Маркес Габриэль Гарсиа. Любовь во время чумы

ветер, и тогда он пристраивался подремать у палубных перил.
Однажды ночью он закончил читать раньше обычного и
рассеянно направился к уборной, но не успел дойти до пустынной
столовой, как дверь чьей-то каюты отворилась, и цепкая рука
коршуном схватила его за рукав, втащила в каюту и заперла
дверь. Он едва успел почувствовать в потемках нагое тело
женщины без возраста, заливающееся горячим потом, ее
разнузданное дыхание: она швырнула его на койку, расстегнула
пряжку на поясе, освободила пуговицы, обрушилась сверху и,
распластавшись на нем, без всякой славы лишила его
девственности. И оба в агонии ухнули в бездонную пропасть,
благоухавшую водорослями и креветками. Несколько мгновений она
лежала на нем, переводя дух, а потом навсегда канула во мрак.
- Ступай и забудь, - сказала она. - Ничего не было.
Столь внезапное и победное нападение он воспринял не как
взбалмошное сумасбродство, рожденное скукой, но счел
результатом плана, до мелочей продуманного по времени и
деталям. Эта льстившая самолюбию уверенность обнадеживала и
умножала тревогу, ибо на вершине наслаждения ему вдруг
открылось такое, чему он отказывался верить:
возвышенно-иллюзорная любовь к Фермине Дасе, оказывается, могла
найти замену во вполне земной страсти. Он ломал голову, гадая,
кто была его искусная совратительница, в ее хищной страсти,
возможно, таилось средство от его беды. Но догадаться не мог.
Наоборот: чем больше размышлял, тем дальше, чувствовал он,
уходил от правды.
Затащили его в последнюю каюту, однако эта, последняя,
соединялась внутренней дверью с предпоследней таким образом,
что обе каюты составляли одну семейную спальню на четыре койки.
И плыли там две молодые женщины, третья чуть постарше, однако
вполне ладная собой, и грудной младенец. Они сели на пароход в
Барранко де Лоба, в этом порту забирали груз и пассажиров из
города Момпос, который с некоторых пор по капризу реки остался
в стороне от речного пути, и Флорентино Ариса обратил внимание
на этих женщин лишь потому, что они носили спящего младенца в
огромной птичьей клетке.
Они были одеты, как в те времена было модно одеваться
среди пассажиров океанских пароходов: под шелковыми юбками-
турнюр, пышный кружевной воротник, широкополая шляпа,
украшенная матерчатыми цветами, а две младшие переодевались по
нескольку раз на дню, так что казалось: в то время как все
остальные пассажиры задыхаются от жары, эти парят в собственной
атмосфере весны и свежести. Все три необычайно искусно
пользовались зонтиками и веерами из страусовых перьев,
загадочное назначение которых досконально было известно лишь
жительницам Момпоса той поры. Флорентино Арисе так и не удалось
понять, кем они приходились друг дружке, хотя совершенно
очевидно было, что все они - одна семья. Сперва ему подумалось,
что старшая, пожалуй, мать тех, что помоложе, но потом он
понял, что по возрасту это не получается, и кроме того она
носила легкий траур, которого две другие не соблюдали. В голове
не укладывалось, что одна из них решилась на такое в то время,
как две другие спали на соседних койках, разумнее предположить,
что она воспользовалась случайной или умело подстроенной
ситуацией, когда осталась в каюте одна. Он заметил, что две из
них выходили подышать свежим воздухом и задерживались допоздна,
в то время как третья оставалась приглядеть за ребенком, а в
самые жаркие ночи выходили из каюты все три и выносили с собою
ребенка в птичьей клетке из ивовых прутьев, прикрытой легким
газовым платком.
Все было неясно, и не за что было зацепиться, но
Флорентино Ариса все-таки откинул предположение, что нападение
на него совершила старшая из трех, а затем снял подозрение и с
младшей, самой красивой и дерзкой. Особых оснований для таких
выводов не было, просто он наблюдал за ними так старательно,
что в конце концов решил: ему до смерти хочется, чтобы
мимолетной возлюбленной оказалась мать заключенного в клетку
ребенка. Эта мысль пьянила его и не давала покоя, и кончилось
тем, что он стал думать о незнакомке не меньше, чем о Фермине
Дасе, и его ничуть не смущало то обстоятельство, что молодая
мать жила только одним - своим малышом. Лет двадцати пяти, не
больше, стройная, золотисто-смуглая, с португальскими веками,
из-за которых лицо ее казалось отстраненно-далеким, любой
мужчина был бы счастлив и крохами той нежности, в которой она
купала своего малыша-сына. Она занималась с ним в салоне от
завтрака и до сна, в то время как остальные играли в китайские
шашки, а когда он засыпал, подвешивала его клетку из ивовых
прутьев к потолку в самом прохладном месте, у палубных перил.
Но и когда он спал, она ни на минуту не отвлекалась от него,
напевая тихонько ласковые песни, и мысли ее витали высоко над
тяготами путешествия. Флорентино Ариса тешил себя надеждой, что
рано или поздно она выдаст себя, хотя бы жестом. Он ловил, как
меняется ритм ее дыхания, следя за медальоном, который она
носила на груди поверх батистовой блузки, и даже отрывал взгляд
от раскрытой книги и глядел на нее в упор или намеренно дерзко
пересаживался в столовой на другое место, чтобы оказаться прямо
напротив нее. Но ни разу ему не удалось уловить ни малейшего
признака, что она делила вместе с ним его тайну. Единственное,
что ему досталось от нее, было имя без фамилии: Росальба - так
обращалась к ней ее младшая наперсница.
На восьмой день пароход с трудом пробирался по узкой и
бурной протоке меж мраморных скал, а после обеда встал на якорь
в Пуэрто-Наре. Здесь сходили на берег пассажиры, направлявшиеся
в глубь провинции Антиохия, провинции, которая более других
пострадала во время гражданской войны. Порт представлял собой
дюжину пальмовых хижин вкупе с деревянной таверной под цинковой
крышей и находился под защитой нескольких отрядов босых и плохо
вооруженных солдат, поскольку имелись сведения, что мятежники
намереваются грабить суда. Позади хижин к самому небу
поднималась гряда диких гор, и только узкий карниз подковой
примостился на склоне, у самого края пропасти. Ночью на борту,
ни один человек не спал спокойно, однако нападения не
произошло, а утром порт проснулся, преображенный воскресной
ярмаркой: индейцы продавали амулеты из мраморных семян
пальмы-тагуа и приворотное зелье, суетились караваны,
снаряжаясь в шестидневный путь вверх по склонам главного
хребта, до заросшей орхидеями сельвы.
Флорентино Арисе любопытно было смотреть, как негры
переносят грузы с борта на берег на своем горбу, он видел, как
тащили корзины с китайским фарфором, рояли для старых дев из
Энвигадо, и слишком поздно обнаружил, что в числе пассажиров,
остающихся на берегу, была и Росальба со своими. Он заметил их,
когда они уже перебирались на берег в сапожках для верховой
езды, прикрываясь от солнца яркими зонтиками, и тогда он
решился на шаг, которого никак не мог позволить себе раньше: он
послал Росальбе прощальный привет, махнув рукою, и все три
женщины ответили ему тем же, да так по-свойски, что у него
защемило сердце: какая запоздалая вольность. Он глядел им
вслед: вот они завернули за угол таверны, а за ними - мулы,
навьюченные тюками, шляпными коробками и птичьей клеткой с
ребенком, а немного спустя уже карабкались, точно вереница
нагруженных муравьев, вверх по склону над пропастью, и потом
навсегда пропали из его жизни. И тогда он почувствовал себя
совсем одиноким в этом мире, и память о Фермине Дасе, которая в
последние дни затаилась и ждала своего часа, вновь вцепилась в
него смертельной хваткой.
Он знал, что в следующую субботу она пойдет под венец, что
будет пышная свадьба, а человек, который любил ее больше всего
на свете и которому на роду было написано любить ее вечно, не
имел даже права ради нее умереть. И ревность, которая до той
поры топилась в рыданиях, захлестнула его душу. Он молил Бога,
чтобы божественный огонь поразил Фермину Дасу в тот миг, когда
она станет приносить клятву в любви и повиновении человеку,
который видел и любил в ней всего лишь супругу и украшение в
глазах общества, он впадал в транс, представляя, как она -
которая могла быть невестой только ему и никому больше, и коль
скоро не досталась ему, так пусть и никому другому не
достанется, - как она рухнет навзничь на холодный пол собора в
своем белоснежном флердоранже, орошенном смертельным потом, и
пенный поток фаты заструится по могильным плитам четырнадцати
епископов, захороненных перед главным алтарем. Но, едва подумав
о мести, он тотчас раскаивался в своих дурных помыслах и
начинал представлять, как Фермина Даса поднимается, живая и
невредимая, чужая, но зато живая, потому что для него мир без
нее - немыслим. Спать он больше не мог, и если садился за стол
съесть что-нибудь, то лишь потому, что воображал, будто за этим
же столом сидит и Фермина Даса, или наоборот, чтобы не
доставлять ей удовольствия своим постом. А случалось, утешал
себя мыслью, что в хмелю свадебного пира или даже лихорадочными
ночами медового месяца у Фермины Дасы случится мгновение -
пусть всего лишь одно, но случится, - когда явится ее
мысленному взору образ отринутого возлюбленного, униженного и
оплеванного, и это мгновение лишит ее счастья.
Накануне прибытия в порт Караколи, конечный пункт их
плавания, капитан устроил традиционный прощальный праздник под
духовой оркестр - музыкантами были члены судовой команды, - и с
капитанского мостика запускали разноцветный фейерверк.
Британский министр переносил всю эту одиссею с примерным
стоицизмом и охотился за животными исключительно с
фотографическим аппаратом, поскольку из ружья ему стрелять не
разрешили, но зато ни разу не случилось, чтобы вечером к ужину
он вышел одетым не по этикету. На прощальном празднике он
появился в шотландском костюме клана Мак-Тэвиш и играл на
волынке на удовольствие себе и всем, кто желал его слушать,
обучал шотландским танцам, и перед самым рассветом пришлось
чуть ли не волоком водворять его в каюту. Флорентино Арисе
нездоровилось, и он забился в дальний угол на палубе, куда не
доносились отголоски праздничного гулянья, накинул на себя
пальто Лотарио Тугута - озноб пробирал до костей. В эту субботу
он проснулся в пять утра, как просыпаются на рассвете в день
казни приговоренные к смерти, и весь день минута за минутой
представлял мысленно все мгновения свадьбы Фермины Дасы. Потом,
уже возвратившись домой, он понял, что ошибся в расчетах
времени и что все было совсем не так, как он воображал, и у
него даже хватило юмора посмеяться над своими фантазиями.
Но тем не менее та суббота была его страстной субботой и
завершилась лихорадкой с жаром, причем жар навалился на него в
тот момент, когда новобрачные, как ему представлялось,
потихоньку выскользнули через потайную дверь, чтобы предаться
наслаждениям первой брачной ночи. Кто-то заметил, что его бьет
озноб, и сообщил капитану; капитан, опасаясь чумы, ушел с
праздника вместе с судовым врачом, который из предосторожности
отправил Флорентино Арису в судовой изолятор, снабдив добрым
запасом бромистых препаратов. Однако на следующий день, едва
стало известно, что показался скалистый берег Караколи, жар
Флорентино Арисы спал, а на смену пришло бодрое состояние духа,
потому что в сонном помрачении от лекарств ему пришло в голову
без промедления послать к чертям собачьим светлое будущее
телеграфиста и на том же самом пароходе возвратиться на свою
родную Оконную улицу.
Оказалось нетрудным договориться, чтобы его отвезли
обратно, в память о том, как он уступил свою каюту
представителю королевы Виктории. Капитан попробовал отговорить
его, упирая на то, что телеграф - наука будущего и он сам
подумывает установить телеграфные аппараты на пароходах. Но
Флорентино Ариса не поддался на уговоры, и капитан в конце
концов согласился отвезти его обратно - не потому, что
чувствовал себя в долгу за каюту, просто он знал, какое
отношение имеет Флорентино Ариса к Карибскому речному
пароходству.
Обратный путь вниз по реке занял менее шести дней, и
Флорентино Ариса вновь почувствовал себя дома с того момента,
как на рассвете они вошли в лагуну Мерседес и он увидел на
волнах, расходящихся за их пароходом, покачивающиеся и
мерцающие огоньками рыбацкие лодки. Утро еще не наступило,
когда они пришвартовались в маленькой лагуне Ниньо Пердидо, в
девяти милях от бухты, где находилась прежняя пристань, до того
как провели земляные работы и убрали старинный брод, которым
пользовались еще испанцы. Пассажиры должны были ждать до шести
часов утра, когда к борту причалит целая лодочная флотилия,
чтобы нанять лодку, которая доставит их на берег. Но Флорентино
Арисе так не терпелось сойти на берег, что задолго до этого
часа он отплыл на почтовой шлюпке, благо почтовые служащие
считали его своим. Но прежде чем покинуть судно, он не устоял
перед искушением и совершил символический поступок: выкинул за
борт узел с постельными принадлежностями и провожал его
взглядом, пока он плыл меж факелов невидимых рыбаков, выплыл из
лагуны и скрылся в океанском просторе. Он был твердо уверен:
теперь эти вещи не понадобятся ему до скончания дней. Никогда.
Ибо никогда больше не покинет он города, где живет Фермина
Даса.
На рассвете бухта являла собой картину полного покоя.
Сквозь золотистый туман Флорентино Ариса разглядел позолоченный
первыми лучами купол собора, голубятни на плоских крышах домов
и, ориентируясь по ним, определил балкон дворца маркиза
Касальдуэро, где, по его расчетам, она, предмет его
неразделенной любви, все еще спала на плече насытившегося
супруга. Эта мысль терзала ему сердце, однако он даже не
пытался подавить ее, наоборот: он упивался своей болью. Солнце
начинало пригревать, когда почтовая шлюпка вошла в лабиринт
стоящих на якоре парусников, где бесчисленные запахи базара,
мешаясь с гнилостным дыханием дня, сливались в густое зловоние.
Только что прибыла шхуна из Риоачи, и ватаги грузчиков, стоя по
пояс в воде, принимали с борта пассажиров и переносили их на
берег. Флорентино Ариса первым выпрыгнул из почтовой шлюпки на
землю, и с этого самого мгновения он уже не чувствовал
зловонного смрада бухты, но ловил в дыхании города только один
- ей, Фермине Дасе, свойственный запах, А тут все пахло ею.
Он не вернулся в контору телеграфа. Казалось, его
интересовали только книжонки о любви и книги из серии "Народная
библиотека", которые мать продолжала покупать для него: он
читал и перечитывал их, лежа в гамаке, пока не выучивал их
почти наизусть. Он даже не спросил, где его скрипка. Снова стал
встречаться с самыми близкими друзьями, иногда они играли в
бильярд или беседовали за кофе под аркадою на Соборной площади,
но на танцы по субботам он больше не ходил: не представлял себе
танцев без нее.
В утро возвращения из своего незатянувшегося путешествия
он узнал, что Фермина Даса проводит медовый месяц в Европе, и
его ошеломленному сердцу вдруг почудилось, что она может
остаться там если и не навсегда, то, во всяком случае, на
долгие годы. Эта мысль ему впервые подала надежду на забвение.
Он стал думать о Росальбе, и воспоминания о ней становились
жарче по мере того, как угасали все другие. Именно тогда он
отпустил усы и носил их с напомаженными, закрученными кверху
концами до последнего дня жизни, и это совершенно изменило
образ его существования, а мысль о том, что любовь можно
заменить, толкнула его на нежданные-негаданные дороги. Запах
Фермины Дасы мало-помалу стал чудиться ему уже не так часто и в
конце концов остался лишь в белых гардениях.
И так он плыл по воле судьбы, не зная, что будет делать
дальше в этой жизни, когда однажды неспокойной военной ночью
веселая вдова Насарет, гонимая страхом, укрылась у них в доме,
потому что ее собственный был разрушен пушечным снарядом во
время осады города мятежным генералом Рикардо Гайтано Обесо.
Трансито Ариса воспользовалась подвернувшимся случаем и
отправила вдову ночевать в спальню к сыну под тем предлогом,
что в ее собственной места не было, на самом же деле надеясь,
что иная любовь излечит сына от той, которая не давала ему
житья. Флорентино Ариса не знал близости с женщиной, кроме той
ночи, когда Росальба лишила его невинности в пароходной каюте,
и ему показалось вполне естественным, что в чрезвычайной
обстановке вдова переночует в его постели, а сам он устроится в
гамаке. Но та все решила за него. Примостившись на краю
кровати, где Флорентино Ариса лежал, не зная, что делать, она
принялась рассказывать ему, как безутешно горюет о своем муже,
безвременно погибшем три года назад, а сама меж тем сбрасывала
с себя - одну за другой - вдовьи одежды, пока на ней не
осталось ничего, даже обручального кольца. Сначала она сорвала
с себя блузку из тафты, вышитую бисером, и швырнула ее через
всю комнату в угол, на кресло, корсаж перебросила через плечо в
изножье кровати, одним махом скинула длинную верхнюю юбку и
нижнюю, оборчатую, атласный пояс с подвязками и траурные
шелковые чулки, усыпав всю комнату этими обломками вдовьего
траура. Все было проделано с шумным размахом и столь хорошо
рассчитанными паузами, что каждый ее жест, казалось,
сопровождался орудийными залпами тех самых войск, которые
сотрясали до основания осажденный город. Флорентино Ариса хотел
было помочь ей расстегнуть застежку на корсете, но она проворно
опередила его, поскольку за пять лет обыденного супружества
научилась сама, без всякой посторонней помощи, обслуживать себя
во всех усладах любовного дела, равно как и на подступах к
нему. И наконец ловкими движениями ног, движениями пловчихи,
она освободилась от кружевных панталонов и осталась в чем мать
родила.
Ей было двадцать восемь, она трижды рожала, но ее тело
немыслимым образом сохранилось будто нетронутым. Флорентино
Ариса не мог постичь, каким образом удавалось покаянным одеждам
скрывать жаркие желания молодой необузданной кобылки, которая
обнажила их с готовностью и, задыхаясь от собственного пыла,
чего никогда бы не позволила себе с собственным супругом, дабы
он не счел ее развратницей, вознамерилась единым разом
насытиться за упущенное время - за каменное воздержание траура
и пять невинных и смутных лет супружеской верности. До этой
ночи. с самого благословенного мига рождения, в ее постели не
побывал ни один мужчина, кроме ее собственного покойного
супруга.
Она не позволила себе дурного вкуса - угрызений совести.
Наоборот, всю ночь до рассвета она не спала и под жужжание
пролетавших над крышей горящих снарядов превозносила
достоинства своего покойного супруга; единственная его измена,
в которой она упрекала его, состояла в том, что он умер один,
без нее, но зато теперь он уже надежно, как никогда раньше,
принадлежал ей одной, в ящике, заколоченном двенадцатью
трехдюймовыми гвоздями, и зарытый в землю на глубину двух
метров.
- Теперь я счастлива, - сказала она, - потому что
наверняка знаю, где он находится, если не дома.
В ту ночь она скинула траур, обойдясь без переходной формы
в виде сереньких кофточек в крапинку, и сразу ее жизнь
наполнилась любовными песнями и вызывающими нарядами в ярких
цветах и бабочках, и она принялась раздавать свое тело всем,
кто желал его. После шестидесятитрехдневной осады города войска
генерала Гайтано Обесо были разбиты, и вдова восстановила свой
дом, разрушенный до основания пушечным снарядом, и построила
красивую террасу над самым морем, у волнореза, где во время
шторма свирепо бушевал прибой. Она свила гнездо любви - так она
называла его безо всякой иронии - и в нем принимала лишь того,
кто ей нравился. принимала когда хотела и как хотела, не беря
ни с кого ни гроша, ибо полагала, что не она, а мужчины
оказывали ей любезность. И лишь в очень редких случаях брала
подарки - ничего золотого - и вела себя так умно и тактично,
что никому бы не удалось уличить ее в неприличном поведении.
Только один раз оказалась она на грани публичного скандала,
когда пронесся слух, что архиепископ Данте де Луна скончался не
оттого, что по нечаянности откушал несъедобных грибов, а якобы
съел их намеренно, поскольку она пригрозила перерезать себе
горло, если он будет упорствовать в своих святотатственных
приставаниях. Никто не задал ей вопрос, верны ли эти слухи,
никто даже не заговорил с ней об этом, и ничто в ее жизни не
переменилось. Она была, как сама она утверждала со смехом,
единственной свободной женщиной во всей провинции.
Вдова Насарет не отказалась ни от одного свидания с
Флорентино Арисой, выпадавшего ей на долю, даже в самые занятые
дни, и никогда не лелеяла пустой мечты о большой любви, хотя не
теряла надежды встретить что-то подобное любви, но без проблем,
которые любовь порождает. Иногда он приходил к ней в дом, и им
нравилось сидеть на террасе в брызгах соленой морской пены и
глядеть, как над миром занимается заря. Он потратил немало сил,
обучая ее штучкам, которые подглядел в щель в портовом доме
свиданий, и поведал теоретические формулы, услышанные от
Лотарио Тугута в ночи его великих загулов. Она придумала
устроить так, чтобы видеть себя во время любовных утех, и
догадалась сменить постную миссионерскую позу на иные:
напоминавшие езду на речном велосипеде, или цыпленка, жаренного
на решетке, или растерзанного ангела, и однажды они чуть было
не лишились жизни, когда пытались изобрести что-нибудь
новенькое в гамаке, а веревки гамака оборвались. Однако все
уроки были бесплодны. Она оказалась отважной ученицей, но не
обладала и крупицей таланта в любовных забавах, кто бы ею ни
руководил. Она никак не могла взять в толк - как можно серьезно
относиться к упражнениям в постели, и ни на миг не испытала
вдохновения; все ее оргазмы случались не вовремя, были мелки и
некстати; одним словом, жалкая возня. Флорентино Ариса долгое
время ошибочно полагал, что был у нее единственным, и ее вполне
устраивало такое его представление, да вот беда: она обладала
злосчастным свойством - разговаривала во сне. Слушая ее сонное
бормотание, он по кусочкам сложил карту плавания и увидел себя
в окружении многочисленных островков ее тайной жизни. Он понял,
что она вовсе не собиралась выходить за него замуж, но была
необычайно привязана к нему, безмерно благодарная за то, что он
ее совратил. Сколько раз она повторяла:
- Я обожаю тебя за то, что ты сделал из меня блудницу.
Пожалуй, основания у нее для этого были, Флорентино Ариса
вызволил ее из невинности рутинного брака, более губительной,
нежели природная невинность или вдовье воздержание. Он научил
ее, что в постели ничто не стыдно, если это на благо любви. И
еще в одном он убедил, и это стало смыслом ее жизни: каждому
человеку на роду отпущено определенное количество любовных сил,
и все разы любовного слияния сосчитаны, так что те, кто не
истратили отпущенные им разы по какой-либо причине - зависящей
от них или не зависящей, по собственной воле или по чужой, -
теряют их навсегда. Ее заслуга состояла в том, что она
восприняла это буквально. И все-таки Флорентино Ариса,
полагавший, что знает ее, как никто другой, не мог понять, что
привлекает мужчин в этой женщине со столь скромно-детскими
статями, к тому же в постели без умолку разглагольствующей о
том, как она тоскует по своему покойному супругу. Было только
одно объяснение, и никто не смог его опровергнуть: в постели
вдова Насарет нежностью и лаской восполняла недостаток боевого
задора. Они стали встречаться все реже по мере того, как она
раздвигала границы своих владений, и он тоже пытался утопить
свою давнюю боль в чужих разбитых сердцах, так что в конце
концов они без страданий забыли друг друга.
Это была первая плотская любовь Флорентино Арисы. Но она
не переросла в постоянную связь, о чем мечтала его мать, а
стала им обоим трамплином для прыжка в жизнь. Флорентино Ариса
преуспел в способах, казавшихся невероятными для такого
человека, как он, тощего и замкнутого, к тому же одевавшегося,
точно допотопный старик. Однако у него было два достоинства.
Первое - точный глаз, даже в густой толпе сразу распознающий
женщину, которая того желала; но обхаживал он ее всегда с
крайней осторожностью, ибо знал: большего позора и унижения,
чем отказ, быть не может. Второе достоинство состояло в том,
что сами эти женщины мгновенно распознавали в нем отшельника,
алкающего любви, жалкого, точно побитый пес, и это покоряло их,
они сдавались ему безоговорочно, ничего не прося и ничего не
желая взамен, кроме удовлетворения от того, что оказали ему
любезность. Это было его единственное оружие, но с ним он
затевал исторические сражения, которые происходили в полнейшей
тайне, и с тщанием вел им счет в зашифрованной тетрадке,
озаглавленной красноречиво: "Они". Первая запись была сделана
по поводу вдовы Насарет. Пятьдесят лет спустя, к тому времени,
когда Фермина Даса отбыла свой освященный церковью срок, у него
накопилось двадцать пять подобных тетрадей с шестьюстами
двадцатью двумя записями любовных связей, не считая тьмы
мимолетных приключений, которые не заслуживали даже милостивого
упоминания.
Сам Флорентино Ариса по прошествии шести месяцев