Страница:
способность с непреклонностью статуи пресекать малейшие попытки даже
угадать, о чем он думает, безжалостный талант сводить любой разговор к
четырем словам или прекращать самую жаркую дискуссию каким-нибудь
первобытным междометием.
Соученики и сослуживцы не понимали явной недооценки Пардо со стороны
домашних, считая его умным, организованным и поразительно хладнокровным
человеком, чья обманчивая замкнутость служила лишь защитной реакцией. Решая
простые вопросы, он мог раздражаться, но занимаясь гиблым делом, проявлял
невероятную выдержку и твердость духа, с примесью легкого, неистребимого
юмора и лукавства. Видимо, еще президент Вирхилио Барко пользовался этой
замкнутостью и склонностью Пардо к таинственности, поручая ему вести
переговоры с повстанцами и курировать программы реабилитации боевиков в
зонах конфликтов, в результате чего удалось достичь перемирия с М-19. Новый
президент Гавирия, который и сам мог потягаться с Пардо в замкнутости и
умении скрывать государственные секреты, поручил ему заниматься вопросами
безопасности и общественного порядка в одной из самых нестабильных и
взрывоопасных стран мира. Приступив к исполнению своих обязанностей, Падро
весь свой офис носил в портфеле и недели две блуждал по чужим кабинетам,
прося разрешения воспользоваться туалетом или телефоном. Зато президент
часто советовался с ним по различным вопросам, а на важных совещаниях
выслушивал мнение Пардо с подчеркнутым вниманием. Однажды, когда они
остались в кабинете вдвоем, президент спросил:
-- Скажите, Рафаэль, вас не беспокоит, что завтра один из этих типов
явится с повинной, а у нас нет ничего, за что его можно было бы посадить?
В этом был корень проблемы: с одной стороны, преследуемые полицией
террористы не решались сдаваться без гарантий безопасности для себя и своих
близких, с другой стороны, государство не располагало доказательствами,
достаточными для привлечения их к суду в случае поимки. Задача заключалась в
том, чтобы найти юридическую формулу, которая заставила бы преступников
признать свою вину в обмен на гарантии безопасности со стороны государства.
Рафаэль Пардо начал работать над этой задачей еще при предыдущем
правительстве и в день, когда президент спросил его об этом, уже носил в
своем портфеле-офисе наброски предложений. Правда, касались они лишь
принципов решения проблемы: тот, кто сдастся в руки правосудия, получает
более мягкий приговор, если признает себя виновным в подсудных деяниях;
дополнительное смягчение наказания предусматривалось для тех, кто вернет
государству преступно нажитое имущество и деньги. Этим записи и
ограничивались, но президент увидел в них решение всей проблемы, а
предложенная формула отвечала его стратегии: ни войны, ни мира, но
правосудие, которое выбило бы почву из-под ног терроризма, не отвергая
института экстрадиции.
Президент ознакомил с проектом министра юстиции Хаймс Хиральдо Анхела.
Министр подхватил идею на лету, поскольку сам давно размышлял над созданием
правового поля для борьбы с наркомафией. Кроме того, он, как и президент,
был сторонником экстрадиции, угроза которой вынудит преступников сдаться.
Хиральдо Анхел, человек знающий и увлеченный, любитель точных
формулировок и ловкий законотворец, дополнив проект собственными идеями и
положениями действующего Уголовного Кодекса, довольно далеко ушел от
первоначального смысла текста. За субботу и воскресенье он отредактировал на
своем портативном репортерском компьютере первый черновик, который с
исправлениями и поправками от руки показал в понедельник утром президенту.
Название документа, написанное сверху чернилами, звучало почти исторически:
"Указ о подчинении правосудию".
Скрупулезно относящийся к проектам своих указов, Гавирия не представлял
их в Совет министров, пока не был уверен, что их утвердят. Он внимательно
изучил черновик и обсудил его с Хиральдо Анхелом и Рафаэлем Пардо, который,
хоть и не был юристом, всегда давал дельные советы. Затем последний вариант
текста направили в Совет безопасности, где Хиральдо Анхела поддержали
министр обороны генерал Оскар Ботеро и директор Криминально-следственного
управления Карлос Мехийя Эскобар, молодой, энергичный юрист, которому
предстояло проводить указ в жизнь. Генерал Маса Маркес тоже не выдвинул
возражений, хотя и считал, что в борьбе с Медельинским картелем любые
методы, кроме силовых, бесполезны. "В этой стране не будет порядка, -- любил
повторять он, -- пока жив Эскобар". Генерал был уверен, что Эскобар, если и
сдастся, подчинившись правосудию, то лишь для того, чтобы, сидя в тюрьме под
защитой правительства, продолжать свой наркобизнес.
Проект указа представили в Совет министров с разъяснениями, что он не
предусматривает никаких переговоров с террористами и не ставит перед собой
цель спасти человечество от бедствия, за которое в первую очередь несут
ответственность страны-потребители наркотиков. Более того, речь идет о том,
чтобы в борьбе с наркомафией извлечь максимальный юридический эффект из
института экстрадиции, предложив отмену этой меры наказания в качестве
главного аргумента в пакете стимулов и гарантий тем, кто готов сдаться
правосудию.
Основная дискуссия развернулась вокруг вопроса о крайнем сроке
преступлений, который предстояло учитывать судьям, Предлагалось не подводить
под амнистию ни одного преступления, совершенного после принятия указа.
Руководитель администрации президента Фавио Вильегас, главный противник
установления крайнего срока, привел сильные доводы: по истечении срока
амнистируемых преступлений правительство потеряет в этом вопросе рычаги
влияния. Все же большинство согласилось с мнением президента: в настоящий
момент отмена крайнего срока означает предоставить террористам патент на
разбой, которым они будут пользоваться до тех пор, пока не захотят сдаться.
Чтобы защитить правительство от подозрений в тайных и недостойных
переговорах с террористами, Гавирия и Хиральдо договорились не принимать во
время судебных процессов никого из прямых представителей Подлежащих
Экстрадиции и не обсуждать ни с ними, ни с кем бы то ни было никакие
положения указа. Иными словами, предметом переговоров могли быть не
принципиальные, а лишь оперативные вопросы. Все официальные контакты с
Подлежащими Экстрадиции или их полномочными представителями поручались
директору Криминально-следственного управления, который не назначался
исполнительной властью и не зависел от нее. Любые переговоры предписывалось
фиксировать на бумаге, а записи сохранять.
Проект указа обсуждался с лихорадочной поспешностью в обстановке
беспрецедентной для Колумбии секретности и 5 сентября 1990 года был принят.
Это был Чрезвычайный Указ 2047: тот, кто готов сдаться и признать свою вину,
не подлежит экстрадиции; тому, кто, признав вину, согласится сотрудничать с
правосудием, срок заключения сокращается на одну треть за добровольную сдачу
и признание вины и еще на одну шестую за сотрудничество и помощь правосудию.
В итоге срок заключения, предусмотренный законом за одно или несколько
преступлений, вызвавших запрос об экстрадиции, мог быть сокращен наполовину.
Правосудие предстало в самом простом и чистом виде: сколько веревочке ни
виться... Демонстрируя общественности, что новое правительство готово
отказываться от экстрадиции только в рамках данного указа, Совет министров,
принявший этот указ, тут же отверг три запроса об экстрадиции и три
удовлетворил.
Собственно, дело было не в новом указе, а в президентской политике,
явно нацеленной на борьбу с терроризмом, развязанным не только наркомафией,
но и преступностью вообще. На заседаниях Совета безопасности генерал Маса
Маркес молчал о том, что на самом деле думал об указе, но несколько лет
спустя, баллотируясь на пост президента страны, он безжалостно развенчал
документ, назвав его "примером лицемерия того времени". "Этот указ оскорбил
величие правосудия, -- писал генерал, -- и загубил традицию почитания
уголовного права".
Указу был уготован долгий, нелегкий путь. Подлежащие Экстрадиции,
признанные к тому времени во всем мире социальной опорой Пабло Эскобара,
вначале отвергли документ, оставив, однако, двери полуоткрытыми, чтобы
поторговаться. Их главное возражение заключалось в том, что в указе не
говорилось прямо об отмене экстрадиции. Кроме того, наркодельцы настаивали
на статусе политических заключенных и соответствующем обращении, как в
случае с повстанцами из М-19, которых помиловали и признали политической
партией. Теперь один из ее членов занимал пост министра здравоохранения, а
сама партия в полном составе участвовала в выборах в Конституционную
Ассамблею. И наконец, Подлежащих Экстрадиции беспокоила ненадежность тюрьмы,
которая должна была защищать их от врагов-конкурентов, а также гарантии
безопасности для родственников и соратников.
Ходили слухи, что указ принят правительством под давлением наркомафии,
захватившей заложников. На самом деле проект обсуждался еще до похищения
Дианы и был обнародован до того, как Подлежащие Экстрадиции решились на
новый виток похищений, почти одновременно захватив Франсиско Сантоса и
Марину Монтойя. Когда восьми заложников для достижения своих целей
преступникам показалось мало, они похитили Маруху Пачон и Беатрис
Вильямисар. Таким образом, получилось магическое число -- девять
журналистов: заведомо обреченную сестру политика, ускользнувшего от личного
возмездия Пабло Эскобара, можно было не считать.
В известном смысле, еще до начала действия указа президент Гавирия стал
жертвой собственного проекта.
Диана Турбай Кинтеро, как и ее отец, испытывала манящую тягу к власти,
призвание к лидерству, во многом определившее ее судьбу. Она росла среди
политиков с громкими именами, и это не могло не отразиться на ее
мировоззрении. "Диана была государственным человеком, ее жизнь подчинялась
настойчивому стремлению служить своей стране", -- говорила одна из знавших и
любивших ее подруг. Но власть, как и любовь, -- палка о двух концах. Как
только она приносит полное удовлетворение, возникает нестерпимое желание
достичь несбыточного, сравнимое разве что с поисками идеальной любви,
которая манит и пугает, за которой гонятся, но никогда не настигают. Это
стремление проявлялось у Дианы в ненасытной жажде все знать, во все
вникнуть, постичь и понять смысл бытия. Те, кто ее хорошо знал, любил и
замечал ее душевные терзания, считают, что она была не слишком счастлива.
Теперь уже не узнать и не спросить у самой Дианы, какая из двух сторон
власти ранила больнее. Эту боль она, должно быть, испытала на себе, став
личным секретарем и правой рукой своего отца, в двадцать восемь лет
окунувшись в водоворот власти. Многочисленные друзья вспоминают ее, как
очень умного, эрудированного человека с удивительными аналитическими
способностями и чудесным умением угадывать глубоко скрытые намерения
человека. Враги откровенно признают ее главным нарушителем спокойствия,
стоявшим за троном. Есть и такие, кто считает, что Диана, наоборот, упустила
собственную судьбу, растратив все силы на то, чтобы прежде всего и любой
ценой защитить отца, и сама стала инструментом в руках придворных льстецов.
Диана родилась 8 марта 1950 года под немилосердным созвездием Рыб,
когда ее отец был первым кандидатом на пост президента страны. Везде, где ни
находилась, Диана становилась прирожденным лидером: в Андском колледже в
Боготе, в нью-йоркском "Сакред Херт" или в Университете Святого Фомы
Аквинского, тоже в Боготе, где она про слушала курс права, но так и не
защитила диплома.
Поздно придя в журналистику, которая тоже дает власть, но, к счастью,
без трона, она раскрыла, возможно, свои лучшие качества. Журнал "Ой пор Ой"
и программа теленовостей "Криптон" стали ее конкретными шагами на пути к
достижению согласия в стране. "У меня нет больше желания с кем-то бороться
или ссориться, -- признавалась Диана. -- Теперь я лишь миротворец". И она
действительно говорила о мире даже с Карлосом Писарро, тем самым команданте
из М-19, который чуть не угодил боевой гранатой в комнату, где находился
президент Турбай. Позже одна из подруг вспоминала с улыбкой: "Диана тогда
поняла, что это покушение -- скорее шахматный расчет, чем боксерский удар".
Похищение Дианы, ставшее человеческой трагедией, едва ли имело ощутимый
политический смысл. Экс-президент Турбай заявлял прилюдно и в частных
беседах, что не получал никаких сообщений от Подлежащих Экстрадиции: ему
казалось, что пока неясны требования похитителей, так будет лучше. На самом
деле он получил письмо сразу после похищения Франсиско Сантоса. Как только
Эрнандо Сантос вернулся из Италии, Турбай сообщил ему о письме и пригласил к
себе, чтобы обсудить совместные шаги. Подавленный предчувствием, что Диану и
Франсиско убьют, Турбай ожидал Сантоса в полумраке своей огромной
библиотеки. Гостя, как и всех, кто общался тогда с экс-президентом, поразило
достоинство, с которым Турбай переживал свое горе.
Письмо, адресованное обоим политикам, состояло из трех листков,
исписанных печатными буквами, без подписи, и начиналось неожиданно: "Мы,
Подлежащие Экстрадиции, хотим выразить Вам наше уважение". Единственное, что
позволяло не сомневаться в авторстве, -- это лаконичный, прямой слог,
характерный для Пабло Эскобара. В начале письма он признавал факт похищения
журналистов, которые, как было сказано, "находятся в добром здравии и
содержатся в хороших для данной ситуации условиях". Далее следовал перечень
бедствий, причиненных налетами полиции. В конце выдвигались три непреложных
условия освобождения пленников: полная отмена военных операций против
Эскобара в Медельине и Боготе; вывод спецподразделений Элитного корпуса,
созданного для борьбы с наркомафией; увольнение командира и двадцати
офицеров этого корпуса, обвиняемых в пытках и убийстве почти четырехсот
юношей в северовосточных кварталах Медельина. Если эти требования не будут
выполнены, Подлежащие Экстрадиции начнут истребительную акцию со взрывами
динамита в крупных городах и ликвидацией судей, политиков и журналистов.
Заключение звучало просто: "Если правительство рухнет -- тем лучше: нам все
равно нечего терять".
Письменный ответ без предварительной договоренности предлагалось
доставить в течение трех дней в отель "Интерконтиненталь" в Медельине, где
будет забронирован номер на имя Эрнандо Сантоса. Посредников для дальнейших
контактов назовут сами Подлежащие Экстрадиции. Сантос согласился с
намерением Турбая не разглашать содержание этого и любого другого возможного
послания до тех пор, пока ситуация не прояснится. "Мы не можем ни передавать
чьи-то записки президенту, -- сказал на прощанье Турбай, -- ни выходить за
рамки приличий".
Он предложил, чтобы они оба написали ответные письма и вложили их в
один конверт. Так и сделали. По существу, это были формальные заявления о
том, что ни тот, ни другой не обладает достаточной властью, чтобы
вмешиваться в дела правительства, но оба готовы предать гласности любое
нарушение закона или прав человека, которое Подлежащие Экстрадиции могут
убедительно доказать. Относительно полицейских операций они, как
сговорившись, написали, что не имеют никакой возможности ни остановить их,
ни повлиять на беспричинное увольнение двадцати обвиненных офицеров, ни
выступить в печати с осуждением непонятной для них ситуации.
Государственный нотариус Альдо Буэнавентура, страстный любитель боя
быков еще со времен учебы в Национальном лицее Сипакира и старый друг
Эрнандо Сантоса, пользовавшийся его абсолютным доверием, доставил конверт в
Медельин. Не успел он устроиться в забронированном номере 308 отеля
"Интерконтиненталь", как зазвонил телефон.
-- Сеньор Сантос?
-- Нет, -- ответил Альдо, -- но я приехал по его поручению.
-- Вы привезли то, что вам поручили?
Голос звучал так властно, что Альдо подумал, не сам ли это Эскобар, и
ответил, что привез. Два молодых человека, внешним видом и манерами похожие
на деловых людей, поднялись в номер. Альдо передал им письмо. Слегка
поклонившись, они пожали ему руку и ушли.
Менее чем через неделю адвокат-антьокец Гидо Парра Монтойя привез
Турбаю и Сантосу еще одно письмо от Подлежащих Экстрадиции. Хорошо известный
в политических кругах столицы Парра всегда появлялся на публике неожиданно и
непонятно откуда. Ему было сорок восемь лет, он дважды замещал
депутатов-либералов в палате представителей и один раз сам избирался туда от
Национального Народного Альянса, из которого выросла М-19. При Карлосе
Льеросе Рестрепо он работал советником юридического отдела президентской
администрации. В Медельине практиковал смолоду, 10 мая 1990 года был
арестован по подозрению в связях с террористами, но через две недели
освобожден за недостаточностью улик. Но ни это, ни другие шероховатости его
биографии не мешали ему считаться знающим и энергичным юристом.
И все же на роль тайного посланника Подлежащих Экстрадиции трудно было
найти более приметного человека. Парра всегда придавал большое значение
своей внешности: носил костюмы платиново-серого цвета, считавшиеся тогда
униформой бизнесмена, яркие рубашки и молодежные галстуки с большими узлами
на итальянский манер. Бросались в глаза его церемонность, высокопарный слог
и нарочитая любезность, граничащая с низкопоклонством. Самоубийственное
качество, если хочешь стать слугой двух господ. При виде либерального
экс-президента и директора крупнейшей газеты в стране красноречие Гидо
хлынуло через край. "Почтеннейший доктор Турбай, мой дорогой доктор Сантос,
я весь к вашим услугам", -- произнес он и туг же допустил промах, который
мог стоить жизни:
-- Я здесь как адвокат Пабло Эскобара.
Эрнандо сразу воспользовался этим.
-- Значит, письмо, которое вы принесли, от него?
-- Нет, -- поправился Гидо, не моргнув глазом, -- оно от Подлежащих
Экстрадиции, но ваш ответ адресуйте Эскобару, он сможет повлиять на
переговоры.
Это было важное уточнение, так как Эскобар не оставлял следов для
правосудия. Письма, которые могли его скомпрометировать, например, о
заложниках, были написаны печатными буквами и подписаны "Подлежащие
Экстрадиции" или любым другим именем: Мануэль, Габриэль, Антонио. Но там,
где Эскобару нужно было выступить в роли обвинителя, он пользовался своим
настоящим почерком и не только ставил имя и подпись, но и скреплял их
отпечатком большого пальца. В тот период, когда были похищены журналисты,
даже само существование Эскобара ставилось под сомнение. Вполне возможно,
что Подлежащие Экстрадиции служили ему всего лишь псевдонимом, но не
исключалось и обратное: имя и личность Пабло Эскобара использовались
Подлежащими Экстрадиции для отвода глаз.
То, что Гидо Парра не стремится ограничиться обсуждением письменных
предложений Подлежащих Экстрадиции, заметить можно было только сквозь лупу.
В действительности он добивался, чтобы его клиентов воспринимали как
политических преступников, по аналогии с повстанцами. Кроме того, он активно
старался перевести проблемы наркоторговли в международную плоскость,
предлагая прибегнуть к помощи Организации Объединенных Наций. После
решительного отказа Турбая и Сантоса от содействия и этом вопросе, Гидо
предложил несколько альтернативных вариантов. Так начинался этот долгий и
бесплодный переговорный процесс, которому суждено было в конце концов зайти
в тупик.
Получив второе письмо, Сантос и Турбай встретились с президентом. В
половине девятого вечера Гавирия принял их в библиотеке. Он вел себя
сдержаннее обычного, но очень ждал новостей о пленниках. Турбай и Сантос
рассказали о полученных письмах, своем ответе и посредничестве Гидо Парра.
-- Плохой посредник, -- заметил президент. -- Умный человек, хороший
адвокат, но очень опасен. Теперь ясно: за всем этим стоит Эскобар,
Он с таким вниманием погрузился в чтение писем, что, казалось, его и
нет в комнате. Закончив читать, Гавирия четко и без лишних слов высказал
свое мнение, сообщив, что пи одна из служб разведки не имеет ни малейшего
представления о том, где скрывают заложников. Письма лишний раз доказывают,
что они в руках Пабло Эскобара.
В тот вечер Гавирия явил пример того, как до принятия окончательного
решения следует подвергать сомнению все и вся. Он не исключал, что письма
сфальсифицированы, что Гидо Парра ведет какую-то свою игру или же вообще все
это чья-то игра, не имеющая никакого отношения к Эскобару. Собеседники
покинули президента еще большими пессимистами, чем были до встречи: им
показалось, что Гавирия рассматривает случившееся только как сложную
государственную проблему и почти не придает значения их личным переживаниям.
Основная трудность переговоров с Эскобаром заключалась в том, что по
мере развития событий он постоянно менял условия соглашения, затягивал
обсуждение вопроса о заложниках, стремясь получить какие-то дополнительные
выгоды, выжидая решения Конституционной Ассамблеи об экстрадиции и,
возможно, о помиловании. Вычитать намерения Эскобара из хитро составленных
посланий родственникам похищенных было невозможно. Зато о них прямо
говорилось в полученных Гидо Паррой секретных инструкциях о стратегии и
долгосрочной перспективе переговоров. "Будет лучше, если ты расскажешь
Сантосу сразу обо всем, что нас интересует, чтобы больше не было никакой
путаницы, -- говорится в одном из его писем. -- Должно быть записано и
узаконено, что мы не подлежим экстрадиции ни при каких условиях, ни за какие
преступления и ни в какую страну". Кроме того, Эскобар требовал уточнить
пункт о признании вины в случае явки с повинной и заранее предоставить
сведения о режиме охраны специальной тюрьмы и гарантиях безопасности для
родственников и соратников.
Добрые отношения между Эрнандо Сантосом и экс-президентом Турбаем,
которые раньше основывались на политике, превратились в искреннюю личную
дружбу. Они могли часами сидеть друг против друга в полном молчании. Дня не
проходило, чтобы два отца не обменивались по телефону личными впечатлениями,
тайными предположениями и просто новостями. Для обсуждения конфиденциальных
вопросов они даже выработали настоящий цифровой код.
Все это давалось нелегко. На Эрнандо Сантоса давил груз огромной
ответственности, одно его слово могло спасти или загубить чью-то жизнь.
Сознание этой ответственности, помноженное на его эмоциональность и
раздражительность, определяло многое в поведении Сантоса. Те, кто в это
трудное время был рядом, опасались, что горе убьет его. Он перестал есть, по
ночам просыпался, а днем боялся отойти от телефона, бросаясь на каждый
звонок. Все эти жуткие месяцы Сантос почти не бывал на людях, прошел курс
лечения у психиатра и готовил себя к неизбежному: смерти сына; он запирался
в офисе или квартире и проводил время, рассматривая огромную коллекцию
почтовых марок и писем, опаленных в авиакатастрофах. Элена Кальдерон,
родившая ему семерых детей, умерла семь лет назад, и Эрнандо остался совсем
один. Начались проблемы с сердцем и со зрением, не хватало сил даже
сдерживать слезы. И все же ему удалось -- и можно считать это главной
заслугой Сантоса -- отгородить дела газеты от своей личной трагедии.
Главной его опорой в то горькое время стала невестка, Мария Виктория.
На всю жизнь ей запомнилось, как сразу после похищения родственники и друзья
мужа заполнили дом и, рассевшись на мягких подушках, до глубокой ночи пили
виски и кофе. Все говорили об одном и том же, но как-то исподволь и
похищение, и сама жертва отошли на второй план. Вернувшись из Италии,
Эрнандо Сантос сразу поехал к Марии Виктории: он чуть не задушил ее в
объятьях, но едва разговор коснулся негласных деталей текущей ситуации,
Марию попросили оставить мужчин наедине. Женщина с твердым характером и
трезвым умом, она поняла, как мало значит для мужской половины семьи.
Проплакав остаток дня, Мариаве все же сумела взять себя в руки и твердо
решила поставить на своем: добиться, чтобы в ее доме с ней считались.
Эрнандо не только внял ее доводам, но и признал свою неправоту и обещал в
дальнейшем с радостью принимать ее поддержку. С тех пор, общаясь друг с
другом лично, по телефону, письменно или через посредников, они чувствовали
незримую связь, доходившую порой до телепатии: на трудных семейных советах
им было достаточно обменяться взглядами, чтобы понять, о чем можно говорить
от имени обоих. У Марии Виктории появлялось много хороших идей, в частности,
публиковать в газете закодированные заметки редактора, из которых Пачо мог
бы узнавать семейные новости.
Из всех страдающих от этой трагедии меньше других вспоминали о Лилиане
Рохас Арис, жене телеоператора Орландо Асеведо, и Марте Лупе Рохас, матери
Ричарда Бесерры. Несмотря на фамилию Рохас, они не были родственницами, даже
не дружили и тесно сошлись только после похищения. "Не столько от горя, --
угадать, о чем он думает, безжалостный талант сводить любой разговор к
четырем словам или прекращать самую жаркую дискуссию каким-нибудь
первобытным междометием.
Соученики и сослуживцы не понимали явной недооценки Пардо со стороны
домашних, считая его умным, организованным и поразительно хладнокровным
человеком, чья обманчивая замкнутость служила лишь защитной реакцией. Решая
простые вопросы, он мог раздражаться, но занимаясь гиблым делом, проявлял
невероятную выдержку и твердость духа, с примесью легкого, неистребимого
юмора и лукавства. Видимо, еще президент Вирхилио Барко пользовался этой
замкнутостью и склонностью Пардо к таинственности, поручая ему вести
переговоры с повстанцами и курировать программы реабилитации боевиков в
зонах конфликтов, в результате чего удалось достичь перемирия с М-19. Новый
президент Гавирия, который и сам мог потягаться с Пардо в замкнутости и
умении скрывать государственные секреты, поручил ему заниматься вопросами
безопасности и общественного порядка в одной из самых нестабильных и
взрывоопасных стран мира. Приступив к исполнению своих обязанностей, Падро
весь свой офис носил в портфеле и недели две блуждал по чужим кабинетам,
прося разрешения воспользоваться туалетом или телефоном. Зато президент
часто советовался с ним по различным вопросам, а на важных совещаниях
выслушивал мнение Пардо с подчеркнутым вниманием. Однажды, когда они
остались в кабинете вдвоем, президент спросил:
-- Скажите, Рафаэль, вас не беспокоит, что завтра один из этих типов
явится с повинной, а у нас нет ничего, за что его можно было бы посадить?
В этом был корень проблемы: с одной стороны, преследуемые полицией
террористы не решались сдаваться без гарантий безопасности для себя и своих
близких, с другой стороны, государство не располагало доказательствами,
достаточными для привлечения их к суду в случае поимки. Задача заключалась в
том, чтобы найти юридическую формулу, которая заставила бы преступников
признать свою вину в обмен на гарантии безопасности со стороны государства.
Рафаэль Пардо начал работать над этой задачей еще при предыдущем
правительстве и в день, когда президент спросил его об этом, уже носил в
своем портфеле-офисе наброски предложений. Правда, касались они лишь
принципов решения проблемы: тот, кто сдастся в руки правосудия, получает
более мягкий приговор, если признает себя виновным в подсудных деяниях;
дополнительное смягчение наказания предусматривалось для тех, кто вернет
государству преступно нажитое имущество и деньги. Этим записи и
ограничивались, но президент увидел в них решение всей проблемы, а
предложенная формула отвечала его стратегии: ни войны, ни мира, но
правосудие, которое выбило бы почву из-под ног терроризма, не отвергая
института экстрадиции.
Президент ознакомил с проектом министра юстиции Хаймс Хиральдо Анхела.
Министр подхватил идею на лету, поскольку сам давно размышлял над созданием
правового поля для борьбы с наркомафией. Кроме того, он, как и президент,
был сторонником экстрадиции, угроза которой вынудит преступников сдаться.
Хиральдо Анхел, человек знающий и увлеченный, любитель точных
формулировок и ловкий законотворец, дополнив проект собственными идеями и
положениями действующего Уголовного Кодекса, довольно далеко ушел от
первоначального смысла текста. За субботу и воскресенье он отредактировал на
своем портативном репортерском компьютере первый черновик, который с
исправлениями и поправками от руки показал в понедельник утром президенту.
Название документа, написанное сверху чернилами, звучало почти исторически:
"Указ о подчинении правосудию".
Скрупулезно относящийся к проектам своих указов, Гавирия не представлял
их в Совет министров, пока не был уверен, что их утвердят. Он внимательно
изучил черновик и обсудил его с Хиральдо Анхелом и Рафаэлем Пардо, который,
хоть и не был юристом, всегда давал дельные советы. Затем последний вариант
текста направили в Совет безопасности, где Хиральдо Анхела поддержали
министр обороны генерал Оскар Ботеро и директор Криминально-следственного
управления Карлос Мехийя Эскобар, молодой, энергичный юрист, которому
предстояло проводить указ в жизнь. Генерал Маса Маркес тоже не выдвинул
возражений, хотя и считал, что в борьбе с Медельинским картелем любые
методы, кроме силовых, бесполезны. "В этой стране не будет порядка, -- любил
повторять он, -- пока жив Эскобар". Генерал был уверен, что Эскобар, если и
сдастся, подчинившись правосудию, то лишь для того, чтобы, сидя в тюрьме под
защитой правительства, продолжать свой наркобизнес.
Проект указа представили в Совет министров с разъяснениями, что он не
предусматривает никаких переговоров с террористами и не ставит перед собой
цель спасти человечество от бедствия, за которое в первую очередь несут
ответственность страны-потребители наркотиков. Более того, речь идет о том,
чтобы в борьбе с наркомафией извлечь максимальный юридический эффект из
института экстрадиции, предложив отмену этой меры наказания в качестве
главного аргумента в пакете стимулов и гарантий тем, кто готов сдаться
правосудию.
Основная дискуссия развернулась вокруг вопроса о крайнем сроке
преступлений, который предстояло учитывать судьям, Предлагалось не подводить
под амнистию ни одного преступления, совершенного после принятия указа.
Руководитель администрации президента Фавио Вильегас, главный противник
установления крайнего срока, привел сильные доводы: по истечении срока
амнистируемых преступлений правительство потеряет в этом вопросе рычаги
влияния. Все же большинство согласилось с мнением президента: в настоящий
момент отмена крайнего срока означает предоставить террористам патент на
разбой, которым они будут пользоваться до тех пор, пока не захотят сдаться.
Чтобы защитить правительство от подозрений в тайных и недостойных
переговорах с террористами, Гавирия и Хиральдо договорились не принимать во
время судебных процессов никого из прямых представителей Подлежащих
Экстрадиции и не обсуждать ни с ними, ни с кем бы то ни было никакие
положения указа. Иными словами, предметом переговоров могли быть не
принципиальные, а лишь оперативные вопросы. Все официальные контакты с
Подлежащими Экстрадиции или их полномочными представителями поручались
директору Криминально-следственного управления, который не назначался
исполнительной властью и не зависел от нее. Любые переговоры предписывалось
фиксировать на бумаге, а записи сохранять.
Проект указа обсуждался с лихорадочной поспешностью в обстановке
беспрецедентной для Колумбии секретности и 5 сентября 1990 года был принят.
Это был Чрезвычайный Указ 2047: тот, кто готов сдаться и признать свою вину,
не подлежит экстрадиции; тому, кто, признав вину, согласится сотрудничать с
правосудием, срок заключения сокращается на одну треть за добровольную сдачу
и признание вины и еще на одну шестую за сотрудничество и помощь правосудию.
В итоге срок заключения, предусмотренный законом за одно или несколько
преступлений, вызвавших запрос об экстрадиции, мог быть сокращен наполовину.
Правосудие предстало в самом простом и чистом виде: сколько веревочке ни
виться... Демонстрируя общественности, что новое правительство готово
отказываться от экстрадиции только в рамках данного указа, Совет министров,
принявший этот указ, тут же отверг три запроса об экстрадиции и три
удовлетворил.
Собственно, дело было не в новом указе, а в президентской политике,
явно нацеленной на борьбу с терроризмом, развязанным не только наркомафией,
но и преступностью вообще. На заседаниях Совета безопасности генерал Маса
Маркес молчал о том, что на самом деле думал об указе, но несколько лет
спустя, баллотируясь на пост президента страны, он безжалостно развенчал
документ, назвав его "примером лицемерия того времени". "Этот указ оскорбил
величие правосудия, -- писал генерал, -- и загубил традицию почитания
уголовного права".
Указу был уготован долгий, нелегкий путь. Подлежащие Экстрадиции,
признанные к тому времени во всем мире социальной опорой Пабло Эскобара,
вначале отвергли документ, оставив, однако, двери полуоткрытыми, чтобы
поторговаться. Их главное возражение заключалось в том, что в указе не
говорилось прямо об отмене экстрадиции. Кроме того, наркодельцы настаивали
на статусе политических заключенных и соответствующем обращении, как в
случае с повстанцами из М-19, которых помиловали и признали политической
партией. Теперь один из ее членов занимал пост министра здравоохранения, а
сама партия в полном составе участвовала в выборах в Конституционную
Ассамблею. И наконец, Подлежащих Экстрадиции беспокоила ненадежность тюрьмы,
которая должна была защищать их от врагов-конкурентов, а также гарантии
безопасности для родственников и соратников.
Ходили слухи, что указ принят правительством под давлением наркомафии,
захватившей заложников. На самом деле проект обсуждался еще до похищения
Дианы и был обнародован до того, как Подлежащие Экстрадиции решились на
новый виток похищений, почти одновременно захватив Франсиско Сантоса и
Марину Монтойя. Когда восьми заложников для достижения своих целей
преступникам показалось мало, они похитили Маруху Пачон и Беатрис
Вильямисар. Таким образом, получилось магическое число -- девять
журналистов: заведомо обреченную сестру политика, ускользнувшего от личного
возмездия Пабло Эскобара, можно было не считать.
В известном смысле, еще до начала действия указа президент Гавирия стал
жертвой собственного проекта.
Диана Турбай Кинтеро, как и ее отец, испытывала манящую тягу к власти,
призвание к лидерству, во многом определившее ее судьбу. Она росла среди
политиков с громкими именами, и это не могло не отразиться на ее
мировоззрении. "Диана была государственным человеком, ее жизнь подчинялась
настойчивому стремлению служить своей стране", -- говорила одна из знавших и
любивших ее подруг. Но власть, как и любовь, -- палка о двух концах. Как
только она приносит полное удовлетворение, возникает нестерпимое желание
достичь несбыточного, сравнимое разве что с поисками идеальной любви,
которая манит и пугает, за которой гонятся, но никогда не настигают. Это
стремление проявлялось у Дианы в ненасытной жажде все знать, во все
вникнуть, постичь и понять смысл бытия. Те, кто ее хорошо знал, любил и
замечал ее душевные терзания, считают, что она была не слишком счастлива.
Теперь уже не узнать и не спросить у самой Дианы, какая из двух сторон
власти ранила больнее. Эту боль она, должно быть, испытала на себе, став
личным секретарем и правой рукой своего отца, в двадцать восемь лет
окунувшись в водоворот власти. Многочисленные друзья вспоминают ее, как
очень умного, эрудированного человека с удивительными аналитическими
способностями и чудесным умением угадывать глубоко скрытые намерения
человека. Враги откровенно признают ее главным нарушителем спокойствия,
стоявшим за троном. Есть и такие, кто считает, что Диана, наоборот, упустила
собственную судьбу, растратив все силы на то, чтобы прежде всего и любой
ценой защитить отца, и сама стала инструментом в руках придворных льстецов.
Диана родилась 8 марта 1950 года под немилосердным созвездием Рыб,
когда ее отец был первым кандидатом на пост президента страны. Везде, где ни
находилась, Диана становилась прирожденным лидером: в Андском колледже в
Боготе, в нью-йоркском "Сакред Херт" или в Университете Святого Фомы
Аквинского, тоже в Боготе, где она про слушала курс права, но так и не
защитила диплома.
Поздно придя в журналистику, которая тоже дает власть, но, к счастью,
без трона, она раскрыла, возможно, свои лучшие качества. Журнал "Ой пор Ой"
и программа теленовостей "Криптон" стали ее конкретными шагами на пути к
достижению согласия в стране. "У меня нет больше желания с кем-то бороться
или ссориться, -- признавалась Диана. -- Теперь я лишь миротворец". И она
действительно говорила о мире даже с Карлосом Писарро, тем самым команданте
из М-19, который чуть не угодил боевой гранатой в комнату, где находился
президент Турбай. Позже одна из подруг вспоминала с улыбкой: "Диана тогда
поняла, что это покушение -- скорее шахматный расчет, чем боксерский удар".
Похищение Дианы, ставшее человеческой трагедией, едва ли имело ощутимый
политический смысл. Экс-президент Турбай заявлял прилюдно и в частных
беседах, что не получал никаких сообщений от Подлежащих Экстрадиции: ему
казалось, что пока неясны требования похитителей, так будет лучше. На самом
деле он получил письмо сразу после похищения Франсиско Сантоса. Как только
Эрнандо Сантос вернулся из Италии, Турбай сообщил ему о письме и пригласил к
себе, чтобы обсудить совместные шаги. Подавленный предчувствием, что Диану и
Франсиско убьют, Турбай ожидал Сантоса в полумраке своей огромной
библиотеки. Гостя, как и всех, кто общался тогда с экс-президентом, поразило
достоинство, с которым Турбай переживал свое горе.
Письмо, адресованное обоим политикам, состояло из трех листков,
исписанных печатными буквами, без подписи, и начиналось неожиданно: "Мы,
Подлежащие Экстрадиции, хотим выразить Вам наше уважение". Единственное, что
позволяло не сомневаться в авторстве, -- это лаконичный, прямой слог,
характерный для Пабло Эскобара. В начале письма он признавал факт похищения
журналистов, которые, как было сказано, "находятся в добром здравии и
содержатся в хороших для данной ситуации условиях". Далее следовал перечень
бедствий, причиненных налетами полиции. В конце выдвигались три непреложных
условия освобождения пленников: полная отмена военных операций против
Эскобара в Медельине и Боготе; вывод спецподразделений Элитного корпуса,
созданного для борьбы с наркомафией; увольнение командира и двадцати
офицеров этого корпуса, обвиняемых в пытках и убийстве почти четырехсот
юношей в северовосточных кварталах Медельина. Если эти требования не будут
выполнены, Подлежащие Экстрадиции начнут истребительную акцию со взрывами
динамита в крупных городах и ликвидацией судей, политиков и журналистов.
Заключение звучало просто: "Если правительство рухнет -- тем лучше: нам все
равно нечего терять".
Письменный ответ без предварительной договоренности предлагалось
доставить в течение трех дней в отель "Интерконтиненталь" в Медельине, где
будет забронирован номер на имя Эрнандо Сантоса. Посредников для дальнейших
контактов назовут сами Подлежащие Экстрадиции. Сантос согласился с
намерением Турбая не разглашать содержание этого и любого другого возможного
послания до тех пор, пока ситуация не прояснится. "Мы не можем ни передавать
чьи-то записки президенту, -- сказал на прощанье Турбай, -- ни выходить за
рамки приличий".
Он предложил, чтобы они оба написали ответные письма и вложили их в
один конверт. Так и сделали. По существу, это были формальные заявления о
том, что ни тот, ни другой не обладает достаточной властью, чтобы
вмешиваться в дела правительства, но оба готовы предать гласности любое
нарушение закона или прав человека, которое Подлежащие Экстрадиции могут
убедительно доказать. Относительно полицейских операций они, как
сговорившись, написали, что не имеют никакой возможности ни остановить их,
ни повлиять на беспричинное увольнение двадцати обвиненных офицеров, ни
выступить в печати с осуждением непонятной для них ситуации.
Государственный нотариус Альдо Буэнавентура, страстный любитель боя
быков еще со времен учебы в Национальном лицее Сипакира и старый друг
Эрнандо Сантоса, пользовавшийся его абсолютным доверием, доставил конверт в
Медельин. Не успел он устроиться в забронированном номере 308 отеля
"Интерконтиненталь", как зазвонил телефон.
-- Сеньор Сантос?
-- Нет, -- ответил Альдо, -- но я приехал по его поручению.
-- Вы привезли то, что вам поручили?
Голос звучал так властно, что Альдо подумал, не сам ли это Эскобар, и
ответил, что привез. Два молодых человека, внешним видом и манерами похожие
на деловых людей, поднялись в номер. Альдо передал им письмо. Слегка
поклонившись, они пожали ему руку и ушли.
Менее чем через неделю адвокат-антьокец Гидо Парра Монтойя привез
Турбаю и Сантосу еще одно письмо от Подлежащих Экстрадиции. Хорошо известный
в политических кругах столицы Парра всегда появлялся на публике неожиданно и
непонятно откуда. Ему было сорок восемь лет, он дважды замещал
депутатов-либералов в палате представителей и один раз сам избирался туда от
Национального Народного Альянса, из которого выросла М-19. При Карлосе
Льеросе Рестрепо он работал советником юридического отдела президентской
администрации. В Медельине практиковал смолоду, 10 мая 1990 года был
арестован по подозрению в связях с террористами, но через две недели
освобожден за недостаточностью улик. Но ни это, ни другие шероховатости его
биографии не мешали ему считаться знающим и энергичным юристом.
И все же на роль тайного посланника Подлежащих Экстрадиции трудно было
найти более приметного человека. Парра всегда придавал большое значение
своей внешности: носил костюмы платиново-серого цвета, считавшиеся тогда
униформой бизнесмена, яркие рубашки и молодежные галстуки с большими узлами
на итальянский манер. Бросались в глаза его церемонность, высокопарный слог
и нарочитая любезность, граничащая с низкопоклонством. Самоубийственное
качество, если хочешь стать слугой двух господ. При виде либерального
экс-президента и директора крупнейшей газеты в стране красноречие Гидо
хлынуло через край. "Почтеннейший доктор Турбай, мой дорогой доктор Сантос,
я весь к вашим услугам", -- произнес он и туг же допустил промах, который
мог стоить жизни:
-- Я здесь как адвокат Пабло Эскобара.
Эрнандо сразу воспользовался этим.
-- Значит, письмо, которое вы принесли, от него?
-- Нет, -- поправился Гидо, не моргнув глазом, -- оно от Подлежащих
Экстрадиции, но ваш ответ адресуйте Эскобару, он сможет повлиять на
переговоры.
Это было важное уточнение, так как Эскобар не оставлял следов для
правосудия. Письма, которые могли его скомпрометировать, например, о
заложниках, были написаны печатными буквами и подписаны "Подлежащие
Экстрадиции" или любым другим именем: Мануэль, Габриэль, Антонио. Но там,
где Эскобару нужно было выступить в роли обвинителя, он пользовался своим
настоящим почерком и не только ставил имя и подпись, но и скреплял их
отпечатком большого пальца. В тот период, когда были похищены журналисты,
даже само существование Эскобара ставилось под сомнение. Вполне возможно,
что Подлежащие Экстрадиции служили ему всего лишь псевдонимом, но не
исключалось и обратное: имя и личность Пабло Эскобара использовались
Подлежащими Экстрадиции для отвода глаз.
То, что Гидо Парра не стремится ограничиться обсуждением письменных
предложений Подлежащих Экстрадиции, заметить можно было только сквозь лупу.
В действительности он добивался, чтобы его клиентов воспринимали как
политических преступников, по аналогии с повстанцами. Кроме того, он активно
старался перевести проблемы наркоторговли в международную плоскость,
предлагая прибегнуть к помощи Организации Объединенных Наций. После
решительного отказа Турбая и Сантоса от содействия и этом вопросе, Гидо
предложил несколько альтернативных вариантов. Так начинался этот долгий и
бесплодный переговорный процесс, которому суждено было в конце концов зайти
в тупик.
Получив второе письмо, Сантос и Турбай встретились с президентом. В
половине девятого вечера Гавирия принял их в библиотеке. Он вел себя
сдержаннее обычного, но очень ждал новостей о пленниках. Турбай и Сантос
рассказали о полученных письмах, своем ответе и посредничестве Гидо Парра.
-- Плохой посредник, -- заметил президент. -- Умный человек, хороший
адвокат, но очень опасен. Теперь ясно: за всем этим стоит Эскобар,
Он с таким вниманием погрузился в чтение писем, что, казалось, его и
нет в комнате. Закончив читать, Гавирия четко и без лишних слов высказал
свое мнение, сообщив, что пи одна из служб разведки не имеет ни малейшего
представления о том, где скрывают заложников. Письма лишний раз доказывают,
что они в руках Пабло Эскобара.
В тот вечер Гавирия явил пример того, как до принятия окончательного
решения следует подвергать сомнению все и вся. Он не исключал, что письма
сфальсифицированы, что Гидо Парра ведет какую-то свою игру или же вообще все
это чья-то игра, не имеющая никакого отношения к Эскобару. Собеседники
покинули президента еще большими пессимистами, чем были до встречи: им
показалось, что Гавирия рассматривает случившееся только как сложную
государственную проблему и почти не придает значения их личным переживаниям.
Основная трудность переговоров с Эскобаром заключалась в том, что по
мере развития событий он постоянно менял условия соглашения, затягивал
обсуждение вопроса о заложниках, стремясь получить какие-то дополнительные
выгоды, выжидая решения Конституционной Ассамблеи об экстрадиции и,
возможно, о помиловании. Вычитать намерения Эскобара из хитро составленных
посланий родственникам похищенных было невозможно. Зато о них прямо
говорилось в полученных Гидо Паррой секретных инструкциях о стратегии и
долгосрочной перспективе переговоров. "Будет лучше, если ты расскажешь
Сантосу сразу обо всем, что нас интересует, чтобы больше не было никакой
путаницы, -- говорится в одном из его писем. -- Должно быть записано и
узаконено, что мы не подлежим экстрадиции ни при каких условиях, ни за какие
преступления и ни в какую страну". Кроме того, Эскобар требовал уточнить
пункт о признании вины в случае явки с повинной и заранее предоставить
сведения о режиме охраны специальной тюрьмы и гарантиях безопасности для
родственников и соратников.
Добрые отношения между Эрнандо Сантосом и экс-президентом Турбаем,
которые раньше основывались на политике, превратились в искреннюю личную
дружбу. Они могли часами сидеть друг против друга в полном молчании. Дня не
проходило, чтобы два отца не обменивались по телефону личными впечатлениями,
тайными предположениями и просто новостями. Для обсуждения конфиденциальных
вопросов они даже выработали настоящий цифровой код.
Все это давалось нелегко. На Эрнандо Сантоса давил груз огромной
ответственности, одно его слово могло спасти или загубить чью-то жизнь.
Сознание этой ответственности, помноженное на его эмоциональность и
раздражительность, определяло многое в поведении Сантоса. Те, кто в это
трудное время был рядом, опасались, что горе убьет его. Он перестал есть, по
ночам просыпался, а днем боялся отойти от телефона, бросаясь на каждый
звонок. Все эти жуткие месяцы Сантос почти не бывал на людях, прошел курс
лечения у психиатра и готовил себя к неизбежному: смерти сына; он запирался
в офисе или квартире и проводил время, рассматривая огромную коллекцию
почтовых марок и писем, опаленных в авиакатастрофах. Элена Кальдерон,
родившая ему семерых детей, умерла семь лет назад, и Эрнандо остался совсем
один. Начались проблемы с сердцем и со зрением, не хватало сил даже
сдерживать слезы. И все же ему удалось -- и можно считать это главной
заслугой Сантоса -- отгородить дела газеты от своей личной трагедии.
Главной его опорой в то горькое время стала невестка, Мария Виктория.
На всю жизнь ей запомнилось, как сразу после похищения родственники и друзья
мужа заполнили дом и, рассевшись на мягких подушках, до глубокой ночи пили
виски и кофе. Все говорили об одном и том же, но как-то исподволь и
похищение, и сама жертва отошли на второй план. Вернувшись из Италии,
Эрнандо Сантос сразу поехал к Марии Виктории: он чуть не задушил ее в
объятьях, но едва разговор коснулся негласных деталей текущей ситуации,
Марию попросили оставить мужчин наедине. Женщина с твердым характером и
трезвым умом, она поняла, как мало значит для мужской половины семьи.
Проплакав остаток дня, Мариаве все же сумела взять себя в руки и твердо
решила поставить на своем: добиться, чтобы в ее доме с ней считались.
Эрнандо не только внял ее доводам, но и признал свою неправоту и обещал в
дальнейшем с радостью принимать ее поддержку. С тех пор, общаясь друг с
другом лично, по телефону, письменно или через посредников, они чувствовали
незримую связь, доходившую порой до телепатии: на трудных семейных советах
им было достаточно обменяться взглядами, чтобы понять, о чем можно говорить
от имени обоих. У Марии Виктории появлялось много хороших идей, в частности,
публиковать в газете закодированные заметки редактора, из которых Пачо мог
бы узнавать семейные новости.
Из всех страдающих от этой трагедии меньше других вспоминали о Лилиане
Рохас Арис, жене телеоператора Орландо Асеведо, и Марте Лупе Рохас, матери
Ричарда Бесерры. Несмотря на фамилию Рохас, они не были родственницами, даже
не дружили и тесно сошлись только после похищения. "Не столько от горя, --