Маркес Габриэль Гарсиа. Любовь во время чумы

общий отдел в надежде, что ему придет в голову шальная идея,
как приспособить хоть к чему-то этот чертов отдел. Проведя три
часа в набитом служащими зале, где он задавал вопросы,
рассуждал теоретически и занимался конкретным разбирательством,
дядюшка Леон XII вернулся к себе в кабинет в тяжелой
уверенности, что не решил ни одного из многочисленных вопросов,
а напротив, возникло много новых, разнообразных и совершенно
безнадежных проблем.
На следующий день Флорентино Ариса, войдя к себе, нашел на
столе служебную записку Леоны Кассиани с просьбой изучить ее и,
если он сочтет уместным, показать дядюшке. Накануне во время
беседы дядюшки Леона XII с персоналом она единственная не
проронила ни слова. Она прекрасно понимала свое положение - ее
взяли из милости - и в служебной записке отметила, что вела
себя так не потому, что отстранялась от дела, но из уважения к
иерархии, сложившейся в отделе. Все выглядело пугающе просто.
Дядюшка Леон XII считал, что отдел необходимо реорганизовать
коренным образом, а Леона Кассиани думала иначе, основываясь на
той простой логике, что общего отдела как такового не было -
была свалка неудобных и заковыристых, однако несущественных
проблем, от решения которых другие отделы уходили. И выход
заключался в том, чтобы ликвидировать общий отдел, а нерешенные
вопросы вернуть для решения туда, откуда они пришли.
Дядюшка Леон XII не имел ни малейшего понятия, кто такая
Леона Кассиани, и, как ни припоминал вчерашнего собрания, ее он
вспомнить не мог, однако, прочитав записку, вызвал Леону
Кассиани и два часа проговорил с нею за закрытой дверью.
Говорили они обо всем на свете - такова была его манера
узнавать людей. Ее записка основывалась на обычном здравом
смысле, и предложенное решение дало искомый результат. Но
дядюшку Леона XII поразило не это, его поразила она сама. И
главное - что единственное обучение, которое она прошла после
начальной школы, было обучение в шляпной мастерской. Но дома,
сама, она выучила английский по ускоренному методу без
преподавателя, и вот уже три месяца по вечерам брала уроки
машинописи - новомодное дело, которому прочили такое же большое
будущее, как в свое время телеграфу, а еще раньше - паровым
машинам. Когда она вышла из кабинета дядюшки Леона XII, он уже
называл ее так, как будет называть всегда: тезка-Леона. И уже
решился росчерком пера уничтожить беспокойный отдел и раздать
накопившиеся проблемы тем, кто их породил, как предлагала Леона
Кассиани, и уже придумал для нее самой место, еще без названия
и без определенных обязанностей; по сути же она становилась его
личным помощником. В тот же день, похоронив безо всяких
почестей общий отдел, дядюшка Леон XII спросил у Флорентино
Арисы, откуда он взял эту Леону Кассиани, и тот рассказал ему
все, как было.
- Так возвращайся в трамвай и приведи мне всех таких, как
эта, - сказал ему дядюшка. - Еще парочка таких - и мы вытащим
твой тонущий корабль.
Флорентино Ариса счел это обычной дядюшкиной шуткой,
однако на следующий день обнаружил, что лишился пожалованного
ему полгода назад экипажа, дабы он продолжал поиски
скрывающихся в трамвае талантов. А Леона Кассиани очень скоро
распрощалась с былой скромностью и извлекла наружу все, что так
хитро скрывала целых три года. В следующие три года она забрала
в свои руки полный контроль над всем, а за четыре последующих
добралась до дверей правления пароходства, однако войти в эти
двери не захотела, потому что и без того оказалась всего на
одну ступень ниже Флорентино Арисы. До сих пор она находилась в
его распоряжении и желала оставаться ему подчиненный, хотя на
деле все было совсем иначе: сам Флорентино Ариса не
догадывался, что это он находился в ее распоряжении. А именно:
в правлении он выполнял всего-навсего то, что предлагала она,
помогая ему подниматься вверх вопреки всем козням его тайных
недругов.
Леона Кассиани имела дьявольский талант к тайным интригам
и всегда в нужный момент оказывалась там, где ей следовало
быть. Она была динамична, молчалива и мудро нежна. Но если
надо, умела скрепить сердце и обнаружить железный характер.
Однако ради себя этого свойства в ход не пускала. Единственной
ее целью было - любой ценой, а если понадобится - кровью,
расчистить путь наверх для Флорентино Арисы, до той высоты, на
которую он сам хотел подняться, не очень рассчитав собственные
силы. Она бы, разумеется, в любом случае, делала то же самое из
властолюбия, но вышло так, что она это делала осознанно, из
чистой благодарности. Она интриговала так отчаянно, что сам
Флорентино Ариса запутался в ее ухищрениях и, было дело, даже
безуспешно пытался закрыть ей дорогу, думая, что она пытается
закрыть дорогу ему. Леона Кассиани расставила все точки над
"i".
- Вы ошибаетесь, - сказала она ему. - Я готова бросить все
это, только скажите, но сперва подумайте хорошенько.
Флорентино Ариса, который и в самом деле не успел еще
подумать хорошенько, подумал настолько хорошо, насколько мог, и
сложил перед ней оружие. По правде сказать, даже в разгар
глухой войны, которая кипела в недрах переживавшего постоянный
кризис предприятия, даже страдая от драм, неизбежных в жизни
охотника за женщинами, и мучаясь слабевшей день ото дня мечтой
о Фермине Дасе, невозмутимый с виду Флорентино Ариса ни минуты
не мог спокойно взирать на это чарующее зрелище: отважная
негритянка, по уши завязнув в мерзостях и в любви, вела
отчаянное сражение. Сколько раз втайне он горько жалел, что,
по-видимому, она была не той, за какую он принял ее при
встрече, а то бы начхать на все принципы да закрутить с нею
любовь, даже за деньги, за звонкую золотую монету. Ибо Леона
Кассиани оставалась точно такой, какой была в тот день в
трамвае, - те же наряды ветреной невольницы, те же
невообразимые тюрбаны, те же бряцающие браслеты, бусы и
ожерелья и перстни с фальшивыми камнями на каждом пальце, одним
словом, уличная львица. А то немногое, что годы добавили к ее
внешности, только пошло ей на пользу. Она вступила в пору
ослепительного расцвета, ее жаркое тело африканки наливалось
тугой зрелостью, а женское очарование дразнило и будоражило.
Флорентино Ариса за все десять лет ни разу больше не сделал ни
намека, ни шага ей навстречу, искупая свою прошлую ошибку, а
она помогала ему во всем, кроме этого.
Однажды он засиделся в конторе допоздна, после смерти
матери он стал частенько засиживаться, и, выходя, увидел, что в
комнате Леоны Кассиани горит свет. Он открыл дверь, не
постучав, она была там: одна, за письменным столом,
сосредоточенно-серьезная, в новых очках, которые придавали ей
ученый вид. Флорентино Ариса со счастливым ужасом вдруг понял,
что они одни в доме, что пристань безлюдна, город спит, вечная
ночь опустилась на утонувшее в тумане море, а печально
прокричавший пароходик подойдет к берегу не раньше, чем через
час. Флорентино Ариса оперся обеими ладонями о рукоять зонтика,
точь-в-точь как тогда, когда заступил ей дорогу в Ламповом
переулке, но только теперь он уперся зонтиком в пол затем,
чтобы незаметно было, как ходуном ходят его колени.
- Скажи на милость, Леона, львица моя дорогая, -
проговорил он, - когда же мы наконец с этим покончим?
Она ничуть не удивилась, совершенно спокойно сняла очки и
солнечно ему улыбнулась. На "ты" они никогда не были.
- Ах, Флорентино Ариса, - сказала она, - десять лет я сижу
тут и жду от тебя этого вопроса.
Поздно: возможность, которая возникла в трамвае и еще
долго оставалась, пока Леона Кассиани сидела на том самом
стуле, на котором она сидела сейчас, возможность эта ушла
невозвратно. Ради него ей пришлось проделать столько тайных
мерзостей, ради него она вынесла столько гнусной грязи, что за
это время больше него прошла по дороге жизни и теперь уже не
чувствовала той разницы в двадцать лет, что была между ними:
она состарилась ради него. Она так его любила, что предпочла не
обманывать, а любить дальше, хотя и пришлось сказать ему об
этом довольно грубо.
- Нет, - сказала она. - Это все равно, что переспать с
собственным сыном, которого у меня нет.
У Флорентино Арисы навсегда осталась заноза оттого, что
последнее слово было не за ним. Он считал: говоря "нет",
женщина ждет, что будут настаивать, это ее решение еще не
окончательное, но с Леоной было иначе: он не мог рисковать и
ошибиться во второй раз. И он отступился, не выдав досады, с
любезной миной, что было вовсе не легко. Но с той ночи, какая
бы тень между ними ни скользнула, она тотчас же рассеивалась
без следа, а Флорентино Ариса понял наконец, что можно дружить
с женщиной, даже если ты с нею не спишь.
Леона Кассиани была единственным человеком, кому
Флорентино Ариса попробовал открыть свою тайну о Фермине Дасе.
Те немногие, кто знал, уже начинали забывать об этом,
Трое из них, без сомнения, унесли тайну с собой в могилу:
его мать задолго до смерти вычеркнула из памяти вообще все,
Гала Пласидиа, на попечении которой находилась Фермина Даса
почти девочкой, скончалась в преклонном возрасте; а незабвенной
Эсколастики Дасы, той, что принесла в молитвеннике его первое в
жизни любовное письмо, наверняка тоже не было в живых, Лоренсо
Даса, о судьбе которого он ничего не знал, конечно, мог в свое
время рассказать что-то сестре Франке де ла Лус, желая
предотвратить исключение дочери из колледжа, но едва ли та
рассказала об этом кому-нибудь еще. Оставались еще одиннадцать
телеграфистов из дальней провинции, где жила Ильдебранда
Санчес, которые отправляли телеграммы с полными именами и
адресами, и, разумеется, сама Ильдебранда Санчес со свитой
необузданных юных родственниц.
Но Флорентино Ариса не знал, что в этот список следует
включить и доктора Хувеналя Урбино. Ильдебранда Санчес открыла
ему секрет в те первые годы, когда он часто навещал их. Но
рассказала она это мимоходом и словно бы невзначай, так что
сказанное не влетело в одно ухо и вылетело в другое, как она
полагала, а вообще никуда не влетело. Дело было так:
Ильдебранда упомянула Флорентино Арису как одного из тех тайных
поэтов, которые, по ее мнению, вполне могли победить на
Цветочных играх. Доктор Урбино силился вспомнить, о ком она
говорит, и тогда она сказала, хотя никакой нужды в этом не
было, что он - тот единственный претендент, который был у
Фермины Дасы до замужества. Она рассказала об этом как о чем-то
совершенно невинном, скоротечном и не более чем трогательном.
Доктор Урбино отозвался, не глядя на нее: "Никогда бы не
подумал, что этот тип - поэт". И в тот же момент выкинул его из
памяти, как привык выкидывать многое, поскольку его профессия
приучила его управлять забвением в угоду этике.
Флорентино Ариса отметил, что все хранители тайны, за
исключением его матери, принадлежали к миру Фермины Дасы. В его
мире он оставался один на один с тяжким грузом, который иногда
ему неодолимо хотелось с кем-то разделить, но до тех пор еще
никто не заслужил такого доверия. Леона Кассиани была
единственной, оставалось только придумать, как это сделать, и
дождаться случая. Он думал как раз об этом в послеобеденный
летний зной, когда доктор Хувеналь Урбино поднялся по крутой
лестнице КРП, делая остановку на каждой ступеньке, чтобы выжить
в этом пекле, и появился в конторе у Флорентино Арисы,
запыхавшийся, мокрый от пота вплоть до брюк, и проговорил на
последнем дыхании: "Похоже, надвигается циклон". Флорентино
Ариса не раз видел его здесь - тот приходил к дядюшке Леону
XII,-но никогда прежде у него не было такого четкого ощущения:
этот нежеланный посетитель имеет отношение к его жизни.
В ту пору и доктор Хувеналь Урбино испытывал некоторые
трудности и вынужден был ходить от двери к двери со шляпой в
руке, прося взносы на свои художественные затеи. Одним из
наиболее замечательных и постоянных дарителей был дядюшка Леон
XII; в тот день он только что приступил к своей ежедневной
десятиминутной сиесте, удобно расположившись в мягком кресле,
прямо за письменным столом. Флорентино Ариса попросил доктора
Хуве-наля Урбино сделать одолжение - подождать немного у него в
кабинете, который соседствовал с кабинетом дядюшки Леона XII и
в определенной мере служил приемной.
Ему случалось и раньше видеть доктора в различных
обстоятельствах, однако он никогда не встречался с ним вот так,
лицом к лицу, и Флорентино Ариса еще раз почувствовал дурноту
от такого явного его превосходства. Они пробыли вместе целых
десять минут, растянувшихся в вечность; за эти десять минут
Флорентино Ариса трижды поднимался в надежде, что дядюшка
проснется раньше времени, и проглотил целый термос черного
кофе. Доктор Урбино отказался выпить даже маленькую чашечку.
"Кофе - яд", - сказал он. И говорил, цепляя тему за тему, все
подряд, не заботясь, слушают ли его. Флорентино Арисе трудно
было выносить его врожденное благородство и обаяние, легкий
запах камфары, исходивший от него, и эту свободную, элегантную
манеру говорить, благодаря которой даже самые пошлые вещи
казались существенными. Неожиданно доктор резко переменил тему.
- Вы любите музыку?
Он застал его врасплох. На самом деле Флорентино Ариса
ходил на все концерты и оперные представления в городе, но
поддержать толковый разговор на эту тему со знающим человеком
он, пожалуй, не смог бы. Он не мог устоять перед модной
музыкой, особенно сентиментальными вальсами, очень уж они
походили на те, что сам он играл в ранней юности, и на стихи,
которые писал тайком. Стоило ему мимоходом услышать
какой-нибудь из них, как ниточка мелодии начинала крутиться у
него в голове, и никакая сила на свете не способна была ее
оттуда выбить. Однако так не ответишь на серьезный вопрос,
заданный знатоком. - Мне нравится Гардель, - сказал он. Доктор
Урбино понял его. "Ясно, - сказал он. - Гардель в моде". И
опять ушел в рассуждения о своих многочисленных новых проектах,
которые он намеревался осуществить, как всегда, без официальных
субсидий. Он обратил внимание Флорентино Арисы на то, сколь
обескураживающе унылы театральные представления, которые
привозят в город теперь, в сравнении с блистательными образцами
минувшего столетия. Действительно, на протяжении целого года
ему пришлось просматривать представления, чтобы привезти в
Театр комедии трио Корто-Касальс-Тибо, и в правительстве не
оказалось ни одного человека, кто бы знал, кто они такие, хотя
в том же самом месяце были раскуплены все места на
представления полицейских драм Рамона Караль-та, на оперетты и
сарсуэлы дона Маноло де ла Пре-сы, на группу Лос Сантанелос,
ансамбль невыразимых трансформистов и мимов, переодевавшихся
прямо на сцене в фосфоресцирующем свете, на Де-низ Д'Альтен,
которую объявляли как старинную танцовщицу из Фоли-Бержер, и
даже на отвратительного бесноватого баска, который один на один
сражался с боевым быком. Да что там жаловаться на это, сами
европейцы в очередной раз подают дурной пример - развязали
варварскую войну, в то время как мы наконец начали жить в мире
после девяти гражданских войн в середине прошедшего века, а
точнее, одной-единственной, которая длилась все то время. Более
всего из той захватывающей беседы запала в душу Флорентино
Арисы мысль о возможности возобновить Цветочные игры, одну из
давних инициатив доктора Хувеналя Урбино, которая в свое время
была горячо принята публикой и длилась дольше других. Он чуть
не проговорился, что бывал наиболее усердным участником того
ежегодного конкурса, заинтересовавшего именитых поэтов не
только в их стране, но и в других карибских странах.
Едва они начали разговор, как пышущий жаром воздух вдруг
похолодал, столкнувшиеся воздушные потоки сотрясли двери и
окна, словно ружейным залпом, и все здание вздрогнуло и
заскрипело, будто парусник на плаву. Доктор Хувеналь Урбино,
похоже, не обратил на это внимания. Только заметил мимоходом
что-то относительно лунных июньских циклонов и неожиданно, безо
всякого перехода, заговорил о своей жене. Она была не только
самой горячей его помощницей в трудах, но и душою всех его
начинаний. "Без нее я был бы ничем", - сказал он. Флорентино
Ариса слушал его с невозмутимым видом, лишь чуть кивая головой,
и боялся вымолвить слово, чтобы голос не выдал его. Еще через
две фразы он понял: у доктора Хувеналя Урбино, занятого такими
увлекательными делами, хватало времени обожать свою супругу
почти так, как обожал ее он сам, и эта истина поразила его.
Однако он не мог выказать своего отношения, как хотел бы, ибо
сердце сыграло с ним ту мерзкую шутку, на какую способно только
сердце: оно открыло ему, что он и этот человек, которого он
всегда считал своим заклятым врагом, пали жертвой одной и той
же судьбы и делили одну и ту же выпавшую на их долю страсть,
словно два вола под одним ярмом. И впервые за двадцать шесть
бесконечных лет ожидания Флорентино Ариса не смог подавить боли
от мысли, что этот замечательный человек должен умереть ради
того, чтобы он стал счастливым.
Циклон промчался, но мощные порывы ветра еще минут
пятнадцать сотрясали нижние кварталы и причинили разрушения
половине города. Доктор Хувеналь Урбино, в очередной раз
удовлетворенный щедростью дядюшки Леона XII, не стал
дожидаться, пока буря уймется окончательно, и ушел, по
рассеянности унеся с собой зонт Флорентино Арисы, который тот
дал ему, чтобы дойти до экипажа. Но Флорентино Арису это не
огорчило. Наоборот, он обрадовался: что подумает Фермина Даса,
когда узнает, кто хозяин зонтика. Он все еще находился под
впечатлением встречи, когда Леона Кассиани прошла через его
кабинет, и его осенило: вот он, единственный случай, когда безо
всякого можно открыть ей тайну, разрушить это ласточкино
гнездо, что не давало ему жить, - теперь или никогда. Для
начала он спросил, что она думает о докторе Хувенале Урбино.
Она без промедления ответила: "Этот человек делает много всего,
возможно, даже слишком много, но, по-моему, никто не знает, что
он думает". Потом помолчала, разгрызая ластик своими острыми
зубами негритянки, и пожала плечами, словно желая покончить с
совсем не интересовавшим ее вопросом.
- Может, именно потому так много и делает, - сказала она.
- Чтобы не думать. Флорентино Ариса попытался удержать ее. -
Жаль, что ему суждено умереть, - сказал он. - Всем на свете
суждено умереть, - сказала она. - Конечно, - сказал он. - Но
этому больше, чем кому бы то ни было.
Она ничего не поняла, снова молча пожала плечами и вышла.
А Флорентино Ариса подумал, что когда-нибудь на счастливом
ложе Фермины Дасы он расскажет ей, что не открыл тайну их любви
даже тому единственному человеку, который заслужил право на
это. Нет, никому и никогда не следовало открывать секрет, даже
самой Леоне Кассиани, и не потому, что он не хотел открывать
сундука, в котором половину жизни так надежно хранил свою
тайну, но потому, что в тот момент понял: ключ потерян.
Но еще больше взволновало его в тот день другое. Ожила
грусть по временам юности, всколыхнулись живые воспоминания о
Цветочных играх, которые гремели каждое пятнадцатое апреля по
всей антильской земле. Он всегда участвовал в конкурсах, но
всегда, как почти во всем, - тайно. Он принимал в них участие
много раз, начиная с самого первого, двадцать четыре года
назад, и ни разу не был отмечен ни призом, ни простым
упоминанием. Он не огорчался - привлекала его не премия, а сама
церемония: на первом конкурсе Фермине Дасе поручили вскрывать
запечатанные сургучом конверты и оглашать имена победителей, и
с тех пор она делала это всегда.
Укрывшись в полутьме партера, в первых рядах, с живой
камелией в петлице, трепетавшей на его взволнованной груди,
Флорентино Ариса в ночь первого конкурса смотрел на Фермину
Дасу, вскрывавшую три запечатанных сургучом конверта на сцене
старинного Национального театра. И думал о том, что произойдет
в ее сердце, когда она обнаружит, что он завоевал Золотую
орхидею. Он был уверен, что она узнает его почерк и сразу же
вспомнит, как под вечер вышивала под миндалевым деревом в
маленьком парке, вспомнит запах засушенных в письмах гардений и
вальс Коронованной Богини, который он исполнял для нее одной в
предутреннем ветерке. Но этого не случилось. Хуже того: Золотая
орхидея, самый завидный приз национальной поэзии, была
присуждена иммигранту-китайцу. Столь необычное решение вызвало
такой общественный скандал, что поставило под сомнение
серьезность самого мероприятия. Однако оправданием единодушному
решению жюри был превосходный сонет.
Никто не верил, что автором его на самом деле был
премированный китаец. Он прибыл сюда в конце прошлого столетия,
спасаясь от бедствия - желтой лихорадки, опустошившей Панаму за
время строительства железнодорожного пути между двумя океанами,
прибыл вместе со многими другими, которые остались здесь до
конца жизни и продолжали жить по-китайски, размножаться
по-китайски и так походили друг на друга, что невозможно
различить. Сначала их насчитывалось десяток, не больше, они
появились вместе со своими женами, детьми и собаками, которых
употребляли в пищу, но уже через несколько лет они заполонили
четыре улочки в предместье рядом с портом, - все новые и новые
китайцы наводняли страну, не оставляя никаких следов в
регистрационных таможенных списках. Некоторые, совсем еще
недавно молодые китайцы, так стремительно превращались в
почитаемых патриархов, что невозможно было понять, когда они
успевали стариться. Народная интуиция разделила их на два
класса: китайцы плохие и китайцы хорошие. Плохие- те, что
сшивались в мрачных постоялых дворах вокруг порта, и случалось,
какой-нибудь китаец объедался там по-царски или умирал прямо за
столом, над варевом из крысы на постном масле; про эти
постоялые дворы ходили слухи, что на самом деле там торгуют
женщинами и продается и покупается все, что угодно. Хорошими
были китайцы из прачечных, наследовавшие священные знания, они
возвращали рубашки еще более чистыми, чем новые, с воротничками
и манжетами, похожими на выглаженную церковную облатку. Именно
из хороших китайцев был тот, который на Цветочных играх разбил
наголову семьдесят двух своих гораздо лучше оснащенных
соперников.
Никто не разобрал имени, когда Фермина Даса в
замешательстве прочитала его. И не потому, что это было
необычное имя, но просто никто и никогда в точности не знал,
как зовут китайцев. Однако долго раздумывать не пришлось,
потому что премированный китаец тотчас же возник из недр
партера с ангельской улыбочкой, которая всегда бывает у
китайцев, когда они рано приходят домой. Он был так уверен в
победе, что заранее в честь нее надел обрядо вую весеннюю
рубашку из желтого шелка. Он получил Золотую орхидею на
восемнадцать каратов и, счастливый, поцеловал ее под
оглушительные насмешки неверящих зрителей. И бровью не повел.
Он стоял и ждал посреди сцены, невозмутимый, словно сам апостол
Божественного провидения, и, едва наступила тишина, прочел
премированное стихотворение. Его никто не понял. Но когда новая
волна насмешек схлынула, Фермина Даса прочитала стихотворение
еще раз, тихим, мягким голосом, и первая же строфа ошеломила
слушателей. Сонет, написанный в чистейшем парнасском стиле, был
совершенен и овеян вдохновением, которое выдавало участие
мастерской руки. Объяснение напрашивалось только одно: какой-то
большой поэт задумал эту шутку в насмешку над Цветочными
играми, а китайца взяли на эту роль с условием до конца жизни
хранить тайну. "Диарио дель комерсио", наша традиционная
газета, попыталась выправить положение с помощью заумной статьи
насчет давнего присутствия китайцев в карибских странах и их
культурного влияния, а следовательно, и права на участие в
Цветочных играх. Написавший статью был уверен, что автором
сонета на самом деле был тот, кто назвался автором, и ничтоже
сумняшеся утверждал это, начиная с заглавия: "Все китайцы -
поэты". Затейники, если и вправду имела место затея, в конце
концов сгнили в могилах вместе со своей тайной. Премированный
китаец же умер без исповеди в подобающем восточному человеку
возрасте, был положен в гроб вместе с Золотой орхидеей и
похоронен, так и не изжив горечи по поводу того, что не достиг
в жизни единственного, о чем мечтал: репутации поэта. В связи с
его смертью в печати снова вспомнили забытый эпизод Цветочных
игр и снова напечатали сонет с модернистской виньеткой,
изображавшей пышных дев с золотым рогом изобилия, и боги,
хранители поэзии, воспользовавшись случаем, расставили все по
местам - новому поколению сонет показался настолько плохим, что
никто больше не сомневался: автором был покойный китаец.
В памяти Флорентино Арисы этот скандал прочно связался с
незнакомой толстушкой, сидевшей рядом с ним. Он заметил ее в
самом начале церемонии, а потом, объятый страхом ожидания,
совершенно забыл о ней. Внимание привлекла перламутровая
белизна ее кожи, благоухание, исходившее от ее счастливого
полного тела, огромная грудь, как у обладательницы мощного
сопрано, увенчанная искусственной магнолией. На ней было черное
бархатное, очень облегающее платье, такое же черное, как ее
жаркие, алкающие глаза и волосы, подобранные на затылке
цыганским гребнем. Висячие серьги, ожерелье и множество колец