Маркес Габриэль Гарсиа. Любовь во время чумы

у ее двери, Флорентино Ариса попросил Леону Кассиани пригласить
его на рюмку коньяку. Второй раз в подобной ситуации он просил
ее об этом. В первый. десять лет назад, она ответила ему: "Если
ты в этот час войдешь ко мне, тебе придется остаться навсегда".
Он не вошел. Но теперь он вошел бы в любом случае, даже если бы
потом ему пришлось нарушить слово. Но Леона Кассиани пригласила
его без всяких условий.
Ему показалось, будто он, того не чая. вошел в храм любви,
которую загасили прежде, чем она успела родиться. Отец и мать
Леоны Кассиани уже умерли, брат разбогател и жил на Кюрасао, и
она осталась одна в родительском доме. В прежние годы, еще не
отказавшись от надежды сделать ее своей любовницей, Флорентино
Ариса, с согласия ее родителей, приходил сюда по воскресеньям
и, случалось, засиживался допоздна; он так много вложил в
убранство этого дома, что в конце концов стал считать его почти
своим. Однако в тот вечер, после кино, у него возникло
ощущение, что гостиную словно очистили от воспоминаний о нем.
Мебель переставили, на стенах висели другие олеографии, и ему
подумалось, что столько осязаемых перемен произведено
исключительно для того, чтобы раз и навсегда стало ясно: его
вообще никогда не было. Кот не узнал его. Он забыт - это задело
за живое, и он испугался: "Уже и не помнит меня". Она ответила,
не обернувшись, наполняя рюмки, - пусть не волнуется и спит
спокойно, кошки вообще никого не помнят.
Устроившись на софе, совсем близко друг к другу, они
говорили о своей жизни, о том, что было до того, как они
познакомились в один прекрасный день, черт знает когда, в
трамвае, запряженном мулами. Их жизнь протекала в соседних
конторских помещениях, и никогда прежде не говорили они ни о
чем ином, кроме повседневной работы. Они разговаривали, и
Флорентино Ариса положил ей руку на бедро и начал тихонько
поглаживать, с нежностью опытного совратителя, и она позволила,
но при этом даже не вздрогнула, хотя бы из вежливости. И лишь
когда он попробовал пойти дальше, взяла его пытливую руку в
свою и поцеловала в ладонь.
- Веди себя хорошо, - сказала она. - Я уже давно поняла,
что ты - не тот мужчина, которого я ищу.
Когда она была совсем молоденькой, какой-то человек,
сильный и ловкий, на молу напал на нее сзади так, что она не
видела его лица, повалил, содрал одежду и овладел ею внезапно и
яростно. Лежа на камнях, истерзанная, вся в порезах, она хотела
только одного: пусть он останется навсегда, чтобы умереть в его
объятиях. Она не видела его лица, не слыхала голоса, но была
уверена, что узнает его из тысячи на ощупь, по тому, как
поведет он себя в миг любви. И с тех пор каждому, кто хотел ее
слушать, говорила: "Если встретишь где-нибудь типа, огромного и
сильного, который изнасиловал бедную негритяночку на Молу
утопленников пятнадцатого октября около половины двенадцатого
ночи, скажи ему, где он может меня найти". Она говорила это уже
просто так, по привычке, и сказала это стольким, что надежд не
осталось. Флорентино Ариса слушал эту историю много раз, как,
должно быть, слушал прощальные гудки парохода по ночам. К трем
часам ночи они успели выпить по три рюмки коньяку, и он уже
твердо знал, что он и в самом деле не тот мужчина, которого она
ждала, и был рад, что знает это.
- Браво, моя львица, - сказал он ей, уходя. - Мы убили
тигра.
Это было не единственное, что кончилось в ту ночь. Злая
сплетня насчет палаты для чахоточных разрушила мечту, ибо
вселила в него невероятное подозрение: Фермина Даса - смертна
и, следовательно, может умереть раньше своего мужа. А увидев,
как она споткнулась, выходя из кино, он сделал еще один шаг по
направлению к пропасти; ему вдруг открылось: он, а не она,
может умереть первым. Это было знамение, и одно из самых
пугающих, поскольку основывалось на реальности. Позади остались
годы непоколебимого ожидания, годы счастливых надежд, ныне же
на горизонте не маячило ничего, кроме бездонного моря
воображаемых болезней. трудного, капля по капле, мочеиспускания
на рассвете после бессонной ночи и смерти, которая может
случиться под вечер, в любой день. Он подумал, что каждый миг.
каждая минута дня, которые прежде были ему более чем
присягнувшими сообщниками, теперь вступали в заговор против
него. Несколько лет назад он направлялся на свидание: сердце
его сжималось от страха и риска; дверь оказалась незапертой, а
петли свежесмазанными, чтобы он мог войти бесшумно, но в
последний миг он раздумал и повернул обратно - побоялся, что
может причинить чужой и податливой женщине непоправимый вред -
умереть в ее постели. Теперь же у него были все основания
думать, что женщине, которую он любил больше всего на свете и
которую ждал с прошлого века до нынешнего без единого вздоха
разочарования, скорее всего, времени хватит лишь на то, чтобы
взять его под руку и перевести через изрытую лунными кратерами
улицу и газон с растрепанными ветром маками на другую сторону,
к тротуару смерти.
По правде сказать, Флорентино Ариса, по меркам его
времени, давно перешагнул границу старости. Ему было пятьдесят
шесть лет, полных пятьдесят шесть, и, как он считал, полно
прожитых, ибо все они были годами любви. Однако ни один мужчина
его времени, боясь показаться смешным, не рискнул бы выглядеть
молодым в его возрасте, даже если считал себя таковым или был
им на самом деле, и никто, разумеется, не признался бы без
стыда, что тайком все еще проливает слезы из-за отказа, который
получил в прошлом веке. Это было время не для молодых: в каждом
возрасте, разумеется, одевались по-своему, однако
по-стариковски начинали одеваться, едва выйдя из ранней юности,
и потом - до могилы. Одежда обозначала не просто возраст, а
достойное общественное положение. Молодые люди, одеваясь как их
деды, становились более респектабельными, прежде времени
водружая на нос очки, и считалось хорошим тоном после тридцати
ходить с палкой. У женщин существовало только два возраста: на
выданье, другими словами, не старше двадцати двух, и старая
дева - кого замуж не взяли. Все остальные - замужние, матери,
вдовы, бабушки - принадлежали к особому виду, и они вели счет
не прожитым годам, а тем, что оставались им до смерти.
В отличие от других Флорентино Ариса встретил козни
старости с отчаянным мужеством, хотя на его долю выпала
странная участь - с детства выглядеть стариком. Сперва - от
бедности. Трансито Ариса перелицовывала и перешивала для него
ту одежду, которую отец намеревался выбросить на помойку, так
что он ходил в начальную школу в сюртуках, спадавших до полу,
когда он садился, и в министерских шляпах, съезжавших на уши,
несмотря на то что внутри, для уменьшения размера, был вшит
ватный валик. А поскольку к тому же он с пяти лет носил очки от
близорукости, а индейские, как у матери, волосы, жесткие, будто
конские, стояли торчком, то в целом его облик был не слишком
светлым и радостным. К счастью, после стольких неурядиц с
правительством, стольких наложившихся друг на друга гражданских
войн, школьные правила утратили прежнюю строгость, и в
общественных школах царила полная неразбериха в отношении как
происхождения, так и социального положения учеников. Ребятишки,
у которых еще и молоко на губах не обсохло, на уроки являлись
пропахшие дымом, в военной форме, с заработанными под свинцовым
дождем офицерскими нашивками и с хорошо различимым уставным
оружием у пояса. Стоило им не поладить в игре, как они
принимались палить нз оружия и угрожали учителям, если те
ставили им плохие отметки, а ученик третьего курса колледжа
Ла-Салье. он же - отставной полковник милиции, убил выстрелом
послушника Хуана Отшельника, префекта общины, за то, что он
сказал на уроке Закона Божьего, что Бог - член Консервативной
партии.
С другой стороны, дети из обедневших знатных семейств
ходили в одежде древних принцев, а некоторые, совсем бедные,
даже босиком. Словом, среди всей этой диковинной всячины
Флорентино Ариса хотя и был одним из самых диковинных, однако
же не настолько, чтобы привлекать к себе внимание. Самое
грубое, что ему довелось услышать, был чей-то крик на улице:
"Уроду без состояния - по силам одни желания". Во всяком
случае, одежда, которую он стал носить из бедности, с той поры
и до конца жизни более всего подходила его загадочной натуре и
печальному образу. Получив первый важный пост в Карибском
речном пароходстве, он заказал себе новый костюм по размеру, но
точно в том же стиле, в каком были сшиты костюмы, оставшиеся от
отца, который вспоминался ему всегда стариком, хотя умер в
почитаемом возрасте Христа - тридцати трех лет от роду. Одним
словом, Флорентино Ариса всегда казался старше, чем был на
самом деле. Так что языкастая Брихита Сулета, его мимолетная
возлюбленная, обожавшая резать правду-матку, с первого же дня
заявила, что он ей больше нравится раздетым, потому что голышом
он на двадцать лет моложе. Однако он не знал, что делать,
потому что, во-первых, собственный вкус не позволял ему
одеваться иначе, а во-вторых, потому, что никто не знал, как
следует одеваться, чтобы в двадцать лет выглядеть моложе, разве
что снова вытащить из комода коротенькие штанишки и матросскую
шапочку юнги. Да и сам он не мог уйти от свойственного его
времени представления о старости, и вполне естественен был его
ужас при виде того, как Фермина Даса споткнулась, выходя из
кино: эта треклятая смерть, того и гляди, бесповоротно одолеет
в его жестокой борьбе за любовь.
До тех пор единственным сражением, в которое он отчаянно
ввязался и которое бесславно проиграл, было сражение с лысиной.
С того момента, как он увидел первые волоски, застрявшие в
расческе, он понял, что обречен на ад, муки которого не в силах
вообразить те, кому он не выпал на долю. Он сопротивлялся
долгие годы. Не было ни одной травы, ни одного притирания,
которых бы он не попробовал, ни одного верного средства, в
которое бы не поверил, ни одной жертвы, на которую бы не пошел,
защищая от ужасного опустошения каждый дюйм на своей голове. Он
затвердил наизусть инструкцию по сельскому хозяйству из
"Бристольского альманаха", потому что кто-то кому-то сказал,
будто бы рост волос непосредственно связан с урожайными
циклами. Он сменил своего парикмахера, к которому ходил всю
жизнь и который был торжественно лысым, на недавно появившегося
в городе чужака, стригшего волосы лишь в первую четверть
нарождающейся луны. Едва новый цирюльник начал на деле
доказывать легкость своей руки, как выяснилось, что он -
растлитель юных послушниц и его разыскивает полиция сразу
нескольких антильских стран, так что, в конце концов, его в
кандалах увезли из города.
Флорентино Ариса вырезал из газет все объявления для лысых
и однажды наткнулся в одной карибской газете на две фотографии
одного и того же человека, и на первой он был лысый, как арбуз,
а на второй - волосатый, точно лев, - до и после применения
безотказного препарата. Однако по истечении шести лет,
испробовав на себе сто семьдесят два средства, не считая
дополнительных способов, которые приводились на этикетках
флаконов, единственное, чего добился Флорентино Ариса, была
экзема, смрадная и чесоточная, которую монахи с Мартиники
называли "северное сияние" за то, что в темноте она светилась.
Под конец он проверил на себе все индейские травы, какими
торговали на городском рынке, и все магические средства, а
также восточные зелья, что продавались у Писарских ворот, и
когда все-таки понял, что все, все без исключения - обман и
мошенничество, на макушке у него уже была тонзура, как у
святого. В нулевом году, в то время как Тысячедневная
гражданская война обескровливала страну, в город прибыл
итальянец, изготовлявший парики по размеру из настоящих волос.
Стоил парик целое состояние, и мастер не брал на себя
ответственности за свое изделие более чем на три месяца, однако
лишь очень немногие состоятельные обладатели лысины не
поддались искушению. Флорентино Ариса пришел одним из первых.
Он примерил парик, так похожий на его собственные волосы, что
он испугался, как бы эти волосы в определенные моменты не
начали вставать дыбом, точно его собственные, и все-таки не
сумел примириться с мыслью, что на голове ему придется носить
волосы мертвеца. Единственное утешение: прожорливая лысина не
оставила ему времени на то, чтобы узнать цвет своих седин.
Однажды какой-то счастливый пьянчужка с речной пристани
бросился к нему, когда он выходил из конторы, обнял более
пылко, чем обычно, и, к вящей радости грузчиков сняв с него
шляпу, звонко чмокнул в макушку и заорал: - Божественная
лысина! В тот же вечер Флорентино Ариса, сорока восьми лет от
роду, сбрил начисто редкий пушок на висках и на затылке, все,
что еще оставалось у него на голове, и окончательно смирился со
своею лысой судьбой. Смирился настолько, что каждое утро перед
умыванием стал покрывать пеной не только подбородок, но и ту
часть черепа, где снова мог прорасти пушок, и опасной бритвой
сбривал все до гладкости детской попки. Раньше он не снимал
шляпу нигде, даже в конторе, - обнажить лысину, представлялось
ему, все равно что на людях показаться нагим. Но, приняв ее
окончательно, стал приписывать ей те самые свойства
мужественности, о которых ему прежде говорили, а он пропускал
мимо ушей, считая это выдумками лысых. Позднее он усвоил новую
моду - прикрывать плешь волосами, зачесанными справа, и никогда
уже этой привычки не менял. Хотя и продолжал ходить в шляпе
всегда одного и того же унылого стиля, даже когда в моду вошли
шляпы-канотье, получившие местное название "тортик".
А вот потеря зубов оказалась не естественной утратой, а
результатом халтурной работы заезжего дантиста, который решил
вырубить с корнем самую обычную инфекцию. Флорентино Ариса
испытывал такой ужас перед бормашиной, что не ходил к зубному
врачу, несмотря на постоянную зубную боль, пока, наконец,
терпеть стало невмочь. Мать перепугалась, услыхав, как он ночь
напролет безутешно стонет в соседней комнате, ей показалось,
что стонет он так, как в былые времена, почти уже
растворившиеся в тумане ее памяти, но когда она заставила его
открыть рот, чтобы посмотреть, где на этот раз болит у него
любовь, то обнаружила во рту нарывы.
Дядюшка Леон XII послал его к доктору Франсису Адонаю,
негру-гиганту в гамашах и штанах для верховой езды, который
плавал на речных пароходах с целым зубоврачебным кабинетом,
умещавшимся в котомках, какие носят управляющие, да и сам он
смахивал на бродячего управляющего ужасами. Заглянув в рот
Флорентино Арисы, он решил, что надо вырвать ему все зубы,
включая и здоровые, дабы раз и навсегда избавить от всяких
напастей. В отличие от того, что было с лысиной, этот
варварский метод не озаботил Флорентино Арису, разве что
немного пугало предстоящее истязание без наркоза. Не была ему
противна и мысль об искусственной челюсти, во-первых, потому,
что одним из приятных воспоминаний детства был ярмарочный
фокусник, который вынимал изо рта вставные челюсти и, не
переставая разговаривать, выкладывал их на стол, а во-вторых,
потому, что ставился крест на зубной боли, которая мучила его с
детства так же неотступно и жестоко, как любовь. Он не увидел в
этом коварного подвоха старости, каким представлялась ему
лысина, он был уверен, что, несмотря на едкий запах
вулканизированного каучука, сам он с ортопедической улыбкой
будет выглядеть гораздо более опрятно. И, не сопротивляясь,
отдал себя во власть доктора Адоная, который терзал его своими
щипцами без наркоза, а затем со стоицизмом тяжелогруженого осла
перенес период заживления.
Дядюшка Леон XII вникал во все детали операции, словно ее
производили над ним самим. Он испытывал особый интерес к
искусственным челюстям после одного из первых плаваний по реке
Магдалене, а виною всему была его маниакальная страсть к
бельканто. Однажды ночью, в полнолуние, где-то неподалеку от
порта Гамарра, он поспорил с немецким землемером, что разбудит
весь животный мир сельвы неаполитанской песней, которую
исполнит на капитанском мостике. И чуть было не выиграл. Уже
слышно было над темной рекою, как в заводях захлопали крыльями
серые цапли, как забили хвостами кайманы и рыба-бешенка
заметалась, пытаясь выбраться на твердую землю, но вдруг на
самой верхней ноте, когда все боялись, как бы у певца не
лопнули от напряжения жилы, с последним выдохом изо рта у него
выскочила искусственная челюсть и пошла на дно реки.
Пароходу пришлось на целых три дня задержаться в порту
Тенерифе, пока срочно изготавливали новые зубы. Челюсть вышла
великолепная. Но во время обратного плавания, когда дядюшка
Леон XII пытался объяснить капитану, каким образом он потерял
искусственную челюсть, он вдохнул всей грудью жаркий воздух
сельвы и взял самую высокую ноту, на какую был способен,
продержал ее сколько мог, до последнего, чтобы вспугнуть
кайманов, которые грелись на солнце и, не мигая, наблюдали за
проходящим мимо пароходом, и новая челюсть точно так же
выскочила у него изо рта и ушла на дно. С тех пор он держал
запасные зубы повсюду, в разных местах - дома, в конторе, в
ящике письменного стола, и на каждом из трех пароходов
компании. И кроме того, отправляясь обедать вне дома, он уносил
в кармане, в коробочке из-под таблеток от кашля, запасную
челюсть, потому что однажды, на загородном обеде, он жевал
жареное мясо, и челюсть сломалась. Боясь, как бы племянник не
стал жертвой подобного сюрприза, дядюшка Леон XII велел доктору
Адонаю изготовить для него сразу две искусственные челюсти:
одну из дешевых материалов, на каждый день, для пользования в
конторе, а другую - для воскресных и праздничных дней, с
золотым проблеском на том зубе, что открывался в улыбке, и этот
дополнительный штрих придавал челюсти особое правдоподобие. И
вот в Пальмовое воскресенье Флорентино Ариса снова вышел на
улицу в совершенно новом обличье, с такой безупречной улыбкой,
что ему показалось, будто кто-то совершенно другой занял его
место в этом мире.
Все это произошло вскоре после смерти матери, Флорентино
Ариса остался в доме один. Это было самое подходящее место для
его образа любви, потому что дом стоял на тихой улочке, хотя
многочисленные глядевшие на него окна соседних домов и наводили
на мысль о не меньшем количестве глаз, глядевших из-за
занавесок. Однако главной заботой Флорентино Арисы было счастье
Фермины Дасы, и только ее одной, и потому он предпочел потерять
массу возможностей за шесть самых плодотворных лет, но не
запятнать свой дом другими любовями. К счастью, каждая
следующая ступень, на которую он поднимался в Карибском речном
пароходстве, давала ему новые привилегии, главным образом
скрытые, и одна из самых полезных - возможность пользоваться
конторой по ночам, а также в воскресные и праздничные дни к
удовольствию смотрителей. Однажды Флорентино Ариса - он был
тогда первым вице-президентом - начал забавляться любовью с
девицей, приходившей по воскресеньям убирать в конторе, и уже
расположился на стуле за письменным столом, а она- сверху, как
вдруг дверь отворилась. Дядюшка Леон XII заглянул в кабинет,
словно ошибся дверью, и уставился поверх очков на перепуганного
племянника. "Черт возьми! - проговорил дядюшка без малейшего
удивления. - Неуемный ходок, весь в папашу!" И прежде чем
закрыть дверь, сказал, устремив взгляд в пустоту:
- А вы, сеньорита, продолжайте, не беспокойтесь. Клянусь
честью, я не видел вашего лица.
Больше он об этом не говорил, однако всю следующую неделю
Флорентино Арисе работать было невозможно. В понедельник толпою
ввалились электрики и установили на потолке лопастной
вентилятор. Затем без предупреждения явились замочники и с
военным грохотом поставили на двери засов, чтобы можно было
запираться изнутри. Приходили столяры и, ни слова не говоря,
что-то измеряли, за ними обойщики приносили образцы кретона и
смотрели, подходят ли они к цвету стен, и на следующей неделе
через окно втащили - поскольку не проходила в дверь - огромную
двуспальную софу с обивкой в вакхических цветах. Работали они в
самое непредсказуемое время и с настойчивостью, которая не
выглядела случайной, а каждому, кто возражал, говорили одно и
то же: "Приказ Генеральной дирекции". Флорентино Ариса так
никогда и не узнал, было ли это вторжение любезностью со
стороны дядюшки, следившего за неуемной любовной деятельностью
племянника, или же то был свойственный только ему способ
указать племяннику на недозволенность его поведения. До
истинной причины он не додумался, а истина состояла в том, что
дядюшка Леон XII желал его поощрить, поскольку и до него дошел
слушок, будто склонности племянника отличны от тех, к каким
привержено большинство мужчин, и это его чрезвычайно заботило,
ибо мешало сделать своим преемником.
В отличие от своего брата, Леон XII Лоайса прожил в
прочном браке шестьдесят лет и всегда похвалялся, что по
воскресеньям не работает. У него было четверо сыновней и одна
дочь, и всех их он готовил в наследники своей империи, но жизнь
уготовила ему долю, которая была уделом расхожей литературы его
времени, но никто не думал, что такое случается в жизни: все
четыре сына умерли один за другим, едва успев занять
руководящие посты, а дочь оказалась начисто лишенной призвания
к речному делу и предпочла умереть, созерцая из окошка, с
высоты пятидесяти метров, суда на Гудзоне. Разумеется, хватало
таких, кто за верное выдавал россказни, будто бы этот мрачный
Флорентино Ариса, со своим вампирским зонтиком, не остался в
стороне от того, что произошло сразу столько случайностей.
Когда дядюшка отошел от дел - не по собственной воле, а по
предписанию врачей, - Флорентино Ариса начал ощутимо жертвовать
своими воскресными любовными занятиями. Он стал сопровождать
дядюшку в его загородный приют на одном из первых появившихся в
городе автомобилей, у которого рычаг управления имел такую
отдачу, что первому шоферу оторвало руку. Они разговаривали
часы напролет, отрешенно лежа в гамаке, на шнурах которого было
вышито дядюшкино имя, и повернувшись спиною к морю, в старинном
имении с рабами, где с террас, сплошь в цветущих астромелиях,
видны были заснеженные горные хребты. Флорентино Арисе всегда
трудно было говорить с дядюшкой о чем-нибудь ином, кроме
речного судоходства, особенно в эти долго не наступавшие
вечера, где смерть всегда была невидимым гостем. Дядюшку Леона
XII постоянно мучила одна забота - чтобы речное судоходство не
попало в руки дельцов, связанных с крупными европейскими
объединениями. "Речное судоходство всегда было в руках у крутых
людей, - говорил он. - Если же им завладеют эти хлыщи, то
кончится тем, что опять подарят его немчуре". Опасение исходило
из его политических взглядов, которые он высказывал кстати и
некстати.
- Скоро мне стукнет сто лет, я видел всякие перемены, даже
светила перемещались во Вселенной, и только одного не видел -
перемен в этой стране, - говорил он. - И конституции новые
принимают, и законы всякие, и войны начинаются каждые три
месяца, а все равно - живем, как прежде, в Колонии.
Своим братьям-масонам, приписывающим все зло поражению
федерализма, он отвечал: "Тысячедневная война была проиграна
двадцать три года назад, в войне семьдесят шестого года".
Флорентино Ариса, чье безразличие к политике приближалось почти
к абсолютному, слушал эти разглагольствования, звучавшие все
чаще, как слушают шум моря. Что же касается политики,
проводимой компанией, то он был ярым ее противником. В
противоположность дядюшке, он считал, что положение речного
пароходства, находившегося на грани краха, можно поправить,
лишь произвольно отказавшись от монополии на суда с паровыми
котлами, предоставленной Карибскому речному пароходству
Национальным конгрессом на девяносто девять лет и один день.
Дядюшка возражал: "Эти идеи тебе вбивает в голову моя тезка
Леона - ее анархические новации". Однако это было верно лишь
наполовину. Свои доводы Флорентино Ариса основывал на опыте
немецкого коммодора Хуана Б. Элберса, который погубил свой
благородный талант непомерными честолюбивыми замыслами. А
дядюшка считал, что поражение Элберса связано не с его
достоинствами, а с тем, что тот взял на себя нереальные
обязательства, равноценные ответственности за всю национальную
географию: короче, он взялся осуществлять судоходство на реке и
содержать все портовые сооружения, подъездные пути к ним и
транспортные средства. К тому же, говорил он, злокозненная
оппозиция президента Симона Боливара оказалась делом
нешуточным.
Большинство компаньонов смотрели на их спор как на
супружескую перепалку, в которой обе стороны по-своему правы.
Упрямство старика представлялось им естественным не потому, что
в старости он стал меньшим выдумщиком и фантазером, как
довольно часто говорили, просто дядюшка считал, что отказаться
от монополии - все равно что выбросить на помойку трофеи
исторической битвы, в которую они с братьями вступили в
героическую пору, один-на-один, против могущественнейших
противников в мире. А потому никто не воспротивился, когда он
закрепил свои права таким образом, что их нельзя было тронуть
прежде, чем он уйдет из этого мира. И вдруг неожиданно, когда