Маркес Габриэль Гарсиа. Любовь во время чумы

которые расставляет любовь.
Даже самой себе она не могла объяснить, почему приняла от
него письмо. Нет, она не упрекала себя, однако обязательство
дать ответ угнетало ее все больше и в конце концов стало мешать
ей жить. В каждом слове отца, в каждом его случайном взгляде и
самом обычном поступке ей мерещились западня и намерение
выведать ее тайну. Она жила в такой тревоге, что старалась
теперь не разговаривать за столом из опасения, что любая
неосмотрительность может выдать ее, и стала осторожной даже с
тетушкой Эсколастикой. Она то и дело запиралась в туалете и
читала-перечитывала письмо, пытаясь обнаружить тайный код,
магическую формулу, заключенную в одной из трехсот четырнадцати
букв, сложенных в пятьдесят восемь слов, надеясь прочитать
больше того, что эти слова говорили. Однако не нашла ничего,
кроме того, что поняла с первого прочтения, когда с сумасшедше
колотившимся сердцем кинулась в туалет, заперла дверь и
разорвала конверт, ожидая длинного, безумно-страстного письма,
а нашла надушенную записку, решительный тон которой напугал ее.
Вначале она не думала всерьез, что должна отвечать на
письмо, но письмо было таким недвусмысленным, что уклониться от
ответа не представлялось возможным. Обуреваемая сомнениями, она
вдруг обнаружила, что думает о Флорентино Арисе гораздо чаще и
гораздо более заинтересованно, чем ей хотелось бы, и даже стала
огорчаться, когда не видела его в парке в урочный час, забывая,
что сама
просила его не приходить в парк, покуда она раздумывает
над ответом. И в конце концов он вошел в ее мысли так, как она
и представить себе не могла: она предчувствовала заранее, где
его не будет, и страстно желала увидеть его там, где он быть
никак не мог, или вдруг просыпалась от почти физического
ощущения, что он в темноте смотрит на нее, спящую, так что
когда в один прекрасный день она услыхала его решительные шаги
на усыпанной желтыми листьями парковой дорожке, ей стоило труда
поверить, что это не очередная проделка ее фантазии. И когда он
властно, что никак не вязалось с его тщедушностью, потребовал
ответ на свое письмо, она, с трудом преодолев испуг, попыталась
укрыться истинной правдой: она не знала, что ответить. Но
Флорентино Ариса не для того перемахнул через одну пропасть,
чтобы испугаться следующих.
- Раз вы приняли письмо, было бы неучтиво не ответить на
него.
Она оказалась в тупике. Однако она всегда была себе
хозяйкой, и потому извинилась, что задержала ответ, дала
честное слово, что он получит его до начала каникул, и сдержала
слово. В последнюю пятницу февраля, за три дня до окончания
школьных занятий, тетушка Эсколастика пришла на телеграф с
вопросом: сколько стоит послать телеграмму в местечко
Мельничные Жернова, не значившееся в телеграфном реестре, и
Флорентино Ариса, отвечая, вел себя так, будто они никогда
ранее не виделись, а она, уходя, словно бы забыла на стойке
молитвенник в переплете из кожи ящерицы с вложенным в него
конвертом из льняной бумаги с золотыми виньетками. Обезумевший
от счастья Флорентино Ариса провел остаток дня, поедая розы и
перечитывая письмо, он снова и снова разглядывал букву за
буквой и жевал лепестки роз, и к полуночи так начитался письма
и так наелся роз, что матери пришлось взять его, как теленка,
за подбородок и заставить проглотить ложку касторового масла.
Целый год был заполнен одной любовью. И у того и у другого
жизнь состояла только из одного: думать друг о друге, мечтать
друг о друге и ждать ответа на письмо с той же лихорадочной
страстью, с какой писался ответ. В ту пьяную любовным бредом
весну и в следующем году им ни разу не выдалось случая
поговорить. Более того: с момента, как они увиделись в первый
раз, и до той минуты, когда полвека спустя он повторил ей свое
решительное признание, им ни разу не случилось увидеться
наедине и ни разу говорить - о своей любви. Но в первые три
месяца они писали письма друг другу каждый день, а бывало, что
и по два раза в день, так что тетушку Эсколастику приводило в
ужас то всепожирающее пламя, которое она сама помогла разжечь.
Первое письмо она сама - в отместку за собственную
незадавшуюся судьбу - отнесла в молитвеннике на телеграф, тем
самым положив начало каждодневному обмену письмами, которые они
передавали друг другу на улице, встречаясь как бы случайно;
однако ей не хватило смелости дать им возможность обменяться
словами, даже самыми незначительными, даже очень коротко.
Но на исходе третьего месяца она поняла, что у ее
племянницы вовсе не легкое детское увлечение, как ей показалось
вначале, и что ее собственная участь находится под угрозой
из-за этого буйного любовного пожара. По правде говоря, у
Эсколастики Дасы не было иных средств к существованию, кроме
братниной милости, и она знала его тиранический характер, он бы
никогда не простил, что она обманула его доверие. Но в
последнюю, решающую минуту сердце не позволило ей удержать
племянницу в уготованной ей безотрадной участи, какую сама
влачила с юных лет, и она дала использовать себя, утешаясь
мыслью, будто сама ни при чем. Способ был прост: каждый день
Фермина Даса оставляла письмо в каком-нибудь укромном месте, на
пути между домом и школой, в этом же письме указывая место, где
надеялась найти ответное письмо от Флорентино Ариса. И точно
так же поступал Флорентино Ариса. Весь год тетушка Эсколастика
словно по каплям роняла истерзанную совесть в церквях, у
крестильных часовен, в дуплах деревьев и в трещинах
разрушающихся крепостных стен. Случалось, адресат находил
письмо размокшим от дождя, заляпанным грязью или разорванным
злыми руками, бывало, письмо вообще пропадало неизвестно куда,
но каждый раз находился способ возобновить общение.
Флорентино Ариса писал каждую ночь, безжалостно травя себя
чадом масляной лампы, примостившись позади галантерейной лавки,
и письма его становились тем пространнее и возвышеннее, чем
больше старался он подражать своим любимым поэтам из серии
"Народная библиотека", которая к тому времени добралась уже до
восьмидесятого тома. Мать, всячески поощрявшая его окунуться в
любовные переживания, начала опасаться за здоровье сына. "Так
растратишь все мозги, - кричала она ему из спальни, когда он
засиживался до петухов. - Ни одна женщина на свете того не
стоит". Она просто не понимала, как можно дойти до такого
состояния. Но сын не слушал ее. Иногда он, не сомкнув за ночь
глаз, взлохмаченной любовной лихорадкой, успевал, однако,
оставить письмо в указанном Фер-миной Дасой тайнике, чтобы она
смогла взять его, возвращаясь из школы.
А она, жившая под недреманным оком отца и неусыпной
слежкой монахинь, едва успевала написать полстранички из
школьной тетрадки, запираясь для этого в туалете или делая вид,
будто записывает урок. Однако не только нехватка времени и
постоянная слежка, сам характер Фермины Дасы был причиной того,
что в ее письмах не было подводных камней чувствительности:
скупым языком судового журнала она излагала события своей
жизни. Для нее эти письма превратились в забаву, им надлежало
поддерживать огонь живым, но рук на этом огне Фермина Даса не
обжигала, в то время как Флорен-тино Ариса сгорал до пепла в
каждой строке. Больше всего на свете желая заразить и ее своим
безумием, он посылал ей стихотворные миниатюры, нацарапанные
булавкой на лепестках камелий. Это он, а не она, осмелился
прислать в письме прядь своих волос, однако желанного ответа не
дождался, а желал он получить один волос во всю длину из косы
Фермины Дасы. Но небольшого шажка навстречу ему все-таки
удалось от нее добиться - она стала присылать ему засушенные в
словарях листья, вернее, оставшиеся от этих листьев прожилки,
крылья бабочек, перья таинственных птиц, а на день рождения
подарила ему квадратный сантиметр от одеяния святого Педро
Клавера; кусочки его одеяния продавались тогда тайком и по
цене, совершенно недоступной для школьницы. Однажды ночью
Фермина Даса проснулась в испуге: под ее окном исполняли
серенаду, одинокая скрипка играла один и тот же вальс. Ее
пронзила провидческая догадка, что каждый звук этой серенады
был живой благодарностью за высушенные листья и крылышки из ее
коллекций, за время, которое она крала у арифметики, сочиняя
ему письма, за страх перед экзаменами, за то, что она думала
больше о нем, чем об естественных науках, но ей не верилось,
что Флорентино Ариса способен на такую неосторожность.
На следующее утро Лоренсо Даса за завтраком не сдержал
любопытства. Во-первых, он не знал, что на языке серенад
означает исполнение одной-един-ственной вещи, а во-вторых, хотя
он слушал очень внимательно, ему не удалось установить, из
какого дома раздавалась музыка. Тетушка Эсколастика совершенно
спокойно, помогая тем самым племяннице взять себя в руки,
сообщила, что из своей спальни сквозь жалюзи она разглядела
одинокого скрипача на другом конце парка, и сказала, что
исполнение одной-единственной вещи на языке серенад, конечно
же, обозначает разрыв. В тот же день в письме Флорентино Ариса
подтвердил, что это он исполнял серенаду, а вальс, сочиненный
им самим, назывался так, как он называл Фермину Дасу в своем
сердце: "Коронованная Богиня". В парке он впоследствии больше
не играл, а выбирал лунными ночами такое место, чтобы она могла
слышать, но не просыпалась при этом от страха. Любимым его
местом стало кладбище для бедняков на убогом холме, открытом
всем дождям и палящему солнцу, куда слетались ночевать ауры,
скрипка там звучала необыкновенно. Позднее он научился
распознавать направление ветров, чтобы знать наверняка, что
голос его долетал туда, куда следовало.
В августе того года снова вспыхнула гражданская война,
которая терзала этот край уже более полувека, грозя охватить
всю страну, и правительство издало закон военного времени и
ввело комендантский час с шести вечера в штатах карибского
побережья. И хотя уже случались беспорядки, военные успели
натворить немало злоупотреблений, Флорентино Ариса был так
погружен в себя, что не замечал происходящего вокруг, и однажды
на рассвете военный патруль задержал его, когда он своими
любовными призывами тревожил священный покой мертвых. Только
чудом ему удалось уйти от высшей меры, поскольку его обвиняли в
шпионаже: мол, солнечным лучом подавал условные сигналы
кораблям либералов, которые пиратствовали в прибрежных водах.
- Какой, к черту, шпион, - сказал Флорентино Ариса, - я
всего-навсего бедный влюбленный.
Три ночи он провел с кандалами на ногах в карцере местной
казармы, а когда его выпустили, испытал разочарование, что
мученичество длилось так недолго; в старости, когда
многочисленные войны перепутались у него в памяти, он
по-прежнему считал, что был единственным мужчиной в городе, а
быть может, и во всей стране, которого терзали пятифунтовыми
кандалами исключительно за любовь.
К исходу второго года бурной переписки Флорен-тино Ариса в
письме всего из одного абзаца сделал Фермине Дасе официальное
предложение. За последние шесть месяцев он несколько раз
посылал ей в письме белую камелию, но она всякий раз возвращала
ее со следующим письмом, чтобы он не сомневался в ее намерении
продолжать переписку, однако не обременяла себя никакими
обязательствами. По правде сказать, она относилась к этому
путешествию камелии туда-сюда как к забавной любовной игре, и
ей в голову не приходило, что она оказалась на перекрестке
судьбы.
Получив официальное предложение, она в паническом страхе
рассказала все тетушке Эсколастике, и та совершенно
ответственно дала ей совет, исполненный мужества и мудрости,
которых ей не хватило в двадцать лет, когда пришлось решать
собственную судьбу.
- Ответь ему "да", - сказала она. - Даже если умираешь от
страха, даже если потом раскаешься, потому что будешь каяться
всю жизнь, если сейчас ответишь ему "нет".
Однако Фермина Даса находилась в таком смятении, что
попросила время на размышление. Сначала попросила месяц, потом
еще один и еще, а когда истек четвертый месяц, она снова
получила белую камелию; на этот раз камелия была не в пустом
конверте, ее сопровождало решительное предупреждение, что эта
камелия последняя: теперь или никогда. Флорентино Ариса тоже
взглянул в лицо смерти в тот день, когда получил конверт с
вложенной в него узкой полоской бумаги - поля от школьной тет-
ради - с ответом, написанным карандашом, в одну строчку:
"Ладно, я выйду за вас замуж, если вы не станете заставлять
меня есть баклажаны".
Флорентино Ариса не был готов к такому ответу, но его мать
была готова. После того как он первый раз шесть месяцев назад
сообщил ей о намерении жениться, Трансито Ариса начала хлопоты,
собираясь снять целиком дом, в котором кроме нее жили еще две
семьи. Двухэтажное здание было построено в XVII веке под
казенное учреждение, и при испанцах в нем помещалась табачная
компания, но потом владельцы разорились и, не имея средств для
его содержания, вынуждены были сдавать в наем по частям. Одной
стороной дом выходил на улицу, и там помещалась лавка, а другой
- в мощенный плиткою двор, и там прежде располагалась табачная
фабрика и сохранилась просторная конюшня, которой теперешние
жильцы пользовались сообща - стирали и сушили там белье.
Трансито Ариса занимала ту часть дома, что выходила на улицу,
она была удобнее и лучше сохранилась, хотя и была меньше
площадью, чем другая. В прежнем помещении табачной фабрики она
устроила галантерейную лавочку; дверь выходила на улицу, а
рядом с дверью находился старинный склад с одним лишь слуховым
окном; там и спала Трансито Ариса. Деревянная перегородка
делила старинную залу на лавочку и жилое помещение. В жилой
комнате - четыре стула и стол, служивший обеденным и письменным
одновременно, и тут же Флорентино Ариса вешал свой гамак, если
засиживался за письмом до рассвета. Двоим места хватало, однако
этого было совершенно недостаточно для еще одного человека, тем
более что речь шла о барышне, обучавшейся в колледже Явления
Пресвятой Девы, о барышне, отец которой восстановил
развалившийся дом и отделал его как конфетку, в то время как
семейства, обладавшие семью благородными титулами, засыпали в
страхе, как бы ночью потолки их родовых домов не обрушились им
на головы. Словом, Трансито Ариса договорилась с владельцем,
что он позволит ей занять и выходившую во двор галерею, а она
за это в течение пяти лет будет поддерживать дом в хорошем
состоянии.
Средства на это у нее были. Вдобавок к доходам от продажи
галантереи и кровоостанавливающих бинтов, чего ей вполне
хватало на их скромное существование, она сумела приумножить
накопления, ссужая деньги под высокие проценты разорившимся
семьям, стыдившимся своей бедности, в обмен на строгую
сохранность их позорной тайны. Сеньоры с повадками королев
выходили из карет у дверей ее лавки, не сопровождаемые лишними
в таких случаях кормилицами или слугами, и, притворяясь, будто
собираются купить голландские кружева или узорную кайму,
сдерживая рыдания, отдавали под залог остатки прежней роскоши.
Трансито Ариса выручала своих клиенток из беды с такой
почтительностью к их знатному происхождению, что многие
уходили, испытывая благодарность более за оказанные почести,
нежели за услугу. Менее чем за десять лет она узнала, как свои
собственные, фамильные драгоценности, которые выкупались и
снова со слезами закладывались, и к тому времени под кроватью в
кувшине у нее уже хранилась прибыль от этих операций,
обращенная в чистое золото. Она подсчитала все хорошенько и
увидела, что когда ее сын надумает жениться, она сможет не
только содержать дом в порядке в течение пяти лет, но при той
же сноровке и некотором везении, пожалуй, сумеет до того, как
умрет, выкупить его для своих двенадцати внуков, которыми
собиралась обзавестись. К тому же Фло-рентино Ариса был
временно назначен первым помощником начальника телеграфа, и
Лотарио Тугут планировал оставить его начальником вместо себя,
когда сам уйдет руководить школой телеграфных дел и магнетизма,
которую намеревались открыть на следующий год.
Таким образом, практическая сторона предстоящего брака
была решена. Однако Трансито Ариса решила из предосторожности
выполнить еще два условия. Первое: выяснить, кто такой на самом
деле Лоренсо Даса; его произношение не оставляло ни малейшего
сомнения относительно его происхождения, однако никто точно не
знал, что он собой представляет и откуда берет средства к
существованию. И второе: после обручения все держать в тайне и
со свадьбой не торопиться, чтобы жених с невестой как следует
узнали друг друга и убедились в прочности своих чувств. Она
полагала, что следует подождать до конца войны.
Насчет строгой тайны Флорентино Ариса был полностью
согласен - доводы матери были справедливы и вполне
соответствовали его природной замкнутости. Соглашался он и с
тем, что со свадьбой не следует торопиться, но предложенный
срок счел нереальным, поскольку за более чем полвека
независимости страна не знала ни одного дня мирной жизни.
- Мы состаримся, ожидая, - сказал он. Его крестный,
гомеопат, присутствовавший при разговоре, не считал войну
помехой. Войны эти представлялись ему всего-навсего сварами
между бедняками-крестьянами, которых, точно волов, подстегивали
господа-землевладельцы, и босоногими солдатами, которых
науськивало правительство.
- Война идет в горах, - сказал он. - С тех пор как помню
себя, в городах нас убивают не пулями, а декретами.
Во всяком случае, в течение следующей недели в письмах
были подробно обсуждены все детали. Фер-мина Даса,
руководствуясь советами тетушки Эско-ластики, согласилась на
двухлетний срок и строгую секретность и предложила Флорентино
Арисе просить ее руки на Рождественские каникулы, когда она
закончит школу второй ступени. Затем они договорятся о
помолвке, в зависимости от того, как все это примет отец. А
пока они продолжали переписываться с тем же пылом и так же
часто, как прежде, но уже без прежних треволнений, и постепенно
их письма стали приобретать домашний тон и походить на письма
супругов. Ничто не омрачало их мечтаний.
Жизнь Флорентино Арисы изменилась. Разделенная любовь
придала ему уверенности в себе и силы, каких он не знал раньше,
а на службе он управлялся так хорошо, что Лотарио Тугуту без
труда удалось сделать его вторым человеком после себя. К тому
времени планы устройства школы телеграфных дел и магнетизма
потерпели крах, и немец все свое свободное время посвящал
единственному занятию, которое ему было по нраву, - ходил в
порт играть на аккордеоне, пить пиво с матросами и завершать
ночь в гостинице. Только много лет спустя Флорентино Ариса
понял: авторитет Лотарио Тугу-та в этом доме удовольствий
объяснялся тем, что в конце концов он стал импресарио портовых
пташек и хозяином заведения. Он покупал его постепенно, на свои
сбережения за многие годы, но действовало за него подставное
лицо, одноглазый тщедушный человечек, с головою жесткой, как
щетка, но с таким добрым сердцем, что непонятно было, как ему
удавалось так хорошо управлять делами. А управлял он хорошо. Во
всяком случае, так счел Флорентино Ариса, когда управляющий
сказал, безо всякой просьбы с его стороны, что в его
распоряжении постоянно будет находиться одна комната, чтобы
разрешать там все проблемы, возникающие ниже пояса, когда ему
покажется, что они возникли; а кроме того, это - самое
спокойное место, где он может в свое удовольствие читать и
писать любовные письма. И получилось, что долгие месяцы,
оставшиеся до оглашения помолвки, он больше времени проводил
здесь, чем в конторе или родном доме, и бывало, Трансито Ариса
видела его лишь когда он приходил переодеться.
Чтение для него превратилось в ненасытный порок. С тех пор
как он научился читать, мать покупала ему книжки писателей
холодных стран; считались они детскими сказками, но были такими
нечеловечески жестокими, что годились для любого возраста.
Флорентино Ариса знал их наизусть уже в пять лет, рассказывал
на уроках и школьных утренниках, однако столь близкое
знакомство с ними не избавляло его от страха. Наоборот, страх
становился еще острее. А потому, перейдя на стихи, он вздохнул
свободно. Еще мальчиком он - один за другим, в порядке их
появления - проглотил все тома "Народной библиотеки", которые
Трансито Ариса покупала в лавках старой книги у Писарских
ворот, а в этой библиотеке кого только не было - от Гомера до
самых пустяковых местных стихоплетов. Он читал все подряд,
каждый новый том от корки до корки, словно по приговору судьбы,
и за долгие годы запойного чтения так и не успел разобраться,
что в этой горе прочитанных книг было по-настоящему хорошим, а
что чепухой. Ясно стало лишь одно: прозе он предпочитал стихи,
а в стихах отдавал предпочтение любовным, их он, не заучивая
специально, запоминал наизусть со второго чтения, тем легче,
чем тверже они были по размеру и рифме и чем душещипательнее по
содержанию. Они и стали живым источником для первых писем к
Фермине Дасе, где появлялись целые, не перелопаченные куски из
испанских романтиков, и это продолжалось до тех пор, пока живая
жизнь не обратила его к делам более земным, нежели сердечные
страдания. И тогда он заметил сентиментальные книжонки и другую
прозаическую писанину,довольно фривольную для того времени. Он
научился плакать, читая вместе с матерью изделия местных
поэтов, которые продавались тонкими книжонками по два сентаво
за штуку на площадях и у городских ворот. И при этом он
способен был декламировать на память лучшие страницы испанской
поэзии Золотого века.
Но читал он все, что попадало в руки, и в том порядке, в
каком попадало, так что даже много лет спустя, когда он уже не
был молод и далеко позади остались трудные годы первой любви,
он мог перелистать по памяти - от первой до последней страницы
- все двадцать томов серии "Сокровища юношества", всех
классиков, выпущенных издательством "Гарнье и сыновья", и самые
простые вещи на испанском языке, опубликованные доном Висенте
Бласко Ибаньесом в серии "Прометей".
Однако юные годы, проведенные в портовом доме свиданий,
были потрачены не только на чтение и сочинение пылких писем,
там же он был посвящен и в тайны любовных занятий без любви.
Жизнь в доме начиналась после полудня, когда его
подружки-птички поднимались с постели в чем мать родила, так
что приходивший со службы Флорентино Ариса оказывался во
дворце, населенном нагими нимфами, которые громко, во весь
голос, обсуждали городские тайны, переданные им по секрету
героями этих самых событий. На многих обнаженных телах была
печать прошлого: ножевые шрамы на животе, зарубцевавшиеся
пулевые раны, следы любовных кинжальных,ран, борозды кесаревых
сечений, произведенных мясницкими ножами. Некоторые
обитательницы дома днем приводили сюда своих малолетних детей -
несчастный плод, рожденный по юношеской беспечности или с
досады, и, едва введя в дом, раздевали их, дабы они не
чувствовали себя чужими в этом раю всеобщей наготы. Каждая
стряпала свою пищу, и никто не умел есть ее лучше Флорентино
Арисы, когда его приглашали, потому что он выбирал у каждой
самое удачное кушанье. Пир шел весь день, до вечера, а вечером
голые нимфы, напевая, расходились по ванным комнатам,
одалживали друг у друга мыло, зубную щетку, ножницы,
подстригали друг дружку, одевались, обменивались платьями,
малевали себе лица, точно мрачные клоуны, и выходили на охоту
за первой ночной добычей. С этой минуты жизнь дома становилась
безликой, лишенной человеческого тепла, и жить этой жизнью, не
платя денег, было уже невозможно.
Не было места на свете, где бы Флорентино Ари-се жилось
лучше, чем в этом доме, с тех пор как он узнал Фермину Дасу,
потому что это было единственное место, где он не чувствовал
себя одиноким. Более того: кончилось тем, что дом этот стал
единственным местом, где он чувствовал себя как бы с нею. Быть
может, по тем же самым причинам жила там немолодая женщина,
элегантная, с красивой, точно посеребренной головой, которая не
участвовала в естественной жизни нагих нимф, но к которой те
испытывали священное почтение.
Когда-то, в далекой молодости, жених поторопился отвезти
ее сюда и, получив свое удовольствие, оставил ее на произвол
судьбы. Несмотря на такое клеймо, ей удалось благополучно выйти
замуж. И уже в возрасте, оставшись одна, хотя двое ее сыновей и
три дочери оспаривали друг у друга возможность увести мать к
себе домой, она не нашла для себя лучшего места, чем дом, где
жили милые распутницы. Постоянный номер в этом отеле был ее
единственным домом, и именно поэтому она тотчас же признала
Флорентино Арису, сказав, что из него наверняка выйдет
знаменитый на весь мир ученый, раз он способен обогащать душу
чтением в этом раю безбрежной похоти. Флорентино Ариса, со
своей стороны, так привязался к ней, что стал помогать ходить
на базар за покупками и целые вечера проводил в беседах с нею.
Он полагал, что она знает толк в любви, поскольку прояснила
массу мучивших его вопросов, при том что он не открывал ей