Маркес Габриэль Гарсиа. Любовь во время чумы

некоторых селениях, завидя их, оказывали посильную помощь -
палили из пушек, чтобы спугнуть чуму, а они в ответ благодарили
печальным ревом пароходного гудка. Встречные суда любой
компании посылали им знаки сочувствия. В селении Маганге,
родине Мерседес, они последний раз загрузились дровами.
фермина Даса испугалась, когда пароходный гудок стал
отдаваться и в здоровом ухе, но на второй пропитанный анисом
день оба уха стали слышать лучше. Она вдруг обнаружила, что
розы пахнут нежнее, чем раньше, и птицы на рассвете поют
звонче, и что Господь создал морскую корову и поместил ее на
отмели Тамаламеке только для того, чтобы она разбудила Фермину
Дасу. Вопли услыхал капитан, приказал отклониться от курса, и
наконец они увидели огромное чадолюбивое животное - сжимая в
объятиях детеныша, оно кормило его грудью. Ни Флорентино, ни
Фермина не могли понять, как им удалось войти в жизнь друг
друга: она ставила ему клизмы, поднималась раньше него, чтобы
почистить его вставную челюсть, оставленную на ночь в стакане;
заодно решилась и проблема с потерянными очками, его очки
вполне годились ей, чтобы читать и штопать. Однажды утром,
проснувшись, она увидела, как он в полутьме прилаживает
пуговицу к рубашке, и поспешила сделать это прежде, чем он
произнесет сакраментальную фразу о том, что ему требуются две
жены. Ей же от него нужно было только одно - поставить банки от
болей в спине.
Скрипка пароходного оркестра всколыхнула во Флорентино
Арисе ностальгические воспоминания, и всего за полдня он
вспомнил вальс "Коронованная Богиня" и играл его несколько
часов кряду, так что унять его смогли только силой. Однажды
ночью Фермина Даса проснулась, задыхаясь от плача, первый раз в
жизни плакала она не от злости, а от печали, ей вспомнились
забитые веслом старики. А вот непрекращающийся дождь совсем не
угнетал ее, и она с запозданием подумала, что, возможно, Париж
совсем не так уныл, как ей показалось, а улицы Санта-Фе не
забиты похоронными процессиями, Мечта о новых путешествиях с
Флорентино Арисой вставала на горизонте: безумные путешествия,
в которых не будет такого количества баулов и обязательств
перед другими людьми, - путешествия любви.
Накануне прибытия они устроили грандиозный праздник, с
бумажными гирляндами и разноцветными фонариками. К вечеру дождь
перестал. Капитан с Сенаидой, тесно прижавшись друг к другу,
танцевали болеро, которое как раз в эту пору начинало разбивать
сердца. Флорентино Ариса осмелился пригласить Фермину Дасу на
их интимный танец-вальс, но она отказалась. Однако весь вечер
сидела, кивая головою в такт музыке и отстукивая каблуками
ритм, и был даже момент, когда она, не отдавая себе отчета,
пританцовывала, сидя на стуле, в то время как капитан в
полумраке болеро совсем слился со своим сладким Бесом. Она
выпила столько анисовой, что пришлось помогать ей подняться по
лестнице, и она так смеялась, до слез, что всех напугала. Но
когда в благоухающей заводи каюты ему удалось наконец ее
успокоить, они любили друг друга спокойной, здоровой любовью
двух потрепанных жизнью старых людей, и этим минутам было
суждено остаться у них в памяти как лучшим во всем этом
странном путешествии. Они ощущали себя уже не свежеиспеченными
любовниками, какими считали их капитан с Сенаидой, но и не
запоздалыми. У них было такое чувство, будто они проскочили
голгофу брака и прямиком вышли к самой сути любви. Точно
супруги, прожившие много лет вместе и наученные жизнью, они
вступили в тишину и покой - за границу страсти, где кончались
грубые шутки несбывшихся мечтаний и обманчивых миражей: по ту
сторону любви. Они и вправду достаточно прожили вместе, чтобы
понимать: любовь остается любовью во всякие времена и повсюду,
но особенно сильной и острой она становиться по мере
приближения к смерти.
Они проснулись в шесть. Болела затуманенная анисом голова,
и сердце суматошно заколотилось: ей показалось, что вернулся
доктор Хувеналь Урбино, он был моложе и толще, чем когда упал с
дерева, он сидел в качалке у дверей дома и ждал ее. Однако ей
хватило здравого смысла, чтобы понять - это не от аниса, а от
того, что неизбежно возвращение. - Все равно что умереть, -
сказала она. Флорентино Ариса подивился тому, как она угадала
мысль, не дававшую ему жить с того момента, как пароход
пустился в обратный путь. Ни он, ни она не могли представить
себе другого дома, кроме каюты, иной еды, чем та, которую они
ели на пароходе, они, привыкшие к другой жизни, которая теперь
навсегда будет для них чужой. Действительно, все равно что
умереть. Сон больше не шел. Он полежал немного в постели, на
спине, сцепив руки на затылке. И вдруг воспоминание об Америке
Викунье кольнуло так, что он передернулся от боли и больше уже
не мог уходить от правды: он заперся и плакал долго, всласть,
не спеша, до последней слезы. И только тогда набрался мужества
признаться себе, как он ее любил.
Когда они поднялись и оделись, чтобы сойти на берег,
позади уже остались судоходный канал, старинный, построенный
еще испанцами заболоченный проход, и они плыли меж судов, по
подернутым маслянистой пленкой мертвым водам бухты. Над
позолоченными куполами города вице-королей занимался сверкающий
четверг, но Фермине Дасе невмочь было глядеть с палубы на
смердящую славу, на бастионы, загаженные игуанами, - на весь
этот ужас реальной жизни. Однако, ни он, ни она не собирались
сдаваться на милость времени так просто.
Капитана нашли в столовой в виде, совсем не вязавшимся с
его всегдашней аккуратностью: небритый, глаза воспалены
бессонницей, потная, со вчерашнего дня не менявшаяся одежда; он
еле вязал слова, то и дело отрыгивая анисом. Сенаида спала. В
молчании принялись за завтрак, но тут моторнаяшлюпка портовой
санитарной инспекции приказала пароходу остановиться.
Капитан с мостика что-то кричал на вопросы вооруженного
патруля. Они желали знать все о чуме, сколько пассажиров на
борту, кто из них болен и какова вероятность заболевания
остальных. Капитан ответил, что на судне всего три пассажира, и
у всех - чума, но они содержатся в строгой изоляции. Ни те, что
поднимались на борт в Ла-Дораде, ни двадцать шесть человек
команды контактов с больными не имели. Однако командиру патруля
этого показалось недостаточно, и он приказал судну выйти из
бухты и ожидать в заводи Ла-Мерседес до двух часов дня, пока
пароход оформят на карантин. Капитан разразился смачной
извозчичьей бранью и взмахом руки приказал лоцману сделать круг
и вернуться в заводь.
Фермина Даса и Флорентино Ариса, сидя за столиком, все
слышали, но капитана, похоже, это не беспокоило. Он продолжал
молча есть, и его дурное расположение духа обнаруживалось даже
в том, как он пренебрегал всеми правилами приличия, на которых
всегда зиждилась легендарная репутация речных капитанов.
Кончиком ножа он сгреб яичницу из четырех яиц прямо на тарелку
с кружочками зеленого банана, а потом целиком швырял в рот одно
за другим и жевал с первобытным наслаждением. Фермина Даса и
Флорентино Ариса, ни слова не говоря, смотрели на него и,
словно школьники за партой, ожидали оглашения окончательных
результатов. Они не обменялись ни словом даже между собой, пока
шли переговоры с санитарным патрулем, и не имели ни малейшего
понятия, что станется с их жизнями, но оба знали, что капитан
думает за них: достаточно видеть, как пульсировали вены у него
на висках.
Пока он расправлялся с яичницей, тарелкой бананов и целым
кофейником кофе с молоком, пароход на тихих парах вышел из
бухты и, пройдя по судоходному каналу сквозь мякоть водорослей
и поляны лотоса с фиолетовыми цветами и огромными сердцевидными
листьями, вернулся в заводь. Вода сверкала и переливалась от
безбрежья плавающей кверху брюхом рыбы, загубленной динамитом
браконьеров, и птицы, водоплавающие и береговые, носились над
нею кругами с металлическим криком. Карибский ветер вместе с
птичьей суматохой залетал в окна, и Фермина Даса вдруг услыхала
неровное биение крови - то рвались на волю давние желания и
мечты. Справа, до самого края земли, простирались мутные и
небыстрые воды дельты великой реки Магдалены.
Когда на тарелках ничего не осталось, капитан вытер рот
краем скатерти и разразился таким сквернословием, что
окончательно поставил крест на доброй славе речных капитанов,
якобы знающих меру в словах. Речь его не была обращена к
сотрапезникам и вообще ни к кому не была обращена, просто он
пытался унять ярость. Смысл отборной трехэтажной брани сводился
к тому, что он не знал, как расхлебывать кашу, которую заварил
желтый чумной флаг.
Флорентино Ариса слушал его, не мигая. А потом, поглядев
окрест себя - на чистый горизонт, декабрьское небо без единого
облачка и вечно судоходные воды за бортом, - проговорил:
- Полный вперед, капитан, полный вперед, снова до
Ла-Дорады.
Фермина Даса вздрогнула, она узнала этот голос, осененный
благодатью Святого Духа, и поглядела на капитана: он был их
судьбой. Но капитан не видел ее, он был во власти могучей,
исходящей от Флорентино Арисы воли. - Вы это всерьез? - спросил
он. - Всегда, с самого рождения, - ответил Флорентино Ариса, -
я не сказал ничего, что бы не было всерьез.
Капитан посмотрел на Фермину Дасу и увидел на ее ресницах
первые просверки зимней изморози. Потом перевел взгляд на
Флорентино Арису, такого непобедимо-твердого, такого
бесстрашного в любви, и испугался запоздалой догадки, что,
должно быть, жизнь еще больше, чем смерть, не знает границ.
- И как долго, по-вашему, мы будем болтаться по реке
туда-сюда? - спросил он.
Этот ответ Флорентино Ариса знал уже пятьдесят три года
семь месяцев и одиннадцать дней.
- Всю жизнь, - сказал он.