Мей Лев Александрович. Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 2)

городском Атенеуме, каковая, по общему признанию, была весьма занимательной
и удостоилась похвал как в "Сентинеле", так и в "Индепенденте". Разумеется,
он внес деньги на монумент, воздвигаемый ньюкомцами, и на всякие богоугодные
дела, ради которых усердствовали почтенные низкоцерковники, и на устройство
скачек (ибо молодые фабриканты города Ньюкома были столь же привержены
спорту, как и все северяне), на больницу, народную читальню, на реставрацию
стены алтаря и большого витража в старой ньюкомской церкви (настоятель
преподобный Дж. Балдерс), - словом, выложил уйму денег за право представлять
в парламенте родной город, или, как величал его сэр Барнс в предвыборных
речах, "колыбель предков и гнездилище рода", хотя сам он, между прочим,
родился в Клепеме.
Леди Клара была плохой помощницей этому молодому политическому деятелю
в его посягательствах на симпатии Ньюкома и его обитателей. С тех пор как
она вышла за Барнса, ее словно придавила какая-то тяжесть. Пока был жив сэр
Брайен, она еще улыбалась и шутила, и беседовала довольно мило и приятно;
такой она оставалась и теперь в дамском обществе, когда с ней не было
Барнса. Но стоило ему присоединиться к гостям, и все замечали, как жена его
тут же замолкала и тревожно поглядывала на него, прежде чем открыть рот. Она
начинала запинаться, глаза ее наполнялись слезами, ее и без того слабый ум
совсем испарялся в присутствии мужа; он злился и пытался скрыть свой гнев
под насмешкой, а то порой терял терпение и разражался бранью, и тогда Клара,
всхлипнув, выбегала из комнаты. Весь Ньюком знал, что Барнс застращал жену.
Однако ньюкомцам было известно о Барнсе и кое-что похуже этого. Или вы
думаете, что маленькая заминка, произошедшая у него на свадьбе, осталась
неизвестной в Ньюкоме? Его жертва была местной жительницей, а помолвленный с
нею парень работал на ньюкомской фабрике. В молодые годы, наезжая в Ньюком,
Барнс охотно проводил время с такими молодыми кутилами, как Сэм Джоллимен
(фирма "Братья Джоллимен и Боучер"), Боб Гомер (транспортная компания
графства), Эл Раккер (чей папаша однажды выложил за сына восемнадцать тысяч
фунтов, когда на скачках выиграл Томагавк) и с прочей развеселой компанией,
о которой (особливо же о Барнсе) ходило множество разных рассказов. Почти
все эти господа теперь перебесились и стали солидными дельцами. Эл, как
известно, остепенился и составил себе состояние на хлопке. Боб Гомер
возглавил банк, а что до Сэма Джоллимена, так миссис С. Дж. приняла все меры
к тому, чтобы он больше не сорвался с цепи: она даже не разрешала ему
сыграть партию на бильярде или отобедать где-нибудь без нее... Я бы мог
сообщить вам и другие любопытные подробности о жизни ньюкомской
аристократии, не будь мы преимущественно заняты судьбой лишь одного
почтенного семейства.
Все старания Барнса завоевать популярность ни к чему не приводили,
отчасти по его собственной вине, отчасти же потому, что такова уж природа
людей, а в данном случае - ньюкомцев: никак им не потрафишь! К примеру, он
дал объявление в "Индепенденте" - глядишь, уже недоволен "Сентинел", верный
оплот "синих". Или, допустим, он попросил сектантского проповедника мистера
Ханча произнести послеобеденную молитву, тогда как предобеденную молитву
читал доктор Балдерс - и вот в обиде и Ханч и Балдерс. Он пожертвовал на
скачки - какой еретик! На миссионеров - какой ханжа! Но главное зло
заключалось в том, что Барнс, будучи молод и невоздержан на язык, не мог
утерпеть, чтобы об одном не сказать за спиной, что он "полный идиот", о
другом - что он "старый осел", и прочее, и эти резкие слова в одну минуту
сводили на нет действие денег, дюжины обедов, бесчисленных комплиментов и
месяцами расточаемых улыбок.
Теперь он стал умнее. Он гордится своим именем и происхождением и
считает Ньюком чуть ли не своей вотчиной. Но представлять Ньюком в
парламенте, говорит он, его папенька вздумал напрасно.
- Никогда, черт возьми, не соглашайтесь быть депутатом от округа,
который лежит за воротами вашего парка, - говорит нынче сэр Барнс, - а
главное, не старайтесь угодить соседям, провались они все к черту! Терпеть
их не могу, сэр. Лучше держитесь понезависимей и покажите им свою силу. С
тех пор как я прошел в парламент от другого округа, мои текущие расходы
сильно сократились. Я не хожу теперь ни в Высокую, ни в Низкую церковь, не
даю ни шиллинга на эти чертовы скачки, распроклятые даровые обеды и разных
злосчастных миссионеров. Я наконец обрел покой.
Итак, несмотря на все свои денежные взносы и заигрывания с ньюкомцами
разных сословий, сэр Барнс Ньюком не пользовался у них популярностью; враги
у него имелись во всех партиях, а вот надежных друзей не было и в своей.
Трудно было сыскать человека, который не подозревал бы, что Барнс
насмехается над ним. И Балдерс, местный проповедник, и Холдер, ратовавший за
избрание Барнса, и все ньюкомское общество в целом (дамы еще больше, чем
мужчины) ощущали какую-то тревогу от его подозрительной любезности и
успокаивались лишь после его ухода. Люди чувствовали, что это не мир, а
только перемирие, и постоянно ждали возобновления войны. Когда на рынке он
поворачивался к ним спиной, они испытывали облегчение, а проходя мимо ворот
его парка, бросали на них отнюдь не дружественные взгляды.
Все, что делалось за этими стенами, было хорошо известно многим. Сэр
Барнс покрикивал на прислугу, и, конечно, его прекрасно обслуживали, но при
этом весьма недолюбливали. Дворецкий водил дружбу с Тэплоу; у экономки тоже
имелась подружка в городе, а именно - миссис Тэплоу из "Королевского Герба";
один из грумов Ньюком-парка захаживал к горничной миссис Балдерс; и всякая
отлучка из дому, всякий визит соседей, слезы, ссоры, гости из Лондона, -
словом, вся жизнь обитателей Ньюком-парка тут же становилась достоянием
округи. Аптекарь, воротившись из поместья, рассказывал ужасную историю. Его
позвали к леди Кларе, когда у той была страшная истерика. На лице ее милости
был синяк, а когда к ней приблизился сэр Барнс (он все время присутствовал -
ни на минуту не оставлял их), она взвизгнула и стала кричать, чтобы он не
подходил к ней. Мистер Вайдлер не удержался и рассказал об этом миссис
Вайдлер, а та под большим секретом поделилась с несколькими своими
приятельницами. Вскоре сэра Барнса с леди Кларой видели в городе, где они,
мило беседуя, делали какие-то покупки; гости, обедавшие в замке, утверждали,
что, по-видимому, баронет в полном мире с супругой; однако история о
разбитой щеке запала кое-кому в память, и на нее, как на все подобные
истории, не замедлили нарасти сложные проценты.
Ну, скажем, поссорились люди и помирились; а то и не домирились, а
только делают вид, будто у них тишь да гладь, говорят друг другу "милочка" и
"дружок" и придают своему лицу любезное выражение специально для Джона,
который входит с ведерком угля как раз, когда они лаются и грызутся, или
произносит: "Кушать подано!" - в самую ту минуту, что они готовы уже
вцепиться друг другу в глотку. Допустим, женщина очень несчастна и все же
улыбается и не выказыввет своего горя.
- И прекрасно, - скажут ее благоразумные друзья и прежде всего мужнины
родственники. - Вы достаточно знаете приличия, дорогая, чтобы не проявлять
горя перед людьми, особенно же - перед бесценными малютками.
Словом, ваш долг - лгать. Лгите друзьям, лгите себе, если можете, лгите
своим детям.
Какой женщине пошло на пользу это навязанное ей притворство? Или вы
полагаете, что, научившись скрывать за улыбкой обиду, она ограничится
подобным притворством? Бедная леди Клара! Думается, и вам могла бы выпасть
доля посчастливей той, какой вы удостоились. И еще мне кажется, что в вашем
любящем и бесхитростном сердце никогда бы не поселилась ложь, если бы вам
позволено было отдать его своему избраннику. Но вы оказались во власти
человека, который своим жестоким и презрительным обращением поверг вас в
трепет; вы боялись поднять глаза, чтобы не встретить его издевательского
взгляда; его мрачное равнодушие убивало всякую радость. Представьте себе
растеньице, нежное и хрупкое от природы, но способное расцвести пышным
цветом и тешить наш взор удивительными цветами, если только ему будет
суждено попасть в теплый климат и заботливые руки; или молодую девушку,
взятую из родительского дома суровым властелином, чьи ласки не менее
оскорбительны, чем безразличие; отныне ее удел - жестокое обращение,
томительное одиночество и горькие, горькие воспоминания. Теперь представьте
себе, как тирания рождает в ней притворство, и тогда поспешим нанять
адвоката, который уж распишет перед британским судом обиды оскорбленного
супруга и терзания его кровоточащего сердца (если только мистера Златоуста
не перехватит другая сторона) и сумеет убедить слушателей, что в лице
потерпевшего оскорблено все общество. Так утешим же этого мученика крупной
суммой за нанесенный ему ущерб, а женщину - виновницу всего - выведем на
площадь и побьем камнями.


^TГлава LVI^U
Rosa quo locorum sera moratur {А роза между тем расцветала (лат.).}

Клайв Ньюком перенес свое поражение с твердостью и мужеством, каких и
ждали от этого молодого человека все хорошо его знавшие. Пока была хоть
какая-то надежда, бедняга терзался неимоверно; точно так же игрок не ведает
радости и покоя, доколе в кармане у него остается хоть несколько гиней,
которые он ставит на карту, даже когда у него почти нет надежды выиграть./Но
вот исчезла последняя монета, и наш приятель покидает злосчастный стол,
проиграв бой, но не пав духом. Он возвращается в людское общество и теперь
бережется этой пагубной лихорадки; иногда, в минуты одиночества или
бессонницы, ворочаясь ночью в постели, он, возможно, вспоминает роковую
игру, думает о том, как он мог ее выиграть, а быть может, сожалеет, что
ввязался в нее, однако подобными мыслями Клайв ни с кем не делился. Он был
достаточно великодушен, чтобы не слишком винить Этель, и даже защищал ее в
разговорах с отцом, который, признаться, выказывал теперь ярую враждебность
по отношению к этой девице и всем ее родственникам. Томас Ньюком не
отличался гневливостью и был решительно неспособен на обман, но уж если
приходил в возмущение или наконец догадывался, что его обманули, тогда -
горе обидчику! Отныне он становился для Томаса Ньюкома воплощением зла.
Каждое слово, каждый поступок врага казались нашему достойному джентльмену
подлой ловушкой. Если Барнс давал обед, дядюшка готов был заподозрить, что
банкир хочет кого-то отравить; если тот выступал с заявлением в палате общин
(а Барнс делал это частенько), полковник был убежден, что за речами этого
негодяя скрывается какой-то адский смысл. И остальные представители этой
ветви Ньюкомов были в его глазах нисколько не лучше; все они лживы,
корыстны, суетны, жестокосердны; сама Этель нынче казалась ему не лучше тех,
кто ее воспитывал. Людская ненависть, так же, как и любовь, чужда здравому
смыслу. Право, не знаю, что для нас обиднее, - вызывать незаслуженную
ненависть или неоправданную любовь!
Клайв не обрел душевного покоя, покуда между ним и его былыми
терзаниями не легло море; вот теперь Томасу Ньюкому представилась
возможность совершить с сыном то путешествие, о котором наш добряк так давно
мечтал. Они проехали через Рейнскую область и Швейцарию, оттуда перевалили в
Италию, из Милана двинулись в Венецию (где Клайв поклонился величайшему
творению живописи - знаменитому "Вознесению" Тициана); затем направились в
Триест, перебрались через живописные Штирийские Альпы на пути в Вену и
узрели Дунай и равнину, на которой Собесский дал битву туркам.
Путешествовали они с удивительной быстротой. Они мало разговаривали друг с
другом и представляли собой классическую пару английских туристов. Наверное,
многие встречные с улыбкой глядели на "этих чудаков-англичан" и пожимали
плечами. Откуда им было знать, какая печаль томит душу младшего
путешественника и сколько глубокой нежности, и заботы в сердце у старшего.
Клайв писал нам, что путешествие их протекает очень приятно, однако я не
хотел бы участвовать в нем. Так ограничимся же этим сообщением. Подобное
путешествие в обществе своей безмолвной скорби случалось совершать и другим.
Как прочно запоминаются места, где нас преследовали печальные думы. И если
потом, когда ваша тоска уляжется, вы опять попадете в те края, по которым
странствовали об руку с этим невеселым спутником, его призрак встанет из
небытия и появится перед вами. Представьте себе на минуту, что этот период
жизни мистера Клайва описывался бы не в двух словах, а в нескольких
подробных главах, какие бы то была скучные страницы! За три месяца друзья
наши повидали множество людей, городов, рек, горных хребтов и прочего
такого. Ранней осенью они уже воротились во Францию, и сентябрь застал их в
Брюсселе, где в уютном особняке обитал Джеймс Бинни, эсквайр, со своими
родственницами и где, как вы догадываетесь, Клайв и его отец были приняты с
великим радушием.
Привезенный на континент чуть ли не силком, Джеймс Бинни вскоре свыкся
с тамошней жизнью. Он провел зиму в местечке По, лето в Виши, целебные воды
которого оказали на него весьма благотворное действие. Его дамы завели
множество приятных знакомств среди иностранцев. В числе друзей миссис
Маккензи имелось немало графов и маркиз. Вместе с нашими друзьями
путешествовал и любезный капитан Гоби. К кому он был больше привязан - к
матери или к дочери - трудно сказать! Рози считала его крестным отцом, а
миссис Маккензи называла "скверным и опасным негодником", "бездельником" и
"прелестным человеком". Не знаю, считать ли это утешением или огорчаться
тому, как немного надо ума, чтобы приводить в восхищение некоторых из наших
женщин. Остроты Гоби казались весьма утонченными маменьке, а возможно, и
дочке, однако наш юный набоб - Клайв Ньюком - с каменным лицом выслушивал
даже лучшие из шуток Гоби, - ну и дерет же нос этот юнец, черт возьми!
При Гоби состоял его страстный почитатель и неразлучный друг - молодой
Кларенс Хоби. Капитаны Гоби и Хоби вместе странствовали по свету, вместе
посещали Бад-Гомбург и Баден-Баден, Челтнем и Лемингтон, Брюссель и Париж, в
Лондоне принадлежали к одному и тому же клубу, где молодой офицер и старый
служака черпали все свои радости и утехи, а также свои представления о
хорошем тоне. Шутки, бытовавшие, в "Стяге", его банкеты и их устроители
служили главной темой их разговоров. Уже не числившийся в полку
пятидесятилетний Гоби с крашеными усами был самым подходящим товарищем для
своего зеленого соклубника; за границей он все время получал от кого-нибудь
письма с последними каламбурами, сочиненными в курительной клуба, а в
Лондоне, при его познаниях в винах, лошадях, сигарах и поварском искусстве,
а также талантах военного рассказчика оказывался чрезвычайно занимательным
собеседником. Он знал историю подвигов каждого полка, каждого командира,
каждого генерала. Как известно, сам он не раз дрался на дуэли и улаживал
бесчисленное множество "дел чести". Конечно, он не вел аскетического образа
жизни и не отличался высоким интеллектом, однако хоть и был беден - имел
доброе имя, хоть и был сильно в летах - оставался весел, деятелен и любезен,
и хотя молодежь величала его "старым Гоби" - нес свои годы легко и
непринужденно, и, наверное, далеко не одна только миссис Маккензи говорила
про него, что он "прелесть". Вероятно, шумливая болтовня Гоби немного
утомляла Джеймса Бинни, но Томас Ньюком охотно делил общество капитана, а
тот, в свою очередь, по справедливости ценил достоинства полковника.
Родителю Клайва Брюссель очень понравился. Они с сыном сняли прекрасную
квартиру неподалеку от того поместительного особняка в парке, который
занимал Джеймс Бинни со своими домочадцами. Поблизости лежало поле Ватерлоо,
куда наш индийский служака не раз совершал паломничества в сопровождении
Гоби. Здесь же неподалеку когда-то сражался герцог Мальборо, каковое
обстоятельство, очевидно, куда меньше занимало капитана. Зато Клайв ходил
туда с превеликой охотой и сделал немало набросков, изображавших подвиги
Черчилля и принца Евгения, Куттса и Кэдогана; их высокие ботфорты, длинные
парики и могучие фламандские скакуны казались ему еще более живописными и
непривычными, нежели сюртук герцога Веллингтона и меховые шапки французских
гренадеров, которые наводнили полотна английских и французских художников.
Наш любезный полковник пригласил чету Пенденнисов погостить у него в
Брюсселе (хоть месяц, хоть полгода) и принял их там с отменным
гостеприимством. Нам была отведена целая анфилада прелестных комнат. Мой
кабинет сообщался с мастерской Клайва. Мы провели с ним в разговорах не один
час, совершили вместе не одну верховую и пешую прогулку. Я заметил, что
Клайв не упоминал больше имени мисс Ньюком, и мы с Лорой почли за благо не
заговаривать о ней. Лишь однажды, когда мы прочли в газетах о смерти леди
Гленливат, матери лорда Фаринтоша, я, помнится, сказал:
- Наверно, свадьбу опять отложат.
- Qu'est ce que cela me fait? {Мне-то что за дело? (франц.).} - мрачно
говорит мистер Клайв, занятый работой над жизнерадостной картиной,
изображавшей шествие графа Эгмонта на казнь; я имел честь позировать ему для
алебардщика, капитан Хоби - для Эгмонта, а капитан Гоби - для герцога Альбы,
смотрящего из окна.
Миссис Маккензи в ту зиму была наверху блаженства и славы. У нее был
собственный выезд, и она без устали на нем раскатывала. Она вращалась в
лучшем брюссельском обществе. Она имела свой журфикс. Она без конца ездила
на разные ассамблеи и дважды удостоилась приглашения на придворный бал, где,
надо сказать, обе они с дочерью выглядели совершенно очаровательно.
Полковник вычистил свой старый мундир и выезжал вместе с ними. Мосье
Ньюком-сын, насколько я могу судить, был в этих бальных залах красавцем не
из последних, и, когда он вальсировал с Рози (а он делал это значительно
лучше капитана Хоби), наверное, многие говорили себе: какая прелестная пара!
Малютка Рози нравилась всем, включая мою жену, на которую, право же,
трудно угодить. Она пела теперь еще лучше и казалась особенно хорошенькой,
когда пела. Если бы не аккомпанемент ее маменьки, непрестанно заводившей за
спиной дочери, - Рози, мол, ангел, к ней так внимателен граф Вандерслаапен,
синьор Полонини прямо засыпает девочку комплиментами, наш посланник сэр
Хорэс Дэш всегда так упрашивает ее спеть еще разочек "Batti, batti...", а
эрцгерцог хлопает в ладоши и говорит: "О, да!.."; так вот, если б не эти
комментарии миссис Мак, я, конечно, отдал бы должное обаянию мисс Рози и ее
вокальным упражнениям. Что до капитана Хоби, то легко было заметить, какое
действие производили на него песенки мисс Рози и ее красота.
И вправду, трудно было не любоваться этой прелестной малюткой, когда
она ухаживала за дядюшкой Джеймсом и его старым другом, полковником.
Последний скоро привязался к Рози не меньше самого Джеймса Бинни, чье лицо
неизменно расплывалось в улыбке, едва он на нее взглядывал. Она поистине
угадывала все его желания и порхала по комнате, исполняя их. Когда он ехал
на прогулку, она вскакивала в коляску и обертывала ему ноги шалью: Джеймс
теперь был зябок и ленив. Сама она усаживалась против него и без конца ему
улыбалась, а когда он задремывал, спешила укутать его шею еще одним платком.
Сомневаюсь, чтобы она понимала его шутки, однако, слушая их, всегда
улыбалась мило и ласково. А как она бросалась его целовать и в какой
приходила восторг, если он приносил ей букет для бала. Однажды, когда она
собиралась на бал, в гостиной миссис Маккензи появились оба старика, Джеймс
и Томас, и у каждого в руках было по букету для Рози. То-то они посмеялись!
- Ах ты, наша маленькая Сусанна! - проговорил Джеймс, получив свою
обычную награду. - А теперь ступай, поцелуй второго старца.
Рози не сразу постигла смысл этой шутки, ведь смеяться чужим остротам
было легче, чем понимать их; но потом, когда ей объяснили, в чем дело, она
подошла к полковнику Ньюкому и прижалась своей хорошенькой свеженькой щечкой
к его седым усам, - тут, наверное, всякий залюбовался бы ею.
- Ей-богу, не знаю, кто из вас больше покраснел, - пошутил Джеймс
Бинни; и в самом деле, лицо старика, как и лицо девушки, залил милый румянец
смущения.
В тот же день, точно небу было угодно засыпать мисс Рози цветами, к
обеду пожаловал не кто иной, как капитан Хоби и принес еще один букет.
Дядюшка Джеймс по этому поводу сказал, что Рози должна будет ехать на бал,
увешанная букетами, как краснокожий - скальпами.
- Боже правый! - восклицает миссис Маккензи.
- Помилуйте, дядюшка! - удивляется мисс Рози. - Какие вы страсти
говорите!
Гоби напомнил миссис Мак про вождя индейского племени Хукамагуша, -
она, конечно, видела его в Квебеке, где стоял Сто пятидесятый полк, - так
его вигвам был весь завешан скальпами; а сам он целыми днями валялся пьяный
где-нибудь около казармы и смертным боем бил свою бедную жену европеянку.
И тут в комнате появляется мистер Клаив Ньюком, и веселые шутки и
щебетанье почему-то смолкают.
Неужели же Клайв тоже принес букет? Нет, о букете он как-то не,
подумал. Он одет во все черное, носит кудри до плеч, длинные усы и
меланхолическую эспаньолку. Он очень хорош собой, но мрачен, как гробовщик.
И вот Джеймс Бинни говорит:
- Помнишь, Том, тебя когда-то величали "рыцарем печального образа"?
Так, ей-богу, Клайв унаследовал отцовское обличье. - Затем Джеймс
восклицает: - А теперь за стол! - и направляется в столовую, подхватив под
руку миссис Пенденнис; Рози цепляется за полковника, Гоби шествует об руку с
миссис Мак, оба - весьма довольные друг другом; и я так и не знаю, с каким
же из трех букетов поехала на бал красавица Рози.
Наше пребывание у друзей в Брюсселе не могло продлиться больше месяца,
поскольку к концу этого срока нас ждали на родине еще одни друзья, которые
были так любезны, что пожелали видеть у себя миссис Пенденнис со всем ее
кортежем: нянькой, малюткой и супругом. И вот мы распростились с Рози и
полковой дамой, с обоими нашими славными стариками и юным меланхоликом
Клайвом, - тот проводил нас до Антверпена и совершенно покорил сердце Лоры
тем, как бережно он нес ее малыша, когда мы садились на пароход. Бедняга, до
чего он был грустен во время расставания с нами! Глаза его, казалось,
смотрели не на нас, а куда-то вдаль, где витали его мысли. Он тут же побрел
с пристани, понурый, с неизменной сигарой во рту, погруженный в свои
печальные думы; его, очевидно, совсем не занимало, остаемся мы или уезжаем.
- По-моему, напрасно они поселились в Брюсселе, - говорит Лора, сидя со
мной на палубе, пока наш малыш спокойно лопочет рядом, а ленивые воды Шельды
тихо несут нас вперед.
- Кто? Ньюкомы? Они же прекрасно устроились. У них отличный метрдотель
и превосходная кухня, и ваш младенец, сударыня, здоров, как никогда.
- Ненаглядное мое дитятко! - Ненаглядное дитятко издает радостные
крики, прыгает на руках у няньки и тянется пухлой ручонкой за печеньем,
которое протягивает ему маменька. - А я все не перестаю думать, Артур, что
Рози была бы гораздо счастливее в качестве миссис Хоби, нежели миссис
Ньюком.
- А кто, собственно, думает, что она станет миссис Ньюком?
- Ее мать, дядя и отец Клайва. С тех пор как полковник разбогател,
миссис Маккензи, по-моему, узрела в Клайве кучу достоинств. А Рози поступит
так, как велит маменька. Если Клайв окажется столь же покладист, дядя Джеймс
с полковником будут просто счастливы. Дядя Джеймс всей душой жаждет этого
брака (они с сестрой в этом единодушны). Вчера вечером он сказал мне, что
если он увидит обоих детей счастливыми, то прочтет "Nunc dimittis" {Ныне
отпущаеши... (лат.).} и будет чувствовать себя спокойно даже в чистилище.
- Ну, а ты что ответила?
- Рассмеялась и сказала дяде Джеймсу, что я - сторонница Хоби. Он очень
добродушный, честный, искренний, этот мистер Хоби, настоящий джентльмен. Но
дядя Джеймс возразил, что бедный Хоби, по его мнению, ...ну словом, так
глуп, что просто жаль отдавать за него Рози. Я не стала говорить дяде
Джеймсу, что до приезда Клайва Рози отнюдь не находила Хоби глупым. Они пели
дуэты и совершали верховые прогулки, покуда не появился Клайв. Прошлой
зимой, когда они жили в По, Хоби, по-моему, был весьма по душе мисс Рози. Ей
прочат в мужья Клайва, и она готова восхищаться им, только она его очень
боится. Конечно, он выше ростом и красивее капитана Хоби, богаче и умнее
его.
- Какое может быть сравнение! - замечает мистер Пенденнис. - Право,
душенька, такого очаровательного юношу, как наш Клайв, не часто встретишь.
Смотреть на него, и то удовольствие. Какие у него ясные синие глаза, по
крайней мере, были такими, пока их не затуманила грусть. Какой мелодичный
смех! Какая стройная, легкая фигура! Сколько в этом юноше благородства,
отваги, чести! Я не скажу, что он особенно талантлив, однако у него на
редкость стойкий и мужественный характер, открытая, веселая и добрая душа.
Да можно ли его сравнивать с Хоби! Клайв, он - орел, а тот - совенок, гроза
мышей.
- Люблю, когда ты так говоришь, - нежно отзывается Лора. - Тебя считают
страшным насмешником, Артур, но я лучше знаю своего мужа. Мы лучше знаем
папу, правда ведь, солнышко? (Тут моя жена кинулась целовать маленького
Пенденниса, прыгающего на руках у подошедшей нянюшки.) И однако, -