Маркес Габриэль Гарсиа. Любовь во время чумы

ошеломленная открытием: оказывается, она не только может быть
счастливой без любви, но и может быть счастливой вопреки любви.
Открытие это ее встревожило, потому что одна из двоюродных
сестер случайно услыхала разговор своих родителей с Лоренсо
Дасой; тот высказал мысль: не выдать ли ему дочь замуж за
единственного наследника сказочного состояния Клеофаса Москоте.
Фермина Даса знала его. Она видела, как он гарцевал на
площадях: попоны его великолепных лошадей были роскошны, как
церковное облачение; он был элегантен и ловок, а его ресницы,
как у сказочного принца, способны были растопить даже каменное
сердце, но она сравнила его с Флорентино Арисой, с таким, каким
он оставался в ее памяти, - тощий и несчастный под миндалевым
деревом в садике, с книгой стихов на коленях - и не нашла в
своем сердце даже тени сомнения.
В те дни Ильдебранда Санчес просто бредила одной ворожеей,
у которой недавно побывала, - та поразила ее своим провидческим
даром. Фермина Даса, напуганная намерениями отца, решила тоже
пойти к ней. Карты возвестили, что в будущем у нее нет никаких
препятствий для долгого и счастливого брака; предсказание
ободрило Фермину Дасу, поскольку она и мысли не допускала, что
счастливое будущее возможно для нее с кем-то другим, кроме
того, кого она так любила. Эта уверенность подстегнула ее на
некоторые вольности. Телеграфное общение с Флорентино Арисой от
обмена робкими неясными обещаниями перешло к методическим и
трезвым переговорам, и притом очень частым. Они назначали даты,
оговаривали способы и вверяли друг другу свои жизни, решив
пожениться, никого ни о
чем не спрашивая, неважно где и неважно как, но тотчас же,
едва они встретятся снова. Фермина Даса так серьезно отнеслась
к этому решению, что, когда отец в один прекрасный день
позволил ей пойти в селение Фонсека на первый в ее жизни
взрослый бал, она решила, что ей не пристало идти туда, не
получив предварительного согласия суженого. Флорентино Ариса в
тот вечер находился в портовом отеле, играл в карты с Лотарио
Тугутом, когда ему сообщили, что его срочно вызывают на
телеграф.
Вызывала телеграфистка из Фонсеки, которой пришлось
перебрать семь промежуточных пунктов для того, чтобы Фермина
Даса смогла пойти на танцы. Однако Фермина Даса не
удовлетворилась простым утвердительным ответом, она попросила
доказательство того, что на другом конце линии у аппарата
находился сам Флорентино Ариса. Не столько польщенный, сколько
озадаченный, он сложил фразу, которая должна была удостоверить
его присутствие: "Скажите ей, что я клянусь Коронованной
Богиней". Фермина Даса узнала пароль и пошла на свой первый
взрослый бал, где танцевала до утра и возвратилась домой только
к семи часам, чтобы переодеться и не опоздать к заутрени. К
тому времени на дне ее баула уже скопилось множество писем и
телеграмм - гораздо больше, чем в свое время отобрал у нее
отец, и она успела обучиться многим повадкам замужней женщины.
Лоренсо Даса на свой лад истолковал эти перемены, он счел, что
время и расстояние излечили ее от юношеских фантазий, однако и
словом не обмолвился о планах на ее замужество. Между отцом и
дочерью установились нормальные отношения, не выходившие,
однако, за те рамки, которые Фермина Даса поставила после
изгнания тетушки Эсколастики: это позволяло им вести удобную
совместную жизнь, так что никто даже не заподозрил бы, что
основывались они не на любви.
Именно тогда Флоретино Ариса решил в письме рассказать,
что намерен добыть для нее сокровища затонувшего галиона. Дело
было верное. Его словно осенило однажды под вечер, когда море
казалось вымощенным алюминием - столько уморенной
травой-коровяком рыбы плавало кверху брюхом. Со всего неба
шумно слетелись птицы на поживу, и рыбаки отгоняли их веслами,
чтобы те не воровали у них плодов запретного чуда. Усыплять
рыбу коровяком запрещалось законом еще с колониальных времен и
тем не менее у карибских рыбаков считалось делом обычным, они
занимались этим среди бела дня, пока на смену траве не пришел
динамит. После отъезда Фермины Дасы у Флорентино Арисы
появилась забава: смотреть, как рыбаки выбирают сети, полные
спящей рыбы. Рядом стайкой, точно акулы, сновали в воде
ребятишки и просили зевак бросать им в воду монетки и доставали
их со дна. Те самые ребятишки, что с теми же самыми намерениями
плыли навстречу океанским судам, о чем так красочно
рассказывается во многочисленных описаниях путешествий в
Соединенные Штаты. Флорентино Ариса знал их с тех пор, как
помнил себя, знал тогда, когда еще не ведал, что такое любовь,
но раньше ему не приходило в голову, что они способны достать с
морского дна сокровища затонувшего галиона. Он додумался до
этого однажды под вечер, в воскресенье, почти целым годом
отделенное от возвращения Фермины Дасы, и с тех пор к его
безумным мечтам добавилась еще одна.
Эуклидес, один из маленьких ныряльщиков, с которым он
поговорил всего минут десять, не меньше него загорелся идеей
разведать морские глубины. Флорентино Ариса не открыл ему своей
тайны до конца, а лишь расспросил с пристрастием, что тот умеет
по части плавания и ныряния. Он спросил, может ли тот
опуститься без воздуха на глубину двадцати метров, и Эуклидес
ответил - да. Он спросил, способен ли тот в одиночку вести
лодку в открытом штормовом море, с одним-единственным прибором
на борту - собственным чутьем, и Эуклидес ответил - да. Он
спросил, сумеет ли тот найти место в шестнадцати морских милях
к северо-востоку от самого большого из Подветренных островов, и
Эуклидес ответил - да. Он спросил, в состоянии ли тот плыть
ночью, ориентируясь по звездам, и Эуклидес ответил - да. Он
спросил, согласен ли тот проделать все это за те же деньги, что
получает от рыбаков, когда помогает им, и Эуклидес ответил -
да. Но за воскресный день придется накинуть еще пять реалов. Он
спросил, умеет ли тот защищаться от акул, и Эуклидес ответил -
да, потому что у него есть магические приспособления для
отпугивания акул. Он спросил, в силах ли тот сохранить тайну,
даже если его станут пытать на пыточных станках инквизиции, и
Эуклидес ответил "да" и ни разу не сказал "нет", а "да" говорил
так уверено, что усомниться было никак невозможно. Под конец он
рассчитал затраты: наем лодки с рулевым веслом и рыболовных
сетей, дабы никто не заподозрил истинных целей предприятия.
Кроме того, следовало захватить с собой еду и бутыль пресной
воды, масляный фонарь, пучок сальных свечей да охотничий рог на
случай, если придется звать на помощь.
Ему было двенадцать лет, он был проворен и смекалист и все
время говорил, рта не закрывал, а тело верткое, точно угорь,
словно созданное специально, чтобы проскользнуть в иллюминатор.
Непогоды выдубили его кожу, так что не догадаться, какого цвета
она была на самом деле, а желтые глаза ярко лучились.
Флорентино Ариса сразу решил, что лучшего сообщника для своего
отчаянного дела ему не найти, и, не рядясь, уговорился с ним на
следующее воскресенье.
С рассветом они отплыли от рыбачьего причала в полном
оснащении, готовые на большие дела. Эуклидес, почти голый, в
одной набедренной повязке, с которой он никогда не расставался,
и Флорентино Ариса - в сюртуке, черной шляпе, лаковых
штиблетах, с бантом на шее, как положено поэту, и с книгою в
руке - читать, пока будут плыть к островам. В первое же
воскресенье он понял, что Эуклидес мореплаватель не менее
искусный, чем ныряльщик, и что ему до тонкостей знакомы повадки
моря и все до единой посудины из их бухты. Он мог рассказать с
самыми неожиданными подробностями историю каждого изъеденного
ржавчиной корабельного каркаса, знал возраст каждого бакена,
происхождение самого старого судна, знал даже, сколько было
звеньев в цепи, на которую испанцы запирали вход в бухту.
Опасаясь, не догадался ли Эуклидес о целях их экспедиции,
Флорентино Ариса задал ему несколько коварных вопросов и
убедился, что Эуклидес не подозревает о существовании
затонувшего галиона.
С того момента, как однажды Флорентино Ариса случайно
услыхал в портовой гостинице рассказ о сокровищах, он повсюду,
где мог, собирал сведения о галионах. Он узнал, что не один
"Сан Хосе" лежит на морском коралловом дне. Узнал, что "Сан
Хосе" был флагманским кораблем флотилии Тьерра-Фир-ме и прибыл
сюда, отчалив от берега Панамы, после майских празднеств 1708
года в Портобельо, где на него загрузили часть сокровищ: триста
кофров серебра из Перу и Веракруса и сто десять кофров жемчуга,
собранного на острове Контадора. Долгий месяц простоял он там,
пока днем и ночью шло народное гулянье, а между тем на него
грузили остальные сокровища, которым надлежало вытащить из
бедности Испанское королевство: сто шестнадцать кофров с
изумрудами из Мусо и Сомондоко и тридцать миллионов золотых
монет.
Во флотилию Тьерра-Фирме входило не менее дюжины судов,
больших и малых, и она отплыла под охраной хорошо вооруженной
французской эскадры, однако та не сумела спасти ее от метких
пушек английской эскадры, которой командовал Карл Вагер,
поджидавший флотилию у Подветренных островов, у выхода из
бухты. Таким образом, "Сан Хосе" оказался не единственным
потопленным кораблем, хотя в документах не было точного
указания, сколько кораблей погибло, а скольким удалось уйти от
огня британских бомбардиров. Но сомнений не было: флагман пошел
ко дну одним из первых, а с ним - и вся команда, и капитан,
неподвижно застывший на капитанском мостике, а заодно и самый
значительный и ценный груз.
Флорентино Ариса изучил путь галионов по морским картам
того времени и полагал, что нашел место затопления. Они вышли
из бухты, прошли меж двух крепостей Бока-Чика и через четыре
часа вошли во внутренние воды архипелага, где с кораллового дна
можно было собирать спящих лангуст голыми руками. Ветра почти
не было, а море лежало такое спокойное и прозрачное, что
Флорентино Арисе показалось, будто в воде он видит собственное
отражение. В конце залива, в двух часах ходу от самого большого
острова архипелага, и находилось место кораблекрушения.
Флорентино Ариса, облаченный в траурно-черный костюм, едва
не теряя сознание в адском пекле, сказал Эуклидесу, чтобы тот
попробовал опуститься метров на двадцать под воду и достал ему
со дна первое, что попадется под руку. Вода была так прозрачна,
что он видел, как Эуклидес идет вниз, обесцвеченный глубиною, а
синие акулы проплывают мимо и не трогают его. Потом он видел,
как тот исчез в коралловых зарослях, и едва успел подумать, что
не может Эуклидес оставаться там дольше без воздуха, как
услыхал за спиной его голос. Эуклидес стоял на дне, подняв руки
кверху, по пояс в воде. Они двинулись к северу, выискивая
глубокие места, проплывая над мягкими моллюсками, боязливыми
кальмарами, черными коралловыми розами, пока Эуклидес не понял,
что они попусту теряют время.
- Если вы мне не скажете, что я должен найти, я не сумею
найти, - сказал он.
Но Флорентино Ариса не сказал. Тогда Эуклидес предложил
ему снять костюм и спуститься вместе с ним, хотя бы затем,
чтобы увидеть другое небо, которое раскинулось там, внизу, над
миром коралловых зарослей. Но Флорентино Ариса любил говорить,
что Господь создал море, чтобы смотреть на него из окна, потому
он не научился плавать. А потом небо затянуло облаками, воздух
стал холодным и влажным и так быстро стемнело, что дорогу в
порт им пришлось отыскивать по маяку. У самого входа в бухту
мимо них, совсем близко, сверкая всеми огнями, прошел
французский океанский пароход, огромный и белый, он прошел,
оставляя за кормой бурлящее мягкое варево, словно кочаны
цветной капусты в кипящей воде.
Так попусту пропали три воскресенья, а за ними пропали бы
и все остальные, если бы Флорентино Ариса не решился поделиться
своей тайной с Эукли-десом. Тот изменил план поисков, и теперь
они плавали через пролив, по старинному пути галионов, что
пролегал в двадцати морских милях восточное того места, которое
наметил Флорентино Ариса. Не прошло двух месяцев, и однажды
ливень настиг их в открытом море, Эуклидес долго не показывался
на поверхности, и лодку за это время снесло так, что ему
пришлось полчаса, не меньше, плыть до нее, потому что
Флорентино Ариса не сумел управиться с веслами. Когда же
Эуклидес наконец добрался до лодки, то вынул изо рта и показал
с торжеством, венчавшим упорство, два женских украшения.
То, что он рассказал, было так чудесно, что Флорентино
Ариса дал себе слово научиться плавать и опуститься на дно лишь
затем, чтобы увидеть все своими глазами. Эуклидес сказал, что
на этом самом месте, на глубине всего восемнадцати метров,
среди кораллов рассеяно видимо-невидимо старинных парусников,
по всему дну, глазом не охватить. Но самое удивительное,
рассказывал он, что во всей бухте не найдется посудины, которая
бы так хорошо сохранилась, как сохранились затонувшие корабли.
Он рассказал, что некоторые каравеллы так и стоят с поднятыми
парусами и что корабли выглядят так, будто каждый затонул в
назначенный срок и на том месте, где находился, и точно таким
остался по сей день, каким был в одиннадцать утра субботы 9
июня, когда вместе с остальными пошел ко дну. Он рассказывал,
задыхаясь от разыгравшейся фантазии, что лучше всех виден
галион "Сан Хосе", его название сияет золотыми буквами на
корме, однако же этот корабль более других поврежден английской
артиллерией. Он рассказывал, что внутри корабля он видел
спрута, которому лет триста, не меньше, его щупальца вылезали в
пробоины на борту, он так разросся, что заполнил собой весь
кубрик, и вызволить его оттуда можно только, разрушив весь
корабль. А на баке, расписывал он, плавало тело капитана в
полной военной форме, и объяснил, что не спустился в трюм, где
сокровища, только потому, что ему не хватило дыхания. И вот
они, доказательства: брошь с изумрудом и медальон с
изображением Пресвятой Девы на цепочке, изъеденной солью.
И вот тогда Флорентино Ариса впервые сообщил о сокровищах
Фермине Дасе в письме, которое отправил ей в Фонсеку незадолго
до ее возвращения. История затонувшего галиона не была для нее
новостью, она не раз слышала ее от Лоренсо Дасы, который только
потерял время и деньги, пытаясь уговорить одну немецкую
компанию по подводным работам вступить с ним в дело и достать
со дна несметные сокровища. Во всяком случае, Фермина Даса
знала, что галион лежит на глубине двухсот метров, куда не
может добраться ни одно человеческое существо, а вовсе не
двадцати, как утверждает Фло-рентино Ариса. Однако она уже
привыкла к его поэтическим выдумкам и историю про галион сочла
очередной и более удачной. Но когда стали приходить новые и
новые письма с еще более фантастическими подробностями,
изложенными не менее серьезно, чем его уверения в любви, ей не
оставалось ничего иного, как поделиться с Ильдебрандой своими
опасениями: похоже, ее суженый, потерявший от любви голову,
потерял и рассудок.
А Эуклидес успел вынырнуть со столькими доказательствами
своей сказки, что стало ясно: хватит забавляться, собирать по
дну брошки да колечки, пора основывать солидное дело по
поднятию со дна пяти десятков кораблей с диковинными
сокровищами. И произошло то, что должно было произойти рано или
поздно, - Флорентино Ариса обратился к матери, дабы с ее
помощью привести свою затею к благополучному завершению. Ей
довольно было попробовать на зуб металл, из которого были
сделаны драгоценности, и поглядеть на свет самоцветы из
стекляшек, чтобы понять: кто-то употребил во зло доверчивое
простодушие ее сына. Эуклидес на коленях клялся Флорентино
Арисе, что он перед ним чист, однако на следующее воскресенье у
рыбачьего причала он ему на глаза не попался и вообще больше не
попался никогда и нигде.
Единственное, чем оставалось утешаться Флорентино Арисе,
была любовь к маяку, который стал его убежищем. Он попал на
маяк, когда их с Эуклиде-сом застала на море буря, и с тех пор
зачастил туда вечерами - побеседовать со смотрителем маяка о
бесчисленных чудесах на суше и на море, известных ему одному.
Это положило начало дружбе, которая пережила все превратности
судьбы. Флорентино Ариса научился поддерживать огонь маяка -
сначала с помощью дров, потом кувшинов с маслом, пока до этих
краев не дошло электричество. И научился управлять огнем,
усиливать его зеркалами, а когда смотритель почему-либо не мог
выполнять свои обязанности, Флорентино Ариса всю ночь
безотрывно следил за морем с башни. Он стал различать пароходы
по голосам, по огням на горизонте, понимать то, что они
посылали в ответ на вспышки маяка. Он нашел себе и развлечение
на воскресные дни. В старом городе, в квартале Вице-королей,
где жили богатые люди, женские пляжи отделялись от мужских
оштукатуренной стеной: один пляж - справа от маяка, другой -
слева. И смотритель установил подзорную трубу - в нее за плату
в один сентаво можно было наблюдать женский пляж. Не ведая, что
их разглядывают, сеньориты из общества выставляли напоказ
лучшее, что у них есть, - хотя купальные костюмы с пышными
воланами, башмачки и шляпы закрывали их больше, чем одежда, в
которой они выходили на улицу, так что на пляже, пожалуй, они
выглядели даже менее привлекательными, чем обычно. Их мамаши
оставались на берегу под палящим солнцем в ивовых
креслах-качалках, не снимая платьев и шляп с перьями,
прикрываясь зонтиками из органди, под которыми ходили в
церковь, и сторожили, опасаясь, как бы мужчины с соседнего
пляжа не соблазнили их дочек прямо под водой. И хотя в
подзорную трубу нельзя было разглядеть ни на йоту больше, чем
идучи по улице, все равно в воскресенье находилось множество
желающих завладеть телескопом ради удовольствия отведать
безвкусный плод из чужого сада.
Флорентино Ариса стал одним из них - больше от скуки, чем
из удовольствия; и уж совсем не из-за этой забавы подружился он
со смотрителем маяка. Истинная причина заключалась в том, что
после отъезда пренебрегшей им Фермины Дасы он, маясь любовной
лихорадкой, принялся расточать себя, пытаясь многочисленными
мимолетными связями хоть как-то заменить любовь, и нигде он не
проживал таких счастливых часов и не находил такого утешения в
своем несчастии, как на маяке. Там он чувствовал себя лучше
всего. Настолько хорошо, что несколько лет подряд пытался
уговорить мать, а позднее - дядюшку Леона XII, помочь ему
купить маяк. Маяки на карибском побережье в те времена были
частной собственностью, их владельцы взимали плату при
вхождении в порт судна соответственно его размерам, и
Флорентино Арисе показалось: он нашел единственный достойный
способ получать выгоду от поэзии, однако ни мать, ни дядя не
разделяли его мнения; когда же у него появилось достаточно
средств, чтобы купить маяк самому, они уже перешли в
собственность государства.
И все-таки ни та, ни другая фантазия не пропала впустую.
История с галионом, а потом и маяк помогали глушить тоску по
Фермине Дасе; и вот, когда он меньше всего ждал, вдруг пришло
известие, что они возвращаются. В самом деле, пробыв довольно
долго в Риоаче, Лоренсо Даса решил вернуться домой. Море в эту
пору было не самым мирным, дули декабрьские пассаты, и та
славная шхуна, что одна из всех решилась выйти в плавание,
вполне могла вновь оказаться в порту, где снималась с якоря.
Ночь напролет Фермину Дасу рвало желчью и выворачивало
наизнанку, она корчилась в предсмертных муках, привязанная к
койке в каюте, походившей на уборную; давили тесные стены,
душили вонь и жара. Качка была такая, что несколько раз
казалось: сейчас койка сорвется с ремней, на палубе истошно
вопили, словно при кораблекрушении, и, как бы для
окончательного устрашения, с соседней койки несся тигриный рык
ее отца. Впервые за почти три года она провела ночь без сна и
при этом ни разу не вспомнила Флорентино Арису, в то время как
он, наоборот, всю ночь пролежал в гамаке, не сомкнув глаз ни на
миг, и считал одну за другой растянувшиеся на вечность минуты,
что оставались до ее возвращения. К рассвету ветер внезапно
стих, море снова стало спокойным, и Фермина Даса поняла, что
она все-таки заснула, несмотря на чудовищную качку, потому что
вдруг проснулась от грохота якорной цепи. Она развязала ремни и
выглянула в иллюминатор, надеясь разглядеть Флорентино Арису в
людском водовороте порта, но увидела лишь подвалы таможни за
пальмовыми стволами, позолоченными первыми утренними лучами, и
подгнивший дощатый причал Риоачи, тот самый, от которого
прошлой ночью их шхуна отчалила.
Весь остальной день она провела как во сне, в том же самом
доме, где жила до вчерашнего дня, принимая тех самых людей, с
которыми накануне простилась, в бесконечных разговорах о том же
самом, и совершенно ошалела от ощущения, что заново проживает
кусок уже прожитой жизни. Все повторялось с невероятной
точностью, и Фермину Дасу в дрожь бросало от одной мысли, что
снова повторится и морское плавание: воспоминание о нем вселяло
ужас. Однако домой можно было вернуться еще только одним
способом: две недели пробираться на мулах обрывистыми горными
тропками, и это было опасно, поскольку гражданская война,
начавшаяся в андском государстве Каука, расползлась по
ка-рибским провинциям. Итак, в восемь часов вечера ее снова
провожала в порт шумная свита родичей, и снова были прощальные
напутствия и слезы, свертки с подарками и провизией на дорогу,
которые не помещались в каюте. В миг отплытия
родственники-мужчины приветствовали их прощальным салютом, и
Лоренсо Даса ответил им, выпустив в воздух пять пуль из своего
револьвера. Тревога Фермины Дасы очень скоро улеглась, потому
что ветер был попутным всю ночь, а море пахло цветами, так что
она спокойно заснула, не привязываясь ремнями. И ей приснилось,
что она снова видит Флорентино Арису, и что тот снимает с себя
лицо, которое она привыкла видеть, потому что на самом деле это
было не лицо, а маска, но настоящее лицо у него - точь-в-точь
такое же. Взволнованная загадочным сном, она поднялась очень
рано и увидела, что отец пьет горький кофе с коньяком и что
глаза у него косят от выпитого, но шхуна идет к дому.
Они уже входили в порт. Шхуна в безмолвии скользила по
лабиринту меж парусников, стоявших на якоре в бухточке, где на
берегу раскинулся базар, вонь от него слышна была на несколько
лиг даже в море; занималась заря, вся набухшая мелким глянцевым
дождичком, довольно скоро перешедшим в ливень. С балкона
телеграфа Флорентино Ариса разглядел вошедшую в бухту шхуну с
прибитыми ливнем парусами и увидел, как она встала на якорь у
рыночного причала. Накануне он ждал до одиннадцати утра, пока
случайно не узнал из телеграммы, что шхуну задержали встречные
ветры, и сегодня он снова ждал с четырех утра. Он ждал, не
отрывая глаз от шлюпок, переправлявших на берег тех немногих
пассажиров, что решили высадиться, несмотря на непогоду.
Большинству приходилось на середине пути вылезать из севшей на
мель шлюпки и самим топать по грязной, взмученной воде к
причалу. В восемь часов, когда стало ясно, что дождь скоро не
кончится, носильщик-негр, стоя по пояс в воде, принял с борта
шхуны на руки Фермину Дасу и отнес ее на берег, но она так
промокла, что Флорентино Ариса не узнал ее.
Она сама не осознавала, как повзрослела за это время, пока
не вошла в запертый дом и не взялась тотчас же геройски за дело
- превратить его снова в жилой; помогала ей Гала Пласидиа,
чернокожая служанка, явившаяся сразу, едва ей сообщили о
возвращении хозяев. Фермина Даса теперь была не единственной
дочкой, безмерно избалованной и затираненной отцом, но хозяйкой
и госпожой целого царства, которое можно было извлечь из плена
пыли и паутины лишь силой неодолимой любви. Она не испугалась,
чувство радостного возбуждения, почти священнодействия,
переполняло ее, она способна была перевернуть мир. В первый же
вечер, когда они на кухне пили шоколад с сырными пирожками,
отец передал ей все полномочия на управление домом и сделал это
с торжественностью священного обряда.
- Вручаю тебе ключи от всей твоей жизни, - сказал он.
И она в свои семнадцать лет, не дрогнув, приняла их,
твердо веря, что каждая пядь завоеванной свободы завоевана во
имя любви. Наутро, всю ночь промучившись в тяжелых снах, она
впервые после возвращения испытала досаду, когда, открыв
балконное окно, снова увидела печальный дождичек над садом,
статую обезглавленного героя, мраморную скамью, на которой
Флорентино Ариса, бывало, сидел с книжкою стихов. И теперь она
думала о любимом не как о недостижимом человеке, но как о том,
кто наверняка станет ее мужем и которому она предана целиком и
полностью. Она ощущала всю тяжесть времени, которое шло впустую
с той минуты, как она уехала, и ясно осознавала, чего стоило ей
оставаться живой и сколько любви ей будет не хватать, чтобы
любить своего мужчину так, как его следует любить. Она
удивилась, что его нет в саду, прежде она видела его тут и в
дождь, а на этот раз от него никакой вести, никакого знака, и
ее пронзила мысль: уж не умер ли он. Но она тут же ее
отбросила, вспомнив, что в сумасшедшей предотъездной спешке,
обмениваясь телеграммами, они забыли уговориться, каким образом