Маркес Габриэль Гарсиа. Любовь во время чумы

само место, хотел, чтобы бойню перенесли куда-нибудь, а здесь
построили крытый рынок со стеклянной полукруглой кровлей,
украшенной витражами, какие он видел на старинных рынках в
Барселоне, где все продукты выглядели такими красивыми и
чистыми, что их жаль было есть. Но даже самые снисходительные
из его именитых друзей сожалели о том, что доктора одолевают
столь несбыточные мечты. Уж таковы они были: всю жизнь
похвалялись собственным знатным происхождением, славной
историей родного города, его бесценными памятниками, героизмом
и красотой, но, точно слепые, не видели, как его разъедают
годы. А у доктора Хувеналя Урбино хватало любви, чтобы видеть
свой город трезвыми глазами.
- Как же быть ему благородным, - говорил он, - если уже
четыреста лет подряд мы пытаемся его прикончить и все еще не
добились этого.
Однако почти добились. Эпидемия моровой чумы, первые
жертвы которой рухнули прямо в топкую грязь рынка, за
одиннадцать недель выкосила в городе столько людей, сколько не
умирало за всю его историю. Прежде знатных горожан хоронили под
каменными плитами в церкви, в соседстве со строгими
архиепископами и членами капитула, менее богатых погребали в
монастырских дворах. Бедных отправляли на колониальное
кладбище, располагавшееся на холме, открытое всем ветрам и
отделенное от города пересохшим каналом; через канал был
переброшен беленый известью мост, над которым какой-то
алькальд-ясновидец приказал вывести надпись: Оставь надежду,
всяк сюда входящий.
За первые две недели чума переполнила кладбище, и в
церквах не осталось места для упокоения, несмотря на то что
многие изъеденные временем безымянные высокородные останки были
перезахоронены на кладбище. Воздух в соборе пропитался
испарениями из плохо замурованных склепов, и двери его открыли
только через три года, как раз тогда, когда Фермина Даса
впервые увидела вблизи Флорентино Арису во время рождественской
обедни.
Двор монастыря Святой Клары заполнился весь, до самой
аллеи, к третьей неделе, и пришлось использовать в качестве
кладбища общественные пахотные земли, площадью превосходившие
кладбище в два раза. Попробовали рыть глубокие могилы и
захоранивать в три слоя, быстро, без гробов, но от этой затеи
пришлось отказаться, потому что перенасыщенная телами земля
стала походить на губку - под ногами чавкала тошнотворная
кровянистая жижа. И тогда решили захоранивать в
Ла-Мано-де-Диос, где откармливали мясной скот, в миле от
города; позднее эта земля была освящена и стала общим
кладбищем.
После того как вышел указ о чуме, в крепости, где
размещался местный гарнизон, каждые четыре часа, днем и ночью,
раздавался пушечный залп, поскольку существовало поверье, будто
порох очищает воздух. Особенно жестоко чума обошлась с черным
населением, их было больше, и они были беднее, но вообще-то она
была безразлична и к цвету кожи, и к знатности происхождения.
Прекратилась она так же внезапно, как и началась, и никто не
узнал числа ее жертв вовсе не потому, что их невозможно
сосчитать, просто одно из наших главных достоинств есть
стыдливость, с какой мы взираем на собственные беды.
Доктор Марко Аурелио Урбино, отец Хувеналя, был героем той
мрачной поры и самой значительной ее жертвой. Он был официально
уполномочен, лично разработал и руководил всей стратегией
санитарии и в конце концов по собственному почину стал
вмешиваться во все городские дела, так что порою казалось,
будто в критические моменты эпидемии в городе не было власти
выше него. Годы спустя, просматривая хронику тех дней, доктор
Хувеналь Урбино убедился, что методы, которыми действовал отец,
больше основывались на милосердии, чем на науке, и во многих
случаях шли наперекор разуму, тем самым в значительной степени
способствуя разрушительной чуме. Он испытал сострадание,
присущее детям, которых жизнь со временем превращает в отцов
своим отцам, и в первый раз пожалел, что не разделил с отцом
одиночества его заблуждений. Однако не отказал ему в
достоинствах: старанием и самоотверженностью, а главное -
личным мужеством тот заслужил славу и почет, которые ему
воздали, едва город оправился от беды: имя его по
справедливости осталось в памяти города наряду с прочими
знатными именами, прославившимися в иных, менее почетных
войнах.
Он не дожил до своей славы. Заметив в себе признаки
неизлечимой болезни, которую он с сердечным сочувствием
наблюдал у других, он даже не попытался вести бесполезную
борьбу, а просто удалился от всех, чтобы никого не заразить.
Запершись в служебной комнате больницы Милосердия, глухой к
увещеваниям коллег и мольбам близких, отрешась от ужасного
зрелища больных, умиравших прямо на полу в переполненных
коридорах, он написал письмо жене и детям, письмо о своей любви
и благодарности за то, что они есть на свете; все в этом
послании говорило о том, как жадно любил он жизнь. Его почерк в
этом письме от страницы к странице становился все более
неверным, видно было: болезнь завладевает им, и не обязательно
было знать автора письма, чтобы понять - подпись под последней
строкой была поставлена с последним вздохом. Согласно воле
доктора, тело его было сожжено и пепел захоронен вместе с
другими на общем кладбище, так что никто из близких не увидел
мертвого тела.
Доктор Хувеналь Урбино получил телеграмму в Париже, на
третий день после похорон, он ужинал в это время с друзьями и
поднял бокал шампанского в память об отце. Он сказал: "Это был
хороший человек". Позднее ему пришлось упрекнуть себя в
незрелости: он старался не думать о случившемся, чтобы не
заплакать. Когда три недели спустя он получил копию отцовского
предсмертного письма, правда предстала ему во всем суровом
обличье. Этого человека он узнал раньше, чем кого бы то ни
было; он растил его и воспитывал и тридцать два года спал с его
матерью, но тем не менее никогда прежде, до этого письма, не
открывался ему вот так, полностью, душою и телом, не открывался
из целомудренной сдержанности. Раньше доктор Хувеналь Урбино и
его близкие воспринимали смерть как неприятность, которая
случается с другими, чужими родителями, чужими сестрами и
братьями, с чужими мужьями и женами, но не с ними. Люди в ту
пору жили медленной жизнью и не замечали, как старели, болели и
умирали, они как бы рассеивались постепенно во времени,
превращаясь в воспоминания, в туманные образы из другой жизни,
пока забвение окончательно не поглощало их. В предсмертном
письме отца гораздо более, чем в телеграмме со скорбным
известием, подлинность смерти обрушилась на него всей тяжестью.
Но одно из давних воспоминаний - ему тогда было лет девять или
одиннадцать - в определенной мере явилось первой вестью о
смерти и было связано с отцом. Дождливым днем оба сидели дома,
в отцовском кабинете, мальчик на каменных плитах пола рисовал
цветными мелками жаворонков и подсолнухи, а отец в расстегнутом
жилете и рубашке с рукавами, подхваченными круглыми резинками,
читал у окна. Неожиданно отец оторвался от чтения и почесал
себе спину скребком - серебряной рукою, насаженной на длинную
палку. Но скребок не доставал, он попросил сына почесать ему
спину своей рукой, и тот почесал, испытав странное ощущение:
рука чешет, а тело этого не чувствует. Отец поглядел на него
через плечо и печально улыбнулся:
- Если я умру сейчас, - сказал он, - едва ли ты будешь
помнить меня, когда доживешь до моих лет.
Он сказал это просто так, но ангел смерти влетел в свежий
полумрак кабинета и вылетел в окно, оставляя за собой ворох
осыпавшихся перьев, однако мальчик их не увидел. С тех пор
прошло более двадцати лет, и Хувеналь Урбино уже приближался к
возрасту, в котором был тогда его отец. Он чувствовал себя
таким же, каким был отец, и осознание этого пугало: он смертен,
как и его отец.
Чума стала его навязчивой идеей. Он знал о ней немногим
больше того, что услышал на лекциях, и казалось невероятным,
что всего тридцать лет назад она унесла во Франции, включая
Париж, более ста сорока тысяч жизней. Но после смерти отца он
прочитал все, что было написано о различных формах чумы; он
отдавался этим занятиям как покаянию, успокаивая страдающую
память, он работал у самого знаменитого эпидемиолога того
времени, создателя санитарных кордонов, профессора Адриана
Пруста, отца знаменитого писателя. И когда, возвратившись на
родину, он еще с корабля услыхал смрадное зловоние базара,
когда увидел крыс в сточных канавах и голых ребятишек,
копошившихся в лужах, он не только почувствовал беду, которая
тут произошла, но и отчетливо понял, что она может повториться
в любой момент. И она не заставила себя ждать. Не прошло и
года, как ученики больницы Милосердия попросили посмотреть
одного больного из тех, что содержались там бесплатно, со
странными синими пятнами на теле. Доктору Хувеналю Урбино
достаточно было взглянуть на него с порога палаты, чтобы узнать
врага. На этот раз повезло: больной прибыл три дня назад на
шхуне из Кюрасао и сам пришел показаться в больницу, так что,
похоже, не успел никого заразить. Во всяком случае, доктор
Хувеналь Урбино предупредил своих коллег и добился, что власти
объявили тревогу в соседних портах, с тем чтобы обнаружить и
поставить на карантин зараженную шхуну; однако он отговорил
военного губернатора объявлять военное положение и немедленно
начинать лечение посредством стрельбы из пушек каждые четыре
часа.
- Поберегите порох на случай прихода либералов, - пошутил
он. - Все-таки мы живем не в средние века.
Больной умер через четыре дня, захлебнувшись белой
зернистой блевотиной, и в последующие недели, при строжайшем
наблюдении, не было обнаружено больше ни одного случая. Немного
спустя коммерческая газета "Диарио дель Комерсио" сообщила, что
двое детей в разных районах города умерли от чумы. Позже
выяснилось, что у одного была обычная дизентерия, но другой -
пятилетняя девочка, - похоже, действительно, стал жертвой чумы.
Ее родители и трое братьев были изолированы, помещены на
карантин, а за всем кварталом установили строжайшее медицинское
наблюдение. Один из братьев перенес чуму и довольно скоро
поправился, а семья, как только опасность миновала, вернулась
домой. На протяжении трех месяцев было зарегистрировано еще
одиннадцать случаев, и на пятый месяц наметилось тревожное
обострение, однако к концу года можно было сказать, что
эпидемию удалось предотвратить. Ни у кого не было ни малейшего
сомнения, что принятые доктором Хувеналем Урбино жесткие
санитарные меры гораздо более, чем его настойчивые увещевания,
совершили чудо. С той поры, включая первые десятилетия нового
столетия, чума стала домашней болезнью не только в городе, но и
на всем Карибском побережье, и в долине реки Магдалины,
Однако до эпидемии дело никогда не доходило. Пережитая
тревога подействовала: власти серьезно отнеслись к
предостережениям доктора Хувеналя Урбино. В Медицинской школе
был введен обязательный курс по чуме, холере и желтой
лихорадке, была признана необходимость заделать открытые стоки
и построить рынок вдали от городской свалки. Однако доктор
Урбино не позаботился о том, чтобы закрепить свою победу, и
оказался не в состоянии и дальше целиком отдаваться
общественным заботам, ибо в этот момент жизнь подбила ему
крыло: изумленный и растерянный, он был готов переменить свою
жизнь, забыть обо всем на свете, сраженный, точно ударом
молнии, любовью к Фермине Дасе. По правде говоря, любовь эта
была плодом врачебной ошибки. Его приятель-врач заподозрил
ранние признаки чумы у своей восемнадцатилетней пациентки и
попросил доктора Хувеналя Урбино посмотреть ее. Возникло
тревожное предположение, что чума проникла в святая святых - на
территорию старого города, ибо все прежние случаи имели место в
кварталах городской бедноты и главным образом среди чернокожего
населения. Но доктора Урбино ожидали тут иные, отнюдь не
неприятные сюрпризы. Дом, приютившийся под сенью миндалевых
деревьев в парке Евангелий, снаружи походил на другие
разрушающиеся дома колониального квартала, но внутри царили
порядок и красота и все выглядело изумительным, словно из
другого мира и времени. Прихожая вела во внутренний дворик, как
в Севилье, квадратный и свежебеленый, и в нем цвели
апельсиновые деревья, а пол был выложен точно такими же
изразцами, что и стены. Слышалось журчание невидимого
фонтанчика, на карнизах в горшках алели гвоздики, в нишах
стояли клетки с диковинными птицами. Самые диковинные - три
ворона- били крыльями в огромной клетке, наполняя двор
вводившим в заблуждение запахом. Учуяв чужака, сидевшие где-то
на цепи собаки яростно залились лаем. Но женщина прикрикнула на
них, и они тут же замолкли, и откуда-то выпрыгнули
многочисленные кошки, напуганные властным окриком, и
попрятались в цветах. Наступила такая прозрачная тишина, что
сквозь суматоху птиц и бормотание воды в каменной чаше
фонтанчика можно было расслышать отчаянное дыхание моря.
Потрясенный совершенно явным, почти физическим
присутствием Бога в доме, доктор Хувеналь Урбино подумал, что
этот дом неподвластен чуме. Он прошел следом за Галой Пласидией
по сводчатому коридору мимо окна швейной комнаты, через которое
Флорентино Ариса впервые увидел Фермину Дасу, когда двор был
еще завален строительным мусором, поднялся по лестнице,
выложенной новыми мраморными плитами, во второй этаж и
остановился перед дверью в спальню, ожидая, пока о нем доложат.
Но Гала Пласидиа вышла и сообщила:
- Сеньора говорит, что вам нельзя войти, потому что папы
нет дома.
И потому он пришел в этот дом еще раз, в пять часов
вечера, как указала служанка, и Лоренсо Даса сам открыл ему
дверь и проводил в спальню дочери. И все время, пока длился
осмотр, сидел в темном углу, скрестив руки на груди и напрасно
пытаясь унять шумное дыхание. Трудно сказать, кто чувствовал
себя более неловко - врач, целомудренно касавшийся больной, или
сама больная, девически стыдливо сжавшаяся под шелковой ночной
рубашкой, во всяком случае, ни он, ни она не посмотрели друг
другу в глаза, и он лишь спрашивал безликим тоном, а она
отвечала дрожащим голосом, и оба ни на секунду не забывали о
человеке, сидевшем в темном углу, а тот ни на миг не сводил с
них взгляда. Наконец доктор Хувеналь Урбино попросил больную
сесть и с изысканной осторожностью опустил ночную рубашку до
пояса: нетронутые горделивые груди с еще почти детскими сосками
полыхнули в полутьме спальни, прежде чем она торопливо прикрыла
их скрещенными руками. Врач невозмутимо отвел ее руки и, не
глядя на нее, прослушал больную, приложив ухо сперва к ее
груди, а потом - к спине.
Доктор Хувеналь Урбино обычно говорил, что не испытал
никаких особых чувств при первом знакомстве с женщиной, с
которой ему суждено было прожить до самой смерти. Он помнил
небесно-голубую рубашку с кружевами, лихорадочно блестевшие
глаза, длинные, рассыпавшиеся по плечам волосы, но был так
заморочен опасениями, что чума может проникнуть и в старый
город, что внимание его не остановилось на том, чем так щедро
одарила его пациентку цветущая юность: он сосредоточился лишь
на некоторых подробностях, непосредственно связанных с
заподозренной болезнью. Она высказывалась по этому поводу еще
резче: молодой врач, о котором она столько слышала в связи с
чумой, показался ей сухим педантом, не способным любить кого бы
то ни было, кроме себя. У больной обнаружилась обычная кишечная
инфекция, и домашними средствами ее за три дня вылечили.
Испытав облегчение от того, что у дочери нет чумы, Лоренсо Даса
проводил доктора Хувеналя Урбино до его экипажа, заплатил за
визит золотым песо, что полагал очень высокой платой даже для
врача, пользующего богатых, однако, прощаясь, очень горячо его
благодарил. Его ослепило блестящее имя доктора, и он не только
не скрывал этого, но и готов был на что угодно, лишь бы
встретиться с ним еще раз в более свободной обстановке.
Дело можно было считать законченным. Однако во вторник на
следующей неделе доктор Хувеналь Урбино, без зова и
предупреждения, явился снова в неурочное время - в три часа
пополудни. Фермина Даса была в швейной комнате, вместе с двумя
своими подружками училась писать масляными красками, когда в
окне появился он, в своем непорочно белом сюртуке и белом
цилиндре, и знаком попросил ее подойти к окну: Она положила
палитру на стул и отправилась к окну на цыпочках, чуть
приподняв оборчатую юбку, чтобы та не волочилась по полу.
На голове у нее была диадема с медальоном, и камень в
медальоне светился тем же темным светом, что и глаза, и вся она
была словно в ореоле чистоты и свежести. Он отметил, что на
урок рисования она оделась как на праздник. Через окно он
прощупал ей пульс, велел показать язык, посмотрел горло с
помощью алюминиевой лопаточки и после каждого осмотра
удовлетворенно кивал. Он уже не испытывал того смущения, что в
прошлый раз, а она испытывала, и даже большее, потому что не
понимала, чем вызван его непредусмотренный визит, ведь он сам
сказал, что больше не придет, если только не обнаружится что-то
новое и его вызовут. Более того, она не хотела его больше
видеть - никогда. Закончив осмотр, доктор спрятал лопаточку в
чемодан, битком набитый врачебным инструментом и пузырьками с
лекарствами, и захлопнул его.
- Вы как новорожденная роза, - сказал он.
- Благодарю.
- Благодарите Бога, - сказал он и процитировал не совсем
точно Святого Фому: - Помните, что любое благо, откуда бы оно
ни исходило, исходит от Святого Духа. Вы любите музыку?
- К чему ваш вопрос? - спросила она в свою очередь.
- Музыка очень важна для здоровья, - сказал он. Он
действительно в это верил, очень скоро ей предстояло об этом
узнать и помнить до конца жизни, ибо для него тема музыки была
почти магической формулой, которой он пользовался, предлагая
дружбу, но тут она решила, что он шутит. К тому же, пока они
вели разговор у окна, две подружки захихикали, прикрываясь
палитрами, и это окончательно вывело из себя Фермину Дасу.
Ослепнув от ярости, она захлопнула окно. Постояв растерянно
перед кружевными занавесками, доктор попытался найти дорогу к
выходу, но заблудился и в смущении наткнулся на клетку с
пахучими воронами. Те с глухим криком в страхе забили крыльями,
и одежда доктора тотчас же напиталась запахом женских духов.
Голос Лоренсо Дасы загремел на весь дом, пригвоздив его к
месту.
- Постойте, доктор.
Он видел все со второго этажа и теперь спускался по
лестнице, застегивая на ходу рубашку, лилово-красный и
раздувшийся, с растрепанными бакенбардами - сиеста была
испорчена. Доктор постарался скрыть смущение.
- Я сказал вашей дочери, что она здорова и свежа, как
роза.
- Так-то оно так, - сказал Лоренсо Даса, - да больно много
шипов.
Он прошел мимо доктора, не здороваясь. Толкнул створки
окна в швейную комнату и грубо крикнул дочери:
- Иди извинись перед доктором.
Доктор попытался, было вмешаться и остановить его, но
Лоренсо Даса даже не взглянул в его сторону. А дочери крикнул:
"Поживее!" Та оглянулась на подружек, как бы ища понимания, и
возразила отцу, что ей не за что извиняться, потому что окно
она закрыла от солнца. Доктор Урбино заметил, что ее доводы
вполне убеждают, однако Лоренсо Даса продолжал настаивать на
своем. Побелев от гнева, Фермина Даса подошла кокну и, подобрав
кончиками пальцев юбку и выставив вперед правую ногу,
склонилась перед доктором в глубоком театральном реверансе.
- Покорнейше прошу извинить меня, благородный господин.
Доктор Хувеналь Урбино шутливо поддержал ее тон и тоже
склонился в поклоне и, сняв свой белый цилиндр, сделал
галантную отмашку, наподобие мушкетера, однако вопреки ожиданию
не увидел на ее лице даже улыбки сострадания. Желая загладить
неловкость, Лоренсо Даса пригласил доктора выпить кофе у него в
конторе, и тот с готовностью принял приглашение, чтобы не
закралось сомнения, будто у него в душе осталась хоть капля
обиды.
Вообще-то доктор Урбино кофе не пил, за исключением
маленькой чашечки натощак. Он не пил и спиртного, разве что
бокал вина за обедом в торжественных случаях, но на этот раз у
Лоренсо Дасы он выпил не только кофе, но и рюмку анисовой.
Потом он выпил еще чашку кофе и еще рюмку, а за ними - еще одну
чашку и еще одну рюмку, несмотря на то что оставалось еще
несколько визитов. Сначала он внимательно выслушал извинения,
которые Лоренсо Даса счел нужными принести от имени дочери,
сообщив заодно, что она - умная и серьезная девочка, достойная
любого принца, местного или чужеземного, но с единственным
недостатком. Характер у нее своенравный, как у мула. После
второй рюмки ему показалось, что он слышит голос Фермины Дасы
из глубины двора, и он мысленно последовал за нею по дому,
тонувшему в надвигающейся ночи, и догнал в коридоре, где она
зажигала светильники, а потом опрыскивала из пульверизатора
москитов в спальне, поднимала крышку кастрюли с супом, который
они с отцом будут есть сегодня за ужином, он и она, вдвоем,
будут сидеть за столом, не подымая глаз друг на друга и не
притрагиваясь к супу, чтобы не разрушить очарования ссоры, до
тех пор пока он наконец не сдастся и не попросит прощение за
свою сегодняшнюю грубость.
Доктор Хувеналь Урбино достаточно знал женщин и понимал,
что Фермина Даса ни за что не войдет к отцу в контору, пока он
тут, но все медлил: он чувствовал, что уязвленная сегодняшним
отпором гордость будет его терзать. Лоренсо Даса совсем опьянел
и, казалось, не замечал, что доктор слушает его невнимательно,
он говорил и упивался собственным красноречием. Его понесло: он
разглагольствовал и жевал при этом погасшую сигару, громко, на
весь дом, отхаркивался и тяжело ворочался в мягком крутящемся
кресле, и пружины под ним стонали, словно зверь в брачном гоне.
Он успел пропустить по три рюмки на каждую, выпитую его гостем,
и замолк на минуту, лишь когда понял, что они с гостем не видят
друг друга, тогда он поднялся и зажег лампу. Доктор Хувеналь
Урбино поглядел на него при свете и заметил, что один глаз
Лоренсо Дасы выкатился, как у рыбы, а слова не совпадают с
движением губ, и подумал, что, пожалуй, и сам перебрал лишку, и
это ему кажется. Он встал, испытывая изумительное чувство,
будто находится внутри тела, которое принадлежит не ему, а еще
кому-то, кто сидел на том самом месте, где был он, и лишь
огромным усилием заставил себя не потерять сознание.
Было семь вечера, когда он вышел из конторы Лоренсо Дасы,
тот шествовал впереди. Стояла полная луна. Дворик,
преображенный парами анисовки, словно плавал в аквариуме, а
накрытые платками клетки казались призраками, задремавшими в
жарком аромате цветущих апельсиновых деревьев. Окно в швейную
комнату было открыто, на рабочем столике горела лампа, на
мольбертах стояли незаконченные картины. "Где ты, которой нет",
- сказал доктор Урбино, проходя мимо окна, но Фермина Даса не
слышала его, она не могла слышать, потому что в это время
плакала от бессильной ярости у себя в спальне, уткнувшись лицом
в подушку, и ждала отца, чтобы выместить на нем все унижение
сегодняшнего дня. Доктор не отказался от мечтаний попрощаться с
нею, но Лоренсо Даса не предложил ему этого. Он с замиранием
сердца вспомнил ее чистый пульс, ее язык, как у кошки, ее
нежные миндалины, и тут же расстроился при мысли, что она не
захочет его больше видеть и воспротивится любой попытке с его
стороны. Едва Лоренсо Даса вступил в прихожую, как разбуженные
вороны под просты-
ней издали погребальный крик. "Взрасти воронов, и они
выклюют тебе глаза", - проговорил доктор вслух, все еще думая о
ней, и Лоренсо Даса обернулся переспросить, что он сказал.
- Это не я, - ответил доктор. - Это - анисовка. Лоренсо
Даса проводил его до экипажа и попытался вручить золотой песо
за второй визит, но доктор не взял. Он четко объяснил кучеру,
как отвезти его в дом к двум больным, которых он должен был
посетить, и без посторонней помощи поднялся в экипаж. Но когда
коляска покатила по булыжной мостовой, подпрыгивая на
неровностях, ему стало совсем худо, и он велел кучеру изменить
маршрут. Он поглядел на себя в зеркальце на стенке кареты и
увидел, что изображение его тоже думает о Фермине Дасе. Он
пожал плечами. И наконец, отрыгнув сполна, откинул голову на
грудь и заснул, а во сне услыхал погребальный звон. Сперва
зазвонили колокола собора, а потом - все церкви, одна за
другой, даже разбитые черепки на странноприимном доме Святого
Хулиана.
- Какое дерьмо, - прошептал он во сне, - покойники мрут
без перерыву.
Мать и сестры ужинали кофе с пирожками за парадным столом
в большой столовой, когда он вдруг появился в дверях, с помятым
жалким лицом и обесчещенный блядским запахом диковинных
воронов. Главный колокол близкого собора отдавался гулом в
огромном водоеме дома. Мать спросила, куда он подевался, его
искали повсюду, за ним приходили от генерала Игнасио Марии,
последнего внука маркиза де Хариас де ла Веры, сегодня у него
случилось кровоизлияние в мозг, и по нему теперь звонили
колокола. Доктор Хувеналь Урбино слушал мать и не слышал,