Страница:
Оставшиеся в Тобольске три великие княжны и наследник волновались в ожидании известий от родителей. 3 мая на имя Кобылинского пришла телеграмма, сообщавшая, что царская чета и их спутники "застряли в Екатеринбурге". Вскоре из Екатеринбурга Теглевой пришло письмо от горничной Демидовой, несомненно, написанное под диктовку императрицы: "Уложи, пожалуйста, хорошенько аптеку с лекарствами, потому что у нас некоторые вещи пострадали". Государыня сама называла драгоценности условно "лекарствами". Все драгоценности, привезенные из Царского Села, остались в Тобольске, поскольку государь и императрица, уезжавшие в спешке, не успели спрятать их у себя. И теперь, подвергшись тщательному и грубому обыску, Александра Федоровна распорядилась, чтобы дочери приняли нужные меры. И великие княжны вместе с горничными, которым они доверяли, в продолжение нескольких дней зашивали драгоценности в одежду. Бриллианты маскировали под пуговицы, рубины прятались в корсеты. Работой руководила не Ольга, а Татьяна Николаевна, которую и узники, и охрана считали главой семьи, оставшейся в Тобольске.
Разлучать семью у большевиков не было намерения. 11 мая был снят со своей должности полковник Кобылинский, командовавший охраной в течение трудных двенадцати месяцев, а 17 мая охрану, состоявшую из солдат Царскосельского гарнизона, заменили екатеринбургскими красногвардейцами. Во главе этого отряда, состоявшего почти сплошь из латышей, был некто Родионов. "Хам, грубый зверь, - вспоминал Кобылинский, - он пришел в дом и тотчас устроил перекличку". Ему было велено доставить в Екатеринбург остальных членов семьи, как только позволит здоровье цесаревича. Приехав в Тобольк, Родионов тотчас направился к Алексею Николаевичу. Посмотрев на него и увидев, что тот в постели, он ушел, но минуту спустя вернулся, решив, что мальчик после его ухода встанет. Он запретил великим княжнам запирать на ночь дверь, заявив, что имеет право во всякое время входить к ним. Однажды утром, подойдя к окну, Анастасия Николаевна увидела на улице Глеба, сына доктора Боткина и помахала ему рукой. Родионов выскочил из дома и, оттолкнув Боткина-младшего, завопил: "На окна смотреть не разрешается! Товарищи! - воскликнул он, обращаясь к часовым, - стреляйте в любого, кто осмелится даже взглянуть в ту сторону!" Анастасия Николаевна продолжала улыбаться. Глеб Боткин поклонился ей и ушел.
К 19 мая Алексей Николаевич почувствовал себя лучше, и на следующий день Нагорный отнес мальчика на пароход "Русь", на котором царская семья приехала в Тобольск минувшим летом. Во время плавания на пароходе Родионов снова запретил великим княжнам запираться на ночь. "Комиссар Родионов запирает Алексея Николаевича с Нагорным в каюте, - вспоминал Пьер Жильяр. - Мы протестуем; ребенок болен, и доктор должен иметь возможность входить к нему во всякое время". После того, как Родионов запер наследника вместе с Нагорным снаружи замком, честный матрос устроил скандал: "Какое нахальство! Больной мальчик! Нельзя в уборную выйти!" Родионов, прищурив глаза, посмотрел на смельчака.
На вокзале в Тюмени швейцарца разлучили с Алексеем Николаевичем. Цесаревича поместили в вагон 4 класса, расположенный в конце состава. Путешествие продолжалось весь день, а в полночь поезд прибыл в Екатеринбург. На следующее утро Жильяр выглянул в окно и сквозь пелену дождя в последний раз увидел наследника и трех великих княжон.
"Подано было 5 извозчиков, - показывал Н.А.Соколову наставник цесаревича. - К вагону, в котором находились дети, подошел с какими-то комиссарами Родионов. Через несколько минут мимо окна прошел матрос Нагорный с больным мальчиком на руках; следом шли великие княжны, неся в руках багаж и личные вещи. Я попытался выйти, чтобы помочь, но меня грубо втолкнул назад в вагон часовой. Я возвратился к окну. Татьяна Николаевна выступала последняя, неся свою маленькую собачку, и тащила с трудом тяжелый чемодан темного цвета. Шел дождь, и я видел, как на каждом шагу она попадала в грязь. Нагорный хотел пойти помочь, но был сильно отброшен назад одним из комиссаров... Спустя несколько минут, экипажи удалились, увозя детей по направлению к городу... Разве мог я тогда предположить, что мне не суждено увидеть их вновь".
После того, как дети и Нагорный уехали, охранники стали сортировать остальных пассажиров. Генерал-адьютанта Татищева, графиню Гендрикову и мадемуазель Шнейдер отправили в тюрьму, где уже находился, с момента прибытия в Екатеринбург вместе с царской четой, князь Долгоруков. Повар Харитонов, лакей Трупп и 14-летний поваренок Леонид Седнев были направлены в Ипатьевский дом к царской семье и доктору Боткину.
Когда все перечисленные лица были увезены, в вагон вошел Родионов и объявил всем остальным - доктору Деревенко, баронессе Буксгевден, Сиднею Гиббсу и Пьеру Жильяру - что они свободны. Десять дней все четверо жили в вагоне 4-го класса - до тех пор, пока совдеп приказал им уехать. Лишь доктор Деревенко остался в Екатеринбурге и жил в частном доме. 20 июля Жильяр и его спутники, арестованные тюменскими властями 15 июня, были освобождены частями белой армии.
Прибытие детей в Ипатьевский особняк вызвало бурю восторга. В первую ночь Мария спала на полу, уступив свою кровать брату. Двенадцать человек расположились на первом этаже. Государь, императрица и Алексей жили в одной комнате, великие княжны во второй, остальные комнаты были распределены между прочими заключенными.
Государь и его семья чувствовали себя в Екатеринбурге поистине узниками. Охрана их состояла из двух групп - наружной охраны и внутренней. С наружной части забора и вдоль улицы располагались простые красноармейцы. Внутренняя охрана была сразу же специально подобрана. Ее составляли рабочие местной фабрики братьев Злоказовых. С момента прибытия детей, как указывает Соколов, наружная охрана была набрана из рабочих Сысертского завода, расположенного верстах в 35 от Екатеринбурга. Потом она была пополнена рабочими Злоказовской фабрики. Это были суровые революционеры, закаленные годами тюрем и лишений. [(Н.А.Соколов дает иное определение этим "суровым революционерам". Он пишет: "Злоказовская фабрика работала во время войны на оборону: изготавливала снаряды. Работа на фабрике избавляла от фронта. Сюда шел самый опасный элемент, преступный по типу: дезертир. Он сразу выплыл на поверхность в дни смуты, а после большевистского переворота создал его живую силу".)] Трое охранников, вооруженных револьверами, днем и ночью дежурили на втором этаже, занятом царской семьей и ее приближенными.
Главным среди охранников был А.Д.Авдеев, высокий, худощавый мужчина, который называл царя не иначе, как "кровавый". До того он был комиссаром Злоказовской фабрики и лично отвез хозяина фабрики Н.Ф.Злоказова в острог. Главой образованного на заводе "делового совета" стал новоиспеченный комиссар. Он ругал царя как только мог. Внушая подчиненным, что царь захотел этой войны и три года проливал кровь рабочих. Сам горький пьяница, Авдеев приучал к пьянству и остальных охранников. По словам лакея Седнева, охранники воровали вещи царской семьи. Сначала воровали золото, серебро, потом стали таскать белье, обувь. Как и их начальник, "грубые, распоясанные, с папиросами в зубах, с наглыми ухватками и манерами, они возбуждали ужас и отвращение", - докладывал Соколову камердинер царя Чемодуров. Судя по рассказам очевидцев, обращение с царской семьей вообще было грубое. Если кто-либо из членов семьи в жаркий день просил открыть окно, охранники или никак не реагировали на просьбу или передавали ее Авдееву, который отвечал: "Ну их к черту". Возвращаясь из комнаты, где жила царская семья, Авдеев, по словам Якимова, сообщал, что его просили о чем-то и он отказал "Николашке" и "немке". Он об этом радостно говорил. Закрываться членам царской семьи запрещалось. Охранники могли войти в их комнаты в любое время. Они грязно ругались, позволяли себе непристойные шутки, пели скабрезные песни. Когда великие княжны шли в уборную, красноармейцы, якобы для караула, шли за ними, заводя "шутливые" разговоры, и оставались у двери уборной. На стенах уборной рисовали гнусные картинки, изображающие царицу и Распутина, не забывая сообщить об этом великой княжне перед ее посещением туалета.
Разрешалась лишь послеобеденная прогулка, физическим трудом заниматься было запрещено. Время узники проводили, судя по показаниям охранника Медведева, так: "Государь читал, Государыня также читала или вместе с дочерьми вышивала или вязала. Наследник делал цепочки для своих игрушек-корабликов. Пели они исключительно духовные песни", чтобы не слышать непристойных песен, исполняемых у них под окнами. Дни рождения проходили почти незамеченными. 19 мая императору исполнилось пятьдесят лет, 25 мая государыне - сорок шесть.
Вставали члены царской семьи в восемь часов. Утром у них была общая молитва. Затем вся семья пила чай. К чаю подавался черный хлеб. Обед был в 2 часа, его приносили из совдепа. Суп и котлеты подогревались на спиртовке и подавались поваром Харитоновым. Обедали вместе с прислугой. "Стол был без скатерти, ложек, ножей, вилок не хватало", - вспоминал Кобылинский. Вместе с прислугой обедали и охранники. "Придет какой-нибудь и лезет в миску: "Ну, с вас довольно". "Однажды Авдеев сидел за столом в фуражке, без кителя, куря папиросу. Когда ели битки, он взял свою тарелку и, протянув руку между Их Величествами, - показывал Жильяр со слов Чемодурова, - стал брать в свою тарелку битки. Положив их на тарелку, он согнул локоть и ударил локтем Государя в лицо".
Нагорный, успевший нажить себе врага в лице Родионова, снова попал в переплет. Охранники настаивали на том, чтобы у наследника была лишь одна пара обуви. Нагорный стал возражать: нужны две пары, если одна промокнет, должна быть смена. Вскоре после этого один из охранников, заметив золотую цепочку у кровати цесаревича, на которой висели образки, позарился на нее. Возмущенный Нагорный остановил вора. Это была последняя служба, которую верный матрос сослужил Алексею Николаевичу. Его тотчас же арестовали. Жильяр так описывает этот эпизод: "Однажды я проходил вместе с доктором Деревенко и моим коллегой Гиббсом мимо дома Ипатьева, и мы заметили у дома двух извозчиков, которых окружало большое число красноармейцев. Каково же было наше волнение, когда мы увидели в первом экипаже Седнева (лакея великих княжен) между двумя конвоирами. Нагорный приближался ко второму экипажу. Держась за края экипажа, он поднялся на подножку и, подняв голову, заметил всех нас троих, неподвижно стоящих в нескольких шагах от него. Посмотрев на нас пристально несколько секунд, он затем сел в экипаж, не сделав ни одного жеста, который мог бы выдать нас. Экипажи тронулись по направлению к тюрьме".
Нагорного поместили в ту же камеру, где находился депортированный в Екатеринбург князь Львов, первый премьер-министр Временного правительства. Заключение честного моряка продолжалось недолго. Через четыре дня его увели и расстреляли.
После ареста Нагорного выносить Алексея Николаевича в сад пришлось самому государю. Там он усаживал сына на стул, где мальчик и сидел, пока его близкие прогуливались под неусыпным оком конвоиров. По словам Жильяра, охранники "были удивлены простотой их узников, были удивлены их мягким обращением и порабощены искренностью их достоинства, и скоро они почувствовали себя во власти тех, кого они думали держать в своем подчинении". "У меня создалось в душе впечатление от них ото всех, заявил судебному следователю Соколову Якимов, один из охранников, захваченных войсками белых. - Царь был уже немолодой. В бороде у него пошла седина... На нем была солдатская гимнастерка, подпоясанная офицерским ремнем с пряжкой. Пряжка была желтая... Гимнастерка была защитного цвета, такого же, как брюки, и старые стоптанные сапоги. Глаза у него были хорошие, добрые... Вообще он на меня производил впечатление как человек добрый, простой, откровенный, разговорчивый. Так и казалось, что вот-вот он заговорит с тобой, и, как мне казалось, ему охота была поговорить с нами. Царица была совсем на него непохожая. Взгляд у нее был строгий, фигура и манеры ее были как у женщины гордой, важной. Мы, бывало, в своей компании разговаривали про них, и все мы думали, что она, как есть, похожа на Царицу. На вид она была старше его. У нее в висках была заметна седина, лицо у нее было уже женщины не молодой, а старой... От моих мыслей прежних про Царя, с какими я шел в охрану, ничего не осталось. Как я их своими глазами поглядел несколько раз, я стал душой к ним относиться, совсем по-другому: мне стало их жалко. Чистую правду вам говорю. Хотите верьте, хотите - нет, только я все твердил про себя: "Пусть бы они убежали..."
Прежде чем местные власти заставили Пьера Жильяра вместе с Гиббсом и баронессой Буксгевден уехать из города, швейцарец несколько раз посетил Томаса Г. Престона, британского консула в Екатеринбурге, умоляя его принять меры к спасению царской семьи. Но Престон был настроен пессимистически.
"Мы часами обсуждали способы спасения царской семьи, - писал позднее Престон. - При наличии десятитысячного гарнизона, состоявшего из красноармейцев, в условиях, когда красные шпики прятались за каждым углом, в каждом доме, предпринять попытку спасти императора и его близких было бы безумием, чреватым самыми ужасными последствиями для самой семьи... Никаких организованных действий, направленных на спасение императорской семьи из Екатеринбургского плена, предпринято не было".
Иного мнения придерживался П.М.Быков, председатель исполкома Екатеринбургского совета, которому за каждым деревом мерещился монархист: "С первых дней перевода Романовых в Екатеринбург сюда стали стекаться в большом количестве монархисты, начиная с полупомешанных барынь, графинь и баронесс всякого рода, вплоть до монашек, духовенства и председателей иностранных держав". По словам Быкова, снабжение царской семьи продуктами и обмен письмами было налажено через доктора Деревенко, имевшего доступ в Ипатьевский особняк для лечения больного наследника. Кроме того, указал Быков, охрана перехватывала записки, спрятанные в караваи хлеба, бутылки с молоком. К примеру, такие: "Час освобождения приближается, и дни узурпаторов сочтены, - говорится в одной записке. - Славянские армии все более и более приближаются к Екатеринбургу. Они в нескольких верстах от города. Момент становится критическим и теперь надо бояться кровопролития. Этот момент наступил..."
"Ваши друзья не спят, - сообщается в другой записке. - Час, столь долгожданный, настал".
Престону не было известно о каких-либо попытках спасти царя. Быков же видел заговорщиков повсюду. Можно сказать почти наверняка, что были преданные люди, намеривавшиеся вырвать царя и его семью из рук тюремщиков, но не сумевшие осуществить свои планы. Это подтверждаеют два письма, которые цитирует в своей книге генерал М.К.Дитерихс, начальника штаба армии Колчака, участвовавший в судебном разбирательстве по делу пленения и убийства царя и его семьи. Первое письмо принадлежит "известному белому офицеру" и обращено к Государю:
"С Божьей помощью и с Вашим хладнокровием надеемся достичь нашей цели, не рискуя ничем, - гласит письмо, переданное в особняк. - Необходимо расклеить одно из Ваших окон, чтобы Вы могли его открыть; я прошу точно указать мне окно. В случае, если маленький царевич не может идти, дело сильно осложнится... Напишите, нужны ли два человека, чтобы его нести, и не возьмет ли это на себя ктонибудь из Вас. Нельзя ли было бы на 1 и 2 часа на это время усыпить царевича каким-нибудь наркотиком. Пусть решит это доктор... Будьте спокойны. Мы не предпримем ничего, не будучи совершенно уверены в удаче заранее. Даем Вам в этом торжественное обещание перед лицом Бога, истории, перед собственной совестью". Под письмом стояла подпись: "Офицер".
Второе письмо, цитируемое Дитерихсом, представляет собой ответ императора:
"Второе окно от угла, выходящего на площадь, стоит открыто уже два дня и даже по ночам. Окна 7-е и 8-е около главного входа, тоже выходящие на площадь, точно так же всегда открыты. Комната занята комендантом и его помощниками, которые составляют в данный момент внутреннюю охрану. Из 13 человек, вооруженных ружьями, револьверами и бомбами. Ни в одной двери, за исключением нашей, нет ключей. Комендант и его помощник входят к нам, когда хотят. Дежурный делает обход дома ночью два раза в час, и мы слышим, как он под нашими окнами бряцает оружием. На балконе стоит один пулемет, а под балконом - другой, на случай тревоги. Напротив наших окон на той стороне улицы помещается стража в маленьком домике. Она состоит из 50 человек. Все ключи и ключ номер 9 находятся у коменданта, который с нами обращается хорошо... Перед входом всегда стоит автомобиль. От каждого сторожевого поста проведен звонок к коменданту и провода в помещение охраны и другие пункты... Известите нас, когда представится возможность, и ответьте, сможем ли мы взять с собою наших людей? Если наши люди останутся, то можно ли быть уверенным, что с ними ничего не случится".
Не только из писем, но и из дневниковых записей было видно, что ожидались какие-то важные события. 28 июня император пишет в своем дневнике: "Провели тревожную ночь и бодрствовали одетые... Все это произошло оттого, что на днях мы получили два письма одно за другим, в которых нам сообщали, чтобы мы подготовились быть похищенными какими-то преданными людьми. Но дни проходили, и ничего не случилось, а ожидание и неуверенность были очень мучительны". [(Иного и ждать было нельзя. Дело в том, что письма, написанные хорошим французским языком, который ввел в заблуждение царя, были с провокационной целью написаны Пинхусом Войковым. Спутник Ильича по заграничным путешествиям, закадычный друг палачей Голощекина и Юровского, этот комиссар окажет еще одну "услугу" царской семье, выписав серной кислоты и бензина для уничтожения трупов.)]
ЭПИЛОГ
4-го июля на смену неуверенности пришел страх. В тот день пьяницу и вора Авдеева, как и его охранников, состоявших из фабричных рабочих, заменил отряд чекистов. Р.Вильтон дает объяснение этому шагу: "Мошкин и Авдеев были посажены в тюрьму за воровство; Янкель Юровский заменил Авдеева 21 июня (4июля), за две недели до убийства Семьи. Все изменилось в доме. Красноармейцы были переселены на другую сторону переулка и стали нести караульную службу лишь снаружи дома; все внутренние посты были доверены исключительно "латышам". Их было десять. Юровский привел их из Чрезвычайной комиссии, где они несли обязанности палачей. Эти люди оставили после себя надписи, письма и пр., доказывающие их действительную национальность. Они были венгерцы, многие говорили по-немецки, были по происхождению немцы. Юровский говорил с ними на иностранном языке, - а он, кроме еврейского жаргона, говорил только по-немецки. Латыши являлись в красной армии самым многочисленным из иностранных элементов. Вполне естественно, что русская стража называла палачей "латышами".
Новый комендант, Я.Юровский, мещанин г.Каинска Томской губернии, во время первой русской революции жил в Берлине, где принял лютеранство. Приехав в Томск, открыл часовой магазин, в 1912 г. был выслан в Екатеринбург. Там открыл фотографию. После переворота 1917 года он стал членом Уральского областного совета и областным комиссаром юстиции. Хотя Юровский вел себя корректно, от него отдавало таким холодом, что император тотчас понял всю жестокость нового комиссара. "Этот тип нам нравится всех менее", - записал он в дневнике. С появлением в Ипатьевском особняке Юровского судьба царской семьи была предрешена. Отряд чекистов состоял не из охранников, а из палачей.
О том, что должно произойти, превосходно знали Свердлов и другие московские начальники. Авдеева сместили не только из-за того, что он был нечист на руку, но, главным образом, потому, пишет Пьер Жильяр, что "члены Президиума и Чрезвычайки не замедлили обратить внимание на перемену, происшедшую во взглядах охраны по отношению к их заключенным и решили принять радикальные меры". 4-го июля Белобородов направил Свердлову и Голощекину, находившемуся в Москве, обнадеживающую телеграмму: "Опасения напрасны. Авдеев сменен. Его помощник Мошкин арестован. Вместо Авдеева Юровский. Внутренний караул весь заменяется другим". Дело приближается к развязке.
У членов Уральского совета никогда не было сомнений относительно участи бывшего царя. Вскоре после доставки императора в Екатеринбург Екатеринбургский совдеп единогласно принял решение о его казни. Не желая брать на себя ответственность, местные власти отправили Голощекина в Москву, чтобы узнать мнение центра. Шая Исаакович Голощекин был не местным жителем, а уроженцем Невеля. Профессиональный революционер, он был неоднократно судим. В 1910 и 1917 гг. бежал из ссылки. Был приверженцем Ленина. Хорошо знал Свердлова и во время последней "командировки: жил у него на квартире. Во время этой поездки Голощекину стало известно, что московские правители не решили, как быть с царем. Их все еще привлекала идея Троцкого устроить в конце июля показательный процесс над бывшим царем, на котором Троцкий выступил бы в роли обвинителя.
Однако сделать этого не удалось, поскольку дела у большевиков пошли хуже, что, по иронии судьбы, роковым образом сказалось на участи царя и его семьи. Гражданская война и интервенция иностранных государств ослабили и без того непрочную власть большевиков. В Мурманске высадились американские морские пехотинцы и британские солдаты. На юге создавали белую Добровольческую армию генералы Алексеев, Корнилов и Деникин, опиравшиеся на поддержку донского казачества. В сибири продвигался на запад чешский легион численностью в 45 000 штыков. Захватив Омск, чехи быстро приближались к Тюмени и Екатеринбургу. Чешский легион был сформирован из бывших военнопленных австро-венгерской армии. Они были реорганизованы и оснащены Временным правительством для участия в боях на стороне русских с целью освобождения своей родины. После заключения Брестского мира Троцкий разрешил им уехать к себе домой через Сибирь, Владивосток и далее морским путем во Францию, чтобы сражаться на стороне союзников. Вереница воинских эшелонов уже двигалась по Великому Сибирскому пути на восток. Но тут вмешался германский генеральный штаб. Немцы решительно потребовали от большевиков задержать составы и разоружить чехов. Большевистские власти попытались это сделать, но чехи отказались сдать оружие. К представлявшим грозную силу в этом неспокойном регионе чехам присоединились выступившие против власти большевиков русские офицеры и солдаты. Именно эта угроза заставила московские власти отказаться от показательного процесса и изменить свои намерения относительно царя и его семьи.
Вернувшись 12 июля из Москвы, Шая Голощекин доложил Уральскому совету, что центр предоставляет местным властям право самим решать судьбу семьи Романовых. Военное руководство желало выяснить, долго ли Екатеринбург сможет удерживать натиск белых войск. Голощекин сообщил, что чехи подошли к городу с юга, и дня через три Екатеринбург может пасть. Узнав об этом, Уральский совдеп решил как можно раньше расстрелять всю семью и уничтожить все следы этой акции.
Приказ этот был отдан Юровскому 13 июля, и тотчас началась подготовка злодеяния. В продолжении трех дней Юровский с Ермаковым верхом осматривали окружающие город леса в поисках места, где можно спрятать останки жертв. Верстах в 20 от Екатеринбурга, около деревни Коптяки они нашли заброшенный рудник. Рядом с ним находились четыре сосны, названных местными жителями Четыре Брата. Одновременно Войков, тоже член Уральского совета, распорядился о приобретении 300 литров бензина и 175 килограммов серной кислоты.
Узники сразу поняли, с кем имеют дело. В отличие от пьяницы и грубияна Авдеева, Юровский не называл государя "кровавым" и внешне не проявлял враждебности по отношению к пленникам. Это был профессионал, которому было поручено выполнить очередное "задание". Две женщины, пришедшие в Ипатьевский дом, увидели сидевшего там Юровского, который расспрашивал цесаревича о здоровье. А утром того же дня главный палач был в Урочище Четырех Братьев, где проверял, как ведутся "работы".
Насколько изменилось настроение царственных узников за несколько последних дней, заметил Екатеринбургский священник, отец Сторожев, которому в конце мая разрешили отслужить литургию в "доме специального назначения". Во время первого своего посещения священник обратил внимание на то, что хотя "императрица выглядела утомленной и болезненной, государь и великие княжны имели вид бодрый и даже веселый. Алексея, который не мог ходить, принесли и положили на походную кровать в комнату, где происходило богослужение". Он был весел, и когда священник подошел к нему с крестом, мальчик посмотрел на священнослужителя живыми и ясными глазами. "В воскресенье, 14 июля, - пишет Жильяр, - Юровский велел пригласить священника о.Сторожева и разрешил ему совершить богослужение на дому". На этот раз все члены царской семьи были чрезвычайно озабочены и подавлены. "По чину обедницы, - вспоминал отец Сторожев, служивший, по просьбе Их Величеств, обедницу 1/14 июля, - положено прочесть молитву "Со святыми упокой". Почему-то дьякон запел эту молитву, стал петь и я, но едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади меня члены семьи Романовых опустились на колена... Алексей Николаевич сидел в кресле-каталке, одетый в куртку с матросским воротником. Татьяна Николаевна подкатила его кресло, когда после богослужения они прикладывались к Кресту". Уже на улице дьякон сказал, обращаясь к священнику: "Знаете, отец протоиерей, у них там что-то случилось".
Разлучать семью у большевиков не было намерения. 11 мая был снят со своей должности полковник Кобылинский, командовавший охраной в течение трудных двенадцати месяцев, а 17 мая охрану, состоявшую из солдат Царскосельского гарнизона, заменили екатеринбургскими красногвардейцами. Во главе этого отряда, состоявшего почти сплошь из латышей, был некто Родионов. "Хам, грубый зверь, - вспоминал Кобылинский, - он пришел в дом и тотчас устроил перекличку". Ему было велено доставить в Екатеринбург остальных членов семьи, как только позволит здоровье цесаревича. Приехав в Тобольк, Родионов тотчас направился к Алексею Николаевичу. Посмотрев на него и увидев, что тот в постели, он ушел, но минуту спустя вернулся, решив, что мальчик после его ухода встанет. Он запретил великим княжнам запирать на ночь дверь, заявив, что имеет право во всякое время входить к ним. Однажды утром, подойдя к окну, Анастасия Николаевна увидела на улице Глеба, сына доктора Боткина и помахала ему рукой. Родионов выскочил из дома и, оттолкнув Боткина-младшего, завопил: "На окна смотреть не разрешается! Товарищи! - воскликнул он, обращаясь к часовым, - стреляйте в любого, кто осмелится даже взглянуть в ту сторону!" Анастасия Николаевна продолжала улыбаться. Глеб Боткин поклонился ей и ушел.
К 19 мая Алексей Николаевич почувствовал себя лучше, и на следующий день Нагорный отнес мальчика на пароход "Русь", на котором царская семья приехала в Тобольск минувшим летом. Во время плавания на пароходе Родионов снова запретил великим княжнам запираться на ночь. "Комиссар Родионов запирает Алексея Николаевича с Нагорным в каюте, - вспоминал Пьер Жильяр. - Мы протестуем; ребенок болен, и доктор должен иметь возможность входить к нему во всякое время". После того, как Родионов запер наследника вместе с Нагорным снаружи замком, честный матрос устроил скандал: "Какое нахальство! Больной мальчик! Нельзя в уборную выйти!" Родионов, прищурив глаза, посмотрел на смельчака.
На вокзале в Тюмени швейцарца разлучили с Алексеем Николаевичем. Цесаревича поместили в вагон 4 класса, расположенный в конце состава. Путешествие продолжалось весь день, а в полночь поезд прибыл в Екатеринбург. На следующее утро Жильяр выглянул в окно и сквозь пелену дождя в последний раз увидел наследника и трех великих княжон.
"Подано было 5 извозчиков, - показывал Н.А.Соколову наставник цесаревича. - К вагону, в котором находились дети, подошел с какими-то комиссарами Родионов. Через несколько минут мимо окна прошел матрос Нагорный с больным мальчиком на руках; следом шли великие княжны, неся в руках багаж и личные вещи. Я попытался выйти, чтобы помочь, но меня грубо втолкнул назад в вагон часовой. Я возвратился к окну. Татьяна Николаевна выступала последняя, неся свою маленькую собачку, и тащила с трудом тяжелый чемодан темного цвета. Шел дождь, и я видел, как на каждом шагу она попадала в грязь. Нагорный хотел пойти помочь, но был сильно отброшен назад одним из комиссаров... Спустя несколько минут, экипажи удалились, увозя детей по направлению к городу... Разве мог я тогда предположить, что мне не суждено увидеть их вновь".
После того, как дети и Нагорный уехали, охранники стали сортировать остальных пассажиров. Генерал-адьютанта Татищева, графиню Гендрикову и мадемуазель Шнейдер отправили в тюрьму, где уже находился, с момента прибытия в Екатеринбург вместе с царской четой, князь Долгоруков. Повар Харитонов, лакей Трупп и 14-летний поваренок Леонид Седнев были направлены в Ипатьевский дом к царской семье и доктору Боткину.
Когда все перечисленные лица были увезены, в вагон вошел Родионов и объявил всем остальным - доктору Деревенко, баронессе Буксгевден, Сиднею Гиббсу и Пьеру Жильяру - что они свободны. Десять дней все четверо жили в вагоне 4-го класса - до тех пор, пока совдеп приказал им уехать. Лишь доктор Деревенко остался в Екатеринбурге и жил в частном доме. 20 июля Жильяр и его спутники, арестованные тюменскими властями 15 июня, были освобождены частями белой армии.
Прибытие детей в Ипатьевский особняк вызвало бурю восторга. В первую ночь Мария спала на полу, уступив свою кровать брату. Двенадцать человек расположились на первом этаже. Государь, императрица и Алексей жили в одной комнате, великие княжны во второй, остальные комнаты были распределены между прочими заключенными.
Государь и его семья чувствовали себя в Екатеринбурге поистине узниками. Охрана их состояла из двух групп - наружной охраны и внутренней. С наружной части забора и вдоль улицы располагались простые красноармейцы. Внутренняя охрана была сразу же специально подобрана. Ее составляли рабочие местной фабрики братьев Злоказовых. С момента прибытия детей, как указывает Соколов, наружная охрана была набрана из рабочих Сысертского завода, расположенного верстах в 35 от Екатеринбурга. Потом она была пополнена рабочими Злоказовской фабрики. Это были суровые революционеры, закаленные годами тюрем и лишений. [(Н.А.Соколов дает иное определение этим "суровым революционерам". Он пишет: "Злоказовская фабрика работала во время войны на оборону: изготавливала снаряды. Работа на фабрике избавляла от фронта. Сюда шел самый опасный элемент, преступный по типу: дезертир. Он сразу выплыл на поверхность в дни смуты, а после большевистского переворота создал его живую силу".)] Трое охранников, вооруженных револьверами, днем и ночью дежурили на втором этаже, занятом царской семьей и ее приближенными.
Главным среди охранников был А.Д.Авдеев, высокий, худощавый мужчина, который называл царя не иначе, как "кровавый". До того он был комиссаром Злоказовской фабрики и лично отвез хозяина фабрики Н.Ф.Злоказова в острог. Главой образованного на заводе "делового совета" стал новоиспеченный комиссар. Он ругал царя как только мог. Внушая подчиненным, что царь захотел этой войны и три года проливал кровь рабочих. Сам горький пьяница, Авдеев приучал к пьянству и остальных охранников. По словам лакея Седнева, охранники воровали вещи царской семьи. Сначала воровали золото, серебро, потом стали таскать белье, обувь. Как и их начальник, "грубые, распоясанные, с папиросами в зубах, с наглыми ухватками и манерами, они возбуждали ужас и отвращение", - докладывал Соколову камердинер царя Чемодуров. Судя по рассказам очевидцев, обращение с царской семьей вообще было грубое. Если кто-либо из членов семьи в жаркий день просил открыть окно, охранники или никак не реагировали на просьбу или передавали ее Авдееву, который отвечал: "Ну их к черту". Возвращаясь из комнаты, где жила царская семья, Авдеев, по словам Якимова, сообщал, что его просили о чем-то и он отказал "Николашке" и "немке". Он об этом радостно говорил. Закрываться членам царской семьи запрещалось. Охранники могли войти в их комнаты в любое время. Они грязно ругались, позволяли себе непристойные шутки, пели скабрезные песни. Когда великие княжны шли в уборную, красноармейцы, якобы для караула, шли за ними, заводя "шутливые" разговоры, и оставались у двери уборной. На стенах уборной рисовали гнусные картинки, изображающие царицу и Распутина, не забывая сообщить об этом великой княжне перед ее посещением туалета.
Разрешалась лишь послеобеденная прогулка, физическим трудом заниматься было запрещено. Время узники проводили, судя по показаниям охранника Медведева, так: "Государь читал, Государыня также читала или вместе с дочерьми вышивала или вязала. Наследник делал цепочки для своих игрушек-корабликов. Пели они исключительно духовные песни", чтобы не слышать непристойных песен, исполняемых у них под окнами. Дни рождения проходили почти незамеченными. 19 мая императору исполнилось пятьдесят лет, 25 мая государыне - сорок шесть.
Вставали члены царской семьи в восемь часов. Утром у них была общая молитва. Затем вся семья пила чай. К чаю подавался черный хлеб. Обед был в 2 часа, его приносили из совдепа. Суп и котлеты подогревались на спиртовке и подавались поваром Харитоновым. Обедали вместе с прислугой. "Стол был без скатерти, ложек, ножей, вилок не хватало", - вспоминал Кобылинский. Вместе с прислугой обедали и охранники. "Придет какой-нибудь и лезет в миску: "Ну, с вас довольно". "Однажды Авдеев сидел за столом в фуражке, без кителя, куря папиросу. Когда ели битки, он взял свою тарелку и, протянув руку между Их Величествами, - показывал Жильяр со слов Чемодурова, - стал брать в свою тарелку битки. Положив их на тарелку, он согнул локоть и ударил локтем Государя в лицо".
Нагорный, успевший нажить себе врага в лице Родионова, снова попал в переплет. Охранники настаивали на том, чтобы у наследника была лишь одна пара обуви. Нагорный стал возражать: нужны две пары, если одна промокнет, должна быть смена. Вскоре после этого один из охранников, заметив золотую цепочку у кровати цесаревича, на которой висели образки, позарился на нее. Возмущенный Нагорный остановил вора. Это была последняя служба, которую верный матрос сослужил Алексею Николаевичу. Его тотчас же арестовали. Жильяр так описывает этот эпизод: "Однажды я проходил вместе с доктором Деревенко и моим коллегой Гиббсом мимо дома Ипатьева, и мы заметили у дома двух извозчиков, которых окружало большое число красноармейцев. Каково же было наше волнение, когда мы увидели в первом экипаже Седнева (лакея великих княжен) между двумя конвоирами. Нагорный приближался ко второму экипажу. Держась за края экипажа, он поднялся на подножку и, подняв голову, заметил всех нас троих, неподвижно стоящих в нескольких шагах от него. Посмотрев на нас пристально несколько секунд, он затем сел в экипаж, не сделав ни одного жеста, который мог бы выдать нас. Экипажи тронулись по направлению к тюрьме".
Нагорного поместили в ту же камеру, где находился депортированный в Екатеринбург князь Львов, первый премьер-министр Временного правительства. Заключение честного моряка продолжалось недолго. Через четыре дня его увели и расстреляли.
После ареста Нагорного выносить Алексея Николаевича в сад пришлось самому государю. Там он усаживал сына на стул, где мальчик и сидел, пока его близкие прогуливались под неусыпным оком конвоиров. По словам Жильяра, охранники "были удивлены простотой их узников, были удивлены их мягким обращением и порабощены искренностью их достоинства, и скоро они почувствовали себя во власти тех, кого они думали держать в своем подчинении". "У меня создалось в душе впечатление от них ото всех, заявил судебному следователю Соколову Якимов, один из охранников, захваченных войсками белых. - Царь был уже немолодой. В бороде у него пошла седина... На нем была солдатская гимнастерка, подпоясанная офицерским ремнем с пряжкой. Пряжка была желтая... Гимнастерка была защитного цвета, такого же, как брюки, и старые стоптанные сапоги. Глаза у него были хорошие, добрые... Вообще он на меня производил впечатление как человек добрый, простой, откровенный, разговорчивый. Так и казалось, что вот-вот он заговорит с тобой, и, как мне казалось, ему охота была поговорить с нами. Царица была совсем на него непохожая. Взгляд у нее был строгий, фигура и манеры ее были как у женщины гордой, важной. Мы, бывало, в своей компании разговаривали про них, и все мы думали, что она, как есть, похожа на Царицу. На вид она была старше его. У нее в висках была заметна седина, лицо у нее было уже женщины не молодой, а старой... От моих мыслей прежних про Царя, с какими я шел в охрану, ничего не осталось. Как я их своими глазами поглядел несколько раз, я стал душой к ним относиться, совсем по-другому: мне стало их жалко. Чистую правду вам говорю. Хотите верьте, хотите - нет, только я все твердил про себя: "Пусть бы они убежали..."
Прежде чем местные власти заставили Пьера Жильяра вместе с Гиббсом и баронессой Буксгевден уехать из города, швейцарец несколько раз посетил Томаса Г. Престона, британского консула в Екатеринбурге, умоляя его принять меры к спасению царской семьи. Но Престон был настроен пессимистически.
"Мы часами обсуждали способы спасения царской семьи, - писал позднее Престон. - При наличии десятитысячного гарнизона, состоявшего из красноармейцев, в условиях, когда красные шпики прятались за каждым углом, в каждом доме, предпринять попытку спасти императора и его близких было бы безумием, чреватым самыми ужасными последствиями для самой семьи... Никаких организованных действий, направленных на спасение императорской семьи из Екатеринбургского плена, предпринято не было".
Иного мнения придерживался П.М.Быков, председатель исполкома Екатеринбургского совета, которому за каждым деревом мерещился монархист: "С первых дней перевода Романовых в Екатеринбург сюда стали стекаться в большом количестве монархисты, начиная с полупомешанных барынь, графинь и баронесс всякого рода, вплоть до монашек, духовенства и председателей иностранных держав". По словам Быкова, снабжение царской семьи продуктами и обмен письмами было налажено через доктора Деревенко, имевшего доступ в Ипатьевский особняк для лечения больного наследника. Кроме того, указал Быков, охрана перехватывала записки, спрятанные в караваи хлеба, бутылки с молоком. К примеру, такие: "Час освобождения приближается, и дни узурпаторов сочтены, - говорится в одной записке. - Славянские армии все более и более приближаются к Екатеринбургу. Они в нескольких верстах от города. Момент становится критическим и теперь надо бояться кровопролития. Этот момент наступил..."
"Ваши друзья не спят, - сообщается в другой записке. - Час, столь долгожданный, настал".
Престону не было известно о каких-либо попытках спасти царя. Быков же видел заговорщиков повсюду. Можно сказать почти наверняка, что были преданные люди, намеривавшиеся вырвать царя и его семью из рук тюремщиков, но не сумевшие осуществить свои планы. Это подтверждаеют два письма, которые цитирует в своей книге генерал М.К.Дитерихс, начальника штаба армии Колчака, участвовавший в судебном разбирательстве по делу пленения и убийства царя и его семьи. Первое письмо принадлежит "известному белому офицеру" и обращено к Государю:
"С Божьей помощью и с Вашим хладнокровием надеемся достичь нашей цели, не рискуя ничем, - гласит письмо, переданное в особняк. - Необходимо расклеить одно из Ваших окон, чтобы Вы могли его открыть; я прошу точно указать мне окно. В случае, если маленький царевич не может идти, дело сильно осложнится... Напишите, нужны ли два человека, чтобы его нести, и не возьмет ли это на себя ктонибудь из Вас. Нельзя ли было бы на 1 и 2 часа на это время усыпить царевича каким-нибудь наркотиком. Пусть решит это доктор... Будьте спокойны. Мы не предпримем ничего, не будучи совершенно уверены в удаче заранее. Даем Вам в этом торжественное обещание перед лицом Бога, истории, перед собственной совестью". Под письмом стояла подпись: "Офицер".
Второе письмо, цитируемое Дитерихсом, представляет собой ответ императора:
"Второе окно от угла, выходящего на площадь, стоит открыто уже два дня и даже по ночам. Окна 7-е и 8-е около главного входа, тоже выходящие на площадь, точно так же всегда открыты. Комната занята комендантом и его помощниками, которые составляют в данный момент внутреннюю охрану. Из 13 человек, вооруженных ружьями, револьверами и бомбами. Ни в одной двери, за исключением нашей, нет ключей. Комендант и его помощник входят к нам, когда хотят. Дежурный делает обход дома ночью два раза в час, и мы слышим, как он под нашими окнами бряцает оружием. На балконе стоит один пулемет, а под балконом - другой, на случай тревоги. Напротив наших окон на той стороне улицы помещается стража в маленьком домике. Она состоит из 50 человек. Все ключи и ключ номер 9 находятся у коменданта, который с нами обращается хорошо... Перед входом всегда стоит автомобиль. От каждого сторожевого поста проведен звонок к коменданту и провода в помещение охраны и другие пункты... Известите нас, когда представится возможность, и ответьте, сможем ли мы взять с собою наших людей? Если наши люди останутся, то можно ли быть уверенным, что с ними ничего не случится".
Не только из писем, но и из дневниковых записей было видно, что ожидались какие-то важные события. 28 июня император пишет в своем дневнике: "Провели тревожную ночь и бодрствовали одетые... Все это произошло оттого, что на днях мы получили два письма одно за другим, в которых нам сообщали, чтобы мы подготовились быть похищенными какими-то преданными людьми. Но дни проходили, и ничего не случилось, а ожидание и неуверенность были очень мучительны". [(Иного и ждать было нельзя. Дело в том, что письма, написанные хорошим французским языком, который ввел в заблуждение царя, были с провокационной целью написаны Пинхусом Войковым. Спутник Ильича по заграничным путешествиям, закадычный друг палачей Голощекина и Юровского, этот комиссар окажет еще одну "услугу" царской семье, выписав серной кислоты и бензина для уничтожения трупов.)]
ЭПИЛОГ
4-го июля на смену неуверенности пришел страх. В тот день пьяницу и вора Авдеева, как и его охранников, состоявших из фабричных рабочих, заменил отряд чекистов. Р.Вильтон дает объяснение этому шагу: "Мошкин и Авдеев были посажены в тюрьму за воровство; Янкель Юровский заменил Авдеева 21 июня (4июля), за две недели до убийства Семьи. Все изменилось в доме. Красноармейцы были переселены на другую сторону переулка и стали нести караульную службу лишь снаружи дома; все внутренние посты были доверены исключительно "латышам". Их было десять. Юровский привел их из Чрезвычайной комиссии, где они несли обязанности палачей. Эти люди оставили после себя надписи, письма и пр., доказывающие их действительную национальность. Они были венгерцы, многие говорили по-немецки, были по происхождению немцы. Юровский говорил с ними на иностранном языке, - а он, кроме еврейского жаргона, говорил только по-немецки. Латыши являлись в красной армии самым многочисленным из иностранных элементов. Вполне естественно, что русская стража называла палачей "латышами".
Новый комендант, Я.Юровский, мещанин г.Каинска Томской губернии, во время первой русской революции жил в Берлине, где принял лютеранство. Приехав в Томск, открыл часовой магазин, в 1912 г. был выслан в Екатеринбург. Там открыл фотографию. После переворота 1917 года он стал членом Уральского областного совета и областным комиссаром юстиции. Хотя Юровский вел себя корректно, от него отдавало таким холодом, что император тотчас понял всю жестокость нового комиссара. "Этот тип нам нравится всех менее", - записал он в дневнике. С появлением в Ипатьевском особняке Юровского судьба царской семьи была предрешена. Отряд чекистов состоял не из охранников, а из палачей.
О том, что должно произойти, превосходно знали Свердлов и другие московские начальники. Авдеева сместили не только из-за того, что он был нечист на руку, но, главным образом, потому, пишет Пьер Жильяр, что "члены Президиума и Чрезвычайки не замедлили обратить внимание на перемену, происшедшую во взглядах охраны по отношению к их заключенным и решили принять радикальные меры". 4-го июля Белобородов направил Свердлову и Голощекину, находившемуся в Москве, обнадеживающую телеграмму: "Опасения напрасны. Авдеев сменен. Его помощник Мошкин арестован. Вместо Авдеева Юровский. Внутренний караул весь заменяется другим". Дело приближается к развязке.
У членов Уральского совета никогда не было сомнений относительно участи бывшего царя. Вскоре после доставки императора в Екатеринбург Екатеринбургский совдеп единогласно принял решение о его казни. Не желая брать на себя ответственность, местные власти отправили Голощекина в Москву, чтобы узнать мнение центра. Шая Исаакович Голощекин был не местным жителем, а уроженцем Невеля. Профессиональный революционер, он был неоднократно судим. В 1910 и 1917 гг. бежал из ссылки. Был приверженцем Ленина. Хорошо знал Свердлова и во время последней "командировки: жил у него на квартире. Во время этой поездки Голощекину стало известно, что московские правители не решили, как быть с царем. Их все еще привлекала идея Троцкого устроить в конце июля показательный процесс над бывшим царем, на котором Троцкий выступил бы в роли обвинителя.
Однако сделать этого не удалось, поскольку дела у большевиков пошли хуже, что, по иронии судьбы, роковым образом сказалось на участи царя и его семьи. Гражданская война и интервенция иностранных государств ослабили и без того непрочную власть большевиков. В Мурманске высадились американские морские пехотинцы и британские солдаты. На юге создавали белую Добровольческую армию генералы Алексеев, Корнилов и Деникин, опиравшиеся на поддержку донского казачества. В сибири продвигался на запад чешский легион численностью в 45 000 штыков. Захватив Омск, чехи быстро приближались к Тюмени и Екатеринбургу. Чешский легион был сформирован из бывших военнопленных австро-венгерской армии. Они были реорганизованы и оснащены Временным правительством для участия в боях на стороне русских с целью освобождения своей родины. После заключения Брестского мира Троцкий разрешил им уехать к себе домой через Сибирь, Владивосток и далее морским путем во Францию, чтобы сражаться на стороне союзников. Вереница воинских эшелонов уже двигалась по Великому Сибирскому пути на восток. Но тут вмешался германский генеральный штаб. Немцы решительно потребовали от большевиков задержать составы и разоружить чехов. Большевистские власти попытались это сделать, но чехи отказались сдать оружие. К представлявшим грозную силу в этом неспокойном регионе чехам присоединились выступившие против власти большевиков русские офицеры и солдаты. Именно эта угроза заставила московские власти отказаться от показательного процесса и изменить свои намерения относительно царя и его семьи.
Вернувшись 12 июля из Москвы, Шая Голощекин доложил Уральскому совету, что центр предоставляет местным властям право самим решать судьбу семьи Романовых. Военное руководство желало выяснить, долго ли Екатеринбург сможет удерживать натиск белых войск. Голощекин сообщил, что чехи подошли к городу с юга, и дня через три Екатеринбург может пасть. Узнав об этом, Уральский совдеп решил как можно раньше расстрелять всю семью и уничтожить все следы этой акции.
Приказ этот был отдан Юровскому 13 июля, и тотчас началась подготовка злодеяния. В продолжении трех дней Юровский с Ермаковым верхом осматривали окружающие город леса в поисках места, где можно спрятать останки жертв. Верстах в 20 от Екатеринбурга, около деревни Коптяки они нашли заброшенный рудник. Рядом с ним находились четыре сосны, названных местными жителями Четыре Брата. Одновременно Войков, тоже член Уральского совета, распорядился о приобретении 300 литров бензина и 175 килограммов серной кислоты.
Узники сразу поняли, с кем имеют дело. В отличие от пьяницы и грубияна Авдеева, Юровский не называл государя "кровавым" и внешне не проявлял враждебности по отношению к пленникам. Это был профессионал, которому было поручено выполнить очередное "задание". Две женщины, пришедшие в Ипатьевский дом, увидели сидевшего там Юровского, который расспрашивал цесаревича о здоровье. А утром того же дня главный палач был в Урочище Четырех Братьев, где проверял, как ведутся "работы".
Насколько изменилось настроение царственных узников за несколько последних дней, заметил Екатеринбургский священник, отец Сторожев, которому в конце мая разрешили отслужить литургию в "доме специального назначения". Во время первого своего посещения священник обратил внимание на то, что хотя "императрица выглядела утомленной и болезненной, государь и великие княжны имели вид бодрый и даже веселый. Алексея, который не мог ходить, принесли и положили на походную кровать в комнату, где происходило богослужение". Он был весел, и когда священник подошел к нему с крестом, мальчик посмотрел на священнослужителя живыми и ясными глазами. "В воскресенье, 14 июля, - пишет Жильяр, - Юровский велел пригласить священника о.Сторожева и разрешил ему совершить богослужение на дому". На этот раз все члены царской семьи были чрезвычайно озабочены и подавлены. "По чину обедницы, - вспоминал отец Сторожев, служивший, по просьбе Их Величеств, обедницу 1/14 июля, - положено прочесть молитву "Со святыми упокой". Почему-то дьякон запел эту молитву, стал петь и я, но едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади меня члены семьи Романовых опустились на колена... Алексей Николаевич сидел в кресле-каталке, одетый в куртку с матросским воротником. Татьяна Николаевна подкатила его кресло, когда после богослужения они прикладывались к Кресту". Уже на улице дьякон сказал, обращаясь к священнику: "Знаете, отец протоиерей, у них там что-то случилось".