды. -- Они все там, днем и ночью, с автоматами, готовые ворваться и
убить нас.
Крупно поссорились, когда Марина начала ругать журналистов за то, что о
ней не упомянули в какой-то телепередаче, посвященной заложникам.
-- Все они сукины дети!
Маруха разозлилась:
-- Это наглая ложь!
Марина не ответила, а потом, успокоившись, извинилась. Она
действительно жила в какой-то иной реальности. В шестьдесят четыре года ей
удалось сохранить черты былой привлекательности: большие черные глаза,
серебристые волосы, блестевшие даже в несчастье. Правда, она сильно
похудела. До появления Марухи и Беатрис почти два месяца Марина
разговаривала только с охранниками и не сразу привыкла к новым узницам.
Страх сильно изменил ее внешность, отнял двадцать килограмм веса, подавил
волю -- словом, постепенно превращал в призрак.
Марина очень рано вышла замуж за известного в спортивных кругах
хирурга-травматолога, тучного добряка, любившего ее без памяти, родила ему
четырех девочек и трех мальчиков, при этом не только держала бразды
правления в доме, но и считала себя обязанной заботиться о многочисленной
антьокской родне. Благодаря авторитету и энергии все воспринимали ее как
вторую мать, а она еще успевала помогать каждому чужаку, вызывавшему в ней
сострадание.
Без особой необходимости, только ради независимости Марина занималась
продажей автомобилей, страховок: она продавала бы все что угодно, лишь бы
зарабатывать и тратить свои собственные деньги. Несмотря на это, друзьям
Марины всегда казалось несправедливым, что столь одаренную природой женщину
постоянно преследует злой рок. Ее муж почти двадцать лет оставался инвалидом
из-за психического расстройства, два брата погибли в ужасной автокатастрофе,
третьего свалил инфаркт, четвертого раздавил на улице упавший столб
светофора, еще один брат пристрастился бродяжничать и исчез навсегда.
Все считали ее положение безнадежным. Ей и самой казалось, что она --
та самая пленница, которую можно убить, не рискуя сорвать переговоры с
правительством. И только каждый новый день, проведенный в камере смертников,
добавлял толику надежды, что палачи все-таки рассчитывают получить что-то в
обмен на ее жизнь.
Тем удивительнее было наблюдать, как в самые трудные минуты Марина
часами сосредоточенно ухаживает за ногтями на руках и ногах. Подпиленные,
отшлифованные и покрытые бесцветным лаком, они, казалось, принадлежат
молоденькой женщине. Столь же тщательно она выщипывала брови и брила волосы
на ногах. Преодолев первые трудности, Маруха и Беатрис все же нашли подход к
Марине: Маруха пыталась ее утешать, а Беатрис без конца обсуждала с ней
общих знакомых так, что непрерывное шушуканье пленниц выводило из себя даже
охранников. Обе -- и Беатрис, и Маруха -- с тяжелым сердцем сознавали, что
только им да тюремщикам известно, что Марина жива, и рассказать об этом
некому.
Единственным приятным событием стал неожиданный визит человека в маске
-- того же, который приезжал в первый день плена. На этот раз он
оптимистично предсказал, что их могут освободить к 9 декабря, предполагаемой
дате выборов в Конституционную Ассамблею. Для Марухи это был особый день --
день ее рождения, и от предвкушения встретить его в кругу семьи ее охватила
преждевременная радость. Все оказалось призрачной иллюзией: неделю спустя
тот же начальник сказал, что их заключение продлится не до 9 декабря, а
гораздо дольше и Рождества, и Нового Года. Для Беатрис и Марухи это был
жестокий удар. У Марухи обострилось расширение вен и начались сильные боли в
ногах. Беатрис мучили приступы удушья и открывшаяся язва желудка. Как-то
ночью, обезумев от боли, она упросила Золотушного в порядке исключения
разрешить ей воспользоваться туалетом. Золотушный долго не решался, потом
согласился, предупредив, что сильно рискует. Ничего не помогло. Беатрис
продолжала стонать, словно раненая собака, ей казалось, что она умирает,
пока наконец Золотушный не сжалился и не принес ей от майордомо дозу
"бускапина".
Несмотря на все старания, пленницам так и не удалось определить, где
они находятся. Осторожность, которую соблюдали охранники, чтобы соседи
ничего не услышали, шум и голоса, доносившиеся снаружи, -- все это позволяло
предположить, что их держат в черте города. Крик ненормального петуха в
разное время дня и ночи служил тому подтверждением: живущие на верхних
этажах петухи часто теряют ощущение времени. Несколько раз совсем близко
разные голоса повторяли: "Рафаэль". На бреющем полете пролетали легкие
самолеты, а вертолет по-прежнему зависал над самой крышей.
Марина настаивала на своей версии, которой, впрочем, не подтвердил даже
важный полицейский чин, расследовавший похищение. Относившиеся к этой версии
как к очередной фантазии подруги, Маруха и Беатрис все же заметили: как
только появлялся вертолет, режим охраны усиливался -- в доме наводили
порядок, как в казарме, дверь запирали на шпингалет изнутри и на висячий
замок снаружи, снова переходили на шепот, оружие держали наготове, а еда
становилась чуть менее гнусной.
В начале декабря четверых сторожей, охранявших женщин с первого дня,
заменили новыми. Один из них словно вышел из фильма ужасов. Его называли
Гориллой, и сходство было очевидным: огромного роста, сильный, как
гладиатор, с черно-коричневой кожей, заросшей кудрявым волосом. Громовой
голос Горилла никак не мог умерить до шепота, но делать замечания никто не
решался -- рядом с ним все остальные просто терялись. Спортивные трусы,
которые он носил вместо обрезанных брюк-шортов, и облегающая футболка
подчеркивали великолепную фигуру. Шлем-маска не позволял узнать, какое у
Гориллы лицо. На шее он носил медальон с изображением Святого Младенца, а на
красивом запястье -- бразильский амулет на счастье: гигантские кисти и
светлые ладони с черными, будто выжженными огнем, линиями судьбы. Горилла
едва помещался в комнате, и всякое его движение вызывало переполох.
Привыкшим к прежним охранникам женщинам явно не повезло. Особенно Беатрис,
которую Горилла невзлюбил с первого взгляда.
Тюремщиков и пленниц объединяло одно -- скука. Правда, накануне
Рождества хозяева пригласили в дом знакомого священника, который или ни о
чем не подозревал, или был с ними заодно. Вместе прочитали молитвы, пели
хором вильянсикос(*) и пили обычное яблочное вино. Потом решили окропить дом
святой водой. Ее потребовалось так много, что пришлось воспользоваться
канистрами. Когда священник ушел, хозяйка открыла комнату пленниц и окропила
телевизор, матрасы и стены. Захваченные врасплох пленницы растерялись. "Это
святая вода, -- приговаривала хозяйка, махая рукой, -- она защитит, и с нами
ничего не случится". Охранники крестились и, преклонив колени, приняли
очистительный ливень с ангельским благоговением.
Весь декабрь прошел в традиционных для антьокцев молитвах и шумном
веселье, не прекращавшемся ни на минуту. Маруха решила, что будет лучше,
если похитители даже не узнают о ее дне рождения: 9 декабря ей исполнялось
пятьдесят три. Беатрис пообещала сохранить это в тайне, но накануне
тюремщики обо всем узнали из телепрограммы, которую дети Марухи специально
подготовили для матери. Ощутив причастность к семейной жизни на экране,
охранники явно оживились. "Донья Маруха, -- заметил один из них, -- доктор
Вильямисар выглядит молодцом, у него хорошее настроение, и он вас очень
любит". Кто-то выразил надежду, что Маруха познакомит их с одной из своих
дочерей и позволит с ней погулять. Но все же Маруха смотрела передачу, как
мертвец созерцает с того света жизнь, в которой не может участвовать, и даже
поговорить с живыми лишен возможности. На следующий день часов в одиннадцать
утра дверь в комнату неожиданно открылась и хозяин с женой внесли бутылку
местного шампанского, стаканы для всех и торт, покрытый сверху чем-то вроде
зубной пасты. Сердечно поздравив Маруху, хозяева и охранники хором пропели
"Happy birthday", после чего выпили и закусили. Противоречивые чувства
вызвал в душе Марухи этот импровизированный праздник.
Проснувшись 26 ноября, Хуан Витта узнал, что его освобождают по
состоянию здоровья. Мелькнула страшная мысль, что это уловка, и
общественности хотят предъявить первый труп. Когда через несколько часов
охранник объявил, чтобы он приготовился к освобождению, Хуана охватила
паника. "Конечно, мне хотелось умереть своей смертью, -- вспоминал он, -- но
раз уж так распорядилась судьба, оставалось смириться". Ему приказали
побриться и надеть чистое белье, что он и сделал, решив, что наряжается па
свои похороны. Потом ему объяснили, как вести себя на свободе и особенно --
что говорить прессе, чтобы не навести полицию па след и не спровоцировать
силовых акций. Сразу после полудня его прокатили в машине по закоулкам
Медельина и без лишних церемоний высадили на углу одной из улиц.
Оставшегося в одиночестве Хэро Бусса снова перевезли -- на этот раз в
хороший квартал, рядом со школой аэробики для девушек. Хозяин квартиры,
мулат, слыл гулякой и мотом. Его жена -- лет тридцати, на седьмом месяце
беременности -- с самого утра занималась тем, что примеряла дорогие и
вычурные украшения. Их маленький сын жил у бабушки, и Бусса разместили в
детской, заполненной всевозможными механическими игрушками. Из оказанного
приема Хэро сделал вывод, что надо настраиваться на длительное одиночное
заключение. Хозяевам, похоже, понравился этот немец, взятый прямиком из
старого фильма с Марлен Дитрих: около двух метров в высоту, метр в ширину,
пятидесятилетний юноша с неиссякаемым чувством юмора и красочным испанским
языком, сдобренным карибским жаргоном ею жены Кармен Сантьяго. К тому
времени в качестве корреспондента немецких газет и радио в Латинской Америке
Хэро побывал во многих переделках, включая военный переворот в Чили, где
однажды провел бессонную ночь, ожидая расстрела. Теперь его, стреляного
воробья, уже не могли удивить фольклорные особенности плена.
А повод удивляться был, ибо в доме, куда эмиссар регулярно доставлял
пачки ассигнаций, зачастую сидели на мели. Хозяева с такой поспешностью
тратили деньги на праздники и вечеринки, что уже через несколько дней не на
что было купить еду. Братья, сестры и близкие друзья хозяев веселились и
пировали каждое воскресенье. Дом заполняли дети. Верзилу немца они сразу
узнали и пришли в полный восторг, принимая его за актера из популярного
телесериала. Не менее тридцати человек, непричастных к похищению и не
скрывавших свои лица, просили у него фото или автограф, вместе с ним пили,
ели и даже танцевали в том сумасшедшем доме, где он прожил до конца плена.
Постепенно растущие долги не давали хозяевам покоя: чтобы прокормить
пленника, приходилось закладывать телевизор, видеомагнитофон, проигрыватель
или что-то еще. Шея, руки и уши хозяйки постепенно освобождались от
драгоценностей, пока не оставалось ничего. Однажды утром хозяин разбудил
Хэро, чтобы занять у него денег, поскольку родовые схватки жены застали его
без сантима на оплату роддома. Хэро Бусс отдал ему свои последние пятьдесят
тысяч песо.
Его освободили 11 декабря, через пятнадцать дней после Хуана Витта. По
этому случаю Буссу купили пару новых туфель, которые оказались малы: он
носил сорок шестой, а самый большой размер, который с трудом удалось найти,
был сорок четвертый. Еще ему купили брюки и футболку на два размера меньше
обычного, поскольку он похудел на шестнадцать килограмм. Кроме того, вернули
фотооборудование и сумку со спрятанными за подкладкой дневниками, а также
пятьдесят тысяч песо, занятые на роды и еще пятнадцать тысяч, которые он
одолжил ранее на оплату карточного долга. Предлагали дать еще, но Хэро
отказался, попросив лишь об одном: устроить ему встречу с Пабло Эскобаром.
Ответом было общее молчание.
Все те же веселые гости, которые окружали его последнее время, вывезли
Хэро из дома на частном автомобиле, долго катали по самым богатым кварталам
Медельина, заметая следы, и наконец оставили за полквартала от редакции
газеты "Коломбиано" с сумками на плечах и письмом, в котором Подлежащие
Экстрадиции, отдавая должное заслугам журналиста в борьбе за права человека
в Колумбии и других странах Латинской Америки, вновь выражали готовность
явиться с повинной при условии, что они и их родственники получат
юридические гарантии безопасности. Журналист до мозга костей, Хэро Бусс тут
же достал фотокамеру и попросил первого встречного запечатлеть момент своего
освобождения.
О том, что они будут следующими, Диана и Асусена узнали по радио и со
слов охранников. Правда, после стольких обещаний они никому не верили. На
всякий случай, если вдруг освободят только одну из них, обе написали письма
родственникам. Два дня прошли без изменений и новостей, но утром 13 декабря
Диану разбудил чей-то шепот и необычное движение в доме. Предчувствуя скорое
освобождение, она вскочила с постели и разбудила Асусену. Не дожидаясь
распоряжений, обе начали собирать вещи.
И Диана, и Асусена описали в своих дневниках этот драматический эпизод.
Диана была в душе, когда один из охранников без обиняков объявил Асусене,
чтобы она готовилась к отъезду. Она одна. В опубликованной вскоре после этих
событий книге Асусена пишет об этом удивительно просто.
"Донья Диана все еще принимала душ, а я вернулась в комнату и надела
приготовленное на стуле белье. Выйдя из душа, Диана увидела меня,
остановилась и спросила:
-- Мы уезжаем, Асу?
Ее глаза блестели надеждой. Я не могла говорить. Потом, опустив голову,
глубоко вздохнула и ответила:
-- Нет. Только я.
-- Я так рада! -- воскликнула Диана. -- Я знала, что так и будет".
В дневнике Диана записала: "В сердце кольнуло, но ей я сказала, что
очень рада за нее и что она может ехать спокойно". Диана отдала Асусене
заранее написанное письмо для Нидии, в котором просила ее провести Рождество
с детьми. Асусена разрыдалась, Диана обняла ее, стараясь успокоить. Потом
проводила подругу до машины, и они вновь обнялись. В последний раз сквозь
стекло Асусена видела, как Диана махнула рукой на прощанье.
Спустя час, в машине по пути в аэропорт Медельина, откуда Асусене
предстояло вылететь в Боготу, она услышала по радио, как корреспондент
спрашивает ее мужа, чем он занимался, когда узнал об освобождении супруги.
Ответ прозвучал искренне:
-- Я писал стихи, посвященные Асусене.
Мечта супругов сбылась -- они вместе отметили 16 декабря, четвертую
годовщину свадьбы.
В это же время Ричард и Орландо, уставшие ночевать на полу вонючего
застенка, убедили охранников перевести их в другое помещение. Их отвели в
комнату, где раньше сидел закованный мулат, о котором больше никто ничего не
слышал. К своему ужасу пленники обнаружили на кровати большие пятна крови --
свидетельства медленных пыток или избиений жертвы.
Об освобождении коллег оба узнали из радио- и телепередач. Охранники
уверяли, что следующими будут они. Ранним утром 17 декабря босс по кличке
Старик, как потом оказалось, все тот же дон Пачо, навещавший Диану, без
стука вошел в комнату Орландо и приказал:
-- Оденьтесь поприличнее, вы уезжаете.
Пленник успел только побриться и одеться, ему даже не дали времени
найти и предупредить бродившего по дому Ричарда. Орландо снабдили заявлением
для прессы, надели очки с закрашенными линзами, затем сам Старик совершил с
ним ритуальную поездку по медельинским кварталам, дал пять тысяч песо на
такси и высадил на небольшой площади, названия которой Орландо не запомнил,
потому что плохо знал город. Был прохладный, солнечный понедельник, девять
часов утра. Безуспешно останавливая занятые такси, Орландо не верил своим
глазам и все время думал, что похитителям гораздо дешевле было убить его,
чем отпускать живым на свободу. Из первого же автомата он позвонил жене.
Лилиана как раз купала сына и подошла к телефону с мыльными руками. Она
услышала чужой, спокойный голос:
-- Малышка, это я.
Думая, что это глупый розыгрыш, она хотела повесить трубку, но тут
узнала голос мужа и вскрикнула: "Господи Боже мой!". Орландо очень спешил и
успел только сообщить, что находится в Медельине, но к вечеру прилетит в
Боготу. Остаток дня Лилиана, потеряв покой, переживала, что не сразу узнала
его голос. Хуан Витта после освобождения рассказывал ей, что Орландо очень
изменился в плену, что его трудно узнать, -- но она никак не предполагала,
что это относится и к голосу мужа. Еще большее потрясение ожидало ее вечером
в аэропорту, когда она пробилась сквозь толпу журналистов, и какой-то
незнакомец вдруг поцеловал ее. Это был Орландо -- располневший и бледный
после четырех месяцев плена, с черными, жесткими усами. Не сговариваясь,
супруги загадали: как только встретятся, сразу заведут второго сына. "Вокруг
было столько народу, что в первую ночь нам это не удалось, -- с улыбкой
вспоминает Лилиана. -- На следующий день от волнения тоже ничего не
получилось", И все же они с лихвой наверстали упущенное время: через девять
месяцев после третьего дня свободы у них появился мальчик, а еще через год
-- двойня.
Череда освобождений вселила надежду в сердца остальных пленников и их
родственников, хотя Пачо Сантос по-прежнему считал, что лично ему все это не
сулит ничего хорошего. Пабло Эскобар просто избавлялся от лишних проблем,
мешавших лоббировать в Ассамблее проекты о помиловании и отмене экстрадиции,
оставляя в руке трех тузов: дочь экс-президента, сына редактора главной
газеты страны и свояченицу Луиса Карлоса Галана. Беатрис и Марине
освобождения вернули надежду, но Маруха предпочитала не делать поспешных
выводов. Она совсем пала духом, и наступавшее Рождество лишь усугубляло ее
пессимизм. Маруха вообще не любила обязательных общих праздников: никогда не
наряжала елки, не рассылала подарков и поздравительных открыток, а
рождественские гулянья, когда все кругом поют, потому что им грустно, или
плачут, потому что счастливы, и вовсе представлялись ей удручающим зрелищем.
На Рождество майордомо с женой приготовили отвратительный ужин. Скрепя
сердце, Беатрис и Марина решили принять в нем участие, а Маруха выпила
двойную дозу снотворного и наутро ни о чем не жалела.
В следующую среду еженедельная телепередача Алехандры была посвящена
рождественскому вечеру в доме Нидии, куда пригласили всю семью Турбай во
главе с экс-президентом, Альберто Вильямисара и других родственников Марухи.
На переднем плане сидели дети -- оба сына Дианы и внук Марухи, сын
Алехандры. Маруха не сдержала слез: когда в последний раз она видела внука,
он едва лепетал, а теперь болтал вовсю. В конце передачи Вильямисар медленно
и подробно рассказал о состоянии и ходе переговоров с похитителями.
Впечатление от увиденного Маруха оценила одной фразой: "Все выглядело
прекрасно и ужасно".
После рассказа Вильямисара Марина воспрянула духом. В ней вдруг
проснулись доброта и истинное благородство. Со сноровкой настоящего
политика, которой раньше в ней не замечалось, она теперь жадно слушала и
комментировала все новости. Проанализировав последние указы, Марина пришла к
выводу, что шансы на освобождение как никогда велики. От этого она
почувствовала себя значительно лучше и вопреки правилам заговорила в полный
голос, оказавшийся красивым и приятным.
Тридцать первого декабря Марина ждала с нетерпением. Дамарис принесла
завтрак и объявила, что Новый год они встретят по всем правилам, с
традиционным шампанским и свиным окороком. Услышав это, Маруха представила,
какую печальную ночь ей предстоит провести вдали от семьи, и впала в
отчаяние. Беатрис тоже предалась унынию. Настроение у обеих было далеко не
праздничное. Но Марину новость привела в полный восторг, она не жалела слов,
чтобы поднять настроение не только подругам, но и охранникам.
-- Будем справедливы, -- говорила она Марухе и Беатрис. -- Они тоже
оторваны от дома, так давайте позаботимся, чтобы все мы встретили праздник в
приятной атмосфере.
В ночь похищения Марине вместо ночных рубашек выдали три футболки, но
пользовалась она только одной, а две другие хранила в мешочке. Позже, когда
привезли Маруху и Беатрис, все три носили тюремную униформу: спортивные
костюмы, которые стирали каждые пятнадцать дней.
До вечера 31 декабря о футболках никто не вспоминал, но теперь Марину
охватил новый порыв энтузиазма. "Есть предложение, -- обратилась она к
подругам. -- Вот три наши ночные рубашки, давайте наденем их на счастье в
новом году".
-- Ну, дорогуша, какого цвета ты выбираешь? -- спросила она Маруху.
Маруха ответила, что ей все равно. Тогда Марина сама решила, что подруге
больше подойдет зеленая. Беатрис она отдала розовую, а себе оставила белую.
Потом вытащила из мешка косметичку и предложила подкрасить друг друга.