Страница:
собственным состоянием. Поскольку "Братья Хобсон" вложили крупные суммы в
железнодорожное общество "Англия-Континент", о чем сообщалось выше, Барнса
осенила идея назначить его высочество принца де Монконтур и прочее и прочее
директором французского правления этого предприятия; пригласить в Ньюком
высокородного мота, увенчанного новым титулом, и примирить с супругой и
всеми остальными Хиггами. Сам этот титул был, так сказать, выдумкой Барнса;
он вытащил виконта де флорака из его грязного жилища на Лестер-сквер и
отправил его монконтурское высочество к его достопочтенной немолодой
супруге. Печальные дни раскола были позади. Блестящий молодой викарий от
доктора Балдерса, тоже носивший длинные волосы, прямые жилеты и обходившийся
без воротничка, успел примирить виконтессу де Флорак с религией, служители
которой ходили в столь диковинном виде. Хозяин гостиницы на Сент-Джеймс, где
они обосновались, получал вино от Шеррика и посылал домочадцев в часовню
леди Уиттлси. Красноречие преподобного Чарльза Ханимена и приятность его
манер были по достоинству оценены его новой прихожанкой, - вот теперь автор
сей хроники объяснил вам, как постепенно перезнакомились между собой все
появившиеся здесь лица.
Сэм Хигг, чье имя пользовалось особым уважением на Лондонской и
Манчестерской бирже, вступил в правление "Англия-Континент". Другой Хигг
недавно скончался, оставив свои деньги родным, и наследство это весьма
увеличило капиталы мадам де Флорак, которая записала часть своего состояния
на имя мужа. Акции железнодорожной компании пользовались большим спросом и
давали хороший дивиденд. Принц де Монконтур торжественно воссел за стол
парижского отделения, куда частенько наезжал Барнс Ньюком. Сознание
причастности к деловым кругам отрезвило Поля де Флорака и подняло его в
собственных глазах; в сорок пять лет он наконец расстался с молодостью, был
не прочь носить жилеты пошире и не скрывал уже седины в усах. Его
сумасбродства были забыты, и в правительственных кругах к нему относились
благожелательно. Он мог получить должность чрезвычайного посла при дворе
королевы Помаре, но этому помешало слабое здоровье его супруги. Он каждое
утро наносил супруге визит, присутствовал на ее приемах, сидел подле нее в
оперной ложе и постоянно появлялся с ней на людях. Он продолжал устраивать
интимные маленькие трапезы, на которых иной раз присутствовал и Клайв; мог
черным ходом выходить из своих апартаментов, которые анфилада мрачных залов
отделяла от спальни с зеркалами и ложем под желтым пологом, где почивали
принцесса и ее Бетси. Когда кто-нибудь из его лондонских друзей являлся в
Париж, он водил нас по этим залам и представлял по всей форме ее высочеству.
Он был все так же прост и так же чувствовал себя дома во всей этой роскоши,
как в грязной квартирке на Лестер-сквер, где сам себе чистил ботинки и жарил
на угольях селедку. Что до Клайва, то он был любимцем этого дома; принцесса
не в силах была устоять перед его располагающим видом, а Поль любил его
ничуть не меньше, чем его маменька, хотя и на свой, особый манер. А что,
если ему поселиться в Hotel de Florac? В павильоне у него была бы чудесная
мастерская с комнаткой для слуги. Нет, ему лучше поселиться отдельно - в
Hotel de Florac он оказался бы исключительно в дамском обществе.
- Я встаю поздно, - говорил хозяин, - и большую часть дня отсутствую -
все дела правления. Тебе пришлось бы играть в триктрак с моим престарелым
батюшкой. Матушка занята уходом за ним. Моя сестра всецело отдала себя
детям, у которых постоянно какой-нибудь бронхит. Общество ее высочества тоже
не представляет интереса для молодого человека. Нет, ты лучше приходи и
уходи, когда вздумаешь, Клайв, mon garcon {Мой мальчик (франц.).}, мой сын,
для тебя всегда будут ставить прибор на столе. А не хочешь ли ты написать
портреты всех членов семьи? Денег тебе не нужно? Мне в твои годы их не
хватало, да и после тоже почти что всегда, mon ami {Мой друг (франц.).}.
Зато теперь мы купаемся в золоте, и пока в моем кошельке есть хоть луидор,
знай, десять франков из него твои.
Чтобы доказать матери, что он и не помышляет о протестантской вере,
Поль каждое воскресенье ходил с ней на мессу. Иногда их сопровождала и мадам
Поль; у них со свекровью, конечно, не могло быть взаимной приязни, однако
отношения их теперь были верхом корректности. Они встречались раз в день.
Мадам Поль приходила навещать графа де Флорака, а ее служанка Бетси
забавляла старика своей оживленной болтовней. Она возвращалась к хозяйке с
удивительными историями, которые ей рассказывал его сиятельство про свое
Житье в эмиграции - еще до женитьбы на графине, - когда он был учителем
танцев, parbleu! {Черт возили! (франц.).} У него даже хранилась скрипка -
трофей тех времен. Он болтал о прошлом, кашлял и напевал разные песенки
своим разбитым старческим голосом. "Господи, твоя воля, видать, очень он
стар годами сударыня!" - замечает Бетси. Он отлично помнил минувшее, но
порой рассказывал какую-нибудь историю дважды или трижды в течение часа.
Боюсь, он не вполне раскаялся в своих былых прегрешениях. Иначе, с чего бы
он так смеялся и хихикал, рассказывая о них? А смеялся и хихикал он до тех
пор, пока не нападал приступ стариковского кашля; тогда приходил Сен-Жан,
его старый слуга, хлопал графа по спине и заставлял его проглотить ложку
сиропа.
Между двумя такими женщинами как мадам де Флорак и леди Кью,
разумеется, не могло быть большой приязни или симпатии. Любовь, долг, семья,
религия - этим жила француженка; англичанкой тоже, по-видимому, руководило
чувство долга и забота о семье, однако понимание долга было у них различное:
леди Кью считала, что ее долг перед близкими состоит в том, чтобы
способствовать их продвижению в свете; мадам де Флорак полагала, что близким
надо всячески помогать, молиться о них, окружать их неустанной заботой,
стараться наставить добрым словом. Кто из них оказался счастливей, не знаю.
Старший сын мадам де Флорак был милым вертопрахом, второй - целиком посвятил
себя церкви, а дочь отдала себя детям и не позволяла бабушке даже к ним
прикоснуться. Поэтому Элеонора де Флорак была очень одинокой. Казалось,
небеса отвратили от нее сердца детей. Всю жизнь она только и делала, что
опекала себялюбивого старика, коему еще в ранней юности была отдана по воле
родителя, а родительский приказ был для нее законом; повинуясь мужу,
стараясь его уважать, она отдала ему все, кроме сердца, над которым была не
властна. Таков печальный удел многих добрых женщин: красота расцветания,
немножко солнечного тепла, даримого любовью, потом горькое разочарование,
тоска и потоки слез и, наконец, длинная, скучная история покоренной жизни.
"Не здесь твое счастье, дочь моя, - утешает священник. - Господь взыскивает
страданием тех, кого любит". Он говорит ей о страстях великомучениц, о
теперешнем их блаженстве и славе, призывает ее нести свое бремя с такой же
верой, как они, и считает себя полномочным обещать ей такую же награду.
Вторая матрона была не менее одинока. И мужа и сына она схоронила, ни
об одном из них не пролив слезы, - не в характере леди Кью было плакать.
Внук, которого она любила, пожалуй, больше всех на свете, вышел из-под ее
воли и стал ей чужим; дочери покинули ее дом все, кроме одной, чья немощь и
физический недуг воспринимались матерью как личное оскорбление. Все лелеемые
ею планы так или иначе рушатся. Она ездит из города в город, с бала на бал,
из гостиницы в замок - вечно недовольная и всегда одинокая. Она видит, что
люди страшатся встречи с ней, что ее зовут не потоку, что хотят видеть, а
потому что боятся не позвать и вынуждены терпеть; пожалуй, ей даже по нраву
внушать людям страх и вламываться в дом, а не входить в распахнутые двери.
Она непременно старается командовать повсюду, куда попадает, попирает своих
и чужих с мрачным сознанием, что ее не любят, гневается на людей за их
трусость и неукротимо желает везде главенствовать. Быть одинокой и гордой
старухой без единого друга - вот ее удел. И если француженка подобна той
птичке из басни, которая вскармливает птенцов своей кровью, то леди Кью,
коли вправду ей доступны материнские чувства, охотится для своего выводка на
стороне и таскает ему мясо. Так вот, чтобы довести эту аналогию до конца,
нам теперь, пожалуй, следует сравнить маркиза Фаринтоша с ягненком, а мисс
Этель Ньюком с молодым орленком. Разве это не странное явление (или только
выдумка поэтов, измысливших свою естественную историю), что легкокрылая
птица, которая может взлететь к солнцу и не ослепнуть от его сияния, потом
спускается с небес и набрасывается на кусок падали?
Узнавши о некоторых обстоятельствах, мадам де Флорак почувствовала
большой интерес к Этель Ньюком и на свой деликатный манер постаралась
сблизиться с нею. Мисс Ньюком и леди Кью посещали "среды" принцессы де
Монконтур.
- Нам надо быть как можно любезнее с этими людьми, душа моя, это в
интересах семьи, - говорила леди Кью, и она каждую среду являлась в Hotel de
Florac и беззастенчиво третировала ее высочество. С мадам де Флорак даже
леди Кью не могла быть грубой. Француженка держалась так мягко и достойно,
что леди Кью просто не к чему было придраться, и она изволила объявить мадам
де Флорак "tres grande dame" {Настоящей аристократкой (франц.).}. "Из тех,
каких нынче почти не сыщешь", - замечала леди Кью, полагая, что и сама
принадлежит к упомянутой категории. Когда мадам де Флорак, вспыхнув
румянцем, пригласила Этель прийти навестить ее, бабушка с готовностью дала
на то свое согласие.
- Она, как я слышала, ужасно богомольная и, наверно, постарается тебя
обратить. Но ты, разумеется, ей не поддашься и будешь благоразумно избегать
разговоров о религии. Ни в Англии, ни в Шотландии сейчас нет среди католиков
ни одного достойного жениха. Вот увидишь, они женят молодого лорда
Дервентуотера на какой-нибудь итальянской принцессе; а пока что ему
семнадцать и его духовные отцы глаз с него не спускают. Сэр Бартоломью Фокс
получит большое состояние, когда скончается лорд Кэмпион, если тот не
завещает своих денег монастырю, в котором живет его дочь, а больше и
говорить не о ком. Я специально наводила справки, - ведь обо всех надо знать
и о католиках тоже, - и этот коротышка мистер Руд, что был одним из
поверенных моего бедного брата лорда Стайна, сообщил мне, что в настоящее
время среди католиков нет ни одного завидного жениха. Будь возможно любезнее
с мадам де Флорак, она дружит со старыми легитимистами, а я, как ты знаешь,
не очень-то с ними в ладу последнее время.
- Но есть еще маркиз Монлюк; его здесь считают весьма богатым, - мрачно
заметила Этель. - Правда, он горбун, но очень возвышенного образа мыслей.
Кстати, мосье де Кадийан сделал мне давеча несколько комплиментов и даже
осведомился у Джорджа Барнса о моем приданом. Он - вдовец, носит парик и
имеет двух дочек. Что, по-вашему, хуже, бабушка: горб или парик и две дочки?
Мне нравится мадам де Флорак. Постараюсь, чтоб и бедная мадам де Монконтур
тоже мне понравилась, раз это в интересах семьи, так что я поеду к ним с
визитом, когда вы пожелаете.
И Этель отправилась к мадам де Флорак. Она была очень ласкова с детьми
мадам Превиль, внучатами мадам де Флорак, любезна и весела с мадам де
Монконтур. И она все чаще и чаще посещала Hotel de Florac, пренебрегая
кругом друзей леди Кью, всякими сановниками и дипломатами, русскими,
французскими, испанскими, чьи разговоры о европейских дворах, - о том, кто в
чести в Санкт-Петербурге, а кого не жалуют в Шенбрунне, - естественно, не
очень-то занимали это молодое, полное жизни создание. Благородный образ
жизни мадам де Флорак, спокойное достоинство и грустная доброта, с какой
француженка принимала ее, радовали и умиротворяли мисс Этель. Она приходила
и отдыхала душой в тихой комнате мадам де Флорак, или сидела в тени
безмятежного старого сада, окружавшего дом, вдали от сутолоки и болтовни
салонов, от дипломатических сплетен, от торопливых формальных визитов
нарядных парижанок, от пошлостей щеголеватых бальных кавалеров и от
торжественной загадочности старых сановников, посещавших гостиную ее
бабушки. Светская жизнь начиналась для нее поздним вечером, когда она в
свите старой графини переезжала из дома в дом и танцевала вальс за вальсом с
прусскими и неаполитанскими дипломатами, князьями и адъютантами и даже,
возможно, еще более высокими персонами, ибо двор короля-буржуа находился
тогда в зените славы и при нем, наверное, было много всяких молодых
высочеств, которые охотно танцевали с такой красавицей, как мисс Ньюком.
Маркиз Фаринтош тоже принимал участие в этих светских развлечениях. Его
английский разговор по-прежнему не отличался блеском, зато французская речь
была весьма необычной, и когда он появлялся на придворных балах в мундире
шотландских стрелков или в родном гленливатском пледе через плечо, то и в
собственных глазах и в глазах всего света был красивейшим из молодых
аристократов, проводивших сезон в Париже. Как уже сообщалось, он весьма
усовершенствовался в танцах, и усы у него для его лет были на редкость
длинные и пышные.
Принимая в расчет странную неприязнь леди Кью к некоему юноше по имени
Клайв, мисс Ньюком не рассказывала бабушке о том, что порой он заходит с
визитом в Hotel de Florac. Мадам де Флорак, воспитанная во французских
понятиях, сначала и помыслить не могла о том, чтобы разрешить кузенам
встречаться в ее доме; но ведь в Англии все по-иному. Поль заверил ее, что
les mees {Мисс, барышни (искаж. англ.).} в английских chateaux {Замках
(франц.).} часами прогуливаются с молодыми людьми по парку, удят с ними рыбу
и катаются верхом - и все с дозволения матерей.
- Когда я гостил в Ньюкоме, - рассказывал Поль, - мисс Этель не однажды
каталась и со мной; a preuve {Например (франц.).}, мы ездили навестить одну
старушку, их родственницу, которая просто боготворит Клайва и его батюшку.
Когда мадам де Флорак спросила сына о юном маркизе, с которым, как она
слышала, обручена мисс Этель, Флорак рассмеялся ее словам.
- Что вы, маменька! Этот юный маркиз обручен со всем Theatre des
Varietes {Театром "Варьете" (франц.).}. Ему смешна даже мысль о помолвке.
Давеча в клубе, когда речь зашла об этом и его спросили про мадемуазель
Луксор (это его odalisque obelisque, ma mere {Грандиозная одалиска, матушка
(франц.).}, такая верзила, что ее прозвали Луксором), - так вот, когда его
спросили, простит ли ему Луксор, что он охотится за мисс Ньюком, mon
Ecossais {Мой шотландец (франц.).} позволил себе во всеуслышанье объявить,
что не он за ней охотится, а она за ним. Нет, подумайте - эта Диана, эта
нимфа, это бесподобное и обворожительное создание! При этих словах все
рассмеялись, а его приятель, мосье Уолай, зааплодировал; тут я не выдержал и
сказал: "Господин маркиз, будучи не в ладу с нашим языком, вы изволили
употребить не то выражение, то есть, к счастью, поступили непредумышленно. Я
имею честь причислять к своим друзьям родителей молодой особы, о которой
сейчас шла речь. Не хотите же вы сказать, что девица, живущая под опекой
родителей и во всем им послушная, девица, которую вы ежевечерне встречаете в
свете и у дома которой можно изо дня в день видеть ваш экипаж, способна на
то, в чем вы так легкомысленно ее обвинили. Такие вещи, сударь мой, говорят
за кулисами театра, к примеру, о женщинах, у которых вы обучаетесь нашему
языку, а вовсе не о порядочных и целомудренных девушках! Учитесь уважать
своих соплеменников, мосье де Фаринтош, всегда чтить юность и невинность! А
если вы забываетесь, сударь мой, позвольте вас поправить тому, кто вам
годится в отцы".
- Что же он на это ответил? - спросила графиня.
- Я ожидал пощечины, - продолжал Флорак, - но ответ его был куда
приятней. Молодой островитянин, сильно краснея и отпуская, по своему милому
обыкновению, крепкие словечки, проговорил, что не хотел сказать ничего
худого об этой особе... "Даже имя которой, - добавил я, - не должно
произноситься в этих стенах". На сем и кончилось наше маленькое
препирательство.
Итак, мистеру Клайву по временам выпадало счастье встречать свою кузину
в Hotel de Florac, все обитатели которого, я думаю, желали, чтобы девушка
ответила ему взаимностью. Полковник успел некогда поделиться с мадам де
Флорак своей заветной мечтой, неисполнимой в ту пору из-за помолвки
племянницы с лордом Кью. Клайв в порыве сердца открыл свою страсть Флораку,
и услышав от француза, что может рассчитывать на него, показал ему
великодушное письмо своего отца, в котором тот просил его оказать помощь
"сыну Леоноры де Флорак", ежели в том будет нужда. Теперь догадливому Полю
стало все ясно.
- Наверно, ваш добрый родитель и моя матушка любили друг друга в дни
юности, во времена эмиграции.
Клайв признался, что кое-что слышал от отца, из чего заключил, что тот
был влюблен в мадемуазель де Блуа.
- Так вот почему она так потянулась к вам душой, да и я сразу же при
встрече почувствовал к вам какое-то влечение. - Клайв ждал, что он опять
кинется целовать его. - Передайте своему батюшке, что я... растроган его
добротой, преисполнен вечной благодарности и что я люблю всех, кто любил мою
матушку.
Одним словом, и Флорак, и его мать всей душой сочувствовали любовным
делам Клайва; вскоре и принцесса стала столь же верной его союзницей. Милый
облик Клайва и его добрый нрав возымели свое действие на добросердечную
леди, и она прониклась к нему такой же нежностью, как ее муж. Поэтому
нередко, когда мисс Этель приезжала с визитом в Hotel de Florac и сидела в
саду с графиней и ее внуками, в аллее появлялся мистер Ньюком, чтобы
приветствовать обеих дам.
Если бы Этель не хотела с ним встречаться, разве она ходила бы в этот
дом? Однако она всегда говорила, что собирается к мадам де Превиль, не к
мадам де Флорак, и, без сомнения, упорно утверждала бы, будто ездит именно к
мадам Превиль, чей муж был членом палаты депутатов, государственным
советником или еще какой-то важной фигурой во Франции; что она, мол, и в
мыслях не имела встретиться там с Клайвом и не подозревала даже о его
близости с этим семейством. Никакие свои поступки не защищала бы наша юная
леди так рьяно, как эти свои хождения в Hotel de Florac, вздумай ее
кто-нибудь упрекнуть. Впрочем, не за это я ее осуждаю. Разве вы, моя
прелестная читательница, выезжающая уже седьмой сезон, позабыли те времена,
когда были так дружны с Эммой Томкинс, что вечно сидели у нее дома или без
конца слали друг другу записочки? И разве не угасла ваша любовь к Эмме,
когда ее брат Пейджит Томкинс воротился в Индию? Если в комнате нет вашей
младшей сестрицы, вы, конечно, признаетесь, что все так и было. Мне
думается, вы постоянно обманываете себя и других. Думается, что причины
ваших поступков частенько бывают совсем не те, какие вы приводите, хотя ни
себе самой, ни кому-либо другому вы не признаетесь в своих действительных
побуждениях. Еще я думаю, что вы умеете добиваться желаемого и по-своему так
же эгоистичны, как и ваши бородатые братья. Что же касается вашей
правдивости, то, поверьте, среди множества знакомых мне женщин есть лишь...
Впрочем, молчу! Абсолютно честная женщина, женщина, которая никогда не
льстит, никогда не стремится взять верх, никого не обхаживает, ничего не
утаивает, никому не строит глазки, не пользуется своим обаянием и не
замечает произведенного впечатления, - право, такая женщина была бы просто
чудовищем! Вы, мисс Хопкинс, уже в годовалом возрасте были кокеткой; еще на
руках у нянюшки вы очаровывали папашиных друзей своими кружевными
платьицами, хорошенькими кушачками и туфельками; едва вы стали на ножки, как
принялись в садике покорять своих сверстников, этих бедных ягняток,
резвящихся среди маргариток; и nunc in ovilia, mox in reluctantes dracones -
с ягнят вы перешли на неподатливых драгун и испытали свои чары на капитане
Пейджите Томкинсе, том самом, что повел себя так нехорошо и уехал в Индию,
не сделав вам предложения, которого, впрочем, вы и не ждали. Вы просто
дружили с Эммой. Потом охладели друг к другу. У вас столь различный круг
знакомых. Ведь эти Томкинсы не вполне... и прочее и прочее... Помнится,
капитан Томкинс женился на мисс О'Грэди, и прочее и прочее... Ах, моя милая
вострушка мисс Хопкинс, не судите же строго ваших ближних!
^TГлава XLVII,^U
содержащая несколько сцен из маленькой комедии
Автор сей хроники, даже если сам и не присутствовал при всех описанных
в ней событиях, однако располагает нужными сведениями и может с не меньшей
достоверностью, чем какой-нибудь историк прошлого, поведать, о чем говорили
его герои и что с ними случилось. Откуда мне знать, какие мысли проносились
в голове юной девы и что было на сердце у пылкого юноши? Подобно тому, как
профессор Оуэн или профессор Агассиз берет в руки обломок кости и воссоздает
по нему огромное допотопное чудовище, валявшееся в первобытной трясине,
срывавшее листья и ломавшее ветви дерев, которые тысячи лет назад покрывали
землю, а теперь, возможно, превратились в уголь, точно так же и романист
составляет свой рассказ из разрозненных эпизодов; он по следу определяет
ногу, по ноге - животное, которому она принадлежала, по животному -
растение, которым оно питалось, болото, в котором барахталось (ведь так же и
физиолог на свой научный манер восстанавливает размеры, обличив и повадки
изучаемых им существ); писатель следует по грязи за своей скользкой
рептилией и показывает ее мерзкие и хищные повадки; накалывает на булавку
какого-нибудь мотылька-щеголька и описывает его нарядный фрак и вышитый
жилет или исследует своеобразное строение другого, более крупного животного,
так сказать - мегатерия своей повести.
Теперь представьте себе, что два молодых существа гуляют по милому
старинному саду Hotel de Fiorac, в аллее, обсаженной липами, коим еще
разрешается расти в этом уголке прошлого. Посредине аллеи стоит фонтан, -
почерневший обомшелый тритон тщетно подносит раковину к своим вытянутым
губам, опустив закрученный хвост в пересохший водоем: его должность в этом
саду уже по меньшей мере полвека как стала синекурой; ведь он не заиграл
даже тогда, когда Бурбоны, при которых он был воздвигнут, возвратились из
изгнания. В конце липовой аллеи красуется унылый фавн с разбитым носом и
мраморной свирелью, чтобы для бодрости наигрывать на ней песенки, только,
по-моему, он так за всю жизнь и не сыграл ни одной. Другим своим концом
аллея выходит к самому крыльцу дома; по обеим сторонам стеклянных дверей, из
которых обитатели особняка выходят в сад, стоят два цезаря, и Каракалла с
недовольством поглядывает поверх своего замшелого плеча на Нерву, чью
подстриженную голову уже не одно десятилетие мочат дождевые струи, стекающие
с крыши этого сумрачного здания. Множество других статуй украшает этот
прекрасный сад. Здесь имеется Амур, готовый, по крайней мере, уже с
полстолетия коснуться Психеи своим поцелуем: суровая зима сменяется
огнедышащим летом, а сладостный миг все не настает; есть Венера, играющая со
своим сыном под маленьким, отсыревшим, потрескавшимся от времени куполом
античного храма. По аллее этого старого сада, где веселились их предки в
фижмах и пудреных париках, теперь катает кресло графа де Флорака его слуга
Сен-Жан, бегают, прыгают и играют в прятки детишки мадам де Превиль. Тут
прогуливается, обдумывая свои проповеди, преподобный аббат де Флорак (когда
бывает дома); по временам с печальным видом проходит графиня де Флорак
взглянуть на свои розы. А сейчас по аллее из конца в конец бродят Клайв и
Этель Ньюком; мимо то и дело пробегают дети, за которыми, конечно, следует
их гувернантка, и сама графиня тоже только что скрылась в доме: ее вызвал
граф, к которому прибыл домашний врач.
- Какое восхитительное место, - говорит Этель, - такое странное, такое
уединенное. И как приятно слышать голоса детей, играющих за стеной, в саду
монастыря. - Его новенькая часовня вставала перед ними из-за деревьев.
- У этого здания очень любопытная история, - говорит Клайв. - Им владел
один из членов Директории, и, наверно, в аллеях этого сада танцевали некогда
при фонарях мадам Талльен, мадам Рекамье и мадам Богарне. Затем в нем обитал
некий наполеоновский маршал. Позднее дом был возвращен его законному
владельцу маркизу де Брикабрак, но его наследники никак не могли поделить
недвижимость и продали родовой замок монастырю.
Они стали говорить о монахинях, и тут Этель сказала:
- В Англии прежде тоже были монастыри. Я нередко думаю, как было бы
хорошо удалиться в тихую обитель. - И она вздохнула, словно то была ее
заветная мечта.
Клайв рассмеялся и сказал:
- Ну что ж, по окончании столичного сезона, устав от балов, совсем
неплохо удалиться в монастырь. В Риме я был в Сан-Пьетро-ин-Монторио и еще в
Сант-Онофрио - это живописная старинная обитель, где скончался Тассо; там
многие ищут отдохновения. Дамы с той же целью поселяются в женских
монастырях. - Тут он высказал предположение, что пожив в монастырской тиши,
люди не становятся ни лучше, ни хуже своих братьев и сестер, обитающих в
Англии и Франции.
Этель. Зачем смеяться над людской верой? И почему бы людям не стать
лучше, поживши в монастыре? Неужто вы думаете, что свет так уж хорош, что
никому не хочется хоть на время из него вырваться? (Тяжко вздыхает и
окидывает взором прелестное новенькое платье со множеством оборок, которое
как раз нынче прислала ей на дом великая искусница мадам де Рюш.)
железнодорожное общество "Англия-Континент", о чем сообщалось выше, Барнса
осенила идея назначить его высочество принца де Монконтур и прочее и прочее
директором французского правления этого предприятия; пригласить в Ньюком
высокородного мота, увенчанного новым титулом, и примирить с супругой и
всеми остальными Хиггами. Сам этот титул был, так сказать, выдумкой Барнса;
он вытащил виконта де флорака из его грязного жилища на Лестер-сквер и
отправил его монконтурское высочество к его достопочтенной немолодой
супруге. Печальные дни раскола были позади. Блестящий молодой викарий от
доктора Балдерса, тоже носивший длинные волосы, прямые жилеты и обходившийся
без воротничка, успел примирить виконтессу де Флорак с религией, служители
которой ходили в столь диковинном виде. Хозяин гостиницы на Сент-Джеймс, где
они обосновались, получал вино от Шеррика и посылал домочадцев в часовню
леди Уиттлси. Красноречие преподобного Чарльза Ханимена и приятность его
манер были по достоинству оценены его новой прихожанкой, - вот теперь автор
сей хроники объяснил вам, как постепенно перезнакомились между собой все
появившиеся здесь лица.
Сэм Хигг, чье имя пользовалось особым уважением на Лондонской и
Манчестерской бирже, вступил в правление "Англия-Континент". Другой Хигг
недавно скончался, оставив свои деньги родным, и наследство это весьма
увеличило капиталы мадам де Флорак, которая записала часть своего состояния
на имя мужа. Акции железнодорожной компании пользовались большим спросом и
давали хороший дивиденд. Принц де Монконтур торжественно воссел за стол
парижского отделения, куда частенько наезжал Барнс Ньюком. Сознание
причастности к деловым кругам отрезвило Поля де Флорака и подняло его в
собственных глазах; в сорок пять лет он наконец расстался с молодостью, был
не прочь носить жилеты пошире и не скрывал уже седины в усах. Его
сумасбродства были забыты, и в правительственных кругах к нему относились
благожелательно. Он мог получить должность чрезвычайного посла при дворе
королевы Помаре, но этому помешало слабое здоровье его супруги. Он каждое
утро наносил супруге визит, присутствовал на ее приемах, сидел подле нее в
оперной ложе и постоянно появлялся с ней на людях. Он продолжал устраивать
интимные маленькие трапезы, на которых иной раз присутствовал и Клайв; мог
черным ходом выходить из своих апартаментов, которые анфилада мрачных залов
отделяла от спальни с зеркалами и ложем под желтым пологом, где почивали
принцесса и ее Бетси. Когда кто-нибудь из его лондонских друзей являлся в
Париж, он водил нас по этим залам и представлял по всей форме ее высочеству.
Он был все так же прост и так же чувствовал себя дома во всей этой роскоши,
как в грязной квартирке на Лестер-сквер, где сам себе чистил ботинки и жарил
на угольях селедку. Что до Клайва, то он был любимцем этого дома; принцесса
не в силах была устоять перед его располагающим видом, а Поль любил его
ничуть не меньше, чем его маменька, хотя и на свой, особый манер. А что,
если ему поселиться в Hotel de Florac? В павильоне у него была бы чудесная
мастерская с комнаткой для слуги. Нет, ему лучше поселиться отдельно - в
Hotel de Florac он оказался бы исключительно в дамском обществе.
- Я встаю поздно, - говорил хозяин, - и большую часть дня отсутствую -
все дела правления. Тебе пришлось бы играть в триктрак с моим престарелым
батюшкой. Матушка занята уходом за ним. Моя сестра всецело отдала себя
детям, у которых постоянно какой-нибудь бронхит. Общество ее высочества тоже
не представляет интереса для молодого человека. Нет, ты лучше приходи и
уходи, когда вздумаешь, Клайв, mon garcon {Мой мальчик (франц.).}, мой сын,
для тебя всегда будут ставить прибор на столе. А не хочешь ли ты написать
портреты всех членов семьи? Денег тебе не нужно? Мне в твои годы их не
хватало, да и после тоже почти что всегда, mon ami {Мой друг (франц.).}.
Зато теперь мы купаемся в золоте, и пока в моем кошельке есть хоть луидор,
знай, десять франков из него твои.
Чтобы доказать матери, что он и не помышляет о протестантской вере,
Поль каждое воскресенье ходил с ней на мессу. Иногда их сопровождала и мадам
Поль; у них со свекровью, конечно, не могло быть взаимной приязни, однако
отношения их теперь были верхом корректности. Они встречались раз в день.
Мадам Поль приходила навещать графа де Флорака, а ее служанка Бетси
забавляла старика своей оживленной болтовней. Она возвращалась к хозяйке с
удивительными историями, которые ей рассказывал его сиятельство про свое
Житье в эмиграции - еще до женитьбы на графине, - когда он был учителем
танцев, parbleu! {Черт возили! (франц.).} У него даже хранилась скрипка -
трофей тех времен. Он болтал о прошлом, кашлял и напевал разные песенки
своим разбитым старческим голосом. "Господи, твоя воля, видать, очень он
стар годами сударыня!" - замечает Бетси. Он отлично помнил минувшее, но
порой рассказывал какую-нибудь историю дважды или трижды в течение часа.
Боюсь, он не вполне раскаялся в своих былых прегрешениях. Иначе, с чего бы
он так смеялся и хихикал, рассказывая о них? А смеялся и хихикал он до тех
пор, пока не нападал приступ стариковского кашля; тогда приходил Сен-Жан,
его старый слуга, хлопал графа по спине и заставлял его проглотить ложку
сиропа.
Между двумя такими женщинами как мадам де Флорак и леди Кью,
разумеется, не могло быть большой приязни или симпатии. Любовь, долг, семья,
религия - этим жила француженка; англичанкой тоже, по-видимому, руководило
чувство долга и забота о семье, однако понимание долга было у них различное:
леди Кью считала, что ее долг перед близкими состоит в том, чтобы
способствовать их продвижению в свете; мадам де Флорак полагала, что близким
надо всячески помогать, молиться о них, окружать их неустанной заботой,
стараться наставить добрым словом. Кто из них оказался счастливей, не знаю.
Старший сын мадам де Флорак был милым вертопрахом, второй - целиком посвятил
себя церкви, а дочь отдала себя детям и не позволяла бабушке даже к ним
прикоснуться. Поэтому Элеонора де Флорак была очень одинокой. Казалось,
небеса отвратили от нее сердца детей. Всю жизнь она только и делала, что
опекала себялюбивого старика, коему еще в ранней юности была отдана по воле
родителя, а родительский приказ был для нее законом; повинуясь мужу,
стараясь его уважать, она отдала ему все, кроме сердца, над которым была не
властна. Таков печальный удел многих добрых женщин: красота расцветания,
немножко солнечного тепла, даримого любовью, потом горькое разочарование,
тоска и потоки слез и, наконец, длинная, скучная история покоренной жизни.
"Не здесь твое счастье, дочь моя, - утешает священник. - Господь взыскивает
страданием тех, кого любит". Он говорит ей о страстях великомучениц, о
теперешнем их блаженстве и славе, призывает ее нести свое бремя с такой же
верой, как они, и считает себя полномочным обещать ей такую же награду.
Вторая матрона была не менее одинока. И мужа и сына она схоронила, ни
об одном из них не пролив слезы, - не в характере леди Кью было плакать.
Внук, которого она любила, пожалуй, больше всех на свете, вышел из-под ее
воли и стал ей чужим; дочери покинули ее дом все, кроме одной, чья немощь и
физический недуг воспринимались матерью как личное оскорбление. Все лелеемые
ею планы так или иначе рушатся. Она ездит из города в город, с бала на бал,
из гостиницы в замок - вечно недовольная и всегда одинокая. Она видит, что
люди страшатся встречи с ней, что ее зовут не потоку, что хотят видеть, а
потому что боятся не позвать и вынуждены терпеть; пожалуй, ей даже по нраву
внушать людям страх и вламываться в дом, а не входить в распахнутые двери.
Она непременно старается командовать повсюду, куда попадает, попирает своих
и чужих с мрачным сознанием, что ее не любят, гневается на людей за их
трусость и неукротимо желает везде главенствовать. Быть одинокой и гордой
старухой без единого друга - вот ее удел. И если француженка подобна той
птичке из басни, которая вскармливает птенцов своей кровью, то леди Кью,
коли вправду ей доступны материнские чувства, охотится для своего выводка на
стороне и таскает ему мясо. Так вот, чтобы довести эту аналогию до конца,
нам теперь, пожалуй, следует сравнить маркиза Фаринтоша с ягненком, а мисс
Этель Ньюком с молодым орленком. Разве это не странное явление (или только
выдумка поэтов, измысливших свою естественную историю), что легкокрылая
птица, которая может взлететь к солнцу и не ослепнуть от его сияния, потом
спускается с небес и набрасывается на кусок падали?
Узнавши о некоторых обстоятельствах, мадам де Флорак почувствовала
большой интерес к Этель Ньюком и на свой деликатный манер постаралась
сблизиться с нею. Мисс Ньюком и леди Кью посещали "среды" принцессы де
Монконтур.
- Нам надо быть как можно любезнее с этими людьми, душа моя, это в
интересах семьи, - говорила леди Кью, и она каждую среду являлась в Hotel de
Florac и беззастенчиво третировала ее высочество. С мадам де Флорак даже
леди Кью не могла быть грубой. Француженка держалась так мягко и достойно,
что леди Кью просто не к чему было придраться, и она изволила объявить мадам
де Флорак "tres grande dame" {Настоящей аристократкой (франц.).}. "Из тех,
каких нынче почти не сыщешь", - замечала леди Кью, полагая, что и сама
принадлежит к упомянутой категории. Когда мадам де Флорак, вспыхнув
румянцем, пригласила Этель прийти навестить ее, бабушка с готовностью дала
на то свое согласие.
- Она, как я слышала, ужасно богомольная и, наверно, постарается тебя
обратить. Но ты, разумеется, ей не поддашься и будешь благоразумно избегать
разговоров о религии. Ни в Англии, ни в Шотландии сейчас нет среди католиков
ни одного достойного жениха. Вот увидишь, они женят молодого лорда
Дервентуотера на какой-нибудь итальянской принцессе; а пока что ему
семнадцать и его духовные отцы глаз с него не спускают. Сэр Бартоломью Фокс
получит большое состояние, когда скончается лорд Кэмпион, если тот не
завещает своих денег монастырю, в котором живет его дочь, а больше и
говорить не о ком. Я специально наводила справки, - ведь обо всех надо знать
и о католиках тоже, - и этот коротышка мистер Руд, что был одним из
поверенных моего бедного брата лорда Стайна, сообщил мне, что в настоящее
время среди католиков нет ни одного завидного жениха. Будь возможно любезнее
с мадам де Флорак, она дружит со старыми легитимистами, а я, как ты знаешь,
не очень-то с ними в ладу последнее время.
- Но есть еще маркиз Монлюк; его здесь считают весьма богатым, - мрачно
заметила Этель. - Правда, он горбун, но очень возвышенного образа мыслей.
Кстати, мосье де Кадийан сделал мне давеча несколько комплиментов и даже
осведомился у Джорджа Барнса о моем приданом. Он - вдовец, носит парик и
имеет двух дочек. Что, по-вашему, хуже, бабушка: горб или парик и две дочки?
Мне нравится мадам де Флорак. Постараюсь, чтоб и бедная мадам де Монконтур
тоже мне понравилась, раз это в интересах семьи, так что я поеду к ним с
визитом, когда вы пожелаете.
И Этель отправилась к мадам де Флорак. Она была очень ласкова с детьми
мадам Превиль, внучатами мадам де Флорак, любезна и весела с мадам де
Монконтур. И она все чаще и чаще посещала Hotel de Florac, пренебрегая
кругом друзей леди Кью, всякими сановниками и дипломатами, русскими,
французскими, испанскими, чьи разговоры о европейских дворах, - о том, кто в
чести в Санкт-Петербурге, а кого не жалуют в Шенбрунне, - естественно, не
очень-то занимали это молодое, полное жизни создание. Благородный образ
жизни мадам де Флорак, спокойное достоинство и грустная доброта, с какой
француженка принимала ее, радовали и умиротворяли мисс Этель. Она приходила
и отдыхала душой в тихой комнате мадам де Флорак, или сидела в тени
безмятежного старого сада, окружавшего дом, вдали от сутолоки и болтовни
салонов, от дипломатических сплетен, от торопливых формальных визитов
нарядных парижанок, от пошлостей щеголеватых бальных кавалеров и от
торжественной загадочности старых сановников, посещавших гостиную ее
бабушки. Светская жизнь начиналась для нее поздним вечером, когда она в
свите старой графини переезжала из дома в дом и танцевала вальс за вальсом с
прусскими и неаполитанскими дипломатами, князьями и адъютантами и даже,
возможно, еще более высокими персонами, ибо двор короля-буржуа находился
тогда в зените славы и при нем, наверное, было много всяких молодых
высочеств, которые охотно танцевали с такой красавицей, как мисс Ньюком.
Маркиз Фаринтош тоже принимал участие в этих светских развлечениях. Его
английский разговор по-прежнему не отличался блеском, зато французская речь
была весьма необычной, и когда он появлялся на придворных балах в мундире
шотландских стрелков или в родном гленливатском пледе через плечо, то и в
собственных глазах и в глазах всего света был красивейшим из молодых
аристократов, проводивших сезон в Париже. Как уже сообщалось, он весьма
усовершенствовался в танцах, и усы у него для его лет были на редкость
длинные и пышные.
Принимая в расчет странную неприязнь леди Кью к некоему юноше по имени
Клайв, мисс Ньюком не рассказывала бабушке о том, что порой он заходит с
визитом в Hotel de Florac. Мадам де Флорак, воспитанная во французских
понятиях, сначала и помыслить не могла о том, чтобы разрешить кузенам
встречаться в ее доме; но ведь в Англии все по-иному. Поль заверил ее, что
les mees {Мисс, барышни (искаж. англ.).} в английских chateaux {Замках
(франц.).} часами прогуливаются с молодыми людьми по парку, удят с ними рыбу
и катаются верхом - и все с дозволения матерей.
- Когда я гостил в Ньюкоме, - рассказывал Поль, - мисс Этель не однажды
каталась и со мной; a preuve {Например (франц.).}, мы ездили навестить одну
старушку, их родственницу, которая просто боготворит Клайва и его батюшку.
Когда мадам де Флорак спросила сына о юном маркизе, с которым, как она
слышала, обручена мисс Этель, Флорак рассмеялся ее словам.
- Что вы, маменька! Этот юный маркиз обручен со всем Theatre des
Varietes {Театром "Варьете" (франц.).}. Ему смешна даже мысль о помолвке.
Давеча в клубе, когда речь зашла об этом и его спросили про мадемуазель
Луксор (это его odalisque obelisque, ma mere {Грандиозная одалиска, матушка
(франц.).}, такая верзила, что ее прозвали Луксором), - так вот, когда его
спросили, простит ли ему Луксор, что он охотится за мисс Ньюком, mon
Ecossais {Мой шотландец (франц.).} позволил себе во всеуслышанье объявить,
что не он за ней охотится, а она за ним. Нет, подумайте - эта Диана, эта
нимфа, это бесподобное и обворожительное создание! При этих словах все
рассмеялись, а его приятель, мосье Уолай, зааплодировал; тут я не выдержал и
сказал: "Господин маркиз, будучи не в ладу с нашим языком, вы изволили
употребить не то выражение, то есть, к счастью, поступили непредумышленно. Я
имею честь причислять к своим друзьям родителей молодой особы, о которой
сейчас шла речь. Не хотите же вы сказать, что девица, живущая под опекой
родителей и во всем им послушная, девица, которую вы ежевечерне встречаете в
свете и у дома которой можно изо дня в день видеть ваш экипаж, способна на
то, в чем вы так легкомысленно ее обвинили. Такие вещи, сударь мой, говорят
за кулисами театра, к примеру, о женщинах, у которых вы обучаетесь нашему
языку, а вовсе не о порядочных и целомудренных девушках! Учитесь уважать
своих соплеменников, мосье де Фаринтош, всегда чтить юность и невинность! А
если вы забываетесь, сударь мой, позвольте вас поправить тому, кто вам
годится в отцы".
- Что же он на это ответил? - спросила графиня.
- Я ожидал пощечины, - продолжал Флорак, - но ответ его был куда
приятней. Молодой островитянин, сильно краснея и отпуская, по своему милому
обыкновению, крепкие словечки, проговорил, что не хотел сказать ничего
худого об этой особе... "Даже имя которой, - добавил я, - не должно
произноситься в этих стенах". На сем и кончилось наше маленькое
препирательство.
Итак, мистеру Клайву по временам выпадало счастье встречать свою кузину
в Hotel de Florac, все обитатели которого, я думаю, желали, чтобы девушка
ответила ему взаимностью. Полковник успел некогда поделиться с мадам де
Флорак своей заветной мечтой, неисполнимой в ту пору из-за помолвки
племянницы с лордом Кью. Клайв в порыве сердца открыл свою страсть Флораку,
и услышав от француза, что может рассчитывать на него, показал ему
великодушное письмо своего отца, в котором тот просил его оказать помощь
"сыну Леоноры де Флорак", ежели в том будет нужда. Теперь догадливому Полю
стало все ясно.
- Наверно, ваш добрый родитель и моя матушка любили друг друга в дни
юности, во времена эмиграции.
Клайв признался, что кое-что слышал от отца, из чего заключил, что тот
был влюблен в мадемуазель де Блуа.
- Так вот почему она так потянулась к вам душой, да и я сразу же при
встрече почувствовал к вам какое-то влечение. - Клайв ждал, что он опять
кинется целовать его. - Передайте своему батюшке, что я... растроган его
добротой, преисполнен вечной благодарности и что я люблю всех, кто любил мою
матушку.
Одним словом, и Флорак, и его мать всей душой сочувствовали любовным
делам Клайва; вскоре и принцесса стала столь же верной его союзницей. Милый
облик Клайва и его добрый нрав возымели свое действие на добросердечную
леди, и она прониклась к нему такой же нежностью, как ее муж. Поэтому
нередко, когда мисс Этель приезжала с визитом в Hotel de Florac и сидела в
саду с графиней и ее внуками, в аллее появлялся мистер Ньюком, чтобы
приветствовать обеих дам.
Если бы Этель не хотела с ним встречаться, разве она ходила бы в этот
дом? Однако она всегда говорила, что собирается к мадам де Превиль, не к
мадам де Флорак, и, без сомнения, упорно утверждала бы, будто ездит именно к
мадам Превиль, чей муж был членом палаты депутатов, государственным
советником или еще какой-то важной фигурой во Франции; что она, мол, и в
мыслях не имела встретиться там с Клайвом и не подозревала даже о его
близости с этим семейством. Никакие свои поступки не защищала бы наша юная
леди так рьяно, как эти свои хождения в Hotel de Florac, вздумай ее
кто-нибудь упрекнуть. Впрочем, не за это я ее осуждаю. Разве вы, моя
прелестная читательница, выезжающая уже седьмой сезон, позабыли те времена,
когда были так дружны с Эммой Томкинс, что вечно сидели у нее дома или без
конца слали друг другу записочки? И разве не угасла ваша любовь к Эмме,
когда ее брат Пейджит Томкинс воротился в Индию? Если в комнате нет вашей
младшей сестрицы, вы, конечно, признаетесь, что все так и было. Мне
думается, вы постоянно обманываете себя и других. Думается, что причины
ваших поступков частенько бывают совсем не те, какие вы приводите, хотя ни
себе самой, ни кому-либо другому вы не признаетесь в своих действительных
побуждениях. Еще я думаю, что вы умеете добиваться желаемого и по-своему так
же эгоистичны, как и ваши бородатые братья. Что же касается вашей
правдивости, то, поверьте, среди множества знакомых мне женщин есть лишь...
Впрочем, молчу! Абсолютно честная женщина, женщина, которая никогда не
льстит, никогда не стремится взять верх, никого не обхаживает, ничего не
утаивает, никому не строит глазки, не пользуется своим обаянием и не
замечает произведенного впечатления, - право, такая женщина была бы просто
чудовищем! Вы, мисс Хопкинс, уже в годовалом возрасте были кокеткой; еще на
руках у нянюшки вы очаровывали папашиных друзей своими кружевными
платьицами, хорошенькими кушачками и туфельками; едва вы стали на ножки, как
принялись в садике покорять своих сверстников, этих бедных ягняток,
резвящихся среди маргариток; и nunc in ovilia, mox in reluctantes dracones -
с ягнят вы перешли на неподатливых драгун и испытали свои чары на капитане
Пейджите Томкинсе, том самом, что повел себя так нехорошо и уехал в Индию,
не сделав вам предложения, которого, впрочем, вы и не ждали. Вы просто
дружили с Эммой. Потом охладели друг к другу. У вас столь различный круг
знакомых. Ведь эти Томкинсы не вполне... и прочее и прочее... Помнится,
капитан Томкинс женился на мисс О'Грэди, и прочее и прочее... Ах, моя милая
вострушка мисс Хопкинс, не судите же строго ваших ближних!
^TГлава XLVII,^U
содержащая несколько сцен из маленькой комедии
Автор сей хроники, даже если сам и не присутствовал при всех описанных
в ней событиях, однако располагает нужными сведениями и может с не меньшей
достоверностью, чем какой-нибудь историк прошлого, поведать, о чем говорили
его герои и что с ними случилось. Откуда мне знать, какие мысли проносились
в голове юной девы и что было на сердце у пылкого юноши? Подобно тому, как
профессор Оуэн или профессор Агассиз берет в руки обломок кости и воссоздает
по нему огромное допотопное чудовище, валявшееся в первобытной трясине,
срывавшее листья и ломавшее ветви дерев, которые тысячи лет назад покрывали
землю, а теперь, возможно, превратились в уголь, точно так же и романист
составляет свой рассказ из разрозненных эпизодов; он по следу определяет
ногу, по ноге - животное, которому она принадлежала, по животному -
растение, которым оно питалось, болото, в котором барахталось (ведь так же и
физиолог на свой научный манер восстанавливает размеры, обличив и повадки
изучаемых им существ); писатель следует по грязи за своей скользкой
рептилией и показывает ее мерзкие и хищные повадки; накалывает на булавку
какого-нибудь мотылька-щеголька и описывает его нарядный фрак и вышитый
жилет или исследует своеобразное строение другого, более крупного животного,
так сказать - мегатерия своей повести.
Теперь представьте себе, что два молодых существа гуляют по милому
старинному саду Hotel de Fiorac, в аллее, обсаженной липами, коим еще
разрешается расти в этом уголке прошлого. Посредине аллеи стоит фонтан, -
почерневший обомшелый тритон тщетно подносит раковину к своим вытянутым
губам, опустив закрученный хвост в пересохший водоем: его должность в этом
саду уже по меньшей мере полвека как стала синекурой; ведь он не заиграл
даже тогда, когда Бурбоны, при которых он был воздвигнут, возвратились из
изгнания. В конце липовой аллеи красуется унылый фавн с разбитым носом и
мраморной свирелью, чтобы для бодрости наигрывать на ней песенки, только,
по-моему, он так за всю жизнь и не сыграл ни одной. Другим своим концом
аллея выходит к самому крыльцу дома; по обеим сторонам стеклянных дверей, из
которых обитатели особняка выходят в сад, стоят два цезаря, и Каракалла с
недовольством поглядывает поверх своего замшелого плеча на Нерву, чью
подстриженную голову уже не одно десятилетие мочат дождевые струи, стекающие
с крыши этого сумрачного здания. Множество других статуй украшает этот
прекрасный сад. Здесь имеется Амур, готовый, по крайней мере, уже с
полстолетия коснуться Психеи своим поцелуем: суровая зима сменяется
огнедышащим летом, а сладостный миг все не настает; есть Венера, играющая со
своим сыном под маленьким, отсыревшим, потрескавшимся от времени куполом
античного храма. По аллее этого старого сада, где веселились их предки в
фижмах и пудреных париках, теперь катает кресло графа де Флорака его слуга
Сен-Жан, бегают, прыгают и играют в прятки детишки мадам де Превиль. Тут
прогуливается, обдумывая свои проповеди, преподобный аббат де Флорак (когда
бывает дома); по временам с печальным видом проходит графиня де Флорак
взглянуть на свои розы. А сейчас по аллее из конца в конец бродят Клайв и
Этель Ньюком; мимо то и дело пробегают дети, за которыми, конечно, следует
их гувернантка, и сама графиня тоже только что скрылась в доме: ее вызвал
граф, к которому прибыл домашний врач.
- Какое восхитительное место, - говорит Этель, - такое странное, такое
уединенное. И как приятно слышать голоса детей, играющих за стеной, в саду
монастыря. - Его новенькая часовня вставала перед ними из-за деревьев.
- У этого здания очень любопытная история, - говорит Клайв. - Им владел
один из членов Директории, и, наверно, в аллеях этого сада танцевали некогда
при фонарях мадам Талльен, мадам Рекамье и мадам Богарне. Затем в нем обитал
некий наполеоновский маршал. Позднее дом был возвращен его законному
владельцу маркизу де Брикабрак, но его наследники никак не могли поделить
недвижимость и продали родовой замок монастырю.
Они стали говорить о монахинях, и тут Этель сказала:
- В Англии прежде тоже были монастыри. Я нередко думаю, как было бы
хорошо удалиться в тихую обитель. - И она вздохнула, словно то была ее
заветная мечта.
Клайв рассмеялся и сказал:
- Ну что ж, по окончании столичного сезона, устав от балов, совсем
неплохо удалиться в монастырь. В Риме я был в Сан-Пьетро-ин-Монторио и еще в
Сант-Онофрио - это живописная старинная обитель, где скончался Тассо; там
многие ищут отдохновения. Дамы с той же целью поселяются в женских
монастырях. - Тут он высказал предположение, что пожив в монастырской тиши,
люди не становятся ни лучше, ни хуже своих братьев и сестер, обитающих в
Англии и Франции.
Этель. Зачем смеяться над людской верой? И почему бы людям не стать
лучше, поживши в монастыре? Неужто вы думаете, что свет так уж хорош, что
никому не хочется хоть на время из него вырваться? (Тяжко вздыхает и
окидывает взором прелестное новенькое платье со множеством оборок, которое
как раз нынче прислала ей на дом великая искусница мадам де Рюш.)