Страница:
Как и предполагал Керенский, жители Тобольска оставались расположенными к государю. Проходя мимо губернаторского дома, они снимали шапки и крестились. Когда государыня садилась у окна, тоболяки отвешивали ей поклон. Солдатам не раз приходилось разгонять кучки народа, собиравшиеся посередине немощенной улицы при появлении на балконе дома великих княжон. В дар царственным пленникам купцы присылали провизию, монахини из Ивановского женского монастыря приносили сласти, крестьяне масла и яйца.
Оказавшись вдали от зараженной атмосферы Петрограда, полковник Кобылинский сумел в известной степени подтянуть своих подчиненных. Наблюдая некогда недоступных монархов и их детей в непосредственной близости, солдаты с удивлением убедились, какая это простая и дружная семья. Хотя стрелки из 2-го полка были по-прежнему враждебно настроены к царской семье, солдаты 1-го и, в большей степени, 4-го полка привязались к ней, особенно к детям. С этими бойцами часто беседовали великие княжны. Они расспрашивали солдат об их родных местах, о семьях. Мария Николаевна быстро запомнила имена жен и детей всех караульных. Для многих из этих людей Алексей по-прежнему оставался Цесаревичем, предметом особого уважения и любви. Когда дежурило "хорошее" отделение 4-го полка, Алексей с отцом ходили в караульное помещение и играли с солдатами в шашки.
Полковник Кобылинский оставался хозяином положения до конца сентября. В это время в Тобольск приехали два гражданских лица, присланные Керенским, которым надлежало наблюдать за пленниками. Кобылинский же, по их словам, должен был командовать охраной. Комиссар Панкратов и его помощник Никольский были эсерами, проведшими несколько лет в ссылке в Сибири. Хотя они и дружили, но по характеру значительно отличались. Панкратов - низкорослый, неулыбчивый человечек с густой шевелюрой, в очках с толстыми линзами, едва приехав, официально представился Николаю Александровичу.
В своих мемуарах он потом напишет: "2-го сентября я отправился в губернаторский дом. Не желая нарушать приличия, я заявил камердинеру бывшего царя, чтобы он сообщил о моем прибытии и что я желаю видеть бывшего царя. Камердинер немедленно исполнил поручение, отворив дверь кабинета бывшего царя.
- Здравствуйте, - сказал Николай Александрович, протягивая мне руку, - благополучно доехали?
- Благодарю вас, хорошо, - ответил я, протягивая свою руку.
- Как здоровье Александра Федоровича Керенского? - спросил бывший царь..."
Панкратов спросил, не нуждается ли в чем-нибудь низложенный монарх.
"- Не можете ли вы разрешить мне пилить дрова? - вдруг заявил он. - Я люблю такую работу.
- Быть может, желаете столярную мастерскую иметь? Эта работа интереснее, - предложил я.
- Нет, такой работы я не люблю, прикажите лучше привезти к нам на двор лесу и дать пилу, - возразил Николай Александрович.
- Завтра же все это будет сделано.
- Могу ли я переписываться с родными?
- Конечно. Имеются ли у вас книги?
- Даже много, но почему-то иностранные журналы мы не получаем, разве это запрещено нам?
- Это, вероятно, по вине почты. Я наведу справки".
Панкратов жалел царя и с искренней симпатией относился к царским детям. Болезнь Алексея Николаевича тревожила его, и он иногда садился рядом с мальчиком и, как когда-то Распутин, принимался рассказывать ему о годах, проведенных в Сибири. Однажды, войдя в караульное помещение, Панкратов с удивлением обнаружил, что Николай II и его дети сидят и разговаривают с конвойными. Царь вежливо предложил новому комиссару сесть рядом с ними, но тот смутился и вышел.
Никольский, помощник Панкратова, - широколицый, с густыми нечесанными волосами, грубиян - с пленниками вел себя совсем иначе. Невоспитанный и наглый, он винил Николая Александровича в том, что его в свое время отправили в ссылку, и всеми способами старался отомстить государю. В комнаты входил без стука, с узниками разговаривал, не снимая головного убора. Любил с невинным видом протянуть всем руку, а потом сжать кисть своими костлявыми пальцами, да так, что вы морщились от боли. "Лишь только он приехал, - вспоминал Пьер Жильяр, - он потребовал от полковника Кобылинского, чтобы нас обязали сняться. Кобылинский возражал Никольскому, указывая, что это совершенно лишнее, так как все солдаты нас знали. Никольский на это ответил: "Когда-то нас заставляли это делать, теперь настала их очередь". Пришлось пройти через это, и с этого момента мы получили арестантские карточки с фотографией и регистрационным номером". Увидев однажды, что Алексей Николаевич выглянул через забор, Никольский устроил скандал. Ребенок, на которого прежде никто не кричал, глядел на него с изумлением. Доставивший царскую семью в Тобольск комиссар Макаров прислал ей из Царского Села вина, которым пользовались, как лекарством. Увидев ящики с вином, Никольский возмутился. Солдат, привезший вино, объяснил, что оно доставлено с ведома Керенского. Доктор Деревенько просил отправить вино в городскую больницу, если его нельзя употреблять царственным узникам. Однако все уговоры были напрасны, и Никольский, по словам Эрсберг, перебил все бутылки топором.
Закоренелые эсеры, Панкратов и Никольский считали своим долгом проводить занятия для политического образования солдат. К сожалению, вспоминал Кобылинский, с опаской наблюдавший за этими занятиями, "проповедь эсеровской программы солдаты слушали и переваривали по-своему. Она делала солдат... большевиками". Кроме того, не соблюдались обещанные Керенским условия улучшенного снабжения и суточных денег.
И все же на царской семье это заметно не отражалось. В Царском Селе с ними обращались гораздо хуже. Поэтому государь и императрица с надеждой смотрели в будущее. Все, кто остался в живых из царского окружения, признают, что, несмотря на известные ограничения, жизнь в Тобольске имела для семьи государя и свои светлые стороны.
В октябре в Тобольск пришла зима. В полдень солнце еще ярко светило, но пополудни начинало темнеть, на землю толстым слоем ложился иней. Дни становились короче. Больше всего Николай Александрович страдал от того, что не знал, что происходит в стране и в мире. Несмотря на обещание Панкратова, почта приходила нерегулярно, и новости, которые получал государь, представляли собой смесь слухов и фактов, доходивших до Тобольска и появлявшихся в местной печати. Вот каким образом он узнал о шатком положении Керенского и Временного правительства.
По иронии судьбы Керенский сам навлек на себя беду. Несмотря на подавление июльских выступлений, генерал Корнилов, ставший главнокомандующим армией, пришел к выводу, что правительство слишком слабо, чтобы одолеть рвущихся к власти большевиков. Поэтому в конце августа Корнилов приказал кавалерийскому корпусу взять Петроград и разогнать совдепы. Он намеревался заменить Временное правительство военной диктатурой, оставив Керенского в составе кабинета, но в диктаторы прочил себя самого. Керенский, убежденный социалист и противник большевизма, в борьбе с правыми мятежниками, обратился за помощью к советам. Большевики откликнулись на обращение и стали создавать красную гвардию для отражения корниловцев. В соответствии с договоренностью Керенский освободил Троцкого и других большевистских лидеров.
Но корниловский мятеж не удался. Посланные генералом на Петроград кавалерийские части стали брататься с защитниками столицы. Керенский потребовал, чтобы красногвардейцы вернули розданное им оружие, но те отказались сделать это. В сентябре большевики получили большинство в Петросовете. Находившийся в Финляндии Ленин призывал: "История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня... Промедление в выступлении смерти подобно". 23 октября Ленин под чужой личиной вернулся в Петроград, чтобы принять участие в заседании Центрального комитета РСДРП, на котором 10 голосами против 2 было решено, что "восстание неизбежно, что время для него настало".
6 ноября большевики нанесли удар по Временному правительству. В тот день перед Николаевским мостом встал на якорь крейсер "Аврора". Вооруженные отряды под руководством большевиков захватили железнодорожные вокзалы, мосты, банки, телефон, почтамт и другие общественные здания. Кровопролития почти не было. На следующее утро, 7 ноября, Керенский выехал из Зимнего дворца в открытом автомобиле "Пирс-Эрроу" в сопровождении второго автомобиля под американским флагом. Беспрепятственно проехав по улицам, запруженным сторонниками большевиков, он направился в южном направлении с тем, чтобы, собрав верные ему войска, двинуть на Питер. Остальные министры оставались в Малахитовом зале Зимнего дворца под защитой женского батальона и горстки юнкеров. Сидевшие вокруг стола, покрытого зеленым сукном, министры, наполняя окурками пепельницы, испещряли свои блокноты абстрактными фразами и воззваниями о помощи: "Временное правительство обращается ко всем классам населения с предложением поддержать Временное правительство!" В девять часов вечера "Аврора" произвела холостой выстрел, а в десять женский батальон сдался. В одиннадцать в сторону дворца было выпущено 3 или 4 десятка снарядов из орудий Петропавловской крепости, два из них попали во дворец, причинив ему незначительный ущерб. В 02.10 утра 8 ноября министры Временного правительства сдались.
Вот эта-то стычка и была названа большевиками Октябрьской революцией, впоследствии приукрашенной и героизированной коммунистической пропагандой. Вначале в жизни города не было заметно никаких значительных перемен. Функционировали расположенные на Невском рестораны, магазины и кинематографы. Почти во всех районах города ходили трамваи, в Мариинском театре ставились балетные спектакли. 7-го ноября пополудни сэр Джордж Бьюкенен, который "прошелся пешком по набережной в направлении Зимнего дворца, не обнаружил на Дворцовой набережной ничего необычного. Вид самой набережной был нормален, если не считать групп вооруженных солдат, стоявших постами близ мостов". Не успел Ленин шевельнуть пальцем, как Керенский был низложен. Не сумев собрать войска, министр-председатель так и не вернулся в Петроград. Находившийся в течение нескольких месяцев в бегах, в мае Керенский объявился в Москве, где Брюс Локкарт снабдил его фальшивым паспортом. Трое суток спустя, Александр Федорович отплыл в Мурманск. Изгнание его продолжалось полвека. Позднее Троцкий, уже и сам изгнанник, написал российскому премьеру политическую эпитафию: "Керенский никогда не был революционером. Он только примазался к революции... У него не было ни теоретической подготовки, ни политического опыта, ни умения мыслить, ни воли политика. Вместо этих свойств он был наделен тонким инстинктом, пылким темпераментом и тем красноречием, которое воздействует не на разум или волю, а на нервы". И тем не менее, когда Керенский уехал из России, с ним погибла и надежда на гуманную, либеральную, демократическую Россию.
Николай II с интересом наблюдал за событиями из далекого Тобольска. Жильяр вспоминал: "Он был глубоко опечален, видя, что Временное правительство отстранило это единственное средство спасения". Речь шла о намерении генерала Корнилова двинуться на Петроград с целью покончить с большевистским движением. Вначале государь не допускал и мысли, что Ленин и Троцкий настолько опасны, как это представлялось другим; он знал, что оба они обыкновенные германские агенты, заброшенные в Россию с целью разложить армию и свергнуть правительство. И когда два этих гнусных шантажиста и предателя стали руководить Россией, Николай Александрович возмутился до глубины души.
"Я тогда в первый раз услышал от Государя выражение сожаления об его отречении, - писал Жильяр. - Государь страдал теперь при виде того, что его самоотречение оказалось бесполезным и что он, руководствуясь лишь благом своей Родины, на самом деле оказал ей плохую услугу своим уходом. Эта мысль стала преследовать его все сильнее и впоследствии сделалась для него причиной великих нравственных терзаний".
Первое время после большевистского переворота в захолустном Тобольске мало что изменилось. По-прежнему занимали свои должности лица, назначенные Временным правительством, в том числе Панкратов, Никольский и Кобылинский; как и прежде, работали банки, как и прежде, велось судопроизводство. Жизнь в губернаторском доме вошла в свою колею. Хотя его обитатели были несколько стеснены, но не испытывали особых неудобств. В декабре 1917 года императрица писала А.Вырубовой: "Уроки начинаются в 9 часов (еще в постели), встаю в 12 часов. Закон Божий с Татьяной, Марией, Анастасией и Алексеем. Немецкий 3 раза с Татьяной и I раз с Мари и чтение с Татьяной. Потом шью, вышиваю, рисую целый день с очками, глаза ослабели, читаю "хорошие книги", люблю очень Библию, и время от времени романы. Грущу, что они могут гулять только на дворе за досками, но, по крайней мере, не без воздуха, благодарны и за это. Он [Государь] прямо поразителен - такая крепость духа, хотя бесконечно страдает за страну... Все остальные члены семьи такие храбрые и хорошие и никогда не жалуются. Маленький - ангел. Я обедаю с ним, завтракаю тоже, только иногда схожу вниз. ...Мирское все проходит: дома и вещи отняты и испорчены, друзья в разлуке, живешь изо дня в день. В Боге все, и природа никогда не изменяется. Вокруг вижу много церквей (тянет их посетить) и горы. Волков [камердинер] везет меня в кресле в церковь - только через улицу - из сада прохожу пешком. Некоторые люди кланяются и нас благословляют, другие не смеют... Какая я стала старая, но чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения. Ты знаешь, что нельзя вырвать любовь из моего сердца и Россию тоже, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце, - но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет. Господь, смилуйся и спаси Россию!.."
В письме от 15 декабря 1917 года государыня сообщала Анне Вырубовой: "Чудные дни - яркое солнце, все розовое блестит - инеем покрыто, светлые лунные ночи. Наверно, идеально на горе, а они бродят по двору... Вяжу маленькому [Алексею] теперь чулки, он попросил пару, его в дырах... У Папы [Государя] брюки страшно заштопаны тоже, рубашки у дочек в дырах... У Мамы [Императрицы] масса седых волос. Анастасия очень толстая (ее отчаяние), как Мари раньше была, большая, крупная до талии, потом короткие ноги надеюсь, что растет еще. Ольга худая, Татьяна тоже".
В декабре ударили сибирские морозы. Термометр упал до 68'мороза по Фаренгейту, реки покрылись льдом, ни двойные рамы, ни стены не защищали от стужи. Угловая комната, в которой спали великие княжны, превратились, по словам Жильяра, в настоящий ледник. Целый день в гостиной топилась печь, но температура в доме не поднималась выше 12'С. Сидя у огня, императрица зябла и с трудом шевелила окоченевшими пальцами, с трудом державшими вязальные спицы.
Для Алексея Николаевича зима была порой веселья, домашнего тепла и уюта. 18 января 1918 года он радостно сообщал Анне Вырубовой: "Сегодня 29 град. мороза, и сильный ветер, и солнце. Гуляли - ходил на лыжах по двору. Вчера играл с Татьяной и Жиликом [Пьером Жильяром] французскую пьесу. Все готовят еще другие комедии. Есть у нас хороших несколько солдат, с ними я играю в караульном помещении в шашки... Пора идти к завтраку... Храни тебя Господь. А."
Всю зиму наследник был здоров и весел. Несмотря на холодную погоду, он ежедневно гулял с отцом, надев валенки, пальто и шапку. Часто их сопровождали и великие княжны, облачавшиеся в серые шубки и меховые шапочки. Пока государь быстрым походным шагом прогуливался из одного конца двора в другой - дочери едва поспевали за отцом - Алексей Николаевич заглядывал в сараи, подбирая ржавые гвозди и обрывки бечевки: "Пригодятся", - объяснял он наставнику. После второго завтрака он ложился на диван, а Жильяр в это время читал ему вслух. Потом снова выходил во двор и гулял с отцом и сестрами. Вернувшись домой, государь занимался с сыном историей. В четыре подавался чай. Затем, писала Анастасия Николаевна Анне Вырубовой: "Сидим много на окнах и развлекаемся, глядя на гуляющих".
Для четырех великих княжон - сильных и здоровых девушек (зимой Ольге исполнилось двадцать два года, Татьяне - двадцать, Марии - восемнадцать и Анастасии - шестнадцать) - жизнь в губернаторском доме была сплошной мукой. Чтобы как-то развлечь девочек, Жильяр и Гиббс ставили с ними сценки из пьес. Скоро все захотели участвовать в домашних постановках. Николай Александрович и Александра Федоровна тщательно составляли программы спектаклей. В пьесе "Медведь" государь исполнял роль помещика Смирнова. Алексей Николаевич соглашался на любую роль, какую ему предлагали, и, приклеив бороду, произносил сиплым голосом нужные реплики. Только лейб-медик Е.С.Боткин отказывался от активного участия в постановках: дескать, зрители тоже необходимы. Несговорчивость доктора была наследнику не по душе, и он решил уломать его. Однажды после обеда он подошел к доктору и заявил: "Хочу поговорить с вами, Евгений Сергеевич". Взяв доктора под руку, мальчик стал с ним прохаживаться взад-вперед, втолковывая упрямцу, что никто лучше него не сумеет сыграть роль старого деревенского доктора. Боткин не устоял перед таким аргументом и согласился.
После обеда семья и ее приближенные собирались у огня, пили чай, кофе или какао, чтобы согреться. Николай Александрович читал вслух, остальные играли в тихие игры, великие княжны занимались рукоделием.
В Рождество узники особенно почувствовали свое единение. "Государыня и Великие Княжны в течение долгого времени готовили по подарку для каждого из нас и из прислуги, - вспоминал П.Жильяр. - Ее Величество раздала несколько шерстяных жилетов, которые сама связала". Во время литургии, в Рождество, дьякон, по приказанию священника Васильева, провозгласил за молебном многолетие царской семье по старой формуле. Это вызвало бурю в солдатской среде, пишет Н.А.Соколов. Священника едва не убили. Солдаты постановили запретить царской семье посещать церковь. Это было тяжким ударом для всех, особенно для государыни: теперь можно было молиться только дома под наблюдением солдат. Надзор стал строже, начались притеснения.
Однажды после того, как была установлена внутренняя охрана, вспоминал один из стражей, "часов около II вечера я вышел в коридор и услышал вверху необычайный шум... В этот день у Романовых был какой-то семейный праздник, а обед у них затянулся до поздней ночи, - шум все усиливался, и вскоре по лестнице сверху стала спускаться веселая компания, состоявшая из семьи Романовых и их свиты, разодетая в праздничные наряды. Впереди шел Николай, одетый в казачью форму с полковничьими погонами и черкесским кинжалом у пояса. Вся компания прошла в комнату преподавателя Гиббеса, где и повеселилась до 2 часов ночи". Утром охранник доложил об этом товарищам. Солдаты зашумели: "Их надо обыскать. У них есть оружие". Кобылинский подошел к Николаю Александровичу и изъял у него кинжал.
После этого эпизода произошел другой. По мере большевизации Тобольска, солдаты 2-го полка становились все более враждебно настроенными к царской семье. Они выбрали солдатский комитет, то и дело вступавший в конфликт с полковником Кобылинским. Вскоре 100 голосами против 85 комитет постановил, чтобы офицеры, в том числе и царь, сняли погоны. Сначала Николай Александрович отказался повиноваться. Полковничьи погоны он получил от отца, императора Александра III, и никогда не присваивал себе более высокого чина, даже будучи верховным главнокомандующим Русской армией. Кобылинский долго боролся с солдатами, пишет Соколов, "грозя им и английским королем, и германским императором". Солдаты стояли на своем и угрожали Государю насилием. Пьер Жильяр писал: "После обедни генерал Татищев и князь Долгоруков приблизились к императору и просили его снять погоны, чтобы избегнуть наглой демонстрации со стороны солдат. Император, по-видимому, возмущен, но затем, обменявшись взглядами и несколькими словами с императрицею, он овладел собою и соглашается снять погоны, ради благополучия своих близких... Император надел кавказскую черкеску, которая всегда носится без погон. Что касается Алексея Николаевича, то он спрятал свои погоны под башлык".
Преданный царской семье Кобылинский более не в силах был терпеть. Давая впоследствии показания Н.А.Соколову, он рассказывал: "Нервы были натянуты до последней крайности... Я не выдержал. Я понял, что больше нет у меня власти, и почувствовал полное свое бессилие. Я пошел в дом и попросил Теглеву [няню] доложить царю, что мне нужно его видеть. Государь принял меня в ее комнате. Я сказал ему: "Ваше величество, власть выскользает из моих рук... Я не могу больше быть вам полезным. Если вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу". Государь обнял меня одной рукой... Он сказал мне: "Евгений Степанович, от себя, жены и детей я вас прошу остаться. Вы видите, мы все терпим. Надо и вам потерпеть". Потом он обнял меня, и мы поцеловались. Я остался и решил терпеть." Решение Кобылинского оказалось наруку государю, поскольку 8 февраля 1918 года солдатский комитет постановил, что Панкратов и Никольский должны убраться восвояси. Одновременно большевистское правительство начало демобилизацию русской армии. Жильяр записал в своем дневнике: "Среда, 13 февраля. Император сообщил мне, что, вследствии демобилизации армии, многие возрасты отпущены. Все старые солдаты (лучшие) должны нас покинуть. У Императора очень озабоченный вид вследствие этой перспективы, так как смена может иметь для нас неприятные последствия". Два дня спустя он отметил: "Некоторые солдаты уже уехали. Они приходили тайком проститься с Государем и Царскою Семьею".
Попытка царской семьи попрощаться с солдатами 4-го лейб-гвардии Стрелкового полка дорого ей обошлась. В январе, когда выпало много снегу, император, его семья, свита и некоторые солдаты охраны в течение десяти дней сооружали во дворе ледяную гору. Жильяр так описывал это событие: "Князь Долгоруков и я сегодня поливали водою ледяную гору. Мы принесли тридцать ведер. Стало так холодно, что вода замерзала во время переноски от кухонного крана до горы. От наших ведер и горы шел пар. С завтрешнего дня дети могут кататься с ледяной горы".
Алексей, Анастасия и Мария Николаевны придумывали забавы скатывались с горы, падали в снег и с громким хохотом кувыркались в сугробах. В начале марта Николай Александрович и Александра Федоровна поднялись на ледяную гору, чтобы взглянуть на отъезд стрелков 4-го полка. Солдатский комитет заявил, что царь и императрица подвергают свою жизнь опасности, и если в них кто-то выстрелит со стороны улицы, за это будет нести ответственность комитет. Поэтому было решено ледяную гору снести. "Солдаты пришли вечером, как злоумышленники (они сознавали, что поступают гадко), разрушить гору кирками. Дети в отчаянии", - писал Пьер Жильяр.
Новые охранники, присланные из запасных батальонов, расквартированных в Царском Селе, были еще молодые люди, распропагандированные революционерами. Многие из них получали удовольствие, досаждая узникам. На качелях, на которых качались великие княжны, они вырезали площадные слова. Первым их "художество" обнаружил Алексей, но, прежде чем наследник успел изучить надписи, государь снял сидения. После этого солдаты развлекались тем, что рисовали непристойные картинки и писали бранные слова на заборе, рассчитывая, что великие княжны непременно увидят их.
В продолжение всей зимы Кобылинскому приходилось вступать в конфликты с солдатами. Причины были как финансовые, так и политические. Приехав в Тобольск, полковник имел при себе значительную сумму денег, из которой ему следовало оплачивать столовые расходы царской семьи. Из этого же источника шло жалованье прислуге. Что же касается содержания караульных, эти средства должны были быть выделены Временным правительством особо. После захвата власти большевиками, средства эти перестали поступать, и Кобылинскому пришлось платить солдатам из средств, находившихся в его распоряжении. Когда деньги кончились, Кобылинский, пишет Н.А.Соколов, достал денег на содержание царя и его семьи под вексель за своей личной подписью и подписями Татищева и Долгорукова. Находившийся в Петрограде граф Бенкендорф обращался в правительственные учреждения с просьбой об ассигновании средств на содержание государя и его близких. Когда стало известно о стесненных обстоятельствах, в которых оказался царь, отовсюду посыпались предложения в финансовой поддержке царской семьи. Один иностранный посол, не назвавший себя, ассигновал сумму, которой должно было хватить на полгода. Известный русский деятель предложил еще большую сумму. Графу Бенкендорфу удалось получить 200 000 рублей. Эти деньги он послал в Тобольск, но они, к несчастью, до адресата не дошли, а попали в чужие руки.
Оказавшись вдали от зараженной атмосферы Петрограда, полковник Кобылинский сумел в известной степени подтянуть своих подчиненных. Наблюдая некогда недоступных монархов и их детей в непосредственной близости, солдаты с удивлением убедились, какая это простая и дружная семья. Хотя стрелки из 2-го полка были по-прежнему враждебно настроены к царской семье, солдаты 1-го и, в большей степени, 4-го полка привязались к ней, особенно к детям. С этими бойцами часто беседовали великие княжны. Они расспрашивали солдат об их родных местах, о семьях. Мария Николаевна быстро запомнила имена жен и детей всех караульных. Для многих из этих людей Алексей по-прежнему оставался Цесаревичем, предметом особого уважения и любви. Когда дежурило "хорошее" отделение 4-го полка, Алексей с отцом ходили в караульное помещение и играли с солдатами в шашки.
Полковник Кобылинский оставался хозяином положения до конца сентября. В это время в Тобольск приехали два гражданских лица, присланные Керенским, которым надлежало наблюдать за пленниками. Кобылинский же, по их словам, должен был командовать охраной. Комиссар Панкратов и его помощник Никольский были эсерами, проведшими несколько лет в ссылке в Сибири. Хотя они и дружили, но по характеру значительно отличались. Панкратов - низкорослый, неулыбчивый человечек с густой шевелюрой, в очках с толстыми линзами, едва приехав, официально представился Николаю Александровичу.
В своих мемуарах он потом напишет: "2-го сентября я отправился в губернаторский дом. Не желая нарушать приличия, я заявил камердинеру бывшего царя, чтобы он сообщил о моем прибытии и что я желаю видеть бывшего царя. Камердинер немедленно исполнил поручение, отворив дверь кабинета бывшего царя.
- Здравствуйте, - сказал Николай Александрович, протягивая мне руку, - благополучно доехали?
- Благодарю вас, хорошо, - ответил я, протягивая свою руку.
- Как здоровье Александра Федоровича Керенского? - спросил бывший царь..."
Панкратов спросил, не нуждается ли в чем-нибудь низложенный монарх.
"- Не можете ли вы разрешить мне пилить дрова? - вдруг заявил он. - Я люблю такую работу.
- Быть может, желаете столярную мастерскую иметь? Эта работа интереснее, - предложил я.
- Нет, такой работы я не люблю, прикажите лучше привезти к нам на двор лесу и дать пилу, - возразил Николай Александрович.
- Завтра же все это будет сделано.
- Могу ли я переписываться с родными?
- Конечно. Имеются ли у вас книги?
- Даже много, но почему-то иностранные журналы мы не получаем, разве это запрещено нам?
- Это, вероятно, по вине почты. Я наведу справки".
Панкратов жалел царя и с искренней симпатией относился к царским детям. Болезнь Алексея Николаевича тревожила его, и он иногда садился рядом с мальчиком и, как когда-то Распутин, принимался рассказывать ему о годах, проведенных в Сибири. Однажды, войдя в караульное помещение, Панкратов с удивлением обнаружил, что Николай II и его дети сидят и разговаривают с конвойными. Царь вежливо предложил новому комиссару сесть рядом с ними, но тот смутился и вышел.
Никольский, помощник Панкратова, - широколицый, с густыми нечесанными волосами, грубиян - с пленниками вел себя совсем иначе. Невоспитанный и наглый, он винил Николая Александровича в том, что его в свое время отправили в ссылку, и всеми способами старался отомстить государю. В комнаты входил без стука, с узниками разговаривал, не снимая головного убора. Любил с невинным видом протянуть всем руку, а потом сжать кисть своими костлявыми пальцами, да так, что вы морщились от боли. "Лишь только он приехал, - вспоминал Пьер Жильяр, - он потребовал от полковника Кобылинского, чтобы нас обязали сняться. Кобылинский возражал Никольскому, указывая, что это совершенно лишнее, так как все солдаты нас знали. Никольский на это ответил: "Когда-то нас заставляли это делать, теперь настала их очередь". Пришлось пройти через это, и с этого момента мы получили арестантские карточки с фотографией и регистрационным номером". Увидев однажды, что Алексей Николаевич выглянул через забор, Никольский устроил скандал. Ребенок, на которого прежде никто не кричал, глядел на него с изумлением. Доставивший царскую семью в Тобольск комиссар Макаров прислал ей из Царского Села вина, которым пользовались, как лекарством. Увидев ящики с вином, Никольский возмутился. Солдат, привезший вино, объяснил, что оно доставлено с ведома Керенского. Доктор Деревенько просил отправить вино в городскую больницу, если его нельзя употреблять царственным узникам. Однако все уговоры были напрасны, и Никольский, по словам Эрсберг, перебил все бутылки топором.
Закоренелые эсеры, Панкратов и Никольский считали своим долгом проводить занятия для политического образования солдат. К сожалению, вспоминал Кобылинский, с опаской наблюдавший за этими занятиями, "проповедь эсеровской программы солдаты слушали и переваривали по-своему. Она делала солдат... большевиками". Кроме того, не соблюдались обещанные Керенским условия улучшенного снабжения и суточных денег.
И все же на царской семье это заметно не отражалось. В Царском Селе с ними обращались гораздо хуже. Поэтому государь и императрица с надеждой смотрели в будущее. Все, кто остался в живых из царского окружения, признают, что, несмотря на известные ограничения, жизнь в Тобольске имела для семьи государя и свои светлые стороны.
В октябре в Тобольск пришла зима. В полдень солнце еще ярко светило, но пополудни начинало темнеть, на землю толстым слоем ложился иней. Дни становились короче. Больше всего Николай Александрович страдал от того, что не знал, что происходит в стране и в мире. Несмотря на обещание Панкратова, почта приходила нерегулярно, и новости, которые получал государь, представляли собой смесь слухов и фактов, доходивших до Тобольска и появлявшихся в местной печати. Вот каким образом он узнал о шатком положении Керенского и Временного правительства.
По иронии судьбы Керенский сам навлек на себя беду. Несмотря на подавление июльских выступлений, генерал Корнилов, ставший главнокомандующим армией, пришел к выводу, что правительство слишком слабо, чтобы одолеть рвущихся к власти большевиков. Поэтому в конце августа Корнилов приказал кавалерийскому корпусу взять Петроград и разогнать совдепы. Он намеревался заменить Временное правительство военной диктатурой, оставив Керенского в составе кабинета, но в диктаторы прочил себя самого. Керенский, убежденный социалист и противник большевизма, в борьбе с правыми мятежниками, обратился за помощью к советам. Большевики откликнулись на обращение и стали создавать красную гвардию для отражения корниловцев. В соответствии с договоренностью Керенский освободил Троцкого и других большевистских лидеров.
Но корниловский мятеж не удался. Посланные генералом на Петроград кавалерийские части стали брататься с защитниками столицы. Керенский потребовал, чтобы красногвардейцы вернули розданное им оружие, но те отказались сделать это. В сентябре большевики получили большинство в Петросовете. Находившийся в Финляндии Ленин призывал: "История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня... Промедление в выступлении смерти подобно". 23 октября Ленин под чужой личиной вернулся в Петроград, чтобы принять участие в заседании Центрального комитета РСДРП, на котором 10 голосами против 2 было решено, что "восстание неизбежно, что время для него настало".
6 ноября большевики нанесли удар по Временному правительству. В тот день перед Николаевским мостом встал на якорь крейсер "Аврора". Вооруженные отряды под руководством большевиков захватили железнодорожные вокзалы, мосты, банки, телефон, почтамт и другие общественные здания. Кровопролития почти не было. На следующее утро, 7 ноября, Керенский выехал из Зимнего дворца в открытом автомобиле "Пирс-Эрроу" в сопровождении второго автомобиля под американским флагом. Беспрепятственно проехав по улицам, запруженным сторонниками большевиков, он направился в южном направлении с тем, чтобы, собрав верные ему войска, двинуть на Питер. Остальные министры оставались в Малахитовом зале Зимнего дворца под защитой женского батальона и горстки юнкеров. Сидевшие вокруг стола, покрытого зеленым сукном, министры, наполняя окурками пепельницы, испещряли свои блокноты абстрактными фразами и воззваниями о помощи: "Временное правительство обращается ко всем классам населения с предложением поддержать Временное правительство!" В девять часов вечера "Аврора" произвела холостой выстрел, а в десять женский батальон сдался. В одиннадцать в сторону дворца было выпущено 3 или 4 десятка снарядов из орудий Петропавловской крепости, два из них попали во дворец, причинив ему незначительный ущерб. В 02.10 утра 8 ноября министры Временного правительства сдались.
Вот эта-то стычка и была названа большевиками Октябрьской революцией, впоследствии приукрашенной и героизированной коммунистической пропагандой. Вначале в жизни города не было заметно никаких значительных перемен. Функционировали расположенные на Невском рестораны, магазины и кинематографы. Почти во всех районах города ходили трамваи, в Мариинском театре ставились балетные спектакли. 7-го ноября пополудни сэр Джордж Бьюкенен, который "прошелся пешком по набережной в направлении Зимнего дворца, не обнаружил на Дворцовой набережной ничего необычного. Вид самой набережной был нормален, если не считать групп вооруженных солдат, стоявших постами близ мостов". Не успел Ленин шевельнуть пальцем, как Керенский был низложен. Не сумев собрать войска, министр-председатель так и не вернулся в Петроград. Находившийся в течение нескольких месяцев в бегах, в мае Керенский объявился в Москве, где Брюс Локкарт снабдил его фальшивым паспортом. Трое суток спустя, Александр Федорович отплыл в Мурманск. Изгнание его продолжалось полвека. Позднее Троцкий, уже и сам изгнанник, написал российскому премьеру политическую эпитафию: "Керенский никогда не был революционером. Он только примазался к революции... У него не было ни теоретической подготовки, ни политического опыта, ни умения мыслить, ни воли политика. Вместо этих свойств он был наделен тонким инстинктом, пылким темпераментом и тем красноречием, которое воздействует не на разум или волю, а на нервы". И тем не менее, когда Керенский уехал из России, с ним погибла и надежда на гуманную, либеральную, демократическую Россию.
Николай II с интересом наблюдал за событиями из далекого Тобольска. Жильяр вспоминал: "Он был глубоко опечален, видя, что Временное правительство отстранило это единственное средство спасения". Речь шла о намерении генерала Корнилова двинуться на Петроград с целью покончить с большевистским движением. Вначале государь не допускал и мысли, что Ленин и Троцкий настолько опасны, как это представлялось другим; он знал, что оба они обыкновенные германские агенты, заброшенные в Россию с целью разложить армию и свергнуть правительство. И когда два этих гнусных шантажиста и предателя стали руководить Россией, Николай Александрович возмутился до глубины души.
"Я тогда в первый раз услышал от Государя выражение сожаления об его отречении, - писал Жильяр. - Государь страдал теперь при виде того, что его самоотречение оказалось бесполезным и что он, руководствуясь лишь благом своей Родины, на самом деле оказал ей плохую услугу своим уходом. Эта мысль стала преследовать его все сильнее и впоследствии сделалась для него причиной великих нравственных терзаний".
Первое время после большевистского переворота в захолустном Тобольске мало что изменилось. По-прежнему занимали свои должности лица, назначенные Временным правительством, в том числе Панкратов, Никольский и Кобылинский; как и прежде, работали банки, как и прежде, велось судопроизводство. Жизнь в губернаторском доме вошла в свою колею. Хотя его обитатели были несколько стеснены, но не испытывали особых неудобств. В декабре 1917 года императрица писала А.Вырубовой: "Уроки начинаются в 9 часов (еще в постели), встаю в 12 часов. Закон Божий с Татьяной, Марией, Анастасией и Алексеем. Немецкий 3 раза с Татьяной и I раз с Мари и чтение с Татьяной. Потом шью, вышиваю, рисую целый день с очками, глаза ослабели, читаю "хорошие книги", люблю очень Библию, и время от времени романы. Грущу, что они могут гулять только на дворе за досками, но, по крайней мере, не без воздуха, благодарны и за это. Он [Государь] прямо поразителен - такая крепость духа, хотя бесконечно страдает за страну... Все остальные члены семьи такие храбрые и хорошие и никогда не жалуются. Маленький - ангел. Я обедаю с ним, завтракаю тоже, только иногда схожу вниз. ...Мирское все проходит: дома и вещи отняты и испорчены, друзья в разлуке, живешь изо дня в день. В Боге все, и природа никогда не изменяется. Вокруг вижу много церквей (тянет их посетить) и горы. Волков [камердинер] везет меня в кресле в церковь - только через улицу - из сада прохожу пешком. Некоторые люди кланяются и нас благословляют, другие не смеют... Какая я стала старая, но чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и все согрешения. Ты знаешь, что нельзя вырвать любовь из моего сердца и Россию тоже, несмотря на черную неблагодарность к Государю, которая разрывает мое сердце, - но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет. Господь, смилуйся и спаси Россию!.."
В письме от 15 декабря 1917 года государыня сообщала Анне Вырубовой: "Чудные дни - яркое солнце, все розовое блестит - инеем покрыто, светлые лунные ночи. Наверно, идеально на горе, а они бродят по двору... Вяжу маленькому [Алексею] теперь чулки, он попросил пару, его в дырах... У Папы [Государя] брюки страшно заштопаны тоже, рубашки у дочек в дырах... У Мамы [Императрицы] масса седых волос. Анастасия очень толстая (ее отчаяние), как Мари раньше была, большая, крупная до талии, потом короткие ноги надеюсь, что растет еще. Ольга худая, Татьяна тоже".
В декабре ударили сибирские морозы. Термометр упал до 68'мороза по Фаренгейту, реки покрылись льдом, ни двойные рамы, ни стены не защищали от стужи. Угловая комната, в которой спали великие княжны, превратились, по словам Жильяра, в настоящий ледник. Целый день в гостиной топилась печь, но температура в доме не поднималась выше 12'С. Сидя у огня, императрица зябла и с трудом шевелила окоченевшими пальцами, с трудом державшими вязальные спицы.
Для Алексея Николаевича зима была порой веселья, домашнего тепла и уюта. 18 января 1918 года он радостно сообщал Анне Вырубовой: "Сегодня 29 град. мороза, и сильный ветер, и солнце. Гуляли - ходил на лыжах по двору. Вчера играл с Татьяной и Жиликом [Пьером Жильяром] французскую пьесу. Все готовят еще другие комедии. Есть у нас хороших несколько солдат, с ними я играю в караульном помещении в шашки... Пора идти к завтраку... Храни тебя Господь. А."
Всю зиму наследник был здоров и весел. Несмотря на холодную погоду, он ежедневно гулял с отцом, надев валенки, пальто и шапку. Часто их сопровождали и великие княжны, облачавшиеся в серые шубки и меховые шапочки. Пока государь быстрым походным шагом прогуливался из одного конца двора в другой - дочери едва поспевали за отцом - Алексей Николаевич заглядывал в сараи, подбирая ржавые гвозди и обрывки бечевки: "Пригодятся", - объяснял он наставнику. После второго завтрака он ложился на диван, а Жильяр в это время читал ему вслух. Потом снова выходил во двор и гулял с отцом и сестрами. Вернувшись домой, государь занимался с сыном историей. В четыре подавался чай. Затем, писала Анастасия Николаевна Анне Вырубовой: "Сидим много на окнах и развлекаемся, глядя на гуляющих".
Для четырех великих княжон - сильных и здоровых девушек (зимой Ольге исполнилось двадцать два года, Татьяне - двадцать, Марии - восемнадцать и Анастасии - шестнадцать) - жизнь в губернаторском доме была сплошной мукой. Чтобы как-то развлечь девочек, Жильяр и Гиббс ставили с ними сценки из пьес. Скоро все захотели участвовать в домашних постановках. Николай Александрович и Александра Федоровна тщательно составляли программы спектаклей. В пьесе "Медведь" государь исполнял роль помещика Смирнова. Алексей Николаевич соглашался на любую роль, какую ему предлагали, и, приклеив бороду, произносил сиплым голосом нужные реплики. Только лейб-медик Е.С.Боткин отказывался от активного участия в постановках: дескать, зрители тоже необходимы. Несговорчивость доктора была наследнику не по душе, и он решил уломать его. Однажды после обеда он подошел к доктору и заявил: "Хочу поговорить с вами, Евгений Сергеевич". Взяв доктора под руку, мальчик стал с ним прохаживаться взад-вперед, втолковывая упрямцу, что никто лучше него не сумеет сыграть роль старого деревенского доктора. Боткин не устоял перед таким аргументом и согласился.
После обеда семья и ее приближенные собирались у огня, пили чай, кофе или какао, чтобы согреться. Николай Александрович читал вслух, остальные играли в тихие игры, великие княжны занимались рукоделием.
В Рождество узники особенно почувствовали свое единение. "Государыня и Великие Княжны в течение долгого времени готовили по подарку для каждого из нас и из прислуги, - вспоминал П.Жильяр. - Ее Величество раздала несколько шерстяных жилетов, которые сама связала". Во время литургии, в Рождество, дьякон, по приказанию священника Васильева, провозгласил за молебном многолетие царской семье по старой формуле. Это вызвало бурю в солдатской среде, пишет Н.А.Соколов. Священника едва не убили. Солдаты постановили запретить царской семье посещать церковь. Это было тяжким ударом для всех, особенно для государыни: теперь можно было молиться только дома под наблюдением солдат. Надзор стал строже, начались притеснения.
Однажды после того, как была установлена внутренняя охрана, вспоминал один из стражей, "часов около II вечера я вышел в коридор и услышал вверху необычайный шум... В этот день у Романовых был какой-то семейный праздник, а обед у них затянулся до поздней ночи, - шум все усиливался, и вскоре по лестнице сверху стала спускаться веселая компания, состоявшая из семьи Романовых и их свиты, разодетая в праздничные наряды. Впереди шел Николай, одетый в казачью форму с полковничьими погонами и черкесским кинжалом у пояса. Вся компания прошла в комнату преподавателя Гиббеса, где и повеселилась до 2 часов ночи". Утром охранник доложил об этом товарищам. Солдаты зашумели: "Их надо обыскать. У них есть оружие". Кобылинский подошел к Николаю Александровичу и изъял у него кинжал.
После этого эпизода произошел другой. По мере большевизации Тобольска, солдаты 2-го полка становились все более враждебно настроенными к царской семье. Они выбрали солдатский комитет, то и дело вступавший в конфликт с полковником Кобылинским. Вскоре 100 голосами против 85 комитет постановил, чтобы офицеры, в том числе и царь, сняли погоны. Сначала Николай Александрович отказался повиноваться. Полковничьи погоны он получил от отца, императора Александра III, и никогда не присваивал себе более высокого чина, даже будучи верховным главнокомандующим Русской армией. Кобылинский долго боролся с солдатами, пишет Соколов, "грозя им и английским королем, и германским императором". Солдаты стояли на своем и угрожали Государю насилием. Пьер Жильяр писал: "После обедни генерал Татищев и князь Долгоруков приблизились к императору и просили его снять погоны, чтобы избегнуть наглой демонстрации со стороны солдат. Император, по-видимому, возмущен, но затем, обменявшись взглядами и несколькими словами с императрицею, он овладел собою и соглашается снять погоны, ради благополучия своих близких... Император надел кавказскую черкеску, которая всегда носится без погон. Что касается Алексея Николаевича, то он спрятал свои погоны под башлык".
Преданный царской семье Кобылинский более не в силах был терпеть. Давая впоследствии показания Н.А.Соколову, он рассказывал: "Нервы были натянуты до последней крайности... Я не выдержал. Я понял, что больше нет у меня власти, и почувствовал полное свое бессилие. Я пошел в дом и попросил Теглеву [няню] доложить царю, что мне нужно его видеть. Государь принял меня в ее комнате. Я сказал ему: "Ваше величество, власть выскользает из моих рук... Я не могу больше быть вам полезным. Если вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу". Государь обнял меня одной рукой... Он сказал мне: "Евгений Степанович, от себя, жены и детей я вас прошу остаться. Вы видите, мы все терпим. Надо и вам потерпеть". Потом он обнял меня, и мы поцеловались. Я остался и решил терпеть." Решение Кобылинского оказалось наруку государю, поскольку 8 февраля 1918 года солдатский комитет постановил, что Панкратов и Никольский должны убраться восвояси. Одновременно большевистское правительство начало демобилизацию русской армии. Жильяр записал в своем дневнике: "Среда, 13 февраля. Император сообщил мне, что, вследствии демобилизации армии, многие возрасты отпущены. Все старые солдаты (лучшие) должны нас покинуть. У Императора очень озабоченный вид вследствие этой перспективы, так как смена может иметь для нас неприятные последствия". Два дня спустя он отметил: "Некоторые солдаты уже уехали. Они приходили тайком проститься с Государем и Царскою Семьею".
Попытка царской семьи попрощаться с солдатами 4-го лейб-гвардии Стрелкового полка дорого ей обошлась. В январе, когда выпало много снегу, император, его семья, свита и некоторые солдаты охраны в течение десяти дней сооружали во дворе ледяную гору. Жильяр так описывал это событие: "Князь Долгоруков и я сегодня поливали водою ледяную гору. Мы принесли тридцать ведер. Стало так холодно, что вода замерзала во время переноски от кухонного крана до горы. От наших ведер и горы шел пар. С завтрешнего дня дети могут кататься с ледяной горы".
Алексей, Анастасия и Мария Николаевны придумывали забавы скатывались с горы, падали в снег и с громким хохотом кувыркались в сугробах. В начале марта Николай Александрович и Александра Федоровна поднялись на ледяную гору, чтобы взглянуть на отъезд стрелков 4-го полка. Солдатский комитет заявил, что царь и императрица подвергают свою жизнь опасности, и если в них кто-то выстрелит со стороны улицы, за это будет нести ответственность комитет. Поэтому было решено ледяную гору снести. "Солдаты пришли вечером, как злоумышленники (они сознавали, что поступают гадко), разрушить гору кирками. Дети в отчаянии", - писал Пьер Жильяр.
Новые охранники, присланные из запасных батальонов, расквартированных в Царском Селе, были еще молодые люди, распропагандированные революционерами. Многие из них получали удовольствие, досаждая узникам. На качелях, на которых качались великие княжны, они вырезали площадные слова. Первым их "художество" обнаружил Алексей, но, прежде чем наследник успел изучить надписи, государь снял сидения. После этого солдаты развлекались тем, что рисовали непристойные картинки и писали бранные слова на заборе, рассчитывая, что великие княжны непременно увидят их.
В продолжение всей зимы Кобылинскому приходилось вступать в конфликты с солдатами. Причины были как финансовые, так и политические. Приехав в Тобольск, полковник имел при себе значительную сумму денег, из которой ему следовало оплачивать столовые расходы царской семьи. Из этого же источника шло жалованье прислуге. Что же касается содержания караульных, эти средства должны были быть выделены Временным правительством особо. После захвата власти большевиками, средства эти перестали поступать, и Кобылинскому пришлось платить солдатам из средств, находившихся в его распоряжении. Когда деньги кончились, Кобылинский, пишет Н.А.Соколов, достал денег на содержание царя и его семьи под вексель за своей личной подписью и подписями Татищева и Долгорукова. Находившийся в Петрограде граф Бенкендорф обращался в правительственные учреждения с просьбой об ассигновании средств на содержание государя и его близких. Когда стало известно о стесненных обстоятельствах, в которых оказался царь, отовсюду посыпались предложения в финансовой поддержке царской семьи. Один иностранный посол, не назвавший себя, ассигновал сумму, которой должно было хватить на полгода. Известный русский деятель предложил еще большую сумму. Графу Бенкендорфу удалось получить 200 000 рублей. Эти деньги он послал в Тобольск, но они, к несчастью, до адресата не дошли, а попали в чужие руки.