Страница:
Главнокомандующим стал великий князь Николай Николаевич, выехавший со своим штабом из Петрограда 13 августа. Ставку свою он организовал в Барановичах, узловой железнодорожной станции посредине между германским и австрийским фронтами, на боковой ветке Московско-Варшавской железной дороги. Великий князь и штабные офицеры жили и работали в поездах, поставленных веером и укрытых от посторонних глаз листвой деревьев в березняке, где местами росли сосны. Ставку охраняло тройное кольцо часовых. Со временем над вагонами были установлены навесы, которые защищали их от жары и снега, а вдоль составов проложены мостки.
Главной фигурой в ставке был великий князь, занимавший отдельный вагон. На полу вагона лежали медвежьи шкуры и восточные ковры. На стенах специального купе висело сотни две икон. Над дверными проемами во всех помещениях, куда заходил великий князь, были прикреплены листки белой бумаги, напоминавшие саженного роста генералиcсимусу, что следует пригибаться.
Британский военный атташе в Петрограде генерал сэр Джон Хенбери-Вильямс, приехавший в Ставку на поезде великого князя, оставался там вплоть до отречения государя. В дневнике, который генерал вел все эти два с половиной года, дается яркая картина жизни в генеральном штабе русской императорской армии во время первой мировой войны: "Мы все ходили молиться в маленькую деревянную церковь, построенную на территории Ставки. Гвардейцы и лейб-казаки... в полевых гимнастерках и длинных серых шинелях, стояли не шевелясь, похожие на статуи, установленные в сосновом лесу. Неожиданно раздавались звуки рожков, и в дали появлялся великий князь Николай Николаевич - суровое лицо, высоко поднятая голова. Обожаемый всей армией, в которую и сам был влюблен - это была личность почти мистическая... Дойдя до шеренги, он поворачивался лицом к военным и, глядя им прямо в глаза, приветствовал всех, невзирая на чины, общим приветствием: "Здорово, молодцы!" С грохотом отсалютовав оружием, те дружно отвечали... Потом все мы чинно входили в церковь".
Государь любил приезжать в Ставку, где царила эта суровая и мужественная атмосфера. Когда вереница синих вагонов с золотыми двуглавыми орлами на бортах останавливалась возле великокняжеского состава, император с радостью погружался в армейские будни. Ему по душе была деловая обстановка, царившая в Ставке, нравилось, как четко отдаются и выполняются распоряжения; он любил профессиональные разговоры в офицерской столовой, простую жизнь среди природы. Это напоминало государю его молодость, когда его, тогда юного офицера, больше всего заботило одно: как бы не проспать и не опоздать к утреннему построению. К тому же, здесь он отдыхал от государственных забот и министров. Хотя государь всей душой был предан жене и детям, такие поездки заставляли его забыть оторванный от внешнего мира, тесный, по существу, женский, мирок Царского Села.
Во время визитов в Ставку император старался никаким образом не ущемить права великого князя. Сидя рядом с главнокомандующим во время утренних совещаний, царь играл роль почетного гостя. Оба выслушивали доклады о боевых действиях, происходивших накануне, оба склонялись над простынями карт Польши, Восточной Пруссии и Галиции, изучая красные и синие линии, обозначающие позиции противоборствующих армий. Но когда следовало отдать приказ, царь умолкал, предоставляя возможность действовать великому князю.
Во время одного из таких приездов, когда император чувствовал себя раскрепощенным, генерал Хенбери-Вильямс впервые встретил его."В 2.30 меня вызвали к императору, - писал он. - Возле двери царского вагона я встретил двух громадного роста лейб-казаков... На императоре была простая армейская гимнастерка, синие бриджи и высокие сапоги. Он стоял за конторкой. После того, как я отдал ему честь, царь подошел ко мне и тепло пожал руку. Я был поражен его удивительным внешним сходством с нашим монархом и его манерой улыбаться. При этом лицо осветилось, словно оно испытывает истинное удовольствие от встречи со мной. Он прежде всего осведомился о здоровье нашего короля, королевы и королевской семьи... Николая II я представлял себе грустным, озабоченным монархом, согбенным под бременем государственных и иных забот. Увидел же перед собой светлое, умное, счастливое лицо, лицо человека, не лишенного юмора и проводящего много времени на открытом воздухе".
Пища в Ставке была простой и обильной: разного рода закуски, ростбиф, йоркширский пудинг, водка и вина. Водка, по словам Хенбери-Вильямса, прошлась по его пищеводу "точно факельное шествие". За столом в окружении офицеров, к которым он относился, как к своим сослуживцам, император вел себя непринужденно, не то что среди придворных, где его связывали всяческие условности. Однажды он дал свой анализ различий между Россией и Соединенными Штатами:
"Сегодня за обедом Е.И.В. [его императорское величество] завел разговор об империях и республиках, - писал английский генерал. - Смолоду он считал, что на него возложена огромная ответственность, и народы, которыми он правил, столь многочисленны и настолько отличаются друг от друга расой и темпераментом, настолько непохожи на западных европейцев, что без императора им не обойтись. Первая же его поездка на Кавказ, произведшая на него неизгладимое впечатление, укрепила его в этом мнении.
Соединенные Штаты, указал царь, совсем другая страна, и параллели между двумя государствами неуместны. Что же касается России, то, благодаря множеству проблем и сложностей, существующих здесь, воображению, горячему религиозному чувству, привычкам и обычаям, монархия - для нее насущная необходимость. Так, по его мнению, будет продолжаться еще долгое время. Разумеется, некоторая децентрализация власти неизбежна, но решающее слово должно оставаться за монархом. Полномочия Государственной Думы должны укрепляться постепенно из-за сложности распространения образования среди широких масс подданных".
Что касается личной роли самодержца, то, признался Николай II, отдавая какое-то приказание, он не был уверен в том, что оно будет выполнено. Зачастую, видя, что какое-то его распоряжение выполнено недобросовестно, он замечал, обращаясь к британскому атташе: "Видите, что значит быть самодержцем".
Живя в Ставке, царь любил совершать продолжительные прогулки по проселочным дорогам, предварительно обследованными казачьими разъездами. В теплую погоду катался на гребной лодке по Днепру. Иногда приглашал на лодочные состязания других офицеров. Император любил выигрывать гонки, но выбирал себе лишь достойных соперников.
В ноябре 1914 года император, покинув Ставку, отправился на Южный Кавказ, где русские войска сражались с турками.
"Мы едем по живописному краю... с красивыми, высокими горами по одну сторону и степями - по другую... На каждой станции платформы набиты народом, особенно детьми; их целые тысячи... Мы катим вдоль берега Каспийского моря; глаза отдыхают глядеть на голубую даль: она напоминала мне наше Черное море... Невдалеке горы, чудесно освещенные солнцем..." Проезжая по Кубани, государь восхищался ее людьми и их богатыми фруктовыми садами."Великолепен и богат этот край казаков. Пропасть фруктовых садов. Они начинают богатеть, а, главное, непостижимо чудовищное множество крохотных детей-младенцев. Все будущие подданные. Все это преисполняет меня радости и веры в Божье милосердие; я должен с доверием и спокойствием ожидать того, что припасено для России", - писал он императрице.
Во время поездок, когда он был лишен возможности размяться, царь разрешал проблему тем, что занимался на спортивных снарядах, установленных в вагоне. Он писал, что трапеция оказалась очень практичной и удобной. Он подтягивался на ней по нескольку раз перед трапезой. По его словам, такой снаряд - превосходное устройство, удобное для железнодорожных путешествий, позволяющее полировать кровь и встряхнуть весь организм. Забавное это зрелище: пока царский поезд мчался мимо запыленных селений и станций, запруженных любопытствующими верноподданными, царь-батюшка, зацепившись ногами за перекладину, раскачивался на своей трапеции.
Осенью 1915 года царь привез в Ставку одиннадцатилетнего наследника. Решение это было необычным - не только из-за юного возраста цесаревича, но и по причине его гемофилии. Однако решение императора не было скоропалительным, оно было давно обдуманным и мудрым.
Необходимо было во что бы то ни стало поднять боевой дух русской армии, понесшей тяжелый урон и отступавшей в продолжении всего лета. Сам император неоднократно посещал войска, и появление государя, символа Святой Руси, повсюду вызывало огромный энтузиазм. Царь надеялся, что появление рядом с ним наследника еще больше поднимет слабеющий боевой дух солдат.
Главное, император думал о далеком будущем, когда престол займет его сын. До сих пор воспитание отличалось от того, которое необходимо наследнику престола. Цесаревич жил в уединенном мирке, населенном, главным образом, любящими его женщинами.
Привезя сына из душной атмосферы дворца в Ставку, где его окружали бородатые, пахнущие кожей портупей военные, император рассчитывал расширить кругозор будущего монарха.
Большого труда стоило императрице отпустить сына с отцом. Ведь всю жизнь ребенок был у нее на глазах; если же ему порой приходилось отсутствовать, мать воображала себе невесть что. Во время поездок в Ставку наследника сопровождали, как обычно, доктора Федоров и Деревенко, учитель французского языка Жильяр и телохранители Деревенко и Нагорный. Однако риск был велик, и императрица это хорошо понимала. Во время поездки ребенок мог споткнуться и упасть в коридоре. Трясясь в моторе по грунтовым дорогам, передвигаясь в зоне действия германских аэропланов, совершая длительные переходы, выстаивая по несколько часов во время смотра войск, он вынужден был переносить такие перегрузки, какие не позволил бы испытать пациенту-гемофилику ни один врач. В письмах императрицы царю сквозит тревога за сына: "Позаботься о том, чтобы Маленький Алексей не уставал, лазая по ступенькам. Он может совершать продолжительные прогулки... Маленький любит копаться в земле и работать, он такой сильный и забывает, что ему нужно быть осторожным... Позаботься о руке Бэби, не разрешай ему бегать по поезду, чтобы он не повредил себе руки... Прежде чем ты придешь к решению, поговори с мсье Жильяром, он такой толковый и все так хорошо знает о Бэби." Каждый вечер, в девять часов, императрица шла в комнату сына и словно бы вместе с ним молилась. Опустившись на колени, она просила Господа вернуть ей сына живым и невредимым.
Однажды, когда Жильяр вернулся в Царское Село, оставив ученика в Ставке, государыня объяснила наставнику причину, по которой она отпустила сына с государем.
"После обеда мы вышли на террасу, - писал учитель наследника. - Был чудный, тихий, теплый вечер. Ее Величество прилегла на кушетку, она и две ее дочери вязали шерстяные изделия для солдат. Другие две Великих Княжны шили. Главным предметом нашего разговора был, естественно, Алексей Николаевич, о котором они хотели знать все мельчайшие подробности... Императрица с удивившей меня откровенностью сказала, что Государь много страдал всю свою жизнь от природной застенчивости и от того, что его слишком долго держали вдали от дел, вследствие чего, после внезапной кончины Александра III, он чувствовал себя очень плохо подготовленным к обязанностям монарха. Вот почему он дал себе обещание, прежде всего, не повторять тех же ошибок в воспитании своего сына".
Скрепя сердце, императрица согласилась с супругом. Да и самому цесаревичу не терпелось вырваться из Александровского дворца. Вот уже много месяцев самое большое удовольствие он получал от поездок на "моторе", удаляясь верст на двадцать от Царского Села. "Мы выезжали тотчас после завтрака, - вспоминал Жильяр, - часто останавливаясь у въезда встречных деревень, чтобы смотреть, как работают крестьяне. Алексей Николаевич любил их расспрашивать; они отвечали ему со свойственными русскому мужику добродушием и простотой, совершенно не подозревая, с кем они разговаривали. Железные дороги в пригородах Петрограда также привлекали внимание Алексея Николаевича. Он очень живо интересовался движением на маленьких станциях, которые мы проезжали, работами по ремонту путей, мостов и т.д. Дворцовая полиция забеспокоилась насчет этих прогулок, которые происходили вне района ее охраны... Каждый день, выезжая из парка, мы неизбежно видели автомобиль, который несся вслед за нами. Одним из наибольших удовольствий Алексея Николаевича было заставить его потерять наш след".
Для живого, умного одиннадцатилетнего мальчика поездка в Ставку означала редкостное приключение. Однажды октябрьским утром 1915 года цесаревич, одетый в солдатскую форму, полный радостных ожиданий, поцеловал мать и поднялся в вагон царского поезда. Не успев добраться до Ставки, Алексей Николаевич впервые присутствовал на смотру войск, отправляющихся на фронт. "В Режице... Государь сделал смотр войскам, отведенным с фронта... Алексей Николаевич шаг за шагом следовал за отцом, слушая со странным интересом рассказы этих людей, которые столько раз видели близость смерти, - писал швейцарец. - Его обычно выразительное и подвижное лицо было полно напряжения от усилия, которое он делал, чтобы не пропустить ни одного слова из того, что они рассказывали. Присутствие Наследника рядом с Государем возбуждало интерес в солдатах, и когда он отошел, слышно было, как они шепотом обменивались впечатлениями о его возрасте, росте, выражении лица и т.д. Но больше всего их поразило, что Цесаревич был в простой солдатской форме, ничем не отличавшейся от той, которую носила команда солдатских детей".
После побед, одержанных германскими войсками летом 1915 года, Ставку пришлось перевести из Барановичей в находившейся в верховьях Днепра Могилев. Из поездов штаб перебрался в особняк губернатора - здание, возвышавшееся на вершине холма над излучиной реки. Поскольку в особняке было тесно, Николай II оставил за собой всего две комнаты - спальню и кабинет. Вторую койку, для сына, он поставил к себе в спальню.
6 октября 1915 г. Николай II писал жене из Могилева: "Ужасно уютно спать друг возле друга; я молюсь с ним каждый вечер... он слишком быстро читаем молитвы, и его трудно остановить... Я читал ему все твои письма вслух. Он слушает, лежа в постели и целует твою подпись... Он спит крепко и любит спать с открытым окном... Шум на улице его не беспокоит... Вчера вечером, когда Алексей был уже в постели, разразилась гроза, где-то рядом с городом ударила молния, шел сильный дождь, после чего воздух стал чудесный и посвежело. Мы спали с открытым окном, что он очень одобрил. Слава Богу, он загорел и выглядит здоровым... Утром он просыпается рано, между 7 и 8, садится в постели и начинает тихонько беседовать со мной. Я отвечаю ему спросонок, он ложится и лежит спокойно, пока не приходят разбудить меня".
Отца и сына, оказавшихся на краткий период в этой великой войне вдвоем, соединяла нежная привязанность. Комната, в которой они жили вместе, стала для них тихой гаванью, защищавшей их от разыгравшейся бури. "Он вносит столько света и оживления в мою здешнюю жизнь", - писал император супруге.
Каждое утро цесаревич вместе с Жильяром готовил на веранде уроки. После занятий развлекался в саду с игрушечным ружьем. "Он всегда носит с собой свое маленькое ружье и часами ходит по определенной дорожке, сообщал жене царь. - Я отправился в садик, где Алексей маршировал, а Деревянко шел по другой дорожке и насвистывал... Левая ручка Алексея немножко болит - оттого, что вчера он работал в песке на берегу реки, но он не обращает на это внимание и очень весел. После завтрака он всегда с полчаса отдыхает, а мсье Жильяр читает ему, пока я пишу. За столом он сидит слева от меня... Алексей любит подразнить Георгия. Удивительно, как мало застенчив он стал! Он всегда следует со мною, когда я здороваюсь с господами".
Пополудни они отправлялись на прогулку в автомобиле в лес или берег реки, где они разводили костер, а император прохаживался поблизости. В жаркие летние дни они купались в Днепре: "Он плещется возле берега, я купаюсь рядом". Однажды они отыскали очень красивое место, где был мягкий песок, на котором играл счастливый ребенок. "Песок был белый и мягкий, как на берегу моря. Бэби носился с криками. Федоров разрешил ему ходить босиком. Естественно, он был в восторге". Иногда у него появлялись товарищи. "Писал ли тебе Алексей, как крестьянские дети играли с ним во всевозможные игры?".
Обедали в Могилеве в столовой губернаторского особняка или же, если погода была теплой, в большой зеленой палатке, натянутой в саду. Кроме штабных офицеров за столом постоянно находился кто-нибудь из приехавших с фронта полковников и генералов..." "Я приглашаю их к завтраку и обеду. Могилев напоминает огромную гостиницу, через которую проходят толпы народа". Наследник с наслаждением погружался в эту суматоху. "Он Алексей сидит слева от меня и ведет себя прилично, но иногда становится необычно веселым и шумным, в особенности, когда я беседую с остальными в гостиной. В любом случае, им это доставляет удовольствие и вызывает улыбку".
Особенно цесаревич сдружился с иностранцами - военными атташе Великобритании, Франции, Италии, Сербии, Бельгии и Японии. Вскоре и они привязались к живому, подвижному мальчику. "Я рассчитывал встретить слабенького и не слишком подвижного ребенка, - вспоминал Хенбери-Вильямс, который стал одним из самых больших приятелей цесаревича. - Между тем, в те периоды, когда он был здоров, цесаревич был столь же весел и проказлив, как и любой из его сверстников... Он носил защитную форму, русские сапоги, очень гордился своим званием рядового, имел превосходные манеры и грамотно и бегло говорил на нескольких языках.
Со временем он к нам привык, стал относиться к нам, как к старинным знакомым... и нередко забавлял нас. Так повелось, что он постоянно проверял, все ли пуговицы на моем мундире застегнуты. Я, естественно, оставлял пару пуговиц незастегнутыми. Он тотчас останавливался, сообщал мне, что я "снова неопрятен" и, вздохнув при виде подобной неаккуратности, принимался наводить порядок".
Освоившись со всеми, Алексей принимался шалить. "Пока остальные гости занимались закуской, - продолжал британский генерал, - начинались всевозможные игры, подчас чересчур шумные, оканчивавшиеся игрой в мяч, в качестве которого использовалось все, что попадет под руку. Британский генерал, довольно дородный господин, ставший любимцем наследника, называвшего его папашей де Рике, был очень удобной мишенью. Добрый воспитатель не знал, что и делать с мальчиком, пока не вмешивался император. Но ребенок успевал спрятаться за портьеры. После этого, с лукавым блеском в глазах, выбирался из укрытия и чинно направлялся к столу. И снова начинались шалости: он принимался катать хлебные шарики и обстреливать гостей, подвергая опасности царскую посуду и рюмки. Если же рядом садился незнакомец, мальчик становился олицетворением учтивости и обаяния, унаследованными от отца, заводил непринужденную беседу и задавал дельные вопросы. Но едва мы выходили из столовой в коридор, игры продолжались вновь, становясь подчас настолько шумными, что императору или наставнику приходилось уводить мальчика прочь".
Нередко развлечения продолжались и после завтрака: "Некоторых из нас он уводил из палатки, где мы завтракали, в сад к круглому фонтану, украшенному головками дельфинов с двумя отверстиями вместо глаз. Мы забавлялись тем, что, заткнув отверстия пальцами, неожиданно их убирали. Кончилось тем, что я окатил императора и его сына с головы до ног, а они отплатили мне той же монетой. Всем пришлось пойти переодеваться, хохоча до слез". Предвидя, что императрица может не одобрить столь грубые забавы, царь оправдывался: "Пишу, вернувшись из сада с мокрыми рукавами и сапогами: Алексей обрызгал нас у фонтана. Это его любимое развлечение... То и дело слышен его звонкий смех. Я присматриваю за ним, чтобы он не слишком разошелся".
В конце октября, решив показать цесаревичу, что война - не забава с игрушечными крепостями и оловянными солдатиками, император взял сына с собой в месячную поездку по прифронтовой полосе. Неподалеку от Ровно, где помещался генерал Брусилов со своим штабом, "мы увидели длинные серые ряды войск, - писал Жильяр. - Государь с Цесаревичем прошел пешком по всему фронту, затем части прошли одна за другой перед ним. Вслед за тем он вручил георгиевские кресты." Когда окончилась эта церемония, уже наступила ночь. Узнав, что неподалеку находится передовой перевязочный пункт, Государь решил проехать туда. Это было небольшое здание, слабо освещенное красным светом факелов. Государь, сопутствуемый Алексеем Николаевичем, подходил ко всем раненым и с большой добротой с ними беседовал. Его внезапное посещение так близко от линии фронта вызвало изумление, выражавшееся на всех лицах... Алексей Николаевич стоял немного позади своего отца, глубоко потрясенный стонами, которые он слышал, и страданиями, которые угадывал вокруг себя". Несколько дней спустя в Тирасполе Государь сделал смотры частям войск генерала Щербачева. "По окончании смотра, - свидетельствует Жильяр, - через командиров полков приказал, чтобы все, кто находился в рядах с начала компании, подняли руку... Только несколько рук поднялось над этой тысячной толпой; были целые роты, в которых никто не шевельнулся... Этот случай произвел очень глубокое впечатление на Алексея Николаевича".
Куда бы они с отцом не ездили, цесаревич пытался удовлетворить свое любопытство. В Ревеле они с отцом побывали на борту четырех британских субмарин, потопивших в Балтийском море несколько германских судов. Корпуса и боевые рубки подводных лодок, покрытые ледяной оболочкой, сверкали на солнце, когда царь обходил строй, благодаря за службу матросов и офицеров. Всем четырем командирам он пожаловал знаки ордена Св.Георгия.
Царь писал императрице: "Мне так приятно было побывать на борту и поговорить с английскими офицерами и матросами. На палубе я их всех благодарил и некоторых наградил орденом за их последние подвиги ("Принц Альберт" и "Ундина"). Наши ужасно хвалят их, и они стали большими друзьями - настоящими товарищами!"
Алексея Николаевича чрезвычайно заинтересовали подводные лодки. Государь рассказывал супруге: "Алексей лазил всюду и забирался во всякую дыру, в которую только можно было, - я даже подслушал, как он непринужденно беседовал с одним лейтенантом, спрашивая о разных предметах!" К восторгу цесаревича, в тот вечер государь пригласил командиров субмарин отобедать в царском поезде.
23 ноября, пишет Жильяр, "в Подолии Государь делал смотр знаменитой кавказской кавалерийской дивизии, полки которой вновь покрыли себя славой. Среди них были кубанские и тверские казаки на высоких седлах, с длинными тонкими пиками, в мохнатых папахах, придававшим им свирепый вид. Когда мы тронулись в обратный путь, эта масса кавалерии вдруг двинулась, развернулась по обе стороны дороги и понеслась галопом, взбираясь на возвышенности, спускаясь по круче оврагов, перескакивая через препятствия, и проводила нас до вокзала стремительной лавиной, в которой люди и лошади сталкивались, падали наземь. Воздух оглашался дикими криками кавказских горцев. Зрелище было одновременно величественное и страшное".
Отец и сын побывали не только в частях, но посетили также города, фабрики, верфи и больницы. В Одессе, писал император: "на улице толпились молодые солдаты, кадеты, ученики военных школ и народ - это так напоминало мне весеннее пребывание там. Но теперь около меня было наше Сокровище. Он сидел с серьезным лицом, все время отдавая честь. Сквозь гомон толпы и крики "ура" мне удавалось уловить женские голоса; кричавшие: "Наследник, ангел, красавчик!" Страшно трогательно! Он также слышал это и улыбался им." Однажды, вспоминал царь, когда поезд остановился в предместьях города, "котенок Алексея убежал и спрятался под штабелем досок. Мы надели шинели и отправились на его поиски. Нагорный, светя фонарем, тотчас его нашел, но проказник никак не хотел вылезать. Он не хотел слушаться Алексея. Наконец мы схватили котенка за заднюю лапку и вытащили его через узкую щель". Вернувшись в Ставку после месячной поездки на поезде, царь радостно сообщал супруге: "Алексей великолепно выдержал нагрузку. Лишь иногда у него возникало небольшое кровотечение из носа".
Императрица, видно, не в силах примириться с тем, что супруг и сын попали в "мужской монастырь", время от времени приезжала в Ставку вместе с дочерьми, иногда приглашая с собой и А.А.Вырубову. Жили они в поезде. По утрам, когда царь работал, императрица сидела на берегу реки или же посещала семьи крестьян и железнодорожников. В полдень за дамами приезжали штабные автомобили, чтобы доставить их в дом губернатора ко второму завтраку. К концу дня, пока августейшее семейство совершало совместные прогулки, автомобили возвращались к царскому поезду за прислугой, парадными платьями и драгоценностями, которые следовало иметь к обеду императрице и ее дочерям. В доме, где жили одни мужчины, дамам с большим трудом удавалось найти уголок, где можно было переодеться.
Увидев императрицу во время обеда, Хенбери-Вильямс нашел, что "она гораздо общительнее, чем он ожидал. Она призналась, что очень робела, придя в комнату, где собрались главы союзных военных миссий и целое созвездие русских офицеров. Когда она услышала смех по какому-то поводу, лицо ее посветлело, и беседа полилась рекой. Удивительно, как мало нужно, чтобы развеселить ее. Она так гордится Россией и так страстно желает победы союзников... Война для нее ужаснее, чем для многих других. Но, по словам императрицы, она видит в ней "выход из мрака к свету победы. Мы должны победить".
Главной фигурой в ставке был великий князь, занимавший отдельный вагон. На полу вагона лежали медвежьи шкуры и восточные ковры. На стенах специального купе висело сотни две икон. Над дверными проемами во всех помещениях, куда заходил великий князь, были прикреплены листки белой бумаги, напоминавшие саженного роста генералиcсимусу, что следует пригибаться.
Британский военный атташе в Петрограде генерал сэр Джон Хенбери-Вильямс, приехавший в Ставку на поезде великого князя, оставался там вплоть до отречения государя. В дневнике, который генерал вел все эти два с половиной года, дается яркая картина жизни в генеральном штабе русской императорской армии во время первой мировой войны: "Мы все ходили молиться в маленькую деревянную церковь, построенную на территории Ставки. Гвардейцы и лейб-казаки... в полевых гимнастерках и длинных серых шинелях, стояли не шевелясь, похожие на статуи, установленные в сосновом лесу. Неожиданно раздавались звуки рожков, и в дали появлялся великий князь Николай Николаевич - суровое лицо, высоко поднятая голова. Обожаемый всей армией, в которую и сам был влюблен - это была личность почти мистическая... Дойдя до шеренги, он поворачивался лицом к военным и, глядя им прямо в глаза, приветствовал всех, невзирая на чины, общим приветствием: "Здорово, молодцы!" С грохотом отсалютовав оружием, те дружно отвечали... Потом все мы чинно входили в церковь".
Государь любил приезжать в Ставку, где царила эта суровая и мужественная атмосфера. Когда вереница синих вагонов с золотыми двуглавыми орлами на бортах останавливалась возле великокняжеского состава, император с радостью погружался в армейские будни. Ему по душе была деловая обстановка, царившая в Ставке, нравилось, как четко отдаются и выполняются распоряжения; он любил профессиональные разговоры в офицерской столовой, простую жизнь среди природы. Это напоминало государю его молодость, когда его, тогда юного офицера, больше всего заботило одно: как бы не проспать и не опоздать к утреннему построению. К тому же, здесь он отдыхал от государственных забот и министров. Хотя государь всей душой был предан жене и детям, такие поездки заставляли его забыть оторванный от внешнего мира, тесный, по существу, женский, мирок Царского Села.
Во время визитов в Ставку император старался никаким образом не ущемить права великого князя. Сидя рядом с главнокомандующим во время утренних совещаний, царь играл роль почетного гостя. Оба выслушивали доклады о боевых действиях, происходивших накануне, оба склонялись над простынями карт Польши, Восточной Пруссии и Галиции, изучая красные и синие линии, обозначающие позиции противоборствующих армий. Но когда следовало отдать приказ, царь умолкал, предоставляя возможность действовать великому князю.
Во время одного из таких приездов, когда император чувствовал себя раскрепощенным, генерал Хенбери-Вильямс впервые встретил его."В 2.30 меня вызвали к императору, - писал он. - Возле двери царского вагона я встретил двух громадного роста лейб-казаков... На императоре была простая армейская гимнастерка, синие бриджи и высокие сапоги. Он стоял за конторкой. После того, как я отдал ему честь, царь подошел ко мне и тепло пожал руку. Я был поражен его удивительным внешним сходством с нашим монархом и его манерой улыбаться. При этом лицо осветилось, словно оно испытывает истинное удовольствие от встречи со мной. Он прежде всего осведомился о здоровье нашего короля, королевы и королевской семьи... Николая II я представлял себе грустным, озабоченным монархом, согбенным под бременем государственных и иных забот. Увидел же перед собой светлое, умное, счастливое лицо, лицо человека, не лишенного юмора и проводящего много времени на открытом воздухе".
Пища в Ставке была простой и обильной: разного рода закуски, ростбиф, йоркширский пудинг, водка и вина. Водка, по словам Хенбери-Вильямса, прошлась по его пищеводу "точно факельное шествие". За столом в окружении офицеров, к которым он относился, как к своим сослуживцам, император вел себя непринужденно, не то что среди придворных, где его связывали всяческие условности. Однажды он дал свой анализ различий между Россией и Соединенными Штатами:
"Сегодня за обедом Е.И.В. [его императорское величество] завел разговор об империях и республиках, - писал английский генерал. - Смолоду он считал, что на него возложена огромная ответственность, и народы, которыми он правил, столь многочисленны и настолько отличаются друг от друга расой и темпераментом, настолько непохожи на западных европейцев, что без императора им не обойтись. Первая же его поездка на Кавказ, произведшая на него неизгладимое впечатление, укрепила его в этом мнении.
Соединенные Штаты, указал царь, совсем другая страна, и параллели между двумя государствами неуместны. Что же касается России, то, благодаря множеству проблем и сложностей, существующих здесь, воображению, горячему религиозному чувству, привычкам и обычаям, монархия - для нее насущная необходимость. Так, по его мнению, будет продолжаться еще долгое время. Разумеется, некоторая децентрализация власти неизбежна, но решающее слово должно оставаться за монархом. Полномочия Государственной Думы должны укрепляться постепенно из-за сложности распространения образования среди широких масс подданных".
Что касается личной роли самодержца, то, признался Николай II, отдавая какое-то приказание, он не был уверен в том, что оно будет выполнено. Зачастую, видя, что какое-то его распоряжение выполнено недобросовестно, он замечал, обращаясь к британскому атташе: "Видите, что значит быть самодержцем".
Живя в Ставке, царь любил совершать продолжительные прогулки по проселочным дорогам, предварительно обследованными казачьими разъездами. В теплую погоду катался на гребной лодке по Днепру. Иногда приглашал на лодочные состязания других офицеров. Император любил выигрывать гонки, но выбирал себе лишь достойных соперников.
В ноябре 1914 года император, покинув Ставку, отправился на Южный Кавказ, где русские войска сражались с турками.
"Мы едем по живописному краю... с красивыми, высокими горами по одну сторону и степями - по другую... На каждой станции платформы набиты народом, особенно детьми; их целые тысячи... Мы катим вдоль берега Каспийского моря; глаза отдыхают глядеть на голубую даль: она напоминала мне наше Черное море... Невдалеке горы, чудесно освещенные солнцем..." Проезжая по Кубани, государь восхищался ее людьми и их богатыми фруктовыми садами."Великолепен и богат этот край казаков. Пропасть фруктовых садов. Они начинают богатеть, а, главное, непостижимо чудовищное множество крохотных детей-младенцев. Все будущие подданные. Все это преисполняет меня радости и веры в Божье милосердие; я должен с доверием и спокойствием ожидать того, что припасено для России", - писал он императрице.
Во время поездок, когда он был лишен возможности размяться, царь разрешал проблему тем, что занимался на спортивных снарядах, установленных в вагоне. Он писал, что трапеция оказалась очень практичной и удобной. Он подтягивался на ней по нескольку раз перед трапезой. По его словам, такой снаряд - превосходное устройство, удобное для железнодорожных путешествий, позволяющее полировать кровь и встряхнуть весь организм. Забавное это зрелище: пока царский поезд мчался мимо запыленных селений и станций, запруженных любопытствующими верноподданными, царь-батюшка, зацепившись ногами за перекладину, раскачивался на своей трапеции.
Осенью 1915 года царь привез в Ставку одиннадцатилетнего наследника. Решение это было необычным - не только из-за юного возраста цесаревича, но и по причине его гемофилии. Однако решение императора не было скоропалительным, оно было давно обдуманным и мудрым.
Необходимо было во что бы то ни стало поднять боевой дух русской армии, понесшей тяжелый урон и отступавшей в продолжении всего лета. Сам император неоднократно посещал войска, и появление государя, символа Святой Руси, повсюду вызывало огромный энтузиазм. Царь надеялся, что появление рядом с ним наследника еще больше поднимет слабеющий боевой дух солдат.
Главное, император думал о далеком будущем, когда престол займет его сын. До сих пор воспитание отличалось от того, которое необходимо наследнику престола. Цесаревич жил в уединенном мирке, населенном, главным образом, любящими его женщинами.
Привезя сына из душной атмосферы дворца в Ставку, где его окружали бородатые, пахнущие кожей портупей военные, император рассчитывал расширить кругозор будущего монарха.
Большого труда стоило императрице отпустить сына с отцом. Ведь всю жизнь ребенок был у нее на глазах; если же ему порой приходилось отсутствовать, мать воображала себе невесть что. Во время поездок в Ставку наследника сопровождали, как обычно, доктора Федоров и Деревенко, учитель французского языка Жильяр и телохранители Деревенко и Нагорный. Однако риск был велик, и императрица это хорошо понимала. Во время поездки ребенок мог споткнуться и упасть в коридоре. Трясясь в моторе по грунтовым дорогам, передвигаясь в зоне действия германских аэропланов, совершая длительные переходы, выстаивая по несколько часов во время смотра войск, он вынужден был переносить такие перегрузки, какие не позволил бы испытать пациенту-гемофилику ни один врач. В письмах императрицы царю сквозит тревога за сына: "Позаботься о том, чтобы Маленький Алексей не уставал, лазая по ступенькам. Он может совершать продолжительные прогулки... Маленький любит копаться в земле и работать, он такой сильный и забывает, что ему нужно быть осторожным... Позаботься о руке Бэби, не разрешай ему бегать по поезду, чтобы он не повредил себе руки... Прежде чем ты придешь к решению, поговори с мсье Жильяром, он такой толковый и все так хорошо знает о Бэби." Каждый вечер, в девять часов, императрица шла в комнату сына и словно бы вместе с ним молилась. Опустившись на колени, она просила Господа вернуть ей сына живым и невредимым.
Однажды, когда Жильяр вернулся в Царское Село, оставив ученика в Ставке, государыня объяснила наставнику причину, по которой она отпустила сына с государем.
"После обеда мы вышли на террасу, - писал учитель наследника. - Был чудный, тихий, теплый вечер. Ее Величество прилегла на кушетку, она и две ее дочери вязали шерстяные изделия для солдат. Другие две Великих Княжны шили. Главным предметом нашего разговора был, естественно, Алексей Николаевич, о котором они хотели знать все мельчайшие подробности... Императрица с удивившей меня откровенностью сказала, что Государь много страдал всю свою жизнь от природной застенчивости и от того, что его слишком долго держали вдали от дел, вследствие чего, после внезапной кончины Александра III, он чувствовал себя очень плохо подготовленным к обязанностям монарха. Вот почему он дал себе обещание, прежде всего, не повторять тех же ошибок в воспитании своего сына".
Скрепя сердце, императрица согласилась с супругом. Да и самому цесаревичу не терпелось вырваться из Александровского дворца. Вот уже много месяцев самое большое удовольствие он получал от поездок на "моторе", удаляясь верст на двадцать от Царского Села. "Мы выезжали тотчас после завтрака, - вспоминал Жильяр, - часто останавливаясь у въезда встречных деревень, чтобы смотреть, как работают крестьяне. Алексей Николаевич любил их расспрашивать; они отвечали ему со свойственными русскому мужику добродушием и простотой, совершенно не подозревая, с кем они разговаривали. Железные дороги в пригородах Петрограда также привлекали внимание Алексея Николаевича. Он очень живо интересовался движением на маленьких станциях, которые мы проезжали, работами по ремонту путей, мостов и т.д. Дворцовая полиция забеспокоилась насчет этих прогулок, которые происходили вне района ее охраны... Каждый день, выезжая из парка, мы неизбежно видели автомобиль, который несся вслед за нами. Одним из наибольших удовольствий Алексея Николаевича было заставить его потерять наш след".
Для живого, умного одиннадцатилетнего мальчика поездка в Ставку означала редкостное приключение. Однажды октябрьским утром 1915 года цесаревич, одетый в солдатскую форму, полный радостных ожиданий, поцеловал мать и поднялся в вагон царского поезда. Не успев добраться до Ставки, Алексей Николаевич впервые присутствовал на смотру войск, отправляющихся на фронт. "В Режице... Государь сделал смотр войскам, отведенным с фронта... Алексей Николаевич шаг за шагом следовал за отцом, слушая со странным интересом рассказы этих людей, которые столько раз видели близость смерти, - писал швейцарец. - Его обычно выразительное и подвижное лицо было полно напряжения от усилия, которое он делал, чтобы не пропустить ни одного слова из того, что они рассказывали. Присутствие Наследника рядом с Государем возбуждало интерес в солдатах, и когда он отошел, слышно было, как они шепотом обменивались впечатлениями о его возрасте, росте, выражении лица и т.д. Но больше всего их поразило, что Цесаревич был в простой солдатской форме, ничем не отличавшейся от той, которую носила команда солдатских детей".
После побед, одержанных германскими войсками летом 1915 года, Ставку пришлось перевести из Барановичей в находившейся в верховьях Днепра Могилев. Из поездов штаб перебрался в особняк губернатора - здание, возвышавшееся на вершине холма над излучиной реки. Поскольку в особняке было тесно, Николай II оставил за собой всего две комнаты - спальню и кабинет. Вторую койку, для сына, он поставил к себе в спальню.
6 октября 1915 г. Николай II писал жене из Могилева: "Ужасно уютно спать друг возле друга; я молюсь с ним каждый вечер... он слишком быстро читаем молитвы, и его трудно остановить... Я читал ему все твои письма вслух. Он слушает, лежа в постели и целует твою подпись... Он спит крепко и любит спать с открытым окном... Шум на улице его не беспокоит... Вчера вечером, когда Алексей был уже в постели, разразилась гроза, где-то рядом с городом ударила молния, шел сильный дождь, после чего воздух стал чудесный и посвежело. Мы спали с открытым окном, что он очень одобрил. Слава Богу, он загорел и выглядит здоровым... Утром он просыпается рано, между 7 и 8, садится в постели и начинает тихонько беседовать со мной. Я отвечаю ему спросонок, он ложится и лежит спокойно, пока не приходят разбудить меня".
Отца и сына, оказавшихся на краткий период в этой великой войне вдвоем, соединяла нежная привязанность. Комната, в которой они жили вместе, стала для них тихой гаванью, защищавшей их от разыгравшейся бури. "Он вносит столько света и оживления в мою здешнюю жизнь", - писал император супруге.
Каждое утро цесаревич вместе с Жильяром готовил на веранде уроки. После занятий развлекался в саду с игрушечным ружьем. "Он всегда носит с собой свое маленькое ружье и часами ходит по определенной дорожке, сообщал жене царь. - Я отправился в садик, где Алексей маршировал, а Деревянко шел по другой дорожке и насвистывал... Левая ручка Алексея немножко болит - оттого, что вчера он работал в песке на берегу реки, но он не обращает на это внимание и очень весел. После завтрака он всегда с полчаса отдыхает, а мсье Жильяр читает ему, пока я пишу. За столом он сидит слева от меня... Алексей любит подразнить Георгия. Удивительно, как мало застенчив он стал! Он всегда следует со мною, когда я здороваюсь с господами".
Пополудни они отправлялись на прогулку в автомобиле в лес или берег реки, где они разводили костер, а император прохаживался поблизости. В жаркие летние дни они купались в Днепре: "Он плещется возле берега, я купаюсь рядом". Однажды они отыскали очень красивое место, где был мягкий песок, на котором играл счастливый ребенок. "Песок был белый и мягкий, как на берегу моря. Бэби носился с криками. Федоров разрешил ему ходить босиком. Естественно, он был в восторге". Иногда у него появлялись товарищи. "Писал ли тебе Алексей, как крестьянские дети играли с ним во всевозможные игры?".
Обедали в Могилеве в столовой губернаторского особняка или же, если погода была теплой, в большой зеленой палатке, натянутой в саду. Кроме штабных офицеров за столом постоянно находился кто-нибудь из приехавших с фронта полковников и генералов..." "Я приглашаю их к завтраку и обеду. Могилев напоминает огромную гостиницу, через которую проходят толпы народа". Наследник с наслаждением погружался в эту суматоху. "Он Алексей сидит слева от меня и ведет себя прилично, но иногда становится необычно веселым и шумным, в особенности, когда я беседую с остальными в гостиной. В любом случае, им это доставляет удовольствие и вызывает улыбку".
Особенно цесаревич сдружился с иностранцами - военными атташе Великобритании, Франции, Италии, Сербии, Бельгии и Японии. Вскоре и они привязались к живому, подвижному мальчику. "Я рассчитывал встретить слабенького и не слишком подвижного ребенка, - вспоминал Хенбери-Вильямс, который стал одним из самых больших приятелей цесаревича. - Между тем, в те периоды, когда он был здоров, цесаревич был столь же весел и проказлив, как и любой из его сверстников... Он носил защитную форму, русские сапоги, очень гордился своим званием рядового, имел превосходные манеры и грамотно и бегло говорил на нескольких языках.
Со временем он к нам привык, стал относиться к нам, как к старинным знакомым... и нередко забавлял нас. Так повелось, что он постоянно проверял, все ли пуговицы на моем мундире застегнуты. Я, естественно, оставлял пару пуговиц незастегнутыми. Он тотчас останавливался, сообщал мне, что я "снова неопрятен" и, вздохнув при виде подобной неаккуратности, принимался наводить порядок".
Освоившись со всеми, Алексей принимался шалить. "Пока остальные гости занимались закуской, - продолжал британский генерал, - начинались всевозможные игры, подчас чересчур шумные, оканчивавшиеся игрой в мяч, в качестве которого использовалось все, что попадет под руку. Британский генерал, довольно дородный господин, ставший любимцем наследника, называвшего его папашей де Рике, был очень удобной мишенью. Добрый воспитатель не знал, что и делать с мальчиком, пока не вмешивался император. Но ребенок успевал спрятаться за портьеры. После этого, с лукавым блеском в глазах, выбирался из укрытия и чинно направлялся к столу. И снова начинались шалости: он принимался катать хлебные шарики и обстреливать гостей, подвергая опасности царскую посуду и рюмки. Если же рядом садился незнакомец, мальчик становился олицетворением учтивости и обаяния, унаследованными от отца, заводил непринужденную беседу и задавал дельные вопросы. Но едва мы выходили из столовой в коридор, игры продолжались вновь, становясь подчас настолько шумными, что императору или наставнику приходилось уводить мальчика прочь".
Нередко развлечения продолжались и после завтрака: "Некоторых из нас он уводил из палатки, где мы завтракали, в сад к круглому фонтану, украшенному головками дельфинов с двумя отверстиями вместо глаз. Мы забавлялись тем, что, заткнув отверстия пальцами, неожиданно их убирали. Кончилось тем, что я окатил императора и его сына с головы до ног, а они отплатили мне той же монетой. Всем пришлось пойти переодеваться, хохоча до слез". Предвидя, что императрица может не одобрить столь грубые забавы, царь оправдывался: "Пишу, вернувшись из сада с мокрыми рукавами и сапогами: Алексей обрызгал нас у фонтана. Это его любимое развлечение... То и дело слышен его звонкий смех. Я присматриваю за ним, чтобы он не слишком разошелся".
В конце октября, решив показать цесаревичу, что война - не забава с игрушечными крепостями и оловянными солдатиками, император взял сына с собой в месячную поездку по прифронтовой полосе. Неподалеку от Ровно, где помещался генерал Брусилов со своим штабом, "мы увидели длинные серые ряды войск, - писал Жильяр. - Государь с Цесаревичем прошел пешком по всему фронту, затем части прошли одна за другой перед ним. Вслед за тем он вручил георгиевские кресты." Когда окончилась эта церемония, уже наступила ночь. Узнав, что неподалеку находится передовой перевязочный пункт, Государь решил проехать туда. Это было небольшое здание, слабо освещенное красным светом факелов. Государь, сопутствуемый Алексеем Николаевичем, подходил ко всем раненым и с большой добротой с ними беседовал. Его внезапное посещение так близко от линии фронта вызвало изумление, выражавшееся на всех лицах... Алексей Николаевич стоял немного позади своего отца, глубоко потрясенный стонами, которые он слышал, и страданиями, которые угадывал вокруг себя". Несколько дней спустя в Тирасполе Государь сделал смотры частям войск генерала Щербачева. "По окончании смотра, - свидетельствует Жильяр, - через командиров полков приказал, чтобы все, кто находился в рядах с начала компании, подняли руку... Только несколько рук поднялось над этой тысячной толпой; были целые роты, в которых никто не шевельнулся... Этот случай произвел очень глубокое впечатление на Алексея Николаевича".
Куда бы они с отцом не ездили, цесаревич пытался удовлетворить свое любопытство. В Ревеле они с отцом побывали на борту четырех британских субмарин, потопивших в Балтийском море несколько германских судов. Корпуса и боевые рубки подводных лодок, покрытые ледяной оболочкой, сверкали на солнце, когда царь обходил строй, благодаря за службу матросов и офицеров. Всем четырем командирам он пожаловал знаки ордена Св.Георгия.
Царь писал императрице: "Мне так приятно было побывать на борту и поговорить с английскими офицерами и матросами. На палубе я их всех благодарил и некоторых наградил орденом за их последние подвиги ("Принц Альберт" и "Ундина"). Наши ужасно хвалят их, и они стали большими друзьями - настоящими товарищами!"
Алексея Николаевича чрезвычайно заинтересовали подводные лодки. Государь рассказывал супруге: "Алексей лазил всюду и забирался во всякую дыру, в которую только можно было, - я даже подслушал, как он непринужденно беседовал с одним лейтенантом, спрашивая о разных предметах!" К восторгу цесаревича, в тот вечер государь пригласил командиров субмарин отобедать в царском поезде.
23 ноября, пишет Жильяр, "в Подолии Государь делал смотр знаменитой кавказской кавалерийской дивизии, полки которой вновь покрыли себя славой. Среди них были кубанские и тверские казаки на высоких седлах, с длинными тонкими пиками, в мохнатых папахах, придававшим им свирепый вид. Когда мы тронулись в обратный путь, эта масса кавалерии вдруг двинулась, развернулась по обе стороны дороги и понеслась галопом, взбираясь на возвышенности, спускаясь по круче оврагов, перескакивая через препятствия, и проводила нас до вокзала стремительной лавиной, в которой люди и лошади сталкивались, падали наземь. Воздух оглашался дикими криками кавказских горцев. Зрелище было одновременно величественное и страшное".
Отец и сын побывали не только в частях, но посетили также города, фабрики, верфи и больницы. В Одессе, писал император: "на улице толпились молодые солдаты, кадеты, ученики военных школ и народ - это так напоминало мне весеннее пребывание там. Но теперь около меня было наше Сокровище. Он сидел с серьезным лицом, все время отдавая честь. Сквозь гомон толпы и крики "ура" мне удавалось уловить женские голоса; кричавшие: "Наследник, ангел, красавчик!" Страшно трогательно! Он также слышал это и улыбался им." Однажды, вспоминал царь, когда поезд остановился в предместьях города, "котенок Алексея убежал и спрятался под штабелем досок. Мы надели шинели и отправились на его поиски. Нагорный, светя фонарем, тотчас его нашел, но проказник никак не хотел вылезать. Он не хотел слушаться Алексея. Наконец мы схватили котенка за заднюю лапку и вытащили его через узкую щель". Вернувшись в Ставку после месячной поездки на поезде, царь радостно сообщал супруге: "Алексей великолепно выдержал нагрузку. Лишь иногда у него возникало небольшое кровотечение из носа".
Императрица, видно, не в силах примириться с тем, что супруг и сын попали в "мужской монастырь", время от времени приезжала в Ставку вместе с дочерьми, иногда приглашая с собой и А.А.Вырубову. Жили они в поезде. По утрам, когда царь работал, императрица сидела на берегу реки или же посещала семьи крестьян и железнодорожников. В полдень за дамами приезжали штабные автомобили, чтобы доставить их в дом губернатора ко второму завтраку. К концу дня, пока августейшее семейство совершало совместные прогулки, автомобили возвращались к царскому поезду за прислугой, парадными платьями и драгоценностями, которые следовало иметь к обеду императрице и ее дочерям. В доме, где жили одни мужчины, дамам с большим трудом удавалось найти уголок, где можно было переодеться.
Увидев императрицу во время обеда, Хенбери-Вильямс нашел, что "она гораздо общительнее, чем он ожидал. Она призналась, что очень робела, придя в комнату, где собрались главы союзных военных миссий и целое созвездие русских офицеров. Когда она услышала смех по какому-то поводу, лицо ее посветлело, и беседа полилась рекой. Удивительно, как мало нужно, чтобы развеселить ее. Она так гордится Россией и так страстно желает победы союзников... Война для нее ужаснее, чем для многих других. Но, по словам императрицы, она видит в ней "выход из мрака к свету победы. Мы должны победить".