Маркес Габриэль Гарсиа. Любовь во время чумы

гостиницу не потому, что у него появились иные интересы: просто
не хотел, чтобы его застали за делами, столь далекими от тех
целомудренных домашних занятий, за которыми его привыкли
видеть. И тем не менее трижды, когда приспичило, ему пришлось
прибегнуть к способу, бывшему в ходу еще до его появления на
свет: переодевать в мужское платье своих приятельниц,
опасавшихся быть узнанными, и с видом загулявших полуночников
вместе шумно вваливаться в гостиницу. И все-таки по крайней
мере в двух случаях кто-то заметил, как Флорентино Ариса со
своим якобы спутником вошел не в питейный зал, а в номера, и
его уже достаточно пошатнувшаяся репутация окончательно
рухнула. Кончилось тем, что он вообще перестал туда ходить, а
если и захаживал, то не затем, чтобы наверстать упущенное, а
напротив, спрятаться и прийти в себя от бурных излишеств.
Едва выйдя за двери конторы, около пяти пополудни, он
словно ястреб-куролов кидался в погоню. Сначала ему было
довольно того, что предоставляла ночь. Он подхватывал служанок
в парках, негритянок - на базаре, падких на развлечения девиц -
на пляже, американок - прямо на судах, пришедших из Нового
Орлеана. Он вел их на волнорез, где полгорода занималось тем же
самым ежедневно после захода солнца, он водил их куда можно, а
иногда и куда нельзя, и не раз случалось, что ему приходилось
проделывать это поспешно, в темном подъезде дома, прямо у
входной двери.
Башня маяка была прекрасным пристанищем, и он с грустью
вспоминал ее в предрассветные часы, уже состарившись, когда все
было позади, потому что это замечательное место, как никакое
другое, подходило для счастья, особенно ночью, когда, как ему
казалось, каждая вспышка маяка вместе со светом доносила до
мореплавателей частицу и его любовной радости. Во всяком
случае, туда он ходил чаще всего, и приятель фонарщик принимал
его с дорогой душой и совершенно дурацким выражением на лице,
которое, по его мнению, служило наивернейшим залогом сохранения
тайны для перепуганных залетных пташек. Домик фонарщика стоял
внизу, у самых волн, с ревом разбивавшихся о скалы, и та любовь
была особенно сладкой, поскольку немного походила на
кораблекрушение. И все-таки после первой ночи Флорентино Ариса
стал отдавать предпочтение башне маяка, потому что с нее был
виден весь город, и россыпь рыбачьих огоньков в море, и даже
светящиеся вдалеке болота.
Именно к той поре относятся несколько упрощенческие теории
Флорентино Арисы относительно связи физических качеств женщин и
их способностей к любви. Он совершенно не доверял чувственному
типу: казалось, они способны живьем проглотить крокодила, но в
постели, как правило, оказывались совершенно пассивными. Его
типом были совсем другие, эдакие тощенькие лягушечки; на улице
никто на них и не оглянется, да и когда разденутся, вроде бы
смотреть не на что, и слеза набегала слышать, как хрустят их
косточки поначалу, однако именно такие могли выжать как лимон и
измочалить самого лихого наездника. Он начал было записывать
свои скороспелые наблюдения в намерении написать практическое
приложение к "Письмовнику влюбленных", но этот проект постигла
та же участь, что и предыдущий, после того как Аусенсия
Сантандер обнюхала его труд, точно старая мудрая сука,
покрутила так и эдак, разнесла в пух и прах глубокомысленные
теории и изрекла то единственное, что следовало знать о любви:
мудрее жизни ничего не придумаешь.
Аусенсия Сантандер была замужем двадцать лет, и от этого
брака ей осталось трое детей, которые успели вступить в брак и
народить своих детей, так что Аусенсия с полным основанием
похвалялась, что она уже бабушка, при том что постель ее
оставалась самой сладкой в городе. Неясно было, она ли оставила
супруга, супруг ли оставил ее, или оба они бросили друг друга,
но он отправился жить к своей постоянной любовнице, а она
почувствовала себя свободной и вправе принимать среди бела дня
Росендо-де-ла-Росу, капитана речного судна, которого ранее
принимала по ночам и с черного хода. Именно он, и никто иной,
привел к ней Флорентино Арису.
Привел его пообедать, И принес с собою оплетенную бутыль с
домашней водкой и все, что нужно для потрясающей похлебки,
какую можно сварить только из домашних кур, нежного молодого
мяса, из поросенка, выкормленного в хлеву, и выращенных у реки
овощей. Однако в первый раз Флорентино Ариса был поражен не
столько роскошеством кухни и великолепием самой хозяйки,
сколько красотою дома. Ему понравился сам дом, светлый и
прохладный, где четыре больших окна глядели на море, а из
других открывался вид на весь старый город. Ему понравилось,
что в доме много великолепных вещей, от которых гостиная
казалась странной и в то же время строгой: капитан
Росендо-де-ла-Роса привез столько всяческих кустарных поделок
из своих многочисленных плаваний, что больше не нашлось бы
места ни для одной. На террасе, выходящей на море, в своем
личном обруче восседал какаду из Малайзии, невероятно белого
оперения и спокойной задумчивости; да и было над чем задуматься
- такого красивого животного Флорентино Ариса не видел никогда
в жизни.
Капитана Росендо-де-ла-Росу позабавило изумление гостя, и
он в подробностях принялся рассказывать историю каждой вещи. И,
рассказывая, пил водку, маленькими глоточками, но без
передышки. Гигант, казалось, был отлит из железобетона:
огромный, весь волосатый, весь, кроме черепа, усы - точно
огромная кисть; подходил ему и громовой голос, подобный грохоту
кабестана, но при этом капитан был изысканно учтив. Однако
выяснилось, что его грандиозное тело не выдерживало такого
питья. Еще не сели за стол, а он уже, прикончив половину
бутыли, рухнул ничком на поднос с бокалами, ломко хрустнув
осколками. Аусенсии Сантандер пришлось просить у Флорентино
Арисы помощи - оттащить в постель безжизненное тело оплошавшего
кита и раздеть спящего. Во внезапном озарении, за которое потом
оба благодарили расположение звезд, они, не задавая друг другу
вопросов и не думая долго, разделись в соседней комнате и
впоследствии продолжали раздеваться постоянно на протяжении
более чем семи лет, едва капитан уходил в плавание. Неприятных
сюрпризов они не боялись, так как у капитана был замечательный
обычай мореплавателя - извещать о своем прибытии в порт
пароходным гудком, даже на рассвете; три долгих гудка
предназначались законной супруге и девятерым детям, а следующие
за ними два коротких, задумчивых - любовнице.
Аусенсии Сантандер было почти пятьдесят, и все ее годы
были при ней, однако в любви она обладала таким неповторимым
инстинктом, что не было на свете теорий, ни научных, ни
доморощенных, способных этот инстинкт притупить. Флорентино
Ариса знал по расписанию пароходов, когда можно ее навещать, и
всегда приходил без предупреждения, в любое время дня и ночи, и
ни разу не случилось, чтобы она не ждала его. Она открывала ему
дверь в таком виде, в каком мать растила ее до семи лет: голая,
с бантом из органди в волосах. Не дав ему ступить шагу, она
сразу же снимала с него одежду, ибо полагала, что одетый
мужчина в доме - не к добру. Это было постоянным предметом
разногласий с капитаном Росендо-де-ла-Росой, поскольку капитан
был суеверен и считал, что курить голышом - дурная примета, и
потому иногда предпочитал повременить с любовью, но не погасить
раньше времени свою неизменную гаванскую сигару. Флорентино
Арисе, наоборот, по душе пришлись радости наготы, и она с
наслаждением раздевала его, едва он закрывал за собою дверь, не
дав времени ни поздороваться, ни снять шляпу и очки, и,
позволяя целовать себя, осыпала его поцелуями, а сама
расстегивала пуговицы на его одежде, снизу доверху, сперва - на
ширинке, одну за другой: поцелуй - пуговица, поцелуй -
пуговица, затем шла пряжка на ремне, и наконец - пуговицы
жилета и рубашки - и так выпрастывала его из одежды, словно
потрошила живую рыбу. Потом она усаживала его в гостиной и
разувала: спускала ему брюки до щиколоток, так, чтобы потом
сдернуть их вместе с длинными, по щиколотки, кальсонами, и под
конец расстегивала резиновые подвязки на икрах и снимала с него
носки. И тогда Флорентино Ариса переставал целовать ее, и она
на время прерывала это занятие, чтобы сделать то единственное,
что оставалось сделать в этой размеренной церемонии: отстегнуть
цепочку часов от жилета, снять очки и положить то и другое в
сапоги - для уверенности, что потом не забудет их. На эту меру
предосторожности он всегда, без исключения, шел, если случалось
раздеваться в чужом доме.
А она, не дав ему опомниться, набрасывалась на него на той
же софе, где раздевала, и лишь иногда - в постели. Она
подминала его под себя и завладевала всем целиком, для одной
себя, и, уйдя в себя, брела ощупью, с закрытыми глазами, в
полной темноте, внутри себя, то продвигаясь вперед, то
отступая, исправляя свой никому не ведомый путь, и снова -
вперед, еще напористее, но иначе, чтобы не потонуть в скользкой
топи, что источало ее лоно, и сама себя спрашивала, и сама себе
отвечала шмелиным жужжанием на своем родном жаргоне, где же в
потемках это, ведомое лишь ей одной и желаемое только для себя
одной, пока, наконец, не погибала одна, никого не ожидая, -
обрушивалась с высоты в бездну, взрываясь таким ликованием
окончательной победы, что сотрясался мир. А Флорентино Ариса,
истощенный, недоумевал, плавая в луже пота обоих тел и чувствуя
себя всего-навсего инструментом наслаждения. "Ты обращаешься со
мной так, словно я какой-то там", - говорил он. А она,
рассмеявшись смехом вольной самки, отвечала: "Наоборот: словно
тебя никакого тут". Он чувствовал, что она с ненасытной
жадностью уносила все, и тогда в нем оживала гордость, и он
уходил из ее дома с намерением никогда больше сюда не
возвращаться. Но потом вдруг ни с того ни с сего просыпался
среди ночи в мучительном одиночестве, вспоминал Аусенсию
Сантандер с ее любовью в себе, и ему открывалось, что это
такое: ловушка счастья, которую он ненавидел и желал в одно и
то же время, но избежать которой не мог.
Как-то в воскресенье, года через два после первого
знакомства, едва он вошел, она вместо того, чтобы раздевать
его, сняла с него очки, чтобы лучше поцеловать, и тогда
Флорентино Ариса понял: она уже полюбила его. С первого дня он
чувствовал себя в этом доме прекрасно, как в своем собственном,
однако никогда не находился в нем более двух часов подряд, ни
разу не оставался ночевать и всего один раз ел там, и то лишь
потому, что она прислала ему официальное приглашение. Он ходил
в этот дом только за тем, за чем ходил, и всегда приносил ей
один и тот же подарок - одну розу, а потом исчезал до
следующего непредсказуемого раза. Но в то воскресенье, когда
она сняла с него очки, чтобы поцеловать, отчасти из-за этого, а
отчасти потому, что они заснули после полной, спокойной любви,
они всю вторую половину дня провели обнаженными в огромной
капитанской постели. Проснувшись, Флорентино Ариса смутно
вспомнил пронзительные крики какаду, так не вязавшиеся с
изысканной красотой птицы. Было четыре часа пополудни, стояла
знойная прозрачная тишина, в окне спальни четко рисовался
контур старого города на фоне заходящего солнца, золотившего
купола и залившего море до самой Ямайки. Аусенсиа Сантандер
дерзкой рукой пошарила-поискала успокоившегося зверька, но
Флорентино Ариса отстранил ее руку. "Не сейчас: у меня странное
чувство, будто на нас кто-то смотрел", - сказал он. Она
вспугнула попугая, залившись счастливым смехом. И сказала:
"Такой отговорки не проглотила бы даже жена Ионы". А Аусенсия
Сантандер не приняла ее и подавно, однако спорить не стала, и
оба погрузились в долгое молчаливое любовное соитие. Часов в
пять - солнце еще стояло на небе - она вскочила с постели, как
всегда нагая, с одним только 'бантом в волосах, и пошла на
кухню поискать что-нибудь выпить. Но, едва шагнув за порог
спальни, закричала в ужасе.
Глаза отказывались верить. В доме остались только лампы
под потолком. Все остальное - сделанная на заказ мебель,
индийские ковры, статуэтки и гобелены, бесчисленные безделушки
из драгоценных камней и металлов, словом, все, что делало дом
одним из наиболее приятных и прекрасно обставленных в городе,
все, включая священного какаду - будто испарилось. Все вынесли
через глядевшую на море террасу, не нарушив их сладостного
занятия. Остались пустые комнаты, четыре распахнутых окна и
записка, пришпиленная толстой булавкой на задней стене
гостиной: "Допрыгались". Капитан Росендо-де-ла-Роса так никогда
и не понял, почему Аусенсиа Сантандер не заявила об ограблении,
не попыталась связаться с торговцами краденым и даже не
позволяла говорить о приключившемся с ней несчастье.
Флорентино Ариса продолжал навещать ее и в ограбленном
доме, обстановка которого теперь сводилась к трем табуретам с
кожаными сиденьями, которые грабители забыли на кухне, и мебели
в спальне. Но теперь приходил он к ней реже, чем прежде, не
из-за опустевшего дома, как полагала она и даже сказала ему об
этом, а из-за новшества, появившегося в городе с началом века,
- трамвая на ослиной тяге, который Флорентино Ариса воспринял
как чудесное и необычайное гнездо вольных пташек. Он ездил на
трамвае четыре раза в день, два раза - в контору и два раза из
конторы домой, иногда он в дороге действительно читал, но в
большинстве случаев притворялся, что читает, а сам пользовался
случаем завязать знакомство и назначить свидание. Позднее,
когда дядюшка Леон XII предоставил в его распоряжение экипаж,
запряженный парой бурых мулов под золотистыми попонами, точно
такими, на каких выезжал президент Рафаэль Нуньес, ему пришлось
горько пожалеть о временах трамвая, столь благоприятных для
любовных приключений. И с полным основанием: нет у тайной любви
врага более злого, чем поджидающий у дверей экипаж. И потому он
почти всегда прятал экипаж дома и отправлялся пешком на свою
охоту, чтобы в этом деле не оставалась следов даже от колес на
дорожной пыли. И с тоскою вспоминал старый трамвай, который
тянули тощие плешивые мулы, ибо там довольно было пару раз
стрельнуть глазами, чтобы знать, где прячется любовь. Из
множества сладостных воспоминаний ему никак не удавалось
избавиться от воспоминания об одной бедной беззащитной птичке:
он так и не узнал ее имени, а прожил с нею половину безумной
ночи, но этого оказалось достаточно, чтобы до конца жизни
омрачить ему невинную суматоху карнавала.
Она привлекла его внимание в трамвае тем, с какой
спокойной невозмутимостью ехала мимо бушующего праздничного
гулянья. Ей было лет двадцать, не больше, и она не была
настроена на карнавал, если, конечно, нарочито не вырядилась
убогой: очень светлые, длинные и прямые волосы свободно падали
на плечи, а вся одежда - хитон из простого полотна безо всяких
украшений. Она словно не замечала ни грохотавшей на улицах
музыки, ни разноцветных струй, ни рисовой пудры, которую
прохожие горстями швыряли на рельсы, отчего мулы, тянувшие
трамвай, все три дня сумасшедшего карнавала ходили белыми и в
украшенных цветами шляпах. В веселой суматохе Флорентино Ариса
пригласил ее поесть мороженого, поскольку не думал, что она
пойдет на большее. Она поглядела на него удивленно. И сказала:
"С большим удовольствием, но предупреждаю: я - сумасшедшая". Он
засмеялся ее остроте и повел смотреть на праздничный парад
карет с балкона кафе-мороженого. А потом облачился во взятое
напрокат домино, и они отправились танцевать на Таможенную
площадь и наслаждались обществом друг друга, словно
новоиспеченные влюбленные; ее полное безразличие к празднику
было совершенным контрастом буйному ночному безумству: она
танцевала как профессиональная танцовщица, в веселье была
дерзка и изобретательна, словом, перед ее очарованием
невозможно было устоять.
- Ты не представляешь, во что ты со мной вляпался, -
хохотала она, стараясь перекричать карнавальное веселье. - Я
ведь из психушки.
В ту ночь Флорентино Ариса словно возвратился к невинным
проделкам ранней юности, к той поре, когда любовь еще не ранила
насмерть. Но он знал, успел узнать на собственной шкуре, что
легко добытое счастье не может длиться долго. И потому до того
еще, как ночное веселье пошло на убыль, что всегда случалось
после раздачи призов за лучшие карнавальные костюмы, он
предложил девушке отправиться на маяк смотреть рассвет. Она
радостно согласилась, но только после вручения призов.
Флорентино Ариса был совершенно уверен, что именно это
промедление спасло ему жизнь. И действительно, в тот миг, когда
девушка подала ему знак, что можно идти к маяку, два
цербера-санитара и сиделка из сумасшедшего дома с улицы
Божественной пастушки обрушились на них. Оказывается, ее искали
с трех часов, с того самого момента, как она сбежала, и
поисками занимались не только они, но и жандармы всего города.
Она отрезала голову сторожу и тесаком, который отобрала у
садовника, тяжело ранила еще двоих: так ей хотелось поплясать
на карнавале. Никому не пришло в голову, что она могла плясать
на улице, думали, что спряталась в какой-нибудь лачуге.
Увести ее было нелегко. Она отчаянно защищалась ножом,
который выхватила из-за корсажа, и потребовалось шесть здоровых
мужчин, чтобы надеть на нее смирительную рубашку под ликующий
свист и аплодисменты толпы, полагавшей, что эта кровавая
схватка - всего-навсего одно из карнавальных представлений и
потому не желавшей покидать Таможенную площадь. Сердце
Флорентино Арисы разрывалось от жалости, и с Пепельной среды,
первого дня Великого поста, он стал ходить на улицу
Божественной пастушки с коробкой английских шоколадных конфет.
Он стоял под окнами, глядя на заключенных в доме, которые
кричали ему - кто оскорбления, кто похвалы, - и махал коробкой
шоколада: вдруг повезет, и она тоже выглянет из-за железной
решетки. Но так и не увидел ее. Несколько месяцев спустя он
выходил из трамвая, и маленькая девочка, ехавшая вместе с
отцом, попросила у него шоколадную конфетку из коробки, которую
он нес под мышкой. Отец пожурил девочку и извинился перед
Флорентино Арисой. А тот отдал девочке всю коробку, подумав,
что, может, этот поступок избавит его от горького чувства, и
успокоил отца, похлопав по плечу.
- Это предназначалось для любви, но любовь отправилась к
чертям собачьим, - сказал он.
Судьба словно послала Флорентино Арисе возмещение за
потерю: в том же самом трамвае на ослиной тяге он встретил
Леону Кассиани, истинную женщину своей жизни, хотя ни он, ни
она этого так и не поняли, ибо не познали близости. Он
возвращался домой пятичасовым трамваем и почувствовал ее, еще
не увидев: ощутил на себе взгляд физически, словно до него
дотронулись пальцем. Флорентино Ариса поднял глаза и увидел на
другом конце трамвая ее, резко выделявшуюся среди пассажиров.
Она не отвела взгляда. Наоборот: глядела ему в глаза так
дерзко, что он не мог подумать ничего кроме того, что подумал:
негритянка, хорошенькая и молоденькая, однако ночная птичка, в
этом не было никаких сомнений. И он сразу выкинул ее из своей
жизни, потому что не представлял себе ничего более гнусного,
нежели любовь за деньги: такими вещами он не занимался.
Флорентино Ариса вышел на Тележной площади, на конечной
остановке, и сразу юркнул в лабиринт торговых улочек, потому
что мать ждала его к шести, а когда выбрался из людской толчеи,
то услыхал за спиной резвый цокот каблучков по брусчатке и
обернулся убедиться в том, что знал и без того: это была она.
Она была одета как рабыни на старинных гравюрах, юбка, вся в
оборках, вскидывалась кверху, будто в танце, когда она
перешагивала через лужи, широкое декольте обнажало плечи, на
шее бряцали ожерелья, на голове белел тюрбан. Он видел таких в
портовой гостинице. Частенько случалось, что до шести вечера им
нечем было позавтракать, и тогда оставался один выход:
уподобиться уличному грабителю и напасть на первого встречного,
орудуя вместо ножа своими женскими прелестями: в постель или в
могилу! Желая окончательно убедиться в своих предположениях,
Флорентино Ариса неожиданно свернул в безлюдный Ламповый
переулок, и она свернула следом, приближаясь к нему с каждым
шагом. Тогда он остановился, повернулся к ней лицом и встал
посреди тротуара, упершись обеими ладонями в рукоять зонтика.
- Ты ошиблась, милочка, - сказал он.-Я не покупаю.
- Разумеется, - сказала она, - у тебя это на лбу написано.
Флорентино Ариса вспомнил фразу, еще мальчишкой слышанную
от домашнего врача, его крестного, которую тот произнес по
поводу хронического запора: "Мир делится на тех, кто
испражняется хорошо, и на тех, кто испражняется плохо". На
основе этой догмы тот разработал целую теорию о человеческом
характере и считал ее более точной, чем астрология. Многолетний
собственный опыт позволил Флорентино Арисе поставить вопрос
иначе: "Мир делится на тех, кто понимает толк в постели, и на
тех, кто вообще не понимает, что это такое". К последним он
относился с недоверием: когда с ними приключалось это необычное
для них дело, они начинали кичиться своею любовью так, будто
сами только что все изобрели. Те же, кто знал в этом толк и
предавался этому часто, наоборот, лишь ради этого жили. Они
чувствовали себя естественно и прекрасно и были немы как
могила, ибо понимали, что от сдержанности и благоразумия
зависит их жизнь. Они никогда не похвалялись своими доблестями,
ни с кем не откровенничали и выказывали к этому вопросу такое
безразличие, что даже могли прослыть импотентами, совершенно
фригидными, а то и стыдливыми гомосексуалистами, что и
случилось с Флорентино Арисой. Однако подобные заблуждения были
им на руку, ибо служили защитой. Словно члены некой тайной
ложи, они узнавали друг друга в любом конце света, не нуждаясь
в языке или переводе. А потому Флорентино Ариса не удивился
ответу девушки: она была из своих, из этих, и знала, что ему
известно, что она это знает.
На этот раз он грубо ошибся и эту ошибку будет вспоминать
каждый день и каждый час, до самой смерти. Не любви она хотела
просить у него, и уж, во всяком случае, не той, что покупают за
деньги, она просила у него работы - любой и за любое жалованье,
- работы в Карибском речном пароходстве. Флорентино Ариса так
устыдился своего поведения, что отвел ее к начальнику,
ведавшему персоналом, и тот взял ее в общий отдел на самую
низшую должность, где она проработала три года, серьезно,
скромно и с полной отдачей.
Контора речного пароходства с самого основания компании
находилась напротив речной пристани и не имела никакого
отношения ни к порту для океанских пароходов, расположенному на
другой стороне бухты, ни к рыночному причалу в бухте
Лас-Анимас. Это было деревянное строение с двускатной цинковой
крышей; длинный балкон с перилами тянулся по фасаду, забранные
проволочной сеткой окна смотрели на четыре стороны, и все
стоявшие у причала суда были отлично видны в них, словно на
картинке, пришпиленной к стене. Строившие это здание немцы,
прежние владельцы компании, красили цинковую крышу в красный
цвет, а деревянные стены - в ослепительно белый, отчего здание
походило на речной пароход. Позднее строение целиком
перекрасили в синий цвет, а к тому времени, когда Флорентино
Ариса пришел служить в пароходство, контора превратилась в
пыльный барак неопределенного цвета, а на ржавевшей крыше
сверкали жестяные заплаты. За домом в беленом дворике,
огороженном проволокой, точно курятник, находились два склада
более поздней постройки, а позади них, в непроточном узком
канале, грязном и зловонном, догнивали скопившиеся за полвека
отбросы речного пароходства: останки исторических судов, от
первого, примитивного, однотрубного, спущенного на воду Симоном
Боливаром, до современных, с электрическими вентиляторами в
каютах. Большинство пароходов разбиралось на части, которые
использовались для других, новых, но многие выглядели так, что,
казалось, стоит их чуть подкрасить - и они спокойно могут
пускаться в плавание, как есть, не стряхнув с себя игуан и
гроздья крупных желтых цветов, придававших им такой
романтический вид.
На верхнем этаже здания помещался административный отдел в
маленьких, но удобных и хорошо оборудованных комнатах, похожих
на корабельные каюты, поскольку дом строили не обычные
архитекторы, а морские инженеры. В конце коридора, словно это
был еще один, лишний служащий, располагался дядюшка Леон XII, в
точно такой же комнатке, как и все остальные, с единственной
разницей: каждое утро на его письменном столе в стеклянной вазе
появлялся новый душистый цветок. В нижнем этаже размещалось
отделение для пассажиров, зал ожидания со скамьями и стойкой,
где продавали билеты и принимали багаж. И наконец, существовал
еще малопонятный общий отдел - само название отдела
свидетельствовало о неясности его назначения, - общий отдел,
куда отправлялись умирать трудной смертью те проблемы, которые
никак не могла разрешить вся остальная контора пароходства.
Именно там находилась Леона Кассиани, за письменным столиком,
среди сваленных в кучу мешков с маисом и безнадежных бумаг, в
тот день, когда дядюшка Леон XII зашел собственной персоной в