Страница:
лакеев, прекрасный загородный дом с восхитительными цветниками и
оранжереями, и при всем том она несчастна, - да возможно ли это?
^TГлава LIII,^U
в которой между родственниками происходит ссора
Едва ли не самым трудным в деле, занимавшем сейчас Томаса Ньюкома, было
держать сына в неведении относительно тех переговоров, которые он предпринял
ради него. Если моему любезному читателю довелось изведать сердечные печали,
то, к какому бы полу он ни принадлежал, он знает, что наибольшее сочувствие
он встречал в этом случае у тех из друзей, которые сами пережили когда-то
подобную историю, и я склонен заключить, что Томас Ньюком, должно быть,
очень настрадался в юности во время событий, известных нам только
понаслышке, коль скоро он принял так близко к сердцу душевные терзания сына.
Еще недавно мы описывали первый приступ болезни Клайва и его
мужественную победу над ней; потом вынуждены были поведать о том, как
болезнь возвратилась к юноше и как громко он стенал, мучимый новым приступом
своей лихорадки. Прогнавши его прочь, красавица снова призывала его и
отыскивала предлог за предлогом, чтобы видеться с ним, - так зачем же она
поощряла его самым очевидным образом? Я вполне согласен с миссис Гранди и
другими моралистами, что поведение мисс Ньюком в этом деле было достойно
всяческого порицания; что, коли она не собиралась замуж за Клайва, ей
следовало решительно порвать с ним; что добродетельная девица с твердыми
устоями и прочее и прочее, вздумав отвергнуть поклонника, должна положить
конец его исканиям - не подавать ему отныне ни малейшей надежды, а также не
разжигать в груди несчастного угасающее пламя.
Ну а как же приветливость, страсть к кокетству, родственные чувства,
явная и непоборимая склонность к отвергнутому поклоннику, - разве не должны
мы принимать все это в расчет и не служит ли это оправданием ее поведению с
кузеном? Менее всего, скажут иные критики, ее следует осуждать за желание
видеться с Клайвом и быть с ним в дружбе; и поскольку она испытывала к нему
сильную приязнь, что предосудительного было в том, что она ее выказывала?
Каждый взмах крылом, который она делала, чтобы вырваться из силков,
поставленных ей обществом, был вызван лишь естественной тягой к свободе.
Если в чем и был ее грех, то в благоразумии, а вина - в излишнем послушании.
Разве не читали мы в истории раннего христианства, как юным мученикам
приходилось всечасно сопротивляться своим умудренным жизнью родителям,
которые хотели, чтобы они молчали и не высказывали своих опасных мыслей; как
родители запирали их, держали на хлебе и воде, били и истязали, желая
добиться от них покорности, а они продолжали вещать свою правду, отрицали
признанных богов и предавали себя в руки палачей или шли на растерзание
львам. А разве иные из нас и по сей день не чтут языческих идолов? Разве мир
не поклоняется им и не преследует тех, кто отказывается стать перед ними на
колени? Многие робкие духом приносят им жертвы, а иные, посмелее, начинают
роптать и с затаенной злобой неохотно склоняются перед их алтарями. Однако
постойте! Я начал с того, что присоединился к мнению миссис Гранди и других
моралистов, но едва мои качели поднялись в воздух, они тут же опустились на
стороне Этель, ибо я склонен оправдывать как раз те ее выходки, которые
справедливо отталкивают людей благомыслящих. Так признаем же, по крайней
мере, что всякая юная красавица непременно мучит своего поклонника, проявляя
к нему то равнодушие, то симпатию; она то приманивает его, то гонит прочь,
то возвращает его из опалы; испытывает на нем свои чары, хоть и
прикидывается невинной, когда ее упревают в кокетстве, - все это,
несомненно, столь обычно для молодых девиц, что никто их за это не осуждает,
и поскольку Этель виновна лишь в том же - уж такая ли она преступница?
Итак, Этель с ее дуэньей продолжали объезд знакомых и обретались теперь
в столь великолепных чертогах и в столь изысканном кругу, что туда не
решается последовать за ними скромный составитель этой биографии. Нам
остается довольствоваться сведеньями о том, что герцог Такой-то и граф
Такой-то с обычным своим радушием принимали, каждый у себя, своих
великосветских друзей, поименованных в "Морнинг пост", и среди этих лиц
значились вдовствующая графиня Кью и мисс Ньюком.
Пока они отсутствовали, Томас Ньюком мрачно дожидался исхода своих
переговоров с Барнсом. Баронет показал дядюшке письмо леди Кью, или вернее
постскриптум, который, возможно, писался под диктовку самого Барнса и в
котором старая графиня сообщала, что она глубоко тронута великодушным
предложением полковника Ньюкома; что хотя у нее, безусловно, есть свои планы
в отношении внучки, той будет предоставлено самой сделать выбор. Сейчас леди
К. и Этель объезжают с визитами поместья знакомых, и они еще успеют обсудить
этот предмет по возвращении в Лондон к началу сезона.
А между тем, дабы зря не волновать милочку Этель обсуждением этого
вопроса, а также на случай, если полковник вздумает написать ей лично, леди
Кью распорядилась, чтобы все письма из Лондона пересылались на ее имя, и
тщательно следила за тем, что попадало в руки Этель.
Обращаться к самой девушке с предложением о замужестве Томас Ньюком
почитал недостойным.
- Они ведь мнят себя выше нас, - говорил полковник. (Господи, какие же
все мы пигмеи и как, наверно, плачут ангелы над той краткосрочной властью,
какою мы себя облекаем!) Ну, конечно же, мы должны сделать предложение по
всей форме, и переговоры за молодых людей надобно вести их родителям. Клайв
слишком честен, чтобы повернуть дело по-другому. Он бы еще мог
воспользоваться очарованием своих неотразимых глаз и бежать в Гретна-Грин с
какой-нибудь бесприданницей; но с богатой девицей, да еще нашей
родственницей, мы должны быть на высоте, сэр. Ведь у нас в этих делах больше
гордости, чем у всех Кью, вместе взятых.
Последнее время мы сознательно оставляли мистера Клайва в тени. У него
до того удрученный вид, что нам не хотелось выставлять его на переднем плане
в этой семейной картине. Болезнь его столь банальна, что, разумеется, нет
надобности обстоятельно описывать ее плачевные симптомы. Он яростно трудится
над своими картинами и помимо воли совершенствуется в мастерстве. В этот год
он послал на выставку Британского института две картины - "Кавалерийская
атака" и "Рыцарь Бриан Храмовник, похищающий Ревекку"; оба произведения были
расхвалены не только в "Пэл-Мэл", но и в других газетах. Но его как-то не
занимали похвалы в печати. Он был даже слегка удивлен, когда комиссионер
купил у него Рыцаря с Ревеккой. Юноша приходил к нам исполненный меланхолии
и таким же возвращался к себе. Он был признателен Лоре за ее доброту и
сочувствие. И все же главным его прибежищем оставалась мастерская Джей Джея;
здесь он поставил свой мольберт и, работая рядом с другом, наверное, поверял
свои печали его сострадательному сердцу.
Семейство сэра Барнса Ньюкома покинуло на зиму Лондон. Его матушка,
братья, сестры и супруга е обоими детьми отправились на Рождество в Ньюком.
Недель через шесть после свидания с дядюшкой Этель прислала ему веселое и
ласковое письмо. Они играли спектакли в имении, где гостят с леди Кьго.
Капитан Крэкторн великолепно исполнил Джеремию Диддлера в "Чужом кармане", а
лорд Фаринтош самым жалким образом провалился в роли Фусбоса в "Bombastes
Furioso". Сама же мисс Этель весьма отличилась в обеих этих смешных
комедиях. "Вот если бы Клайв нарисовал меня в образе мисс Пленуэйз! - писала
она. - Я выпустила пудреные букли, разрисовала все лицо морщинками, всячески
подражала старой леди Гриффон и выглядела, по крайней мере, на шестьдесят".
В ответ на милое послание своей очаровательной племянницы Томас Ньюком
тоже послал ей письмо. Клайв, писал он, почел бы за счастье рисовать ее,
одну ее всю жизнь до самой смерти. И еще он ручается, что сын будет так же
восхищаться ею в шестьдесят, как сейчас, когда ей на сорок лет меньше.
Однако, решив не изменять принятой линии поведения, полковник отдал письмо
сэру Барнсу, прося, чтобы тот передал его сестре. Сэр Барнс взял письмо и
обещал отправить его. Свидания баронета с дядей были весьма краткими и
прохладными с той поры, как он позволил себе небольшую ложь касательно
пребывания старой леди Кью в Лондоне, о чем сразу же позабыл, однако наш
добрый полковник никак не мог простить ее племяннику. Раз или два Барнс
приглашал дядюшку к обеду, но Томас Ньюком был всегда занят. Барнс не
задумывался о причине этих отказов. У лондонского жителя, банкира и члена
парламента, тысяча всяких забот и слишком мало времени, чтобы ломать себе
голову над тем, почему кто-то вдруг отказался с ним пообедать. Барнс
продолжал самым приветливым образом улыбаться при встрече с полковником,
жать ему руку, поздравлять его с последними вестями из Индии, не подозревая
о том, с каким презрением и недоверием относится к нему дядюшка. "Старик
тревожится по поводу сердечных дел своего юнца, наверно, - говорил себе
баронет. - Ничего, пройдет время, и мы успокоим его на этот счет". Барнс,
без сомнения, полагал, что ведет дело весьма хитро и тактично.
Как раз в то время я услышал от доблестного Крэкторпа кое-какие
новости, которые немало встревожили меня, поскольку я желал счастья моему
юному другу.
- Наш приятель, маляр, ходит к нам в Найтсбриджские казармы
(благородная Зеленая лейб-гвардия стояла тогда в этом предместье) - и всякий
раз принимается расспрашивать меня про свою belle cousine {Прекрасную кузину
(франц.).}. А мне не хочется выкладывать ему все начистоту, ну ей-богу, не
хочется. Только, по-моему, ему больше не на что надеяться. Эти спектакли в
Фоллоуфилд совсем доканали Фаринтоша. Он только и говорил про мисс Ньюком,
когда мы с ним возвращались с охоты. Он назвал лжецом Фрэнка Подпивалла за
то, что тот рассказал одну историю, слышанную им от своего слуги - а слуга
слышал ее от горничной мисс Ньюком - про... какую-то совместную поездку
кузенов в Брайтон. - Здесь мистер Крэкторп весело ухмыльнулся. - Фаринтош
пообещал отколотить Подпивалла и сказал, что не пощадит нашего друга Клайва,
- дескать, укокошит его, когда возвратится в Лондон. Под" пивалл был в
отчаянии. Ведь он существует на счет маркиза, и прогневается ли Фаринтош или
женится - ему все равно крышка: он ведь у него и живет и провиант его
потребляет.
Я не счел нужным пересказывать Клайву эти новости или объяснять ему,
почему лорд Фаринтош, повстречав нас однажды на Пэл-Мэл, где мы
прогуливались с Клайвом, яростно взглянул на молодого живописца и прошел
мимо, притворившись, будто не узнает его. Если бы милорду вздумалось искать
ссоры, юный Клайв ни за что не спасовал бы, а в нынешнем своем состоянии он
мог бы оказаться весьма опасным противником.
Семилетняя малышка из бедной лондонской семьи уже умеет сходить на
рынок, сбегать за пивом, отнести в заклад отцовский сюртук, выбрать самую
большую жареную рыбу и самую лучшую кость, уцелевшую от окорока, понянчить
трехлетнюю Мэри Джейн, - словом, сделать столько разных дел по дому и в
лавках, сколько обитательнице Белгрэйвии не освоить, быть может, до старости
лет. Бедность да необходимость всему до срока обучат. Иные дети уже ловко
лгут и таскают с прилавков, как только научаются ходить и разговаривать. Я
склонен предположить, что и маленькие принцы, едва осчастливив мир своим
появлением, преотлично знают, какого обхождения с ними требует этикет и
каких они вправе ждать почестей. Каждый из нас встречал в своем кругу
подобных принцев и принцесс, коим взрослые льстят и поклоняются, и чьи
крохотные туфельки лобзают чуть ли не с самого того дня, как малютки начнут
ходить.
Прямо диву даешься, сколь вынослив человек от природы; если вспомнить,
какой постоянной лестью окружены с колыбели иные люди, в пору только
удивляться, почему они не стали эгоистичней и хуже, чем есть. Вышеупомянутую
девочку из бедной семьи поят "эликсиром Даффи", а она все-таки каким-то
образом остается в живых. У титулованных малюток няньки, мамки, гувернантки,
разные сотоварищи, наперсники, однокашники, воспитатели, наставники,
камердинеры, лакеи, целая свита приживалов и бесчисленных приживалок,
которые потчуют их безмерной лестью и воздают им всяческий почет. Купцы,
которые с вами и со мной не более чем вежливы, гнутся в три погибели перед
каким-нибудь юным обладателем титула. Пассажиры на железнодорожных станциях
шепчут своим близким: "Это маркиз Фаринтош", - и не сводят с него глаз,
когда он проходит мимо. Владельцы гостиниц восклицают: "Пожалуйте сюда,
милорд! Вот комната вашей светлости!" Считается, будто в учебном заведении
титулованное дитя постигает прелести равенства и, поскольку его тоже
поколачивают, приучается некоторым образом к подчинению. Как бы не так!
Титулованного малыша уже там окружают подхалимы. Ведь респектабельные
родители специально посылают своих детей в ту самую школу, где он учится; и
сотоварищи эти переходят вслед за ним в колледж и потом всю жизнь лебезят
перед ним и угодничают.
Что же до женщин, друзья мои, собратья по юдоли слез, вряд ли вы видели
когда-нибудь зрелище удивительней, курьезней, чудовищней, нежели то, как
вьются дамы вкруг титулованного юнца, когда он достигает брачного возраста,
и как навязывают ему своих дочек. Жил, помнится, некогда один британский
дворянин, который привел королю Мерсии своих трех дочерей с тем, чтобы его
величество по должном рассмотрении выбрал себе ту, что ему по вкусу. Мерсия
была всего-навсего незначительной провинцией, а король ее, стало быть,
чем-то вроде нашего лорда. Обычай сей уцелел с тех незапамятных и
достославных времен не только в Мерсии, но и в прочих всех областях,
населенных англами, и дворянских дочек выставляют напоказ перед княжескими
отпрысками.
За всю свою жизнь наш юный знакомец маркиз Фаринтош не припомнил бы
дня, когда бы ему не льстили, или общества, где бы его не обхаживали. В его
памяти запечатлелось, что в частной школе жена директора гладила его по
курчавой головке и потихоньку пичкала леденцами; в колледже ему улыбался и
кланялся воспитатель, когда он с надменным видом шагал по газону; в клубах
ему уступали дорогу и угождали старики - не какие-нибудь блюдолизы и нищие
прихлебатели, а вполне респектабельные льстецы, почтенные отцы семейств,
джентльмены с положением, которые уважали в лице этого юноши одно из
старейших британских установлений и безмерно восхищались мудростью нации,
доверившей подобному человеку диктовать нам законы. Когда лорд Фаринтош
прогуливался ночью по улицам, он чувствовал себя Гаруном-аль-Рашидом
(вернее, мог бы чувствовать, если бы слышал когда-нибудь об этом арабском
властителе), - словом, он казался себе неким переодетым монархом, милостиво
изучающим жизнь своего города. И, конечно, при этом юном калифе находился
какой-нибудь Мезрур, чтобы стучать в двери и исполнять его поручения.
Разумеется, маркиз встречал в жизни десятки людей, которые не льстили и не
потакали ему; но таких он недолюбливал и, по правде говоря, не переносил над
собой шуток; он попросту предпочитал низкопоклонников.
- Я люблю таких людей, знаете ли, - говорил он, - которые всегда скажут
вам что-нибудь приятное, знаете ли, и готовы, коли я попрошу, бежать до
самого Хэммерсмита. Они куда лучше тех, знаете ли, что вечно надо мной
подшучивают.
Что ж, человеку его положения, падкому до лести, не приходится бояться
одиночества; у него всегда найдется подходящая компания.
Что до женщин, то, по мнению его светлости, все дочери Евы мечтали
выйти за него замуж. Как же этим бедняжкам не сохнуть по нему - шотландскому
маркизу и английскому графу, отпрыску одной из лучших британских семей,
человеку с прекрасной внешностью и пятнадцатью тысячами годового дохода? Он
благосклонно принимал их ласки, выслушивал, как должное, их нежные и
льстивые речи и взирал на окружавших его красавиц точно калиф на
обитательниц своего гарема. Конечно, милорд подумывал жениться. Он не искал
в невесте ни денег, ни титула, а только идеальной красоты и разных талантов,
и готов был в один прекрасный день, повстречав обладательницу оных
достоинств, подать ей знак платочком и посадить рядом с собой на фамильном
троне Фаринтошей.
На ту пору в высшем свете было всего две или три девицы, наделенные
нужными свойствами и удостоившиеся его внимания. И посему его светлость
никак не мог решить, на которой из красавиц остановить свой выбор. Впрочем,
он не спешил; его нисколько не возмущала мысль, что леди Кью (а с ней и мисс
Ньюком) охотятся за ним. Что же еще им делать, как не гоняться за таким
совершенством? Все за ним гонялись. Другие молодые леди, имена коих нет
нужды называть, томились по нему еще сильнее. Он получал от них записочки и
подарки в виде связанных ими кошельков и портсигаров с вышитой на них
короной. Они пели ему в уютных будуарах - маменька выходила на минуточку, а
сестрица Энн непременно забывала что-нибудь в гостиной. Они строили ему
глазки, распевая свои романсы; с трепетом ставили ему на руку свою маленькую
ножку, когда он подсаживал их в седло, чтобы вместе ехать на верховую
прогулку. По воскресеньям они семенили с ним рядом в милую сельскую церковку
и распевали псалмы, умильно поглядывая на него, а маменька тем временем
доверительно шептала ему: "Ну что за ангел моя Сесилия!" И так далее и тому
подобное, только нашего благородного воробышка не провести было на мякине.
Когда же он понял, что настала пора и избранница найдена, он милостиво решил
подарить английскому народу новую маркизу Фаринтош.
Мы уже сравнивали мисс Ньюком со статуей Дианы-охотницы в Лувре,
каковую она действительно несколько напоминала своей гордой оеанкой и
прекрасным лицом. Я не был свидетелем того, как Диана и ее бабушка
преследовали благородного шотландского оленя, о котором только что шла речь,
и не знаю в точности, сколько раз лорд Фаринтош уходил от них и как,
наконец, был загнан и изловлен этими неутомимыми охотницами. Местом, где он
пал и был схвачен, оказался Париж. Весть об этом, без сомнения, разнеслась
среди прочих лондонских щеголей, раздосадованных матрон и невест из Мэйфэра
и других представителей высшего света, прежде чем она дошла до ушей
простодушного Томаса Ньюкома и его сына. Сэр Барнс и словом не обмолвился
полковнику об этом деле, возможно, предпочитая не разглашать то, что еще не
было официально объявлено, а может, просто не желая быть вестником столь
прискорбных для дяди событий.
Хотя полковник и мог прочесть в "Пэл-Мэл" заметку о предстоящем
великосветском браке "между высокородным маркизом и прелестной, достойной
всяческих похвал девицей, дочерью одного баронета из северных графств и
сестрой другого", он не догадывался о том, кто эти высокопоставленные особы,
собиравшиеся обрести счастье, покуда не узнал об этом из письма одного
старого друга, жившего в Париже. Вот это письмо, хранившееся у полковника
вместе с другими письмами, написанными той же рукой:
"Париж 10 февраля.
Сен-Жерменское предместье,
улица Сен-Доминик.
Итак, мой друг, Вы вернулись! Вы навсегда оставили меч и бесплодные
равнины, в которых провели столько лет своей жизни вдали от тех, с кем были
дружны в юности. Разве не казалось в ту пору, что наши руки никогда не
разнять, - так крепко они держали друг друга? Мои теперь морщинисты и слабы;
сорок лет прошло с тех пор, как Вы называли их нежными и прекрасными. Как
живо я помню каждый из тех дней, хотя на пути к моему прошлому стоит смерть,
и я гляжу на него словно бы поверх вырытой могилы. Еще одна разлука, ж
настанет конец всем нашим горестям и слезам. Tenez {Видите ли, (франц.).}, я
не верю тем, кто говорит, будто нам не дано встретиться там, на небесах.
Зачем же мы повстречались, друг мой, если нам суждено быть в разлуке здесь и
на небе? Не правда ли, я еще не совсем позабыла Ваш язык? Я помню его
потому, что это Ваш язык, язык моей счастливой юности. Je radote {Я
заговариваюсь (франц.).}, как старуха, а впрочем, я и есть старуха. Граф де
Флорак с первых дней знал всю мою историю. Надо ли говорить, что все эти
долгие годы я была ему верной женой и свято исполняла свои обеты. Но когда
придет конец и настанет час великого отпущения, я не буду печалиться. Пусть
мы даже выстоим в битве жизни - она длится чересчур долго, и из нее выходишь
весь израненный. Ах, когда же, когда она будет уже позади?
Вы вернулись, а я приветствую Вас словами расставания. Какой эгоизм! Но
у меня есть один план, который мне хотелось бы претворить в жизнь. Вы
знаете, что я полюбила Клайва, как сына. Я легко угадала сердечную тайну
бедного мальчика, когда он был здесь полтора с лишним года назад. Он очень
похож на Вас - я так и вспомнила Вас в молодые годы. Он сказал мне, что у
него нет надежды добиться своей прелестной кузины. Я слышала, что ее выдают
замуж за очень именитого жениха. Мой сын Поль был вчера в английском
посольстве и поздравил мосье де Фаринтоша. Поль говорит, что он хорош собой,
молод, не слишком умен, но богат и заносчив, как все аристократы из горных
стран.
Однако письмо мое не о мосье де Фаринтоше, о предстоящем браке которого
Вы, конечно, осведомлены. У меня есть маленький план, быть может, и глупый.
Как Вам известно, светлейший герцог Иври поручил моим заботам свою маленькую
дочку Антуанетту, чья ужасная мать больше не появляется в свете. Антуанетта
красивая и добрая девочка, мягкого нрава и привязчивой души. Я уже полюбила
ее, как родную. Мне хотелось бы вырастить ее и выдать замуж за Клайва.
Говорят, Вы вернулись очень богатым. Но что за вздор я пишу! Теперь, когда
дети давно выпорхнули из родного гнезда, я сижу долгими зимними вечерами в
обществе молчаливого старика и перебираю в памяти прошлое. Я тешу себя
воспоминаньями, как узники в темницах утешаются, гладя птичек и любуясь
цветами. Господи, ведь я была рождена для счастья! Я поняла это, когда
встретила Вас. Потеряв Вас, я утратила свое счастье. Я ропщу не на бога, а
на людей - право же, они сами повинны в своих горестях и печалях, в своей
неволе, своих скорбях, своих злодеяниях.
Свадьба молодого шотландского маркиза с прекрасной Этель (несмотря ни
на что, я люблю эту девушку и на днях повидаюсь с ней и поздравлю ее, хотя,
как Вы понимаете, охотно помешала бы этому светскому браку и даже пробовала,
вопреки своему долгу, помочь кое в чем нашему бедному Клайву), так вот -
свадьба их, как я слышала, состоится будущей весной в Лондоне. Вы вряд ли
будете присутствовать на предполагаемой церемонии - бедному мальчику,
наверно, не захочется быть на ней. Привезите его в Париж поухаживать за моей
маленькой Антуанеттой - в Париж, где у него есть добрый друг
Графиня де Флорак.
Я читала восторженные отзывы о его картинах в одной английской газете,
которую мне присылают".
Клайва не было в комнате, когда его отец получил это письмо. Юноша
работал у себя в мастерской, и Томас Ньюком, боясь встречи с ним и желая
обдумать, как бы поосторожнее преподнести ему эту новость, ушел из дому.
Дойдя до Восточного клуба, он пересек Оксфорд-стрит, миновав Оксфорд-стрит,
зашагал по широким тротуарам Глостер-Плейс, и тут ему вспомнилось, что он
давненько уже не навещал миссис Хобсон Ньюком и все остальное курьезное
семейство, обитавшее на Брайенстоун-сквер. И вот он зашел, чтобы оставить в
передней Марии свою визитную карточку. Ее дочери, как уже говорилось, стали
взрослыми барышнями. Если им с детства читали всевозможные лекции,
выправляли осанку, без конца заставляли их зубрить разные правила и
практиковаться в них, обучали пользоваться глобусами и пичкали бессчетными
"логиями", то можете себе представить, сколько всего они знали теперь!
Полковника Ньюкома впустили и позволили ему лицезреть племянниц, а также их
маменьку - Воплощенную Добродетель. Мария была счастлива видеть деверя; она
приветствовала его с нежным упреком во взоре. "Ай-яй-яй! - казалось говорили
ее прекрасные глаза, - вы совсем позабыли пас. Или вы думаете, что раз я
добродетельна, мудра и талантлива, а вы, прямо скажем, бедный невежда, то я
буду недостаточно любезна с вами? Добро пожаловать, блудный родственник, в
лоно нашего добродетельного семейства. Добро пожаловать и милости просим с
нами за стол, полковник!" И он последовал приглашению и разделил с ними их
семейную трапезу.
Когда завтрак был окончен, хозяйка дома, которая имела сообщить ему
кое-что важное, пригласила его перейти в гостиную и излила на него такой
панегирик своим детям, на какой только способны любящие матери. Они знают
то, знают это. Их обучали знаменитые профессора. "Та ужасная француженка,
может, вы ее помните, мадемуазель Лебрюн, - сообщила мимоходом Мария, - даже
страшно сказать, кем оказалась! Выяснилось, что она учила девочек
неправильному произношению. И отец ее был вовсе не полковник, а... даже
говорить не хочется! Спасибо еще, что я избавилась от этой проходимки
прежде, чем мои бесценные малютки успели узнать, что она за птица!" Затем
последовал подробный перечень достоинств обеих девочек, как и в былые
времена прерываемый отдельными выпадами против семейства леди Анны.
- А почему вы не привели с собой вашего мальчика? Я всегда любила его,
оранжереями, и при всем том она несчастна, - да возможно ли это?
^TГлава LIII,^U
в которой между родственниками происходит ссора
Едва ли не самым трудным в деле, занимавшем сейчас Томаса Ньюкома, было
держать сына в неведении относительно тех переговоров, которые он предпринял
ради него. Если моему любезному читателю довелось изведать сердечные печали,
то, к какому бы полу он ни принадлежал, он знает, что наибольшее сочувствие
он встречал в этом случае у тех из друзей, которые сами пережили когда-то
подобную историю, и я склонен заключить, что Томас Ньюком, должно быть,
очень настрадался в юности во время событий, известных нам только
понаслышке, коль скоро он принял так близко к сердцу душевные терзания сына.
Еще недавно мы описывали первый приступ болезни Клайва и его
мужественную победу над ней; потом вынуждены были поведать о том, как
болезнь возвратилась к юноше и как громко он стенал, мучимый новым приступом
своей лихорадки. Прогнавши его прочь, красавица снова призывала его и
отыскивала предлог за предлогом, чтобы видеться с ним, - так зачем же она
поощряла его самым очевидным образом? Я вполне согласен с миссис Гранди и
другими моралистами, что поведение мисс Ньюком в этом деле было достойно
всяческого порицания; что, коли она не собиралась замуж за Клайва, ей
следовало решительно порвать с ним; что добродетельная девица с твердыми
устоями и прочее и прочее, вздумав отвергнуть поклонника, должна положить
конец его исканиям - не подавать ему отныне ни малейшей надежды, а также не
разжигать в груди несчастного угасающее пламя.
Ну а как же приветливость, страсть к кокетству, родственные чувства,
явная и непоборимая склонность к отвергнутому поклоннику, - разве не должны
мы принимать все это в расчет и не служит ли это оправданием ее поведению с
кузеном? Менее всего, скажут иные критики, ее следует осуждать за желание
видеться с Клайвом и быть с ним в дружбе; и поскольку она испытывала к нему
сильную приязнь, что предосудительного было в том, что она ее выказывала?
Каждый взмах крылом, который она делала, чтобы вырваться из силков,
поставленных ей обществом, был вызван лишь естественной тягой к свободе.
Если в чем и был ее грех, то в благоразумии, а вина - в излишнем послушании.
Разве не читали мы в истории раннего христианства, как юным мученикам
приходилось всечасно сопротивляться своим умудренным жизнью родителям,
которые хотели, чтобы они молчали и не высказывали своих опасных мыслей; как
родители запирали их, держали на хлебе и воде, били и истязали, желая
добиться от них покорности, а они продолжали вещать свою правду, отрицали
признанных богов и предавали себя в руки палачей или шли на растерзание
львам. А разве иные из нас и по сей день не чтут языческих идолов? Разве мир
не поклоняется им и не преследует тех, кто отказывается стать перед ними на
колени? Многие робкие духом приносят им жертвы, а иные, посмелее, начинают
роптать и с затаенной злобой неохотно склоняются перед их алтарями. Однако
постойте! Я начал с того, что присоединился к мнению миссис Гранди и других
моралистов, но едва мои качели поднялись в воздух, они тут же опустились на
стороне Этель, ибо я склонен оправдывать как раз те ее выходки, которые
справедливо отталкивают людей благомыслящих. Так признаем же, по крайней
мере, что всякая юная красавица непременно мучит своего поклонника, проявляя
к нему то равнодушие, то симпатию; она то приманивает его, то гонит прочь,
то возвращает его из опалы; испытывает на нем свои чары, хоть и
прикидывается невинной, когда ее упревают в кокетстве, - все это,
несомненно, столь обычно для молодых девиц, что никто их за это не осуждает,
и поскольку Этель виновна лишь в том же - уж такая ли она преступница?
Итак, Этель с ее дуэньей продолжали объезд знакомых и обретались теперь
в столь великолепных чертогах и в столь изысканном кругу, что туда не
решается последовать за ними скромный составитель этой биографии. Нам
остается довольствоваться сведеньями о том, что герцог Такой-то и граф
Такой-то с обычным своим радушием принимали, каждый у себя, своих
великосветских друзей, поименованных в "Морнинг пост", и среди этих лиц
значились вдовствующая графиня Кью и мисс Ньюком.
Пока они отсутствовали, Томас Ньюком мрачно дожидался исхода своих
переговоров с Барнсом. Баронет показал дядюшке письмо леди Кью, или вернее
постскриптум, который, возможно, писался под диктовку самого Барнса и в
котором старая графиня сообщала, что она глубоко тронута великодушным
предложением полковника Ньюкома; что хотя у нее, безусловно, есть свои планы
в отношении внучки, той будет предоставлено самой сделать выбор. Сейчас леди
К. и Этель объезжают с визитами поместья знакомых, и они еще успеют обсудить
этот предмет по возвращении в Лондон к началу сезона.
А между тем, дабы зря не волновать милочку Этель обсуждением этого
вопроса, а также на случай, если полковник вздумает написать ей лично, леди
Кью распорядилась, чтобы все письма из Лондона пересылались на ее имя, и
тщательно следила за тем, что попадало в руки Этель.
Обращаться к самой девушке с предложением о замужестве Томас Ньюком
почитал недостойным.
- Они ведь мнят себя выше нас, - говорил полковник. (Господи, какие же
все мы пигмеи и как, наверно, плачут ангелы над той краткосрочной властью,
какою мы себя облекаем!) Ну, конечно же, мы должны сделать предложение по
всей форме, и переговоры за молодых людей надобно вести их родителям. Клайв
слишком честен, чтобы повернуть дело по-другому. Он бы еще мог
воспользоваться очарованием своих неотразимых глаз и бежать в Гретна-Грин с
какой-нибудь бесприданницей; но с богатой девицей, да еще нашей
родственницей, мы должны быть на высоте, сэр. Ведь у нас в этих делах больше
гордости, чем у всех Кью, вместе взятых.
Последнее время мы сознательно оставляли мистера Клайва в тени. У него
до того удрученный вид, что нам не хотелось выставлять его на переднем плане
в этой семейной картине. Болезнь его столь банальна, что, разумеется, нет
надобности обстоятельно описывать ее плачевные симптомы. Он яростно трудится
над своими картинами и помимо воли совершенствуется в мастерстве. В этот год
он послал на выставку Британского института две картины - "Кавалерийская
атака" и "Рыцарь Бриан Храмовник, похищающий Ревекку"; оба произведения были
расхвалены не только в "Пэл-Мэл", но и в других газетах. Но его как-то не
занимали похвалы в печати. Он был даже слегка удивлен, когда комиссионер
купил у него Рыцаря с Ревеккой. Юноша приходил к нам исполненный меланхолии
и таким же возвращался к себе. Он был признателен Лоре за ее доброту и
сочувствие. И все же главным его прибежищем оставалась мастерская Джей Джея;
здесь он поставил свой мольберт и, работая рядом с другом, наверное, поверял
свои печали его сострадательному сердцу.
Семейство сэра Барнса Ньюкома покинуло на зиму Лондон. Его матушка,
братья, сестры и супруга е обоими детьми отправились на Рождество в Ньюком.
Недель через шесть после свидания с дядюшкой Этель прислала ему веселое и
ласковое письмо. Они играли спектакли в имении, где гостят с леди Кьго.
Капитан Крэкторн великолепно исполнил Джеремию Диддлера в "Чужом кармане", а
лорд Фаринтош самым жалким образом провалился в роли Фусбоса в "Bombastes
Furioso". Сама же мисс Этель весьма отличилась в обеих этих смешных
комедиях. "Вот если бы Клайв нарисовал меня в образе мисс Пленуэйз! - писала
она. - Я выпустила пудреные букли, разрисовала все лицо морщинками, всячески
подражала старой леди Гриффон и выглядела, по крайней мере, на шестьдесят".
В ответ на милое послание своей очаровательной племянницы Томас Ньюком
тоже послал ей письмо. Клайв, писал он, почел бы за счастье рисовать ее,
одну ее всю жизнь до самой смерти. И еще он ручается, что сын будет так же
восхищаться ею в шестьдесят, как сейчас, когда ей на сорок лет меньше.
Однако, решив не изменять принятой линии поведения, полковник отдал письмо
сэру Барнсу, прося, чтобы тот передал его сестре. Сэр Барнс взял письмо и
обещал отправить его. Свидания баронета с дядей были весьма краткими и
прохладными с той поры, как он позволил себе небольшую ложь касательно
пребывания старой леди Кью в Лондоне, о чем сразу же позабыл, однако наш
добрый полковник никак не мог простить ее племяннику. Раз или два Барнс
приглашал дядюшку к обеду, но Томас Ньюком был всегда занят. Барнс не
задумывался о причине этих отказов. У лондонского жителя, банкира и члена
парламента, тысяча всяких забот и слишком мало времени, чтобы ломать себе
голову над тем, почему кто-то вдруг отказался с ним пообедать. Барнс
продолжал самым приветливым образом улыбаться при встрече с полковником,
жать ему руку, поздравлять его с последними вестями из Индии, не подозревая
о том, с каким презрением и недоверием относится к нему дядюшка. "Старик
тревожится по поводу сердечных дел своего юнца, наверно, - говорил себе
баронет. - Ничего, пройдет время, и мы успокоим его на этот счет". Барнс,
без сомнения, полагал, что ведет дело весьма хитро и тактично.
Как раз в то время я услышал от доблестного Крэкторпа кое-какие
новости, которые немало встревожили меня, поскольку я желал счастья моему
юному другу.
- Наш приятель, маляр, ходит к нам в Найтсбриджские казармы
(благородная Зеленая лейб-гвардия стояла тогда в этом предместье) - и всякий
раз принимается расспрашивать меня про свою belle cousine {Прекрасную кузину
(франц.).}. А мне не хочется выкладывать ему все начистоту, ну ей-богу, не
хочется. Только, по-моему, ему больше не на что надеяться. Эти спектакли в
Фоллоуфилд совсем доканали Фаринтоша. Он только и говорил про мисс Ньюком,
когда мы с ним возвращались с охоты. Он назвал лжецом Фрэнка Подпивалла за
то, что тот рассказал одну историю, слышанную им от своего слуги - а слуга
слышал ее от горничной мисс Ньюком - про... какую-то совместную поездку
кузенов в Брайтон. - Здесь мистер Крэкторп весело ухмыльнулся. - Фаринтош
пообещал отколотить Подпивалла и сказал, что не пощадит нашего друга Клайва,
- дескать, укокошит его, когда возвратится в Лондон. Под" пивалл был в
отчаянии. Ведь он существует на счет маркиза, и прогневается ли Фаринтош или
женится - ему все равно крышка: он ведь у него и живет и провиант его
потребляет.
Я не счел нужным пересказывать Клайву эти новости или объяснять ему,
почему лорд Фаринтош, повстречав нас однажды на Пэл-Мэл, где мы
прогуливались с Клайвом, яростно взглянул на молодого живописца и прошел
мимо, притворившись, будто не узнает его. Если бы милорду вздумалось искать
ссоры, юный Клайв ни за что не спасовал бы, а в нынешнем своем состоянии он
мог бы оказаться весьма опасным противником.
Семилетняя малышка из бедной лондонской семьи уже умеет сходить на
рынок, сбегать за пивом, отнести в заклад отцовский сюртук, выбрать самую
большую жареную рыбу и самую лучшую кость, уцелевшую от окорока, понянчить
трехлетнюю Мэри Джейн, - словом, сделать столько разных дел по дому и в
лавках, сколько обитательнице Белгрэйвии не освоить, быть может, до старости
лет. Бедность да необходимость всему до срока обучат. Иные дети уже ловко
лгут и таскают с прилавков, как только научаются ходить и разговаривать. Я
склонен предположить, что и маленькие принцы, едва осчастливив мир своим
появлением, преотлично знают, какого обхождения с ними требует этикет и
каких они вправе ждать почестей. Каждый из нас встречал в своем кругу
подобных принцев и принцесс, коим взрослые льстят и поклоняются, и чьи
крохотные туфельки лобзают чуть ли не с самого того дня, как малютки начнут
ходить.
Прямо диву даешься, сколь вынослив человек от природы; если вспомнить,
какой постоянной лестью окружены с колыбели иные люди, в пору только
удивляться, почему они не стали эгоистичней и хуже, чем есть. Вышеупомянутую
девочку из бедной семьи поят "эликсиром Даффи", а она все-таки каким-то
образом остается в живых. У титулованных малюток няньки, мамки, гувернантки,
разные сотоварищи, наперсники, однокашники, воспитатели, наставники,
камердинеры, лакеи, целая свита приживалов и бесчисленных приживалок,
которые потчуют их безмерной лестью и воздают им всяческий почет. Купцы,
которые с вами и со мной не более чем вежливы, гнутся в три погибели перед
каким-нибудь юным обладателем титула. Пассажиры на железнодорожных станциях
шепчут своим близким: "Это маркиз Фаринтош", - и не сводят с него глаз,
когда он проходит мимо. Владельцы гостиниц восклицают: "Пожалуйте сюда,
милорд! Вот комната вашей светлости!" Считается, будто в учебном заведении
титулованное дитя постигает прелести равенства и, поскольку его тоже
поколачивают, приучается некоторым образом к подчинению. Как бы не так!
Титулованного малыша уже там окружают подхалимы. Ведь респектабельные
родители специально посылают своих детей в ту самую школу, где он учится; и
сотоварищи эти переходят вслед за ним в колледж и потом всю жизнь лебезят
перед ним и угодничают.
Что же до женщин, друзья мои, собратья по юдоли слез, вряд ли вы видели
когда-нибудь зрелище удивительней, курьезней, чудовищней, нежели то, как
вьются дамы вкруг титулованного юнца, когда он достигает брачного возраста,
и как навязывают ему своих дочек. Жил, помнится, некогда один британский
дворянин, который привел королю Мерсии своих трех дочерей с тем, чтобы его
величество по должном рассмотрении выбрал себе ту, что ему по вкусу. Мерсия
была всего-навсего незначительной провинцией, а король ее, стало быть,
чем-то вроде нашего лорда. Обычай сей уцелел с тех незапамятных и
достославных времен не только в Мерсии, но и в прочих всех областях,
населенных англами, и дворянских дочек выставляют напоказ перед княжескими
отпрысками.
За всю свою жизнь наш юный знакомец маркиз Фаринтош не припомнил бы
дня, когда бы ему не льстили, или общества, где бы его не обхаживали. В его
памяти запечатлелось, что в частной школе жена директора гладила его по
курчавой головке и потихоньку пичкала леденцами; в колледже ему улыбался и
кланялся воспитатель, когда он с надменным видом шагал по газону; в клубах
ему уступали дорогу и угождали старики - не какие-нибудь блюдолизы и нищие
прихлебатели, а вполне респектабельные льстецы, почтенные отцы семейств,
джентльмены с положением, которые уважали в лице этого юноши одно из
старейших британских установлений и безмерно восхищались мудростью нации,
доверившей подобному человеку диктовать нам законы. Когда лорд Фаринтош
прогуливался ночью по улицам, он чувствовал себя Гаруном-аль-Рашидом
(вернее, мог бы чувствовать, если бы слышал когда-нибудь об этом арабском
властителе), - словом, он казался себе неким переодетым монархом, милостиво
изучающим жизнь своего города. И, конечно, при этом юном калифе находился
какой-нибудь Мезрур, чтобы стучать в двери и исполнять его поручения.
Разумеется, маркиз встречал в жизни десятки людей, которые не льстили и не
потакали ему; но таких он недолюбливал и, по правде говоря, не переносил над
собой шуток; он попросту предпочитал низкопоклонников.
- Я люблю таких людей, знаете ли, - говорил он, - которые всегда скажут
вам что-нибудь приятное, знаете ли, и готовы, коли я попрошу, бежать до
самого Хэммерсмита. Они куда лучше тех, знаете ли, что вечно надо мной
подшучивают.
Что ж, человеку его положения, падкому до лести, не приходится бояться
одиночества; у него всегда найдется подходящая компания.
Что до женщин, то, по мнению его светлости, все дочери Евы мечтали
выйти за него замуж. Как же этим бедняжкам не сохнуть по нему - шотландскому
маркизу и английскому графу, отпрыску одной из лучших британских семей,
человеку с прекрасной внешностью и пятнадцатью тысячами годового дохода? Он
благосклонно принимал их ласки, выслушивал, как должное, их нежные и
льстивые речи и взирал на окружавших его красавиц точно калиф на
обитательниц своего гарема. Конечно, милорд подумывал жениться. Он не искал
в невесте ни денег, ни титула, а только идеальной красоты и разных талантов,
и готов был в один прекрасный день, повстречав обладательницу оных
достоинств, подать ей знак платочком и посадить рядом с собой на фамильном
троне Фаринтошей.
На ту пору в высшем свете было всего две или три девицы, наделенные
нужными свойствами и удостоившиеся его внимания. И посему его светлость
никак не мог решить, на которой из красавиц остановить свой выбор. Впрочем,
он не спешил; его нисколько не возмущала мысль, что леди Кью (а с ней и мисс
Ньюком) охотятся за ним. Что же еще им делать, как не гоняться за таким
совершенством? Все за ним гонялись. Другие молодые леди, имена коих нет
нужды называть, томились по нему еще сильнее. Он получал от них записочки и
подарки в виде связанных ими кошельков и портсигаров с вышитой на них
короной. Они пели ему в уютных будуарах - маменька выходила на минуточку, а
сестрица Энн непременно забывала что-нибудь в гостиной. Они строили ему
глазки, распевая свои романсы; с трепетом ставили ему на руку свою маленькую
ножку, когда он подсаживал их в седло, чтобы вместе ехать на верховую
прогулку. По воскресеньям они семенили с ним рядом в милую сельскую церковку
и распевали псалмы, умильно поглядывая на него, а маменька тем временем
доверительно шептала ему: "Ну что за ангел моя Сесилия!" И так далее и тому
подобное, только нашего благородного воробышка не провести было на мякине.
Когда же он понял, что настала пора и избранница найдена, он милостиво решил
подарить английскому народу новую маркизу Фаринтош.
Мы уже сравнивали мисс Ньюком со статуей Дианы-охотницы в Лувре,
каковую она действительно несколько напоминала своей гордой оеанкой и
прекрасным лицом. Я не был свидетелем того, как Диана и ее бабушка
преследовали благородного шотландского оленя, о котором только что шла речь,
и не знаю в точности, сколько раз лорд Фаринтош уходил от них и как,
наконец, был загнан и изловлен этими неутомимыми охотницами. Местом, где он
пал и был схвачен, оказался Париж. Весть об этом, без сомнения, разнеслась
среди прочих лондонских щеголей, раздосадованных матрон и невест из Мэйфэра
и других представителей высшего света, прежде чем она дошла до ушей
простодушного Томаса Ньюкома и его сына. Сэр Барнс и словом не обмолвился
полковнику об этом деле, возможно, предпочитая не разглашать то, что еще не
было официально объявлено, а может, просто не желая быть вестником столь
прискорбных для дяди событий.
Хотя полковник и мог прочесть в "Пэл-Мэл" заметку о предстоящем
великосветском браке "между высокородным маркизом и прелестной, достойной
всяческих похвал девицей, дочерью одного баронета из северных графств и
сестрой другого", он не догадывался о том, кто эти высокопоставленные особы,
собиравшиеся обрести счастье, покуда не узнал об этом из письма одного
старого друга, жившего в Париже. Вот это письмо, хранившееся у полковника
вместе с другими письмами, написанными той же рукой:
"Париж 10 февраля.
Сен-Жерменское предместье,
улица Сен-Доминик.
Итак, мой друг, Вы вернулись! Вы навсегда оставили меч и бесплодные
равнины, в которых провели столько лет своей жизни вдали от тех, с кем были
дружны в юности. Разве не казалось в ту пору, что наши руки никогда не
разнять, - так крепко они держали друг друга? Мои теперь морщинисты и слабы;
сорок лет прошло с тех пор, как Вы называли их нежными и прекрасными. Как
живо я помню каждый из тех дней, хотя на пути к моему прошлому стоит смерть,
и я гляжу на него словно бы поверх вырытой могилы. Еще одна разлука, ж
настанет конец всем нашим горестям и слезам. Tenez {Видите ли, (франц.).}, я
не верю тем, кто говорит, будто нам не дано встретиться там, на небесах.
Зачем же мы повстречались, друг мой, если нам суждено быть в разлуке здесь и
на небе? Не правда ли, я еще не совсем позабыла Ваш язык? Я помню его
потому, что это Ваш язык, язык моей счастливой юности. Je radote {Я
заговариваюсь (франц.).}, как старуха, а впрочем, я и есть старуха. Граф де
Флорак с первых дней знал всю мою историю. Надо ли говорить, что все эти
долгие годы я была ему верной женой и свято исполняла свои обеты. Но когда
придет конец и настанет час великого отпущения, я не буду печалиться. Пусть
мы даже выстоим в битве жизни - она длится чересчур долго, и из нее выходишь
весь израненный. Ах, когда же, когда она будет уже позади?
Вы вернулись, а я приветствую Вас словами расставания. Какой эгоизм! Но
у меня есть один план, который мне хотелось бы претворить в жизнь. Вы
знаете, что я полюбила Клайва, как сына. Я легко угадала сердечную тайну
бедного мальчика, когда он был здесь полтора с лишним года назад. Он очень
похож на Вас - я так и вспомнила Вас в молодые годы. Он сказал мне, что у
него нет надежды добиться своей прелестной кузины. Я слышала, что ее выдают
замуж за очень именитого жениха. Мой сын Поль был вчера в английском
посольстве и поздравил мосье де Фаринтоша. Поль говорит, что он хорош собой,
молод, не слишком умен, но богат и заносчив, как все аристократы из горных
стран.
Однако письмо мое не о мосье де Фаринтоше, о предстоящем браке которого
Вы, конечно, осведомлены. У меня есть маленький план, быть может, и глупый.
Как Вам известно, светлейший герцог Иври поручил моим заботам свою маленькую
дочку Антуанетту, чья ужасная мать больше не появляется в свете. Антуанетта
красивая и добрая девочка, мягкого нрава и привязчивой души. Я уже полюбила
ее, как родную. Мне хотелось бы вырастить ее и выдать замуж за Клайва.
Говорят, Вы вернулись очень богатым. Но что за вздор я пишу! Теперь, когда
дети давно выпорхнули из родного гнезда, я сижу долгими зимними вечерами в
обществе молчаливого старика и перебираю в памяти прошлое. Я тешу себя
воспоминаньями, как узники в темницах утешаются, гладя птичек и любуясь
цветами. Господи, ведь я была рождена для счастья! Я поняла это, когда
встретила Вас. Потеряв Вас, я утратила свое счастье. Я ропщу не на бога, а
на людей - право же, они сами повинны в своих горестях и печалях, в своей
неволе, своих скорбях, своих злодеяниях.
Свадьба молодого шотландского маркиза с прекрасной Этель (несмотря ни
на что, я люблю эту девушку и на днях повидаюсь с ней и поздравлю ее, хотя,
как Вы понимаете, охотно помешала бы этому светскому браку и даже пробовала,
вопреки своему долгу, помочь кое в чем нашему бедному Клайву), так вот -
свадьба их, как я слышала, состоится будущей весной в Лондоне. Вы вряд ли
будете присутствовать на предполагаемой церемонии - бедному мальчику,
наверно, не захочется быть на ней. Привезите его в Париж поухаживать за моей
маленькой Антуанеттой - в Париж, где у него есть добрый друг
Графиня де Флорак.
Я читала восторженные отзывы о его картинах в одной английской газете,
которую мне присылают".
Клайва не было в комнате, когда его отец получил это письмо. Юноша
работал у себя в мастерской, и Томас Ньюком, боясь встречи с ним и желая
обдумать, как бы поосторожнее преподнести ему эту новость, ушел из дому.
Дойдя до Восточного клуба, он пересек Оксфорд-стрит, миновав Оксфорд-стрит,
зашагал по широким тротуарам Глостер-Плейс, и тут ему вспомнилось, что он
давненько уже не навещал миссис Хобсон Ньюком и все остальное курьезное
семейство, обитавшее на Брайенстоун-сквер. И вот он зашел, чтобы оставить в
передней Марии свою визитную карточку. Ее дочери, как уже говорилось, стали
взрослыми барышнями. Если им с детства читали всевозможные лекции,
выправляли осанку, без конца заставляли их зубрить разные правила и
практиковаться в них, обучали пользоваться глобусами и пичкали бессчетными
"логиями", то можете себе представить, сколько всего они знали теперь!
Полковника Ньюкома впустили и позволили ему лицезреть племянниц, а также их
маменьку - Воплощенную Добродетель. Мария была счастлива видеть деверя; она
приветствовала его с нежным упреком во взоре. "Ай-яй-яй! - казалось говорили
ее прекрасные глаза, - вы совсем позабыли пас. Или вы думаете, что раз я
добродетельна, мудра и талантлива, а вы, прямо скажем, бедный невежда, то я
буду недостаточно любезна с вами? Добро пожаловать, блудный родственник, в
лоно нашего добродетельного семейства. Добро пожаловать и милости просим с
нами за стол, полковник!" И он последовал приглашению и разделил с ними их
семейную трапезу.
Когда завтрак был окончен, хозяйка дома, которая имела сообщить ему
кое-что важное, пригласила его перейти в гостиную и излила на него такой
панегирик своим детям, на какой только способны любящие матери. Они знают
то, знают это. Их обучали знаменитые профессора. "Та ужасная француженка,
может, вы ее помните, мадемуазель Лебрюн, - сообщила мимоходом Мария, - даже
страшно сказать, кем оказалась! Выяснилось, что она учила девочек
неправильному произношению. И отец ее был вовсе не полковник, а... даже
говорить не хочется! Спасибо еще, что я избавилась от этой проходимки
прежде, чем мои бесценные малютки успели узнать, что она за птица!" Затем
последовал подробный перечень достоинств обеих девочек, как и в былые
времена прерываемый отдельными выпадами против семейства леди Анны.
- А почему вы не привели с собой вашего мальчика? Я всегда любила его,