Маркес Габриэль Гарсиа. Любовь во время чумы

строго их соблюдать, - сказал он тогда Флорентино Арисе.
И тем не менее Флорентино Ариса решил пойти на риск с
доктором Урбино Дасой, и ему оказали в клубе особый прием,
правда, сделать запись в золотой книге для почетных гостей не
предложили. Присутствовали лишь они двое, обед был недолгим и
спокойным. Опасения, волновавшие Флорентино Арису с вечера
накануне, рассеялись с первой же рюмкой аперитива. Доктор
Урбино Даса хотел поговорить с ним о своей матери. Из
сказанного за столом Флорентино Ариса понял, что она рассказала
ему о нем. Но самое удивительное: она здорово приукрасила всю
историю. Она рассказала, что они дружили с детских лет, вместе
играли, когда она только еще приехала из
Сан-Хуан-де-ла-Сьенаги, что это он руководил ее чтением, как
только она взялась за книжки, за что она всегда будет ему
благодарна. Что, бывало, после школьных занятий она часами
сидела у Трансито Арисы в галантерейной лавке, творя чудеса за
пяльцами, - та была замечательной мастерицей, - и что
впоследствии перестала часто видеться с Флорентино Арисой не
потому, что не хотела, а просто-напросто жизнь их развела в
разные стороны.
Прежде чем подойти к сути дела, доктор Урбино Даса сделал
несколько замечаний по поводу старости как таковой. Он полагал,
что мир двинулся бы вперед гораздо скорее, если бы ему не
мешали старики. Он сказал: "Человечество подобно армии на
марше: продвигается вперед со скоростью самых медленных". Он
считал, что в будущем, более гуманном, а потому более
цивилизованном, людей, уже не приносящих пользы, станут
отселять в особые города, чтобы избавить их от ощущения стыда,
страданий и ужасного одиночества старости. С медицинской точки
зрения, по его мнению, возрастную границу можно установить на
шестидесяти годах. Но покуда общество не пришло к такому
пониманию милосердия, единственное решение этой проблемы - дома
для престарелых, где старики могут найти утешение друг в друге,
им легче понять их пристрастия и неприязни, причины раздражения
и что их печалит, словом, там они будут избавлены от
естественных разногласий с молодым поколением. Он сказал:
"Старики в среде стариков - не такие старые". Короче: доктор
Урбино Даса желал выразить Флорентино Арисе благодарность за
то, что он так замечательно помогает матери коротать
одиночество ее вдовства, и убедительно просил его продолжать в
том же духе, на благо их обоих и ко всеобщему удобству, и с
терпением относиться к ее старческим причудам. Флорентино Ариса
вздохнул с облегчением. "Можете быть спокойны, - сказал он
доктору. - Я на четыре года старше нее, и не только сейчас, но
и раньше был, с давних пор, еще до вашего рождения". И не
устоял перед искушением разрядиться ироническим замечанием.
- В этом гуманном обществе будущего, - сказал он, - вам бы
сейчас пришлось отправиться на кладбище, отнести нам с ней по
букетику антурий на обед.
Доктору Урбино Дасе, до того не замечавшему неловкости
своего пророчества, пришлось пуститься в пространные
объяснения, где он и запутался окончательно. Но Флорентино
Ариса помог ему оттуда выбраться. Он так и лучился радостью,
ибо знал, что рано или поздно ему предстоит подобная
сегодняшней встреча с доктором Урбино Дасой, дабы выполнить
непременное в их среде условие: официально просить руки его
матери. Обед обнадеживал еще и потому, что показал:
обязательная просьба, с которой он обратится к доктору, будет
легко удовлетворена. Имей он согласие самой Фермины Дасы, более
удобного случая, чем этот, не придумаешь. И столько было
переговорено за тем историческим обедом, что всякие
формальности последующей просьбы представлялись излишними.
Флорентино Ариса всегда поднимался и спускался по
лестницам с особой осторожностью, даже в молодости, ибо
полагал, что старость начинается с первого пустякового падения,
а смерть приходит вместе со вторым. Самой опасной из всех
лестниц была для него лестница в конторе, крутая и узкая, и
задолго до того, как он начал прилагать особые усилия, чтобы не
шаркать подошвами о ступени, он стал подниматься, внимательно
глядя под ноги и держась за перила обеими руками. Не раз ему
предлагали заменить эту лестницу на другую, не такую коварную,
но окончательное решение всегда откладывалось на следующий
месяц: ему казалось что это- уступка старости. Шли годы, и
теперь он, подходя к лестнице, долго медлил, не только потому,
что подниматься становилось все труднее, как он спешил
объяснить самому себе, но просто каждый раз он преодолевал ее
все с большей осторожностью. Однако в тот день, возвратившись
после обеда с доктором Урбино Дасой, после рюмки опорту за
аперитивом и полстакана красного вина за обедом, а главное -
после триумфального разговора, он стал подниматься по лестнице,
молодо пританцовывая, и на третьей ступеньке так подвернул
левую лодыжку, что рухнул на спину и чудом не убился. Он падал,
а голова работала ясно, и он успел подумать, что не умрет из-за
лестницы, потому что по жизненной логике невозможно, чтобы двое
мужчин, столько лет любившие одну и ту же женщину, умерли бы
одним и тем же образом, всего лишь с промежутком в год. Он
оказался прав. Ему наложили гипс от стопы до икры и велели
оставаться в постели, но он чувствовал себя живее, чем до
падения. Когда врач прописал ему шестьдесят дней не работать,
он не мог поверить в такую беду.
- Не делайте этого, доктор, - взмолился он.- Для меня два
месяца - все равно что для вас десять лет. Несколько раз он
пытался подняться с постели, обеими руками поддерживая тяжелую,
точно каменная статуя, ногу, но каждый раз суровая реальность
одерживала над ним верх. И когда в конце концов он снова пошел
- нога еще болела, а спину жгла живая рана, - у него было
достаточно оснований верить в то, что падение - удар судьбы за
его упорство.
Самым страшным днем был первый понедельник. Боль
отступила, врачебный прогноз обнадеживал, и он никак не желал
смириться с тем, что в силу роковой случайности не увидится с
Ферминой Дасой на следующий день, первый раз за четыре месяца.
Однако после сиесты он успокоился, смирился с суровой
действительностью и написал записку с извинениями. В записке,
написанной от руки, на надушенной бумаге, светящимися
чернилами, чтобы можно было читать в темноте, он без зазрения
совести преувеличил тяжесть приключившегося с ним несчастья,
надеясь на сочувствие. Она ответила ему через два дня, очень
мило выразив сочувствие, но сверх того - ни слова, как в былые
великие дни любви. Он не упустил случая и снова написал ей.
Когда она ответила ему во второй раз, он решился пойти дальше,
чем позволял себе во время разговоров-полунамеков по вторникам:
велел поставить рядом с кроватью телефон под предлогом, что
собирается следить за повседневными делами конторы. И попросил
телефонистку на коммутаторе соединить его с номером из трех
цифр, который знал наизусть с того момента, как позвонил по
нему в первый раз. Погасший, без оттенков голос, прозвучавший
из загадочного далека, такой любимый голос, ответил и узнал
другой голос и, обменявшись двумя-тремя фразами приветствия,
попрощался. Ее равнодушие повергло Флорентино Арису в
безутешное отчаяние: снова он оказался в самом начале.
Однако спустя два дня он получил письмо, в котором она
умоляла не звонить ей больше. Доводы выглядели серьезно. В
городе было мало телефонов, и связь осуществлялась через
телефонистку, которая знала всех абонентов и всю их
подноготную, так что если кого-то не оказывалось дома, она все
равно находила его. Но зато была и в курсе всех разговоров,
проникала во все секреты частной жизни, во все старательно
скрывавшиеся драмы, а случалось, и просто вмешивалась в
разговор, чтобы высказать собственную точку зрения или
успокоить разговаривающих. К тому же в тот год стала выходить
вечерняя газета под названием "Справедливость", единственной
задачей которой было без устали сечь семейства с громкими
фамилиями, без утайки называя все имена и не принимая во
внимание никакие обстоятельства, - то была месть владельца
газеты: его детей не принимали в общественный клуб. Несмотря на
то что жизнь Фермины Дасы была совершенно чиста, она стала
усердно заботиться о том, что говорила или делала, даже в
отношениях с самыми близкими друзьями. И потому поддерживала
связь с Флорентино Арисой анахроничным способом - посредством
писем. Переписка стала такой частой и интенсивной, что он забыл
и о больной ноге, и о наказании постельным режимом, забыл обо
всем на свете и ушел с головою в писание писем - на маленьком
переносном столике, какие используют в больницах для кормления
лежачих больных.
Они снова перешли на "ты" и снова стали подробно писать
друг другу о своей жизни, как в давних письмах, но Флорентино
Ариса опять попытался ускорить события: написал ее имя
булавочными уколами на лепестках камелии и отправил ей вместе с
письмом. Два дня спустя он получил камелию обратно без
каких-либо комментариев. Фермина Даса не могла поступить иначе:
все это казалось ей детскими игрушками. Особенно когда
Флорентино Ариса стал постоянно вспоминать напоенные
меланхолическими стихами былые дни в маленьком парке Евангелий,
тайники, в которых прятались письма по дороге в школу,
вышивание под миндалевым деревом. Скрепя сердце она поставила
его на место одним вроде бы случайным вопросом: "Почему ты так
настойчиво вспоминаешь то, чего нет?" В другой раз она
упрекнула его в бесплодном упрямстве - нежелании стариться
естественным образом. Вот потому-то, по ее мнению, он так
неразумно и невпопад все время обращается к прошлому. Она не
понимала, как человек, способный на рассуждения, так
поддержавшие ее в тяготах вдовства, мог запутаться совсем
по-детски, когда пробовал приложить свои наблюдения к
собственной жизни. И роли поменялись. Теперь она пыталась
поддержать его перед лицом будущего словами, которых он в
ошеломляющей торопливости не мог понять: "Пусть пройдет время,
увидим, что оно принесет". Ибо он не был таким хорошим
учеником, как она. Вынужденная неподвижность, ощущение, что
время мчится без остановки, и безумное желание видеть ее - все
это укрепляло в мысли, что страхи по поводу приключившегося с
ним падения оказались более верными и трагическими, чем он
предполагал. Впервые он начал трезво думать о реальности
смерти.
Леона Кассиани каждые два дня помогала ему мыться и менять
пижаму, ставила клизмы, подавала судно, прикладывала компрессы
из арники к пролежням на спине и, по совету врача, делала
массаж, чтобы неподвижность не привела к еще худшим бедам. По
субботам и воскресеньям ее подменяла Америка Викунья, которой в
декабре предстояло получить диплом учительницы. Он пообещал
послать ее учиться на высшие курсы в Алабаму за счет пароходной
компании, отчасти для успокоения собственной совести, но
главным образом затем, чтобы не услышать от нее упреков,
которые та еще не умела высказать, и чтобы не давать ей
объяснений. которые должен был дать. Он и вообразить не мог,
как она страдала-мучилась бессонными ночами в интернате, и все
субботы и воскресенья - без него, всю жизнь - без него, потому
что он даже не представлял, как она его любила. Из официального
письма школы он узнал, что с первого места, которое она всегда
занимала, она скатилась на последнее и с трудом допущена к
выпускным экзаменам. Но он пренебрег долгом доверенного лица и
ничего не сообщил ее родителям из-за чувства вины, которое
пытался заглушить; не поговорил он и с ней, поскольку вполне
справедливо опасался, что в своих неудачах она обвинит его. Он
предоставил всему идти своим чередом. И бессознательно
откладывал трудные проблемы в надежде, что их разрешит смерть.
Не только две женщины, ухаживавшие за ним, но и сам
Флорентино Ариса удивлялся тому, как он переменился. Всего
десять лет назад он, было дело, налетел на служанку прямо за
парадной лестницей и, стоя, в два счета, скорее, чем
какой-нибудь филиппинский петух, ублаготворил ее. Пришлось
подарить ей полностью обставленный дом, чтобы она поклялась:
автор бесчестья - ее воскресный ухажер, с которым она даже еще
и не целовалась; в результате отец с дядьями, рубщики сахарного
тростника, заставили их пожениться. Казалось невероятным, что
этого самого человека ныне переворачивали с боку на бок две
женщины, при виде которых всего несколько месяцев назад его
бросало в любовную дрожь, теперь же они намыливали его и выше и
ниже пояса, осушали полотенцами из египетского хлопка и
массировали ему тело, а он - хоть бы что. Каждая по-своему
объясняла его бесчувственность. Леона Кассиани увидела в этом
прелюдию смерти. А Америка Викунья приписывала тайной причине,
раскрыть которую ей не удавалось. И только он один знал правду,
и у этой правды было имя. Во всяком случае, получалось
несправедливо: гораздо больше страдали женщины, ухаживавшие за
ним, чем он сам, так хорошо ими ухоженный.
Фермине Дасе хватило трех вторников, чтобы понять, как ей
не хватает Флорентино Арисы. Ей хорошо было с приятельницами, и
тем лучше, чем больше отдаляло ее время от привычек и обычаев
мужа. Лукресия дель Реаль дель Обиспо, незадолго до того
уехавшая в Панаму показать врачам ухо, которое болело и не
проходило, вернулась в конце месяца с облегчением - боль ушла,
но вместе со слухом, и теперь, чтобы слышать, она должна была
прикладывать к уху трубку. Фермина Даса терпеливее всех сносила
ее чудные вопросы и ответы невпопад, и потому не было дня,
чтобы Лукресия не появлялась у нее в любое время. Однако ничто
нс могло заменить Фермине Дасе умиротворяющие часы в обществе
Флорентино Арисы.
Воспоминания о прошлом не приближали будущего, во что
пытался верить Флорентино Ариса. Наоборот, росло убеждение,
которое у Фермины Дасы было всегда: безумная лихорадка, что
обуяла их в двадцатилетнем возрасте, была, конечно, чувством
благородным и прекрасным, но не любовью. При всей своей
искренности Фермина Даса вовсе не собиралась выкладывать ему
это ни в письмах, ни в разговоре: у нее не хватало духу сказать
ему, как фальшиво звучали его изъявления чувств после тех
размышлений, что даровали ей чудо утешения, и как мало в
сравнении с этим стоили его лирические выдумки, а маниакальная
настырность и вовсе портила все. Нет, ни одна строчка давних
писем, ни один миг ненавистной ей юности не предвещали этих
вечеров по вторникам, таких бесконечно длинных без него, таких
без него одиноких и невосполнимых.
Когда-то, в порыве желания раз и навсегда решить все
проблемы, она отправила на конюшню радиолу, подаренную ей мужем
в день рождения, которую они собирались передать в музей,
поскольку она была первой в городе радиолой. В сумерках траура
ей показалось, что она никогда больше не станет ею
пользоваться, поскольку вдова с таким громким именем не могла
позволить себе слушать какую бы то ни было музыку, даже в
одиночестве, - это оскорбляло память покойного. Но после
третьего тоскливого вторника она велела вернуть радиолу в
гостиную, но не для того, чтобы услаждать свой слух
сентиментальными песенками радиостанции Рио-бамба, как бывало
раньше, а чтобы заполнить мертвые часы историями, которые
передавались из Сантьяго-де-Куба. Мысль оказалась удачной,
потому что после рождения дочери Фермина Даса стала отвыкать от
чтения, к которому супруг старательно приучал ее с самого
свадебного путешествия, и по мере того как зрение слабело,
совсем перестала читать, так что иногда месяцами даже не знала,
где находятся ее очки.
Она пристрастилась к радионовеллам Сантьяго-де-Кубы и
каждый день с нетерпением ожидала следующей главы. Иногда она
слушала новости, чтобы знать, что творится в мире, и очень
редко, оставшись в доме одна, слушала далекие и чистые мелодии
меренги, звучавшие из Санто-Доминго, и плены - из Пуэрто-Рико.
Однажды ночью какая-то незнакомая радиостанция, ворвавшаяся
внезапно, да так громко и ясно, будто находилась в соседнем
доме, передала ужасное сообщение: двое стариков, супружеская
пара, решившая повторить свадебное путешествие по тем же местам
сорок лет спустя, были убиты веслом; убил лодочник, катавший их
на лодке, ради денег - четырнадцати долларов. Впечатление
многократно усилилось от рассказа Лукресии дель Реаль, которая
прочитала об этом в местной газете. Полиция обнаружила, что
двое зверски забитых веслом стариков, она - семидесяти восьми
лет, а он -восьмидесяти четырех, были тайными любовниками,
сорок лет проводившими вместе отпуск, и у обоих были семьи,
крепкие и счастливые, и многочисленные чада и домочадцы.
Фермина Даса никогда не плакала от душещипательных
радиоисторий, но тут слезы комом встали у нее в горле. В
следующем письме Флорентино Ариса прислал ей вырезку из газеты
без всяких комментариев.
Это были не последние слезы, которые пришлось глотать
Фермине Дасе. Флорентино Ариса не отлежал еще шестидесяти дней
своего заключения, когда газета "Справедливость" опубликовала
во всю первую полосу, с фотографиями героев, историю якобы
тайной любовной связи доктора Хувеналя Ур-бино с Лукресией дель
Реаль дель Обиспо. Обсасывались детали их предполагаемых
отношений - как часто и каким образом? - но особое внимание
обращалось на то, что супруг Лукресии сам погряз в мерзостях
содомского греха с неграми, рабочими сахарного завода. История
эта, напечатанная под огромным заголовком кроваво-красного
цвета, обрушилась громом на несчастную местную аристократию.
Однако в ней не было ни строчки правды: Хуве-наль Урбино и
Лукресия дель Реаль близко дружили с молодых лет и продолжали
дружить после того, как обзавелись семьями, однако любовниками
не были никогда. Скорее всего публикация была направлена не
против доктора Хувеналя Урбино, к памяти которого все
относились с почтением, а против мужа Лукресии дель Реаль, за
неделю до того избранного президентом общественного клуба.
Скандал заглушили в считанные часы. Но Лукресия дель Реаль
перестала ходить к Фермине Дасе, что та истолковала как
признание своей вины.
Скоро, однако, стало ясно. что и Фермина Даса не защищена
от опасностей, подстерегающих ее сословие. "Справедливость"
обрушилась на ее единственный слабый фланг: торговые дела ее
отца. Когда Лоренсо Даса вынужден был против воли уехать из
страны, ей было известно лишь одно его темное дело и в том
виде, в каком ей рассказала об этом Гала Пласидиа. Позднее,
когда Хувеналь Урбино в разговоре с губернатором получил
подтверждение этому. она пришла к убеждению, что отец стал
жертвой оговора. А дело было так: два правительственных
уполномоченных явились в их дом в парке Евангелий с ордером на
обыск, перерыли все сверху донизу, но не нашли того, что
искали, и под конец приказали открыть шкаф с зеркальными
дверцами в старой спальне Фермины Дасы. Гала Пласидиа оказалась
в доме одна и не успела никого предупредить, а потому
отказалась открыть шкаф, сказав, что у нее нет ключей. Тогда
один из уполномоченных рукояткой револьвера разбил зеркальную
дверцу, и между стеклом и деревом открылось пространство,
набитое фальшивыми стодолларовыми купюрами. Лоренсо Даса
оказался последним звеном в цепи широкой международной
операции. Мошенничество обстряпывалось по высшему классу: все
купюры были отпечатаны на подлинной бумаге с водяными знаками -
просто смыли обозначение в один доллар химическим способом,
граничащим с магией, а вместо него напечатали стодолларовое
достоинство. Лоренсо Даса показал, что шкаф был куплен много
лет спустя после свадьбы дочери и, наверное, попал в дом вместе
с запрятанными в него купюрами, но полиция доказала, что шкаф
стоял в доме, когда Фермина Даса еще ходила в школу. А значит,
никто, кроме него, не мог спрятать за зеркалом фальшивые
деньги. Только это и рассказал доктор Урбино жене о разговоре с
губернатором, в котором пообещал отправить свекра на родину,
чтобы прикрыть скандал. В газете же рассказывалось гораздо
больше.
Рассказывалось, что во время одной из многочисленных
гражданских войн прошлого столетия Лоренсо Даса выступил
посредником между правительством президента-либерала Акилео
Парры и неким Джозефом К. Коженевским, поляком по рождению,
который задержался здесь на несколько месяцев вместе с торговым
судном "Сан Антуан", плававшим под французским флагом, и
пытался провернуть какое-то темное дело, связанное с торговлей
оружием. Коженевский, прославившийся позднее во всем мире под
именем Джозефа Конрада, каким-то образом вышел на Лоренсо Дасу,
и тот купил у него груз оружия на деньги правительства, имея
для этого все положенные бумаги и заплатив чистым золотом. По
словам газеты, Лоренсо Даса затем заявил, что купленное оружие
пропало в результате какого-то невероятного нападения, а на
самом деле перепродал его за двойную цену консерваторам,
воевавшим против правительства.
И еще "Справедливость" сообщала, что Лоренсо Даса купил по
очень низкой цене излишек солдатских сапог у англичан в ту
пору, когда генерал Ра-фаэль Рейес создавал военно-морской
флот, и на одной этой операции за шесть месяцев удвоил свое
состояние. По словам газеты, Лоренсо Даса отказался принять
прибывшие в порт назначения сапоги на том основании, что все
они были на правую ногу, однако, когда в соответствии с законом
таможня стала распродавать их с торгов, он оказался
единственным покупателем и купил их все за символическую цену в
сто песо. Теми же самыми днями его сообщник купил на тех же
условиях груз сапог на левую ногу, прибывший на таможню в
Риоачу. А потом Лоренсо Даса сложил пары сапог как положено и,
использовав родственные отношения с семейством Урбино де ла
Калье, продал сапоги новорожденному военному флоту с прибылью в
две тысячи процентов.
И заканчивала "Справедливость" сообщением о том, что
покинул Лоренсо Даса Сан-Хуан-де-ла-Сьенагу в конце прошлого
столетия вовсе не только в поисках светлого будущего для своей
дочери, как любил повторять, а потому, что его поймали на
прибыльном дельце: подмешивал в табак измельченную бумагу, да
так ловко, что самые утонченные курильщики не замечали обмана.
Раскрылись и его связи с подпольным международным предприятием,
наиболее доходным промыслом которого в конце прошлого столетия
стал нелегальный ввоз китайцев из Панамы. А вот подозрительная
торговля мулами, так навредившая его репутации, похоже,
оказалась единственной честной коммерцией.
Едва встав с постели, Флорентино Ариса, с еще саднящей
спиной, взял в руки толстый посох вместо зонта и в первый же
свой выход из дому направился к Фермине Дасе. Такой он ее не
знал: на кожу легла неизгладимая печать лет, а горькая обида
умертвила всякое желание жить. Доктор Урбино Даса, дважды
навещавший Флорентино Арису во время его заточения, поведал,
как потрясли ее публикации в "Справедливости". Неверность мужа
и предательство подруги, о которых она прочитала в первых
статьях, привели ее в такую ярость, что она перестала по
воскресеньям ходить в фамильный мавзолей, как было заведено,
ибо не могла смириться, что он там, в своем ящике, нс услышит
оскорблений, которые ей хотелось выкрикнуть: она воевала с
мертвецом. А Лукресии дель Реаль дель Обиспо она велела
передать, если кто-то того захочет: пусть утешится тем, что в
толпе, прошедшей через ее постель, был один настоящий мужчина.
Что касается публикации о Лоренсо Дасе, то трудно сказать, что
задело ее больше - сам ли факт обнародования или то, что она
так поздно узнала, кем на самом деле был ее отец. Но независимо
от того, что повлияло больше, она была раздавлена. Волосы,
прежде чистого стального цвета, так ее облагораживавшие, теперь
походили на пожелтевшие космы кукурузного початка, а прекрасные
глаза пантеры не сверкали как прежде, даже в гневе. Каждый
жест, каждое движение говорили о том, что она не хочет жить.
Уже давно перестала она запираться в ванной комнате или другом
укромном месте, чтобы покурить, но впервые начала курить на
людях, с нескрываемой жадностью, сперва сворачивая сигареты
сама, как ей всегда нравилось, а потом стала курить и самые
простые, готовые, которые удавалось купить: не хватало ни
времени, ни терпения сворачивать их самой. Другой человек, не
Флорентино Ариса, непременно задался бы вопросом: какое будущее
может быть у такого, как он, старика, хромого да еще с
истерзанной и облезшей, точно у осла, спиной, и женщины, не
желавшей иного счастья, кроме смерти. Другой - но не он. Среди
развалин и обломков он отыскал крохотный лучик надежды, ибо ему
показалось, что несчастье возвеличивало Фермину Дасу, гнев и
ярость красили ее, а злость на весь свет вернула ей дикое
своенравие, каким она отличалась в двадцатилетнем возрасте.
У нее появились новые основания быть ему благодарной: он
послал в "Справедливость", опубликовавшую подлые статьи,
замечательное письмо - об этической ответственности прессы и об
уважении к чужой чести. "Справедливость" не опубликовала
письма, но автор послал копию в "Диарио дель Ко-мерсио", самую
старую и серьезную газету Карибского побережья, и там его