Маркес Габриэль Гарсиа. Любовь во время чумы

фотографа, когда сидел там за шахматами, и однажды даже
прописал ей хинин от перемежающейся лихорадки. Он протянул ей
руку, и она взяла его руку в ладони - не затем даже, чтобы
поздороваться, а чтобы помочь ему войти в дом. Гостиная дышала
запахами и шорохами невидимого сада и была обставлена
превосходной мебелью и массой красивых вещей, каждая из которых
имела свое место и смысл. Доктору Урбино без горечи вспомнилась
лавка парижского антиквара, осенний понедельник еще в том
столетии, дом номер 26 на улочке Монмартра. Женщина села
напротив и заговорила на неродном для нее испанском:
- Этот дом - ваш дом, доктор, - сказала она. - Не ждала,
что это случится так скоро.
Доктор Урбино почувствовал себя преданным. Он взглянул на
нее участливо, сердцем увидел ее глубокий траур, ее достойную
скорбь и понял, что приход его бесполезен, ибо она гораздо
больше него знала, что в предсмертном письме сообщал в свое
оправдание Херемия де Сент-Амур. Вот оно что. Она была
с ним совсем незадолго до смерти, она была рядом с ним почти
двадцать лет, ее преданность и смиренная нежность слишком
походили на любовь, и однако же в этом сонном городе, главном
городе провинции, где каждому было известно все, вплоть до
государственных секретов, об их отношениях не знал никто. Они
познакомились в больнице для приезжих, в Порт-о-Пренсе, откуда
она была родом и где он, беглец, провел первое время; она
приехала следом за ним сюда, через год после его приезда,
повидаться ненадолго, но оба, хорошо понимали, что приехала
навсегда. Она приходила раз в неделю убраться и навести порядок
в фотолаборатории, однако даже самые подозрительные соседи не
угадали правды, поскольку, как и все остальные, полагали, что
ущербность Херемии де Сент-Амура касается не только его
способности передвигаться. Сам доктор Урбино, основываясь на
медицинских соображениях, никогда бы не подумал, что у него
была женщина, если бы тот не признался в письме. Во всяком
случае, ему трудно было понять, почему двое взрослых и
свободных людей, не имевших в прошлом ничего, что бы их
сдерживало, и живших вне предрассудков замкнутого общества,
выбрали удел запретной любви. Она объяснила: "Так ему
хотелось". К тому же, подумал доктор, тайная жизнь с мужчиной,
который никогда не принадлежал ей полностью, жизнь, в которой
не однажды случались мгновенные вспышки счастья, не так уж
плоха. Наоборот: его жизненный опыт свидетельствовал, что,
возможно, как раз это придавало ей прелесть.
Накануне вечером они были в кино, каждый сам покупал себе
билет, и сидели отдельно, как они делали по крайней мере дважды
в месяц с тех пор, как иммигрант-итальянец дон Галилео
Даконте соорудил на развалинах монастыря семнадцатого века
открытый кинотеатр. Фильм был снят по модной в прошлом году
книге, доктор Урбино читал эту книгу с душевной болью - так
ужасно описывалась в ней война: "На Западном фронте без
перемен". Потом они встретились в его лаборатории, и он
показался ей рассеянным и грустным, но она решила, что на него
подействовали жестокие сцены про раненых, умиравших в болотах.
Ей хотелось развлечь его, и она предложила сыграть в шахматы;
он согласился, чтобы доставить ей удовольствие, но играл
невнимательно, белыми, разумеется, пока не обнаружил - раньше,
чем она, - что через четыре хода его ждет полное поражение, и
тогда бесславно сдался. Только тут доктор понял, что
противником в этой последней шахматной партии была она, а вовсе
не генерал Хе-ронимо Арготе, как он предполагал. И
изумленно пробормотал:
- Мастерская партия!
Она уверяла, что заслуга не ее, видно, Херемия де
Сент-Амур был поглощен думами о смерти и двигал фигуры
безучастно. Когда они кончили играть, было около четверти
двенадцатого - уже смолкли музыка и танцы, - он попросил
оставить его одного. Он хочет написать письмо доктору Хувеналю
Урбино, самому уважаемому из всех известных ему людей, своему
задушевному другу, как он любил говорить, хотя связывала их
только порочная страсть к шахматам, которые оба они понимали
как диалог умов, а не как науку. И тогда она почувствовала, что
жизненная агония Херемии де Сент-Амура подошла к концу и
времени ему осталось ровно столько, чтобы написать письмо.
Доктор не мог ей поверить.
- Значит, вы знали! - воскликнул он. Она не только знала
это, она помогала ему переносить жизненные мучения с той же
любовью, с какой некогда помогла ему открыть смысл счастья. Но
именно таковы были последние одиннадцать месяцев: мучительная
жестокая агония.
- Ваш долг был сообщить о его намерениях, сказал доктор.
- Я не могла сделать этого, -оскорбилась она. -Я слишком
любила его.
Доктор Урбино, полагавший, что знал обо всем на свете,
никогда не слыхал ничего подобного, к тому же высказанного так
непосредственно. Он посмотрел на нее в упор, стараясь всеми
пятью чувствами запечатлеть ее в памяти такой, какой она была в
тот момент: в черном с ног до головы, невозмутимо-бесстрашная,
с глазами как у змеи и с розой за ухом, она казалась речным
божеством. Давным-давно, на безлюдном морском берегу на Гаити,
где они лежали обнаженные после того, как любили друг друга,
Херемия де Сент-Амур вдруг прошептал: "Никогда не буду старым".
Она поняла это как героическое намерение беспощадно сражаться с
разрушительным временем, но он объяснил совершенно определенно:
он намерен покончить с жизнью в шестьдесят лет.
И в самом деле, ему исполнилось шестьдесят в этом году, 23
января, и тогда он наметил себе крайний срок - канун Троицы,
главного престольного праздника города. Все до мельчайших
подробностей этого вечера она знала заранее, они говорили об
этом часто и вместе страдали от безвозвратного бега дней,
которого ни он, ни она не могли сдержать. Херемия де
Сент-Амур любил жизнь с бессмысленной страстью, любил море
и любовь, любил своего пса и ее, и чем ближе придвигался
намеченный день, тем он больше впадал в отчаяние, словно час
смерти назначил не он сам, а неумолимый рок.
- Вчера вечером, когда я уходила, он как будто уже был не
здесь, - сказала она.
Она хотела увести с собой пса, но он посмотрел на пса,
дремавшего подле костылей, ласково притронулся к нему кончиками
пальцев. И сказал: "Сожалею, но мистер Вудро Вильсон пойдет со
мной". Он попросил ее привязать пса к ножке кровати, и она
привязала таким узлом, чтобы он смог отвязаться. Это была
единственная ее измена ему, и она оправдалась тем, что хотела
потом, глядя в зимние глаза пса, вспоминать его хозяина. Доктор
Урбино прервал ее и сказал, что пес не отвязался. Она
отозвалась: "Значит, не захотел". И обрадовалась, потому что ей
и самой хотелось вспоминать умершего возлюбленного так, как он
просил ее вчера вечером, когда оторвался от начатого письма и
поглядел на нее в последний раз.
- Вспоминай обо мне розой, - сказал он. Она пришла домой
чуть за полночь. Лежа на кровати, одетая, курила, давая ему
время закончить письмо, которое, она знала, будет длинным и
трудным, а незадолго до трех, когда уже завыли собаки,
поставила на огонь воду для кофе, облачилась в глубокий траур и
срезала в саду первую предрассветную розу. Доктор Урбино уже
понял, как трудно ему будет отбиваться от воспоминаний об этой
женщине, и, казалось, понимал почему: только существо безо
всяких принципов могло скорбеть с таким полным удовольствием.
И она еще более утвердила его в этой мысли. Она не пойдет
на похороны, ибо так обещала возлюбленному, хотя доктор Урбино
вывел иное заключение из последнего абзаца письма. Она не будет
лить слезы и не станет растрачивать оставшиеся годы, варя на
медленном огне похлебку из личинок былых воспоминаний; не
заточит себя в четырех стенах за шитьем савана, как напоказ
всем испокон веков поступали прирожденные вдовы. Она собирается
продать дом Херемии де Сент-Амура, который отныне принадлежит
ей, со всем, что в нем есть, и будет жить, как жила, ни на что
не жалуясь, в этой морильне для бедняков, где некогда была
счастлива.
Всю дорогу домой доктор Хувеналь Урбино не мог отделаться
от этих слов: "морильня для бедняков". Определение это было не
беспочвенным. Ибо город, его город, оставался таким, каким был
всегда, и время его не трогало: раскаленным, засушливым
городом, полным ночных страхов, городом, одарившим его
наслаждениями в пору возмужания, городом, где ржавели цветы и
соль разъедала все и где за последние четыре столетия не
происходило ничего, кроме наступления медленной старости среди
усыхающих лавров и гниющих топей. Зимою, после внезапных
ливневых дождей, уборные выходили из берегов и улицы
превращались в тошнотворную зловонную трясину. Летом невидимая
пыль, колючая и жестокая, как раскаленная известь, набивалась
повсюду, проникая сквозь щели, недоступные воображению, и
носилась по городу, взвихренная сумасшедшими ветрами, которые
срывали крыши с домов и поднимали в воздух детей. По субботам
мулатская беднота, гомоня, снималась с места и, бросив халупы
из картона и жести, ютившиеся вдоль топкого берега, прихватив с
собой еду, питье, а заодно и домашних животных, радостно
штурмовала каменистые пляжи в колониальной части города. У
некоторых, самых старых, еще и до сих пор сохранилось
королевское клеймо, которое раскаленным железом рабам выжигали
на груди. Всю субботу и воскресенье они плясали до упаду,
напивались вусмерть самогонкою и привольно любились в сливовых
зарослях, а в воскресенье к полуночи затевали дикие свары,
дрались жестоко и кроваво. Это была та самая гомонливая толпа,
что все остальные дни недели бурлила на площадях и улочках
старинных кварталов и заражала мертвый город праздничным
исступлением, благоухавшим жареной рыбой: то была новая жизнь.
Освобождение от испанского владычества, а затем отмена
рабства способствовали благородному декадентскому упадку, в
обстановке которого родился и вырос доктор Хувеналь Урбино.
В те поры великие семейства в полной тишине шли ко дну в своих
терявших нарядное убранство величавых родовых домах. На крутых
мощеных улочках, где так удобно было устраивать военные засады
и высаживаться морским пиратам, теперь пышная растительность
свисала с балконов и пробивала щели в известковых и каменных
стенах даже самых ухоженных домов, и в два часа пополудни
единственным признаком жизни здесь были вялые гаммы на
фортепьяно, несшиеся из дремотной полутьмы дома. Внутри, в
прохладных спальнях, благоухающих ладаном, женщины прятались от
солнца, как от дурной заразы, и, даже отправляясь к заутрене,
закрывали лицо мантильей. Любовь у них была медленной и
трудной, в нее то и дело вторгались роковые предзнаменования, и
жизнь казалась нескончаемой. А под вечер, в угрюмый час, когда
день сдается ночи, над трясиной поднималась яростная туча
кровожадных москитов, и слабые испарения человеческих
экскрементов, теплые и печальные, извлекали со дна души мысли о
смерти.
Словом, жизнь колониального города, которую юный Хувеналь
Урбино, грустя в Париже, склонен был идеализировать, являлась
не чем иным, как мечтою, тонувшей в воспоминаниях. В
восемнадцатом веке это был самый бойкий торговый город во всем
карибском краю, главным образом за счет печальной привилегии
быть крупнейшим в Америке рынком африканских рабов. А кроме
того, здесь находилась резиденция вице-королей Нового
Королевства Гранады, которые предпочитали править отсюда, с
берега мирового океана, а не из далекой и холодной столицы, где
веками, не переставая, моросил дождь, искажая все представления
о действительной жизни. Несколько раз в году в бухту сходились
флотилии галионов, груженных богатствами из Потоси, из Кито, из
Веракруса; для города то были годы славы. В пятницу 8 июня 1708
года, в четыре часа пополудни, галион "Сан-Хосе", взявший курс
на Кадис с грузом ценных камней и металлов стоимостью в
полмиллиарда тогдашних песо, был потоплен английской эскадрой у
самого выхода из гавани, и за два прошедшие затем века его так
и не подняли со дна. Богатства, осевшие на коралловом дне
океана, и труп капитана, плавающий у капитанского мостика, были
взяты историками за символ и эмблему этого города, тонувшего в
воспоминаниях.
На другом берегу бухты, в богатом квартале Ла-Манга, дом
доктора Хувеналя Урбино жил словно в ином времени. Дом был
большим и прохладным, в один этаж, с портиком из дорических
колонн на фасадной террасе, с которой открывался вид на стоялые
воды, где догнивали выброшенные из бухты останки отслуживших
свою службу кораблей. Пол в доме от входной двери до кухни был
вымощен черной и белой плиткой, как шахматная доска, и многие
полагали, что причиной тому - шахматная страсть доктора,
забывая, что на самом деле это излюбленный стиль каталонских
мастеров, которые в начале века построили квартал новоявленных
богачей. Просторная гостиная с очень высокими, как и во всем
доме, потолками и с шестью цельными, без створок, окнами,
выходившими на улицу, отделялась от столовой огромной
изукрашенной стеклянной дверью, по которой вились виноградные
лозы и в бронзовых рощах юные девы соблазнялись свирелями
фавнов. Вся мебель в гостиной, вплоть до часов с маятником,
была подлинная английская, конца девятнадцатого века, лампы под
потолком - с подвесками из горного хрусталя, и повсюду кувшины
и вазы севрского фарфора и алебастровые статуэтки, изображавшие
языческие игры. Но в остальной части дома европейский дух был
не так силен, плетеные кресла там стояли вперемежку с венскими
качалками и табуретами с кожаными сиденьями местного
изготовления. В спальнях, помимо кроватей, висели изумительные
гамаки из Сан-Хасинто, на краях, обшитых цветной бахромой,
шелком, готическими буквами было вышито имя хозяина. Зала рядом
со столовой, с самого начала предназначавшаяся для парадных
ужинов, в обычное время использовалась как музыкальный салон,
где заезжие знаменитости давали концерты для узкого круга.
Плитчатый пол для заглушения шагов покрывали турецкие ковры,
купленные на международной выставке в Париже, там же стоял
ортофон последней модели возле полки с пластинками,
содержавшимися в строгом порядке, а в углу, покрытое манильской
шалью, покоилось пианино, к которому доктор Урбино не
притрагивался уже много лет. Во всем доме чувствовался мудрый
пригляд женщины, твердо стоящей на земле.
Однако ничто в доме не могло сравниться с торжественным
убранством библиотеки, которая для доктора Урбино, пока
старость не одолела его, была настоящим святилищем. Все стены
вокруг стола орехового дерева, принадлежавшего еще его отцу,
все стены и даже окна были скрыты застекленными полками, на
которых он разместил почти в маниакально-строгом порядке три
тысячи книг, в одинаковых переплетах из телячьей кожи с
тиснеными золотыми буквами на корешках. В отличие от всех
остальных помещений в доме, которые находились во власти
грохота и зловония, доносившихся из бухты, в библиотеке всегда
все было - вплоть до запахов - как в аббатстве. Доктор Урбино и
его жена, рожденные и воспитанные в карибских привычках
открывать настежь окна и двери, зазывая прохладу, которой на
самом деле не было, поначалу чувствовали себя неуютно в
запертом доме. Но со временем убедились, что единственный
способ противостоять жаре - это держать дом наглухо запертым в
августовский зной, не впуская раскаленного воздуха снаружи, и
распахивать все настежь только навстречу ночным ветрам. После
того как они это поняли, их дом стал самым прохладным под
свирепым солнцем Ла-Манги, и было отрадно провести сиесту в
полумраке спальни, а под вечер сидеть на передней террасе и
глядеть, как тяжело идут мимо пепельно-серые грузовые суда из
Нового Орлеана и шлепают деревянными лопастями речные пароходы,
на которых вечером зажигались огни и звонкий шлейф музыки
очищал стоялые воды бухты. Этот дом был самым надежным и с
декабря по март, когда северные пассаты рвали крыши и всю ночь,
точно голодные волки, кружили и завывали вокруг дома, выискивая
самую малую щель. И никому не приходило в голову, что у
супружеской четы, обосновавшейся тут, были какие-то причины для
того, чтобы не быть счастливыми.
И тем не менее доктор Урбино не был счастлив в то утро,
вернувшись домой еще до десяти часов, после двух встреч, из-за
которых он не только пропустил воскресную праздничную службу,
но и, того гляди, мог утратить состояние духа, свойственное
его возрасту, когда все уже кажется в прошлом. Он хотел
вздремнуть немного, прежде чем идти на парадный обед к доктору
Ласидесу Оливельи, но застал дома суматоху - прислуга
пыталась поймать попугая, который вырвался, когда его вынули из
клетки, чтобы подрезать крылья, и взлетел на самую высокую
ветку мангового дерева. Попугай был облезлый и сумасшедший, он
не разговаривал, когда его просили, и начинал говорить в самые
неожиданные моменты, но зато уж говорил совершенно четко и так
здраво, как не всякий человек. Доктор Урбино лично обучал его,
а потому попугай пользовался такими привилегиями, каких не имел
в семье никто, даже дети в нежном младенческом возрасте.
Он жил в доме уже более двадцати лет, и никто не знал,
сколько лет он прожил на свете до этого. Днем, отдохнув в
послеобеденную сиесту, доктор Урбино садился с ним на
выходившей во двор террасе, самом прохладном месте в доме, и
напрягал все свои педагогические способности до тех пор, пока
попугай не выучился говорить по-французски, как академик.
Затем, из чистого упорства, он научил попугая вторить его
молитве на латыни, заставил выучить несколько избранных цитат
из Евангелия от Матфея, однако безуспешно пытался вдолбить ему
механическое представление о четырех арифметических действиях.
В одно из последних своих путешествий он привез из Европы
первый фонограф с большой трубой и множеством входивших тогда в
моду пластинок с записями своих любимых классических
композиторов. День за днем на протяжении нескольких месяцев он
заставлял попугая по несколько раз прослушивать пение Иветт
Гильбер и Аристида Брюа-на, услаждавших Францию в прошлом веке,
пока попугай не выучил песни наизусть. Попугай пел женским
голосом песни Иветт Гильбер и тенором - песни Аристида Брюана,
а заканчивал пение разнузданным хохотом, что было
зеркальным отображением того хохота, которым разражалась
прислуга, слушая песни на французском языке. Слава о забавном
попугае распространилась так далеко, что, случалось, позволения
взглянуть на него просили знатные гости из центральной части
страны, прибывавшие сюда на речных пароходах, а некоторые
английские туристы, в те поры во множестве заплывавшие в город
на банановых судах из Нового Орлеана, даже пытались купить его
за любые деньги. Но вершиной его славы был тот день, когда
президент Республики дон Маркое Фидель Суарес со всем своим
кабинетом министров пришел в дом, чтобы удостовериться в
справедливости попугаевой славы. Они прибыли в три часа
пополудни, умирая от жары в цилиндрах и суконных сюртуках,
которые не снимали ни разу за все три дня официального визита
под раскаленным добела августовским небом, и вынуждены были
уйти, не удовлетворив своего любопытства, поскольку попугай не
произнес ни слова за все два часа, невзирая на все отчаянные
уговоры и угрозы, а также публичное посрамление доктора Урбино,
который опрометчиво настаивал на этом приглашении вопреки
мудрым предостережениям супруги.
То, что попугай сохранил все привилегии и после
исторической дерзости, окончательно доказало его священное
право. В дом не допускались никакие живые твари, за исключением
земляной черепахи, которая вновь появилась на кухне после того,
как три или четыре года числилась безвозвратно пропавшей. Но ее
считали скорее не живым существом, а минеральным амулетом на
счастье, и никто никогда не мог точно сказать, где она бродит.
Доктор Урбино упорно не признавался, что терпеть не может
животных, и отговаривался на этот счет всякими научными
побасенками и философическими предлогами, которые могли убедить
кого угодно, но не его жену. Он говорил, что те, кто слишком
любит животных, способны на страшные жестокости по
отношению к людям. Он говорил, что собаки вовсе не верны, а
угодливы, что кошки - предательское племя, что павлины -
вестники смерти, попугаи ара - всего-навсего обременительное
украшение, кролики разжигают вожделение, обезьяны заражают
бешеным сластолюбием, а петухи - вообще прокляты, ибо по
петушиному крику от Христа отреклись трижды.
Фермина Даса, его супруга, которой к этому времени
исполнилось семьдесят два года и которая уже утратила былую
королевскую поступь газели, совершенно безрассудно любила и
тропические цветы, и домашних животных, и сразу после свадьбы
под впечатлением нового открывшегося ей мира любви завела в
доме гораздо больше животных, чем диктовал здравый смысл.
Сперва появились три далматских кота, носивших имена римских
императоров, которые раздирали друг друга в клочья, соперничая
за расположение самки, делавшей честь своему имени Мессалина,
ибо не успевала она принести девятерых котят, как тотчас же
зачинала следующий десяток. Потом появились кошки абиссинские,
с орлиными профилями и фараоновыми повадками, раскосые
сиамские, дворцовые персидские, которые бродили по спальням,
точно призраки, и будоражили ночной покой громкими любовными
шабашами. Несколько лет прожил во дворе опоясанный цепью и
прикованный к манговому дереву самец амазонского уистити,
который вызывал определенное сочувствие, поскольку походил на
архиепископа Обдулио-и-Рея удрученной физиономией, невинностью
очей и красноречивостью жестов, однако отделалась от него
Фермина Даса не по этой причине, а потому, что уистити имел
скверную привычку - воздавать честь дамам прилюдно рукоблудием.
В коридорах дома в клетках сидели всевозможные птицы
Гватемалы, выпи-прорицательницы, серые болотные цапли с
длинными желтыми ногами; олененок просовывал морду сквозь
прутья и поедал цветшие в горшках антурии. Незадолго до
последней гражданской войны, когда впервые заговорили о
возможном приезде Папы Римского, из Гватемалы привезли райскую
птицу, которую не замедлили вернуть обратно, едва узнали, что
сообщение о папском визите всего-навсего правительственная
выдумка для устрашения заговорщиков-либералов. А как-то у
контрабандистов, приходивших на парусниках из Кюрасао, купили
проволочную клетку с шестью пахучими воронами, точно такими же,
какие были у Фермины-девочки в отцовском доме и каких она
хотела иметь, став замужней женщиной. Однако терпеть в доме
этих воронов, которые беспрерывно били крыльями и наполняли дом
запахом похоронных венков, было невыносимо. Привезли в дом еще
и четырехметровую анаконду, чей бессонный охотничий свист
будоражил темноту спален, хотя благодаря ей и добились
желаемого: смертоносное дыхание анаконды распугало всех летучих
мышей, саламандр и бесчисленное разнообразие зловредных
насекомых, наводнявших дом в пору ливневых дождей. Доктор
Хувеналь Урбино в те годы имел большую врачебную практику
и, поглощенный успехами своих общественных и культурных затей,
не ломал над этим голову, полагая, что его жена, живущая среди
стольких отвратительных существ, не только самая красивая, но и
самая счастливая женщина в карибском краю. Но однажды вечером,
вернувшись после тяжелого дня, он застал дома катастрофу,
которая разом вернула его с небес на землю. От гостиной,
насколько хватал глаз, растекалась по полу кровавая река, в
которой плавали тела мертвых животных. Прислуга, не зная, что
делать, взобралась на стулья и не могла прийти в себя от ужаса.
Оказывается, внезапно взбесился сторожевой пес: в припадке
бешенства он рвал в клочья всех без разбору животных,
попадавшихся на пути, пока, наконец, соседский садовник,
набравшись мужества, не зарубил пса тесаком. Никто не знал,
скольких он успел покусать или заразить пенной зеленой слюной,
и потому доктор Урбино приказал перебить всех оставшихся в
живых животных, тела их сжечь в поле, подальше от дома, а
санитарной службе сделать дезинфекцию в доме. Уцелел только
один счастливчик - самец черепахи моррокойя, никто не вспомнил
о нем.
Фермина Даса впервые признала правоту мужа в домашнем
деле и постаралась потом очень долго не заговаривать с ним о
животных. Она утешалась цветными вкладками из "Истории
естествознания" Линнея, которые велела вставить в рамки и
развесить по стенам гостиной, и, может быть, в конце концов
потеряла бы всякую надежду снова завести в доме какое-нибудь
животное, если бы однажды на рассвете воры не взломали окно в
ванной комнате и не унесли столовое серебро, которое
передавалось в наследство от одного к другому уже пятью
поколениями. Доктор Урбино навесил двойные замки на оконные
запоры, для верности поставил на все двери железные засовы, все
самое ценное стал хранить в несгораемом шкафу и вспомнил давнюю
военную привычку спать с револьвером под подушкой. Но покупать
и держать в доме сторожевого пса - привитого или не привитого,
вольного или на цепи - отказался наотрез, хоть бы воры обобрали