Маркес Габриэль Гарсиа. Любовь во время чумы

низко, с приятным попутным ветром, сперва над отрогами снежных
гор, а потом - над обширными водами Больших болот.
С небес увидели они, как видел их Господь Бог, развалины
очень древнего и героического города - Картахены-де-лас-Индиас,
самого красивого в мире, покинутого в панике перед чумою, после
того как на протяжении трех веков он выдерживал многочисленные
осады англичан и налеты морских разбойников. Они увидели
неповрежденные стены, заросшие сорной травой улицы, крепостные
укрепления, изъеденные анютиными глазками, мраморные дворцы и
золотые алтари вместе со сгнившими от чумы вице-королями,
закованными в боевые доспехи.
Они пролетели над свайными постройками Трохас-де-Катаки,
раскрашенными в безумные цвета, где в специальных питомниках
выращивали съедобных игуан, а в надозерных садах цвели
бальзамины и астромелии. Сотни голых ребятишек бросались в
воду, их подначивали громкими криками, и ребятишки прыгали из
окон, сигали с крыш домов, через борта каноэ, которыми
управляли с поразительной ловкостью, и сновали в воде, словно
рыбы-бешенки, стараясь выловить свертки с одеждой, пузырьки с
карамельками от кашля и какую-то еду, которую красивая женщина
в шляпе с перьями, милосердия ради, швыряла им сверху, из
плетеной люльки воздушного шара.
Они пролетели над океаном теней, блуждающих в банановых
зарослях, и тишина, поднимавшаяся снизу, окутывала их словно
смертоносный пар; Фермина Даса вспомнила себя трехлетней, а
может, четырехлетней девочкой: она шла в сумеречных зарослях,
мать вела ее за руку, и сама мать была почти девочкой среди
других женщин в муслиновых, как и она, платьях, под белым
зонтиком и в широкополой шляпе из легкого газа. Инженер,
наблюдавший мир через подзорную трубу, заметил: "Как будто все
вымерли". Он передал трубу доктору Хувеналю Урбино, и доктор
увидел повозки, запряженные волами, посреди пашни, столбы
железнодорожного полотна, застывшие оросительные канавы, и
повсюду, куда ни глянь, глаз натыкался на человеческие тела.
Кто-то знающий сказал, что на Больших болотах свирепствует
чума. Доктор Урбино, разговаривая, не отрывал от глаза
подзорную трубу.
- По-видимому, какая-то особая разновидность чумы, -
сказал он. - Каждого мертвеца добивали выстрелом в затылок.
Потом они пролетели над пенистым морем и без осложнений
опустились на раскаленный берег, растрескавшаяся селитряная
почва жгла огнем. Именно там поджидали их местные власти,
защищенные от солнца лишь зонтиками из газет, школьники
размахивали флажками в такт торжественным гимнам, королевы
красоты в картонных золотых коронах держали в руках пожухлые
цветы и папайи из процветающего селения Гайра, в те времена
лучшего на всем Карибском побережье. Но Фермине Дасе хотелось
только одного: увидеть еще раз родное селение, чтобы
сопоставить увиденное с давними впечатлениями, однако из-за
чумы в селение не позволили идти никому. Доктор Хувеналь Урбино
вручил историческое письмо, которое, конечно же, затерялось,
так что никто никогда его больше не видел, а весь кортеж чуть
не задохнулся в дурмане торжественных речей. Наконец их
все-таки отвезли на мулах к пристани Старого Селения, туда, где
болото вливалось в море, потому что инженеру не удалось еще раз
поднять шар в воздух. Фермина Даса была совершенно убеждена,
что однажды уже проезжала здесь девочкой, вместе с матерью, на
повозке, запряженной волами. О той поездке она не раз
рассказывала отцу, но тот так и умер в убеждении: не может
быть, чтобы она это помнила.
- Очень хорошо помню ту поездку, и все было именно
так, - говорил он, - только случилось это лет за пять до твоего
рождения.
Члены славной экспедиции на воздушном шаре возвратились в
порт, откуда отбыли три дня назад, измученные штормом,
свирепствовавшим всю ночь, и были встречены как герои. В толпе
встречающих, разумеется, находился и Флорентино Ариса,
разглядевший на лице Фермины Дасы следы страха. Однако в тот же
самый день он снова увидел ее на велосипедной выставке, которую
также патронировал ее супруг, и на этот раз в ней не было и
тени усталости. Она ехала на необычном велосипеде, скорее
походившем на цирковой, восседая в седле над передним, очень
высоким колесом, заднее же, маленькое, едва-едва служило
опорой. На ней были яркие шаровары с каймою, которые шокировали
пожилых дам и привели в замешательство мужчин, однако никто не
остался равнодушным к ее ловкости и сноровке.
Вот так и тому подобным образом на протяжении многих лет
неожиданно, на короткие мгновения, представала она перед взором
Флорентино Арисы, когда судьбе было угодно, и так же внезапно и
стремительно исчезала, разбередив его сердце мучительным
беспокойством. Но эти мимолетные встречи вставали вехами на его
жизненном пути, потому что он научился распознавать суровую
хватку времени не столько в себе самом, сколько в тех едва
уловимых изменениях, которые отмечал в Фермине Дасе каждый раз,
когда ее видел. Однажды вечером он вошел в "Месон дона Санчо",
шикарный ресторан в колониальном стиле, и сел в самый дальний
угол, как делал всегда, собираясь в одиночку поклевать
чего-нибудь, точно воробышек. И вдруг в глубине, в огромном
зеркале, он увидел Фермину Дасу - за столиком с мужем и еще
двумя парами, - да еще под таким углом, что видна она была
прекрасно, во всем блеске. Она сидела, ничем не защищенная, и
вела, вероятно, остроумный разговор, потому что смех ее то и
дело рассыпался фейерверком, а красота еще более ослепляла,
высвеченная огромной хрустальной люстрой с подвесками. Алиса
еще раз вышла из Зазеркалья.
Флорентино Ариса наслаждался - глядел на нее и не дышал:
как она ест, как пригубливает вино, как шутит с четвертым
представителем семейства дона Санчо, словом, не вставая из-за
своего одинокого столика, он прожил вместе с нею кусочек ее
жизни и больше часу, оставаясь незамеченным, находился в
заповедном краю - в сказочной близости к ней.
Чтобы занять время, он выпил четыре чашки кофе, пока не
увидел, как она встала и вместе со всеми вышла. Они прошли так
близко от него, что он различил ее запах в мешанине ароматов,
которыми пахнуло от ее спутников.
С того вечера он целый год упорно осаждал владельца
ресторана, предлагая ему все, что угодно, - любые деньги или
услуги, - лишь бы тот продал ему зеркало. Это оказалось
нелегко, потому что старый дон Санчо верил легенде, будто
великолепная рама того зеркала, сработанная венскими
краснодеревщиками, была парой другой, давно исчезнувшей,
некогда принадлежавшей Марии Антуанетте, - уникальная
драгоценность. Когда же в конце концов он сдался, Флорентино
Ариса повесил зеркало у себя в гостиной, но вовсе не из-за
достоинств драгоценной рамы, а ради пространства внутри нее,
где когда-то на протяжении двух часов находился любимый образ.
Фермину Дасу он почти всегда видел под руку с мужем: в
полном единении, они жили и двигались в своей среде с
поразительной легкостью сиамских близнецов, согласованность
которых нарушалась лишь, когда они здоровались с ним.
Действительно, доктор Хувеналь Урбино, здороваясь, тепло
пожимал ему руку, а то и позволял себе похлопать его по плечу.
Она же, напротив, обрекла его на нормально-вежливое, безличное
обращение и ни разу не сделала ни малейшего жеста, который дал
бы основание заподозрить, что она помнит его по давним
временам, до замужества. Они жили в разных, совершенно не
соприкасающихся мирах, и в то время как он изо всех сил
старался сократить дистанцию между ними, она если и делала шаг,
то в противоположном направлении. Прошло много времени, прежде
чем он осмелился допустить мысль, что безразличие ее - всего
лишь панцирь, которым она прикрывается от страха. Мысль эта
пришла ему в голову неожиданно, во время спуска на воду первого
речного парохода, построенного на местных верфях, где
Флорентино Ариса впервые представлял дядюшку Леона XII-в
качестве первого вице-президента Карибского речного
пароходства. Это совпадение придало особую торжественность
церемонии, на которой присутствовали все, кто играл
маломальскую роль в жизни города.
Флорентино Ариса принимал гостей в главном салоне
парохода, еще пахнувшем свежей краской и дегтем, как вдруг на
причале раздались аплодисменты, и оркестр торжественно грянул
марш. Он с трудом подавил дрожь, знакомую ему почти с тех пор,
как помнил себя, когда увидел прекрасную женщину своей мечты,
великолепную в зрелости, шествующую под руку с мужем, словно
королева из иных времен, меж рядов почетного караула в парадной
форме, под ливнем из бумажного серпантина и живых цветочных
лепестков. Оба приветственно помахали рукою аплодировавшей
толпе, и она была так ослепительна - вся в чем-то
царственно-золотистом, от туфелек на высоком каблуке до
горжетки из лисьих хвостов и шляпки колоколом, - что казалось:
она тут одна, и никого вокруг больше нет.
Флорентино Ариса встретил их на капитанском мостике вместе
с властями провинции, под грохот музыки, треск ракет и густой
трехкратный рык пароходного гудка, обдавшего паром всю
пристань. Хувеналь Урбино поздоровался с каждым с той присущей
ему естественностью, что каждый мог подумать, будто доктор
относится к нему с особой сердечностью: сначала с одетым в
парадную форму капитаном парохода, затем - с архиепископом,
потом - с губернатором и его супругой, за ними - с алькальдом и
его супругой, а за ними - с комендантом крепости, который был
уроженцем горного селения и в город прибыл недавно. За
представителями власти шел Флорентино Ариса в своем темном
суконном костюме, почти не видный на фоне стольких
знаменитостей. Поздоровавшись с комендантом крепости, Фермина,
похоже, испытала колебания, глядя на руку Флорентино Арисы.
Комендант собрался было представить их друг другу и спросил ее,
знакомы ли они. Она не ответила, а только с салонной улыбкой
протянула руку Флорентино Арисе. Такое уже случалось дважды и
вполне могло повториться, но Флорентино Ариса всегда относил
это на счет характера Фермины Дасы. Однако на этот раз он,
неисправимый мечтатель, подумал: а не является ли столь ярко
выраженное безразличие всего лишь уловкой, призванной скрыть
любовное смятение.
Эта мысль вновь разожгла в его душе любовную бурю. Он
снова принялся ходить кругами возле дома Фермины Дасы, томясь,
как и много лет назад в маленьком парке Евангелий, только на
этот раз надежда состояла не в том, чтобы она заметила его, но
единственно - самому увидеть ее, чтобы знать: жизнь
продолжается. Правда, теперь ему трудно было оставаться
незамеченным. Квартал Ла-Манга находился на почти безлюдном
островке, отделенном от исторического города каналом с зелеными
водами; заросший сливовыми деревьями, он во времена Колонии
служил воскресным приютом для влюбленных. Совсем недавно тут
разобрали старый каменный мост, построенный еще испанцами, и
соорудили новый, с круглыми фонарями, по которому проложили
пути для трамвая на конной тяге. Поначалу жители Ла-Манги
испытывали не предусмотренные проектом муки: они были обречены
спать в непосредственной близости от первой в городе
электростанции, тарахтение которой сотрясало землю непрерывной
дрожью. Даже сам доктор Хувеналь Урбино, при всем его
могуществе, не сумел добиться, чтобы ее перенесли куда-нибудь,
где бы она не беспокоила так людей, пока на помощь в очередной
раз не пришло Божественное провидение. В одну прекрасную ночь
котел электростанции разнесло таким чудовищным взрывом, что он,
пролетев над крышами новых домов, пересек полгорода и
разворотил главную галерею древнего монастыря Святого Хулиана
Странноприимника. Разрушившееся от старости здание монастыря
было покинуто еще в начале года, но котел все же прибил
четверых заключенных, бежавших из местной тюрьмы и решивших в
первую после побега ночь укрыться в монастырской часовне.
Этот мирный пригород с такими прекрасными любовными
традициями, превратившись в роскошный городской квартал,
оказался совершенно неприспособленным для любви несчастной.
Улицы его были пыльными летом, грязными зимой и безлюдными в
любое время года, а редкие дома прятались в густых садах и
вместо старинных, нависавших над улицею балконов были украшены
мозаичными террасами, словно специально для того, чтобы
повергать в отчаяние тайных влюбленных. Хорошо еще, что в те
поры в моду вошло прогуливаться под вечер на холм в наемных
старых дрожках, запряженных одной лошадью. С этого холма было
удобнее любоваться роскошным пиршеством заката, нежели с башни
маяка: отсюда видны были и сторожкие акулы, караулившие пляж,
который посещали семинаристы, и приходивший по четвергам
океанский пароход, огромный и белый, до которого, казалось,
можно дотянуться рукой, когда он по каналу входил в порт.
Флорентино Ариса после тяжелого дня в конторе обычно нанимал
дрожки, но не опускал верх, как водилось в жаркие месяцы, а
забивался вглубь и прятался в тени, всегда один, заказывая
самые неожиданные маршруты, дабы не давать кучеру повода для
дурных мыслей. На деле же интересовало его в этой прогулке
только одно - дворец из розового мрамора, наполовину скрытый
банановыми зарослями и развесистыми манговыми деревьями, не
слишком удачная копия идиллических обителей, обычных для
хлопковых плантаций Луизианы. Дети Фермины Дасы возвращались
домой незадолго до пяти. Флорентино Ариса видел, как они
подъезжали в фамильном экипаже, как затем из дому выходил
доктор Хувеналь Урбино, отправляясь на вечерний обход, но почти
за целый год ему ни разу не удалось увидеть даже тени той, о
которой мечтал.
Однажды во время одинокой прогулки, на которую он
отправился, несмотря на первый свирепый июньский ливень, лошадь
поскользнулась в грязи и рухнула наземь. Флорентино Ариса с
ужасом понял, что находится как раз напротив дома Фермины Дасы,
и взмолился кучеру, не подумав о том, что смятение может его
выдать:
- Только не здесь, пожалуйста. Где угодно, только не
здесь.
Оглушенный таким напором кучер попытался поднять лошадь,
не распрягая, и ось у коляски сломалась. Флорентино Ариса
кое-как выбрался из экипажа и терпеливо сносил свой позор под
проливным дождем, пока проезжающие мимо досужие горожане не
предложили отвезти его домой. Служанка из дома доктора Урбино
увидела его, вымокшего под дождем и заляпанного по колено
грязью, и вынесла зонтик, предлагая переждать дождь на террасе.
О таком счастье Флорентино Ариса не мечтал даже в самом
безумном сне, но в тот день он лучше бы умер, чем позволил
Фермине Дасе увидеть его в таком состоянии.
Прежде, живя в старом городе, Хувеналь Урбино с семьей по
воскресеньям пешком ходили в собор к восьмичасовой службе, что
было скорее светским выходом, нежели религиозным обрядом.
Позже, переехав в другой дом, они еще несколько лет продолжали
ездить в собор в экипаже и, бывало, потом засиживались
где-нибудь с друзьями в парке, под пальмами. Но когда построили
храм с духовной семинарией в Ла-Манге, где был и свой пляж, и
свое кладбище, в собор они стали ездить лишь по очень
торжественным случаям. Флорентино Ариса, не знавший об этих
переменах, не одно воскресенье просидел на террасе приходского
кафе, ожидая, когда народ начнет выходить из церкви после всех
трех служб. Потом, поняв свою ошибку, отправился к новой
церкви, остававшейся модной до самого недавнего времени, и там
увидел Хувеналя Урбино, аккуратно приходившего вместе с детьми
ровно к восьми часам каждое воскресенье августа, однако Фермины
Дасы с ними не было. В одно из воскресений он зашел на
кладбище, где жители Ла-Манги заранее строили себе пышные
пантеоны, и сердце подскочило у него в груди, когда в тени
развесистых сейб он увидел самый пышный пантеон, уже
отстроенный, с готическими витражами, мраморными ангелами и с
золотыми буквами на позолоченных надгробных плитах,
заблаговременно приготовленных для всей семьи. Среди них,
разумеется, была и плита для доньи Фермины Дасы де Урбино де ла
Калье и для ее супруга, с общей для обоих эпитафией: "Вместе и
в миру, и у Господа".
До конца того года Фермина Даса не появлялась нигде, даже
на Рождественские праздники, где они с мужем обычно бывали
самыми роскошными героями дня. Но более всего ее отсутствие
чувствовалось на открытии оперного сезона. В антракте
Флорентино Ариса наткнулся на группку людей, без сомнения,
судачивших о ней, хотя имени ее не называли. Говорили, что
кто-то видел, как она в июне, в полночь, поднималась на
океанский пароход компании "Кунард", направлявшийся в Панаму, и
что лицо ее скрывала темная вуаль, дабы не видны были следы
разрушавшей ее стыдной болезни. Кто-то спросил, что за ужасная
болезнь осмелилась напасть на столь могущественную сеньору, и
ответ сочился черной желчью:
-У столь благородной дамы иной болезни, кроме чахотки,
быть не может.
Флорентино Ариса знал, что в его краях богатые люди не
болели непродолжительными болезнями. Они или умирали в
одночасье, обычно накануне какого-нибудь грандиозного
праздника, и праздник из-за траура портился, так и не
начавшись, или же угасали от медленной и омерзительной болезни,
самые интимные подробности которой в конце концов становились
достоянием общественности. Ссылка и заточение в Панаму была
почти обязательной епитимьей в жизни богачей. Они поручали себя
воле Божьей в Больнице адвентистов, огромном белом бараке,
затерявшемся под доисторическими ливнями Дарьена, где больные
теряли счет немногим оставшимся им дням, в палатах-одиночках с
окнами, затянутыми холстиной, где никто точно не знал, чем
пахнет карболка - жизнью или смертью. Те, что выздоравливали,
возвращались, нагруженные роскошными дарами, и щедро раздавали
их направо и налево, словно умоляя простить за то, что они
совершают бестактность - продолжают жить. Некоторые
возвращались с животами, пересеченными чудовищными шрамами,
зашитыми словно сапожницкой дратвой, и в гостях задирали
рубашки, чтобы показать шов и сравнить свой с другими,
обладатели которых просто задыхались от счастья; и до конца
дней своих все рассказывали и рассказывали, какие ангелы
являлись им в парах хлороформа. Но никто и никогда не узнал,
какие видения были у тех, кто не вернулся, и у самых несчастных
- тех, кто, заточенный в чахоточный барак, умирал больше от
тоскливых нескончаемых дождей, чем от самой болезни.
Поставленный перед выбором Флорентино Ариса не знал, что
он предпочел бы для Фермины Дасы. Прежде всего он, конечно,
предпочел бы правду, даже самую невыносимую, но, сколько он ни
искал этой самой правды, он так и не нашел ее. Невероятно,
однако никто не мог привести ему ни малейшего доказательства
услышанной версии. В мире речного пароходства, его мире, не
бывало тайны, которая осталась бы тайной, ни секрета, который
бы сохранился в секрете. Однако там никто никогда не слыхал о
женщине под черной вуалью. Никто ничего не знал в городе, где
все знали все и где о многом узнавали даже до того, как это
случалось. Особенно, если это касалось богатых. И тем не менее
никто не мог объяснить, куда пропала Фермина Даса. Флорентино
Ариса исколесил вдоль и поперек Ла-Мангу, без должной
набожности слушал мессы в семинарской церкви, ходил на все
светские сборища, которые никогда бы не привлекли его, будь он
в другом состоянии духа, и постепенно версия становилась все
более правдоподобной. Все в жизни семьи Урбино выглядело
нормальным, все, кроме отсутствия самой матери семейства.
Во время своих розысков он услыхал разные вещи, которых не
знал, во всяком случае, не интересовался ими, и среди них -
известие о смерти Лоренсо Дасы: он умер в кантабрийском
селении, где и родился. На протяжении многих лет Флорентино
Ариса видел его в бурных шахматных сражениях в приходском кафе;
он вспомнил надсаженный в громких спорах голос, вспомнил, как
тот становился все тучнее и грубее, утопая в зыбучих песках
тяжелой старости. Они не обменялись ни словом с того
злосчастного завтрака из анисовой водки, имевшего место еще в
прошлом столетии, и Флорентино Ариса был уверен, что Лоренсо
Даса точно так же, как и он, держит на него зло, хотя и добился
своего: дочь удачно вышла замуж, что в глазах отца служило
оправданием всей его жизни. Флорентино Ариса так решительно
настроился добыть правду о здоровье Фермины Дасы, что
отправился в приходское кафе, намереваясь все узнать от ее
отца; в то время как раз проходил исторический шахматный
турнир, на котором Херемия де Сент-Амур сражался один с сорока
двумя противниками. Там-то он и узнал, что Лоренсо Даса уже
умер, и обрадовался, хотя понимал, что, возможно, поэтому он
никогда не узнает истинной правды. В конце концов он принял
версию о больнице для безнадежных, и единственным утешением ему
осталось известное присловье: больная жена навеки верна. В дни
тоски и уныния он смирялся духом при мысли, что весть о смерти
Фермины Дасы, если такое случится, дойдет до него сама.
Но весть так и не дошла. Потому что Фермина Даса в это
время в полном здравии, удалившись от света, жила в имении
своей двоюродной сестры Иль-дебранды Санчес, в полумиле от
селения Флорес-де-Мария. Она уехала туда без шума и ссор, по
обоюдному согласию с супругом, когда оба они завязли, точно
подростки, в единственном на самом деле серьезном кризисе за
все двадцать пять лет их ровной супружеской жизни. Он обрушился
на них в пору спокойной зрелости: казалось, они уже обошли все
ловушки враждебности, вырастили и воспитали детей и подступили
к той черте, когда пора учиться стареть, не испытывая горечи.
Все случилось так неожиданно для обоих, что им не захотелось
разрешать дело с помощью криков, слез и посредников, как
испокон веков повелось у жителей карибских краев: они отнеслись
к случившемуся с мудростью, присущей европейцам, а поскольку
оба, строго говоря, не были ни теми, ни другими, то в конце
концов совершенно запутались в ситуации, словно дети, хотя сама
ситуация оказалась далеко не детской. И кончилось тем, что она
решила уехать, не зная толком, почему и зачем, просто от
ярости, а он не сумел ее отговорить, поскольку чувствовал свою
вину.
И действительно, ровно в полночь Фермина Даса в строгой
тайне, закрыв лицо траурной мантильей, села на пароход, но не
на океанский, компании "Кунард", державший курс на Панаму, а на
тот, что регулярно ходил в Сан-Хуан-де-ла-Сьенагу, город, где
она родилась и жила девочкой и по которому с годами стала
невыносимо тосковать. Вопреки воле супруга и обычаям времени,
она не взяла с собой никого, кроме пятнадцатилетней
воспитанницы, которая выросла в ее доме вместе с прислугой;
однако о предстоящей поездке дали знать всем капитанам судов и
властям каждого порта. Приняв это скоропалительное решение, она
сообщила детям, что едет на три месяца к тетушке Ильдебранде,
однако намеревалась остаться там навсегда. Доктору Хувеналю
Урбино хорошо была известна твердость ее характера, к тому же
он был так удручен случившимся, что смиренно принял все как
Божью кару за свои тяжкие прегрешения. Однако не успели еще
огни парохода скрыться из виду, как оба раскаялись в
собственной слабости.
И хотя они постоянно переписывались - о детях и разных
домашних делах, - за два года ни он, ни она не сумели повернуть
назад, ибо обратный путь был заминирован гордыней. Дети
приезжали во Флорес-де-Мария на школьные каникулы, и Фермина
Даса делала невозможное, стараясь казаться довольной своей
новой жизнью. Во всяком случае, Хувеналь Урбино, читая письма
сына, поверил этому. Как раз в то время в тех краях совершал
пасторский объезд епископ Риоачи - под балдахином и верхом на
знаменитом белом муле, покрытом шитой золотом попоной. За ним
следовали паломники из дальних провинций, музыканты с
аккордеонами, коробейники с едою и амулетами: постоялый двор
три дня был переполнен калеками и безнадежно больными, которые
на самом деле сошлись сюда не за учеными проповедями и
отпущением грехов, а в надежде на милости мула, который, как
рассказывали, тайком от хозяина творил чудеса. Епископ был
своим человеком в семействе Урбино де ла Калье еще с той поры,
когда служил простым священником, и как-то среди дня он ушел с
празднества, чтобы пообедать в доме у Ильдебранды. После обеда,
за которым говорили только о мирских делах, он отвел в сторону
Фермину Дасу в намерении исповедать ее. Она очень любезно, но
твердо отказалась, недвусмысленно заявив, что ей не в чем
каяться. И хотя умысла у нее не было, она поняла, что ответ ее
дойдет куда следует.
Доктор Хувеналь Урбино говорил не без некоторого цинизма,
что в тех двух горьких годах жизни виноват был не он, а дурная
привычка жены обнюхивать одежду, которую снимали с себя члены
семьи и она сама, чтобы по запаху решить, не пора ли ее
стирать, хотя с виду она выглядит чистой. Она делала так
всегда, с детских лет, и не думала, что другие замечают, пока
муж не обратил на это внимание в первую их брачную ночь. Точно
так же он заметил, что она курит, по крайней мере, три раза в
день, запершись в ванной комнате, но не придал этому значения,