Страница:
высочество со временем сменит гнев на милость. Но тут лейтенант был
переведен в один из полков, предназначенных для продажи какой-либо из
воюющих великих держав (торговля эта была главным источником доходов принца
X., равно как и других государей того времени), и нежная связь между
молодыми влюбленными насильственно оборвалась.
Вызывало удивление, что принцесса Оливия не заступилась за молодую
девушку, свою любимицу, так как на первых порах, движимая
романтически-сентиментальными чувствами, столь присущими всякой женщине, она
скорее поощряла взаимную склонность графини Иды и ее неимущего воздыхателя,
- и вдруг такая резкая перемена; покровительственная нежность сменилась той
исступленной враждебностью, на какую иной раз способна женщина: принцесса
мучила свою жертву с неистощимой изобретательностью, донимала желчными
сарказмами, казнила презрением и ненавистью; когда я прибыл к X-скому двору,
молодые придворные называли бедную девушку не иначе как "Die dumme Grafin" -
графиня-дурочка. А та все больше замыкалась в себе; красивая, но бледная и
апатичная, какая-то деревянная, она сторонилась развлечений и на пышных
празднествах сохраняла неизменно мрачный и угрюмый вид, словно череп,
который, по преданию, римляне ставили у себя на пиршественных столах.
Поговаривали, будто шевалье де Маньи, молодой дворянин французского
происхождения, шталмейстер правящего герцога, в свое время представлявший
его высочество в Париже при его официальном бракосочетании с принцессой
Оливией, будто сей шевалье предназначен в супруги богатой наследнице; но
никаких сообщений по этому поводу не делалось, и многие подозревали тут
какую-то темную интригу; последующие события ужаснейшим образом подтвердили
эту догадку.
Шевалье де Маньи был внук барона де Маньи, дослужившегося у герцога до
генеральского чина. Еще отец старого барона, с отменой Нантского эдикта
изгнанный из. Франции, нашел убежище и службу в герцогстве X., где и жил до
самой смерти. Сын пошел по стопам отца: в противоположность тем родовитым
французам, с какими преимущественно сводила меня судьба, это был холодный,
суровый кальвинист, человек неукоснительного долга, малодоступный в личном
обращении и почти не бывавший при дворе, но связанный узами тесной дружбы с
герцогом Виктором, которого он весьма напоминал суровым нравом.
Шевалье, его внук, был истый француз, он и родился во Франции, где его
отец, сын старого генерала, выполнял для герцога какую-то дипломатическую
миссию. Молодой человек чувствовал себя как рыба в воде среди развлечений
самого блистательного двора в мире, где он был принят как свой; вечно он
рассказывал нам об увеселениях в petites maisons, о тайнах Pare aux Cerfs, о
неистовых кутежах Ришелье и его собутыльников. Как и отец в свое время, он
потерял все свое состояние за карточным столом; вырвавшись из-под ферулы
непреклонного старика барона, оба - и сын и внук - вели беспутную жизнь.
Воротясь домой из Парижа вскоре после завершения своей посольской миссии,
связанной с женитьбой герцога Виктора, внук был неласково принят дедом;
однако старик и на этот раз уплатил его долги и пристроил его на службу к
герцогскому двору. Вскоре шевалье де Маньи вошел в милость к своему.,
августейшему господину; он привез парижские моды в развлечения, устраивал
все новые маскарады и балы, набирал в труппу балетных танцовщиц, словом,
являл в герцогском замке недосягаемый образец блестящего молодого
придворного.
Мы и месяца не погостили в Людвигслюсте, как старый барон де Маньи стал
добиваться нашей высылки за пределы герцогства. Однако весь двор поднялся за
нас горой, и особенно хлопотал шевалье де Маньи, когда вопрос обсуждался у
его высочества. Шевалье не излечился от своей страсти к игре. Он регулярно
посещал наш банк, и некоторое время ему везло, когда же счастье ему
изменило, регулярно платил свои карточные долги, чем приводил в изумление
всех знавших, сколь ограничены его доходы и какую расточительную жизнь он
ведет.
Ее высочество принцесса Оливия тоже была страстным игроком. Те
пять-шесть раз, что мы метали банк при дворе, я видел, как азартно она
играет. Я видел - вернее, мой наблюдательный дядюшка видел - и нечто
большее. Между мосье де Маньи и сиятельной дамой чувствовалось какое-то
взаимопонимание.
- Пусть я ослепну и на второй глаз, - сказал мне дядюшка как-то после
игры, - если ее высочество не втюрилась в этого французишку!
- И что же отсюда следует? - спросил я.
- Что отсюда следует? - повторил дядюшка, испытующе на меня глядя. -
Неужто ты еще так наивен, что не понимаешь? А то, что счастье твое в твоих
руках, мой мальчик; если возьмешься за дело с умом, глядишь, годика через
два выкупим наши родовые поместья.
- Каким же образом? - недоумевал я, все еще ничего не понимая.
На что дядюшка сухо ответил:
- Вовлекай де Маньи в игру; неважно, платит он или не платит: бери с
него расписки. Чем больше он нам задолжает, тем лучше, лишь бы играл.
- Он не в состоянии уплатить и шиллинга, - ответил я. - А евреи ничего
не дадут под его заемные письма.
- И прекрасно. Увидишь, как они нам пригодятся, - ответил старый
джентльмен.
И я должен признать, что задуманный им план был необычайно смел,
остроумен и вполне добропорядочен.
Итак, мне было приказано вовлекать де Маньи в игру, что, впрочем,
большого труда не составляло. Мы находили с ним много общего, он был такой
же, как я, азартной натурой, и вскоре между нами установились приятельские
отношения. Маньи не мог спокойно смотреть на игральные кости: стоило ему их
увидеть, как он тянулся к ним, как ребенок к лакомству.
Сначала он выигрывал, потом стал проигрывать; я не отказывался ставить
деньги против драгоценностей, которые он приносил, уверяя, что это фамильное
достояние; во всяком случае, вещицы были стоящие. Он, правда, просил меня
распорядиться ими за пределами графства, что я и обещал ему, и свое обещание
выполнил. Просадив драгоценности, он начал рассчитываться расписками, а
поскольку ему не подобало играть при дворе и на публике в долг, то он был
только рад возможности удовлетворять свою страсть келейно. Часами просиживал
он у меня в павильоне (который я отделал богато, в восточном вкусе),
побрякивая игральными костями, пока не наставало время идти на службу, и так
проводили мы день за днем. Потом он опять приносил мне драгоценности -
жемчужное ожерелье, старинную изумрудную пряжку и другие безделки, - в
возмещение проигрыша, ибо нечего и говорить, что я не стал бы играть с ним
так долго, если бы выигрывал он. Примерно с неделю ему везло, а потом
счастье от него отвернулось, и он задолжал мне огромную сумму. Не стоит
называть ее здесь, во всяком случае, она была так велика, что он никогда бы
не мог со мной расплатиться.
Зачем же я, собственно, с ним возился? Зачем попусту терял время, играя
келейно с банкротом, когда меня ждали, казалось, более выгодные дела? Не
стану скрывать своей истинной цели. Я хотел выиграть у шевалье де Маньи не
его деньги, а его нареченную - графиню Иду. Кто окажет, что я был не вправе
пуститься на любую хитрость во имя любви? А впрочем, любовь тут ни при чем.
Мне нужно было богатство этой дамы: я любил ее не меньше, чем Маньи, не
меньше, чем любит стыдливая семнадцатилетняя дева, выходящая замуж за
семидесятилетнего лорда. Я только следовал обычаю, узаконенному светом,
решив женитьбою поправить свои дела.
Каждый раз как Маньи проигрывал мне ту или другую сумму, я брал у него
заемное письмо примерно такого содержания:
"Уважаемый мосье де Баллибарри! Настоящим подтверждаю, что я проиграл
вам сегодня в ландскнехт (или в пикет, или в другую азартную игру -
безразлично, я был сильнее его в любой игре) сумму в триста дукатов и буду
крайне признателен, если вы соблаговолите подождать с этим долгом некоторое
время, по истечении коего вы получите все сполна с превеликой благодарностью
от вашего покорнейшего слуги".
Что касается драгоценностей, которые он приносил, то я тоже, в видах
предосторожности (по дядюшкиному совету, весьма разумному), позаботился
обеспечить себя своего рода описью и письмом, коим он просил меня принять
эти безделки в счет уплаты долга.
Когда я его так опутал, что податься было некуда, я заговорил с ним
напрямик, без околичностей, как водится между людьми светскими.
- Я не столь дурного о вас мнения, мой друг, - начал Я;_ чтобы
предположить, будто вы ожидаете, что я намерен и дальше играть с вами на
прежних основаниях и что меня хоть сколько-нибудь устраивает ворох
бесполезных клочков бумаги с вашей подписью или расписок, по которым, как
мне известно, вы никогда не сможете со мной расплатиться. Не смотрите на
меня волком; вы знаете, Редмонд Барри владеет шпагой лучше, чем вы; да я и
не так глуп, чтобы драться с человеком, который мне столько должен; лучше
выслушайте, что я собираюсь вам предложить.
Вы дарили меня своей откровенностью этот месяц нашей взаимной приязни,
и я полностью посвящен в ваши дела. Вы дали своему деду обещание не играть
на мелок, но вам лучше чем кому-нибудь известно, как вы сдержали свое слово,
известно также, что дед откажется от вас, едва узнав правду. Но, положим, он
умрет завтра - все равно, его состояния не хватит, чтобы очистить ваш долг;
даже отдав мне все, вы останетесь нищим и банкротом к тому же.
Ее высочество принцесса Оливия ни в чем вам не отказывает. Почему -
меня не касается, но разрешите вам доложить, что это обстоятельство мне было
известно, когда мы с вами начали играть.
- Быть может, вам угодно получить титул барона, а также должность
камергера и ленту? - пролепетал несчастный. - Герцог ни в чем не откажет
принцессе.
- Я, конечно, не возразил бы, - заметил я, - против желтой ленты и
золотого камергерского ключа, хотя дворянин из рода Баллибарри не нуждается
в титулованиях немецкой знати. Но я не этого добиваюсь. Мой милый шевалье, у
вас не было от меня секретов. Вы рассказали мне, каких трудов вам стоило
уговорить принцессу Оливию благословить ваш предполагаемый союз с графиней
Идой, которая глубоко вам безразлична. Я знаю, кто не безразличен вам!
- Мосье де Баллибарри! - воскликнул ошеломленный шевалье, больше он
ничего не мог произнести. Истина постепенно открывалась ему.
- Я вижу, вы начинаете меня понимать, - продолжал я. - Ее высочество
принцесса (тут я придал своей интонации саркастический оттенок) не будет,
поверьте, на вас в обиде, если вы откажетесь от союза с графиней-дурочкой.
Я, так же как и вы, не увлечен этой дамой, но мне нужно ее состояние. Я
играл с вами на это состояние и выиграл его; в тот день, как я на нем
женюсь, вы получите все свои расписки и пять тысяч дукатов в придачу.
- В тот день, как я женюсь на графине, - перебил меня шевалье,
вообразив, что я у него в руках, - у меня будет достаточно денег, чтобы
уплатить сумму, вдесятеро превышающую мой долг (он был прав: состояние
графини оценивалось чуть ли не в полмиллиона на наши деньги), и тогда я с
вами расплачусь. Тем временем, если вы будете докучать мне вашими угрозами и
оскорблениями, как пытались делать, я употреблю все влияние, каким, по вашим
словам, располагаю, чтобы вас выслали из герцогства так же, как прошлого
года выслали из Нидерландов.
Я не торопясь позвонил.
- Замор, - обратился я к здоровенному негру в наряде турка, моему
слуге, - когда я позвоню вторично, вы этот пакет отнесете обер-гофмейстеру,
этот вручите его превосходительству барону де Маньи, а этот передадите
одному из шталмейстеров его высочества наследного принца. Подождите в
передней и никуда не отлучайтесь, покуда я не позвоню.
Мой черный слуга исчез, а я повернулся к мосье де Маньи и сказал:
- Первый пакет содержит ваше письмо ко мне, где вы, ручаясь за свою
состоятельность, торжественно обещаете уплатить все, что вы мне должны; я
приложил к нему и собственное мое письмо (ибо ожидал, что наткнусь на
некоторое сопротивление с вашей стороны), где заявляю, что речь идет о моей
чести и что я требую, чтобы это дело было доложено его высочеству вашему
августейшему господину. Во втором пакете на имя вашего деда заключено
письмо, в коем вы называете себя его наследником, а также моя просьба к нему
подтвердить означенное обстоятельство. Последний пакет, адресованный его
высочеству наследному принцу, - продолжал я с особенно грозной миной, -
содержит изумруд Густава-Адольфа, подаренный принцем принцессе, хотя вы
отдали мне его в заклад как собственную фамильную драгоценность. Вы, должно
быть, и в самом деле пользуетесь влиянием на принцессу, если сумели выманить
у нее эту реликвию и ради того, чтобы уплатить свои карточные долги,
склонили ее на шаг, от которого теперь зависит и ваша и ее жизнь.
- Негодяй! - вскричал француз вне себя от ярости и страха. - Так вы и
принцессе угрожаете?
- Мосье де Маньи, - возразил я с насмешкой, - я принцессе не угрожаю:
мне достаточно сказать, что вы украли изумруд.
У меня и в самом деле была такая уверенность: я догадывался, что
бедная, ослепленная страстью принцесса непричастна к краже и что ее
поставили перед совершившимся фактом. Историю изумруда мы узнали без больших
хлопот. Когда нам понадобились деньги, - возясь с Маньи, я, естественно,
запустил дела нашего банка, - дядюшка вызвался отвезти его безделки
закладчику в Манн-гейм. Еврей-закладчик, как оказалось, прекрасно знал
историю изумруда; он сразу же спросил, как ее высочество решилась расстаться
с этой фамильной ценностью, и дядюшка весьма искусно вышел из затруднения:
он сказал, что принцесса азартно играет, но ей не всегда удобно платить,
таким-то образом изумруд и попал к нам. Дядюшка поступил весьма мудро,
привезя изумруд обратно в С.; что же до других вещиц, заложенных нам
шевалье, то они особой ценности не представляли; о них по сей день никто не
справлялся - я и сейчас не знаю, точно ли они принадлежали принцессе, и лишь
высказываю предположение.
Несчастный молодой человек до того перетрусил, когда я обвинил его в
краже, что не догадался воспользоваться моими пистолетами, случайно
лежавшими перед ним на столе, дабы разом свести счеты со своим обвинителем и
собственной загубленной жизнью. Маньи уже, должно быть, понимал, сколь
безрассудно и он, и злосчастная женщина, так забывшаяся ради презренного
негодяя, играли с огнем, и что тайна их скоро станет общим достоянием.
Однако судьбе угодно было, чтобы ужасное возмездие свершилось, и, вместо
того чтобы умереть как мужчина, он трусливо пресмыкался предо мной;
сломленный, потерянный, бросившись в отчаянии на диван, он разразился
слезами и стал взывать ко всем угодникам, как будто их могла тронуть судьба
такого ничтожества!
Итак, бояться было нечего; я позвал Замора, сказал, что сам отнесу
пакеты, и запер их в секретер. Добившись своего, я поступил с моей жертвой
благородно, - таков уж мой обычай, - объявил, что для большей сохранности
отошлю изумруд за пределы страны, но поклялся честью, что верну его
герцогине безвозмездно в тот день, когда она добьется у герцога согласия на
мой союз с графиней Идой. Теперь, надеюсь, каждому ясно, какую я затеял
игру; и пусть какой-нибудь непримиримый моралист обвинит меня; в
непорядочности! Я отвечу ему, что в любви все дозволено и что такой бедняк,
как я, ничем не должен гнушаться, чтобы преуспеть в жизни. Великих и богатых
с улыбкою приглашают подняться по парадной лестнице успеха; но тот, кто
беден и хочет лучшего, карабкается по стене или, не жалея кулаков и локтей,
пробирается вверх по черной лестнице, или pardi {Соответствует русскому
"черт побери" (франц.).}, проникает в любую лазейку, сколь она ни узка и
грязна, лишь бы вела вверх. Беззаботный лежебока уверяет, что высокое
положение не стоит того, чтобы за него бороться, и называет себя философом.
А я скажу, что он малодушный трус! Ибо что может быть дороже чести?! Честь
для нас превыше всего, и мы добиваемся ее любою ценой.
Я сам придумал, как для Маньи лучше поехать на обратных, причем
деликатно пощадил чувства обеих сторон. Я посоветовал ему отвести графиню
Иду в сторону и сказать ей: "Сударыня, хоть я и не докучал вам изъявлением
своих чувств, у вас и у герцога довольно доказательств моего великого к вам
уважения, и мои притязания, сколь мне известно, получили бы поддержку его
высочества, вашего августейшего опекуна. Мне известно милостивое желание
герцога, чтобы искательство мое было принято благосклонно; но время,
по-видимому, не в силах изменить ваши чувства к другому, а я не так низок,
чтобы понуждать даму вашего имени и ранга к ненавистному браку, и, мне
кажется, наилучший выход в том, чтобы я, для виду, сделал вам предложение
без ведома герцога; вы ответите на него так, как, к великому моему
сожалению, подсказывает вам сердце, и я отрекусь от всяких притязаний,
заявив, что после вашего отказа ничто, и даже воля герцога, не заставит меня
возобновить мое сватовство".
Графиня Ида чуть не разрыдалась, услышав эти слова из уст мосье де
Маньи; со слезами на глазах, как он мне рассказывал, она впервые пожала ему
руку, благодаря за столь деликатный совет. Бедняжка и не подозревала, что
француз нимало не способен на такие благородные чувства и что изящная форма,
в которую он облек свой отказ от дальнейших ухаживаний, была всецело моим
изобретением.
Как только он ретировался, мне надлежало выступить вперед, но,
разумеется, крадучись, осторожно, чтобы не испугать мою даму, и в то же
время твердо, дабы убедить ее в безнадежности ее мечтаний соединиться со
своим убогим воздыхателем, младшим лейтенантом. Принцесса Оливия любезно
взяла на себя эту часть задачи, она предупредила графиню Иду, что, хотя
мосье де Маньи и отказался от ее руки, его высочество ее опекун намерен сам
подумать о достойной для нее партии и что она должна забыть своего
голодранца младшего лейтенанта. Да и в самом деле, где это видано, чтобы
нищий проходимец позволил себе мечтать о такой невесте; пусть он хорошего
роду, но какие еще у него заслуги?
Как только шевалье де Маньи ретировался, на его место нашлось,
разумеется, множество других претендентов и среди них ваш покорнейший слуга,
Баллибарри-младший. А тут, кстати, при дворе, в подражание дедовским
обычаям, затеяли турнир, или так называемую "carrousel" - состязание, в
котором конные рыцари бьются на копьях или поддевают кольца на всем скаку; я
облачился в одежду римского воина (серебряный шлем, пышный парик, кираса
золоченой кожи, с богатыми украшениями, голубой бархатный плащ и малиновые
сафьяновые полусапожки); и в этом роскошном одеянии я на своем гнедом
скакуне Брайене сорвал три кольца и выиграл приз, одержав победу над всей
придворной знатью и дворянами соседних государств, прибывшими на праздник.
Наградой победителю был золоченый лавровый венок, а даровать ее должна была
дама по его выбору. Я поскакал к галерее, где позади принцессы сидела
графиня Ида, и, громко выкликая ее имя, попросил, чтобы она увенчала меня
лаврами, тем самым объявив себя перед всей Германией искателем ее руки. Я
заметил, что лицо ее покрылось восковой бледностью, меж тем как принцесса
густо покраснела; и все же графиня Ида вынуждена была возложить на мою
голову венок, после чего я пришпорил коня и понесся приветствовать герцога
на противоположной стороне арены, заставляя моего гнедого выделывать самые
диковинные прыжки и курбеты.
Этот триумф, как легко догадаться, не способствовал моей популярности
среди молодых придворных. Меня называли авантюристом, головорезом, шулером,
самозванцем и надавали мне еще множество нелестных прозвищ; впрочем, я не
замедлил заткнуть молодчикам рот. Остановив свой выбор на графе
Шметтерлинге, самом богатом и храбром из молодых придворных, тоже, видимо,
метившем на графиню Иду, я публично оскорбил его в ridotto {Клубе (итал.).},
швырнув ему карты в лицо. На следующий день я поскакал за тридцать пять миль
во владение курфюрста Б., где у меня была назначена встреча с графом, и
дважды пронзил его мечом, после чего поскакал назад с моим секундантом,
шевалье де Маньи, и в тот же вечер явился к герцогине на вист. Маньи сначала
наотрез отказался меня сопровождать, но мне нужно было, чтобы он открыто
взял мою сторону. Засвидетельствовав свое почтение ее высочеству, я подошел
к графине Иде, отвесил ей нарочито низкий поклон, поглядел ей прямо в глаза,
отчего она залилась краской, а затем обвел окружавших ее молодых придворных
пристальным взглядом, пока каждый из них, ma foi {Ей-ей (франц.).}, не
постарался стушеваться и спрятаться за чьей-нибудь спиной. Я научил Маньи
говорить, что графиня по уши в меня влюблена, и бедняге пришлось покориться
и выполнить этот приказ наравне со многими другими. Несчастный молодой
человек являл собой то, что французы называют une sotte figure {Жалкая
фигура (франц.).}, заступаясь за меня перед всеми, расхваливая на все лады,
следуя за мною неотлучно! И это он, который до моего появления был здесь
законодателем мод; он, считавший, что нищий род баронов де Маньи выше
династии ирландских королей, моих славных предков; сотни раз высмеивавший
меня, как наемного убийцу и беглого солдата, называвший меня вульгарным
ирландским выскочкой. Теперь я мстил ему за это, и месть моя не знала
границ.
Обращаясь к шевалье в самом избранном обществе, я называл его попросту
"Максим" Я говорил ему: "Bonjour, Maxime, comment vas-tu?" {Здравствуй,
Максим, как поживаешь? (франц.)} - в присутствии самой принцессы, с
удовольствием наблюдая, как он кусает себе губы от ярости и унижения. Но я
держал его в своей власти, и не только его, но и ее высочество - я, простой
рядовой Бюловского полка. Отсюда вы можете заключить, на что способны талант
и настойчивость, а также что великим мира сего лучше не иметь тайн - по
возможности!
Я знал, что принцесса меня ненавидит, но это ни капли меня не трогало.
Она знала, что я знаю все, и, видимо, была так предубеждена против меня, что
считала бессердечным злодеем, способным предать женщину, хоть я никогда бы
до этого не унизился; и она трепетала передо мной, как ребенок перед строгим
учителем. Она тоже мстила мне, чисто по-женски, донимала в дни приемов
шутками и насмешками, расспрашивала о моем дворце в Ирландии, о моих
королевских предках, интересовалась, заступились ли за меня августейшие
родичи, когда я служил солдатом в Бюловском пехотном полку, и больно ли там
секли палками, - словом, смешивала меня с грязью. Благодарение создателю, я
могу себе позволить снисходительно относиться к людям - я только смеялся ей
в лицо. Пока она язвила меня и осыпала насмешками, я с удовольствием
наблюдал за бедным Маньи, как он это переносит. Бедняга дрожал от страха,
как бы под градом насмешек я не потерял самообладание и не выложил все, но
моя месть выражалась иначе: когда принцесса на меня нападала, я возмещал
свое унижение колкостями по его адресу, - так школьники играют в пятнашки
или в "передай соседу". Эта моя тактика задевала ее высочество всего
больней. При малейшем оскорблении, нанесенном де Маньи, ее корчило, как
будто обиду нанесли ей самой. При всей своей ненависти, она с глазу на глаз
просила у меня прощения; хоть гордость ее восставала, благоразумие брало
верх и вынуждало великолепную принцессу унижаться перед нищим ирландцем.
Как только Маньи отступился от графини Иды, принцесса вернула ей свою
благосклонность; теперь она делала вид, будто души в ней не чает. Трудно
сказать, которая из них больше меня ненавидела, - принцесса, вся огонь,
страсть и задорное кокетство, или графиня, воплощение горделивого величия.
Последняя особенно давала мне чувствовать, как я ей омерзителен, а ведь мною
не гнушались и куда более достойные дамы; я почитался в свое время одним из
первых красавцев Европы, и ни один из этих придворных холопов не вышел
против меня ни статностью, ни ростом. Но я не обращал внимания на ее
дурацкие капризы, решив, что она будет моей, и дело с концом. Что же так
влекло меня к ней - ее прекрасная наружность или душевное очарование? Ни то,
ни другое! Бледная, худая, близорукая, долговязая и неловкая, графиня была,
что называется, не в моем вкусе, - напротив; что же до ее душевных качеств,
то, уж конечно, ничтожное создание, воспылавшее к своему оборванцу кузену,
не могло бы меня оценить. Я ухаживал за ее состоянием; признать, что она мне
нравится, значило бы уронить себя в глазах света, обнаружив дурной вкус.
в которой счастье изменяет Редмонду Барри
Итак, мои надежды на руку богатейшей наследницы Германии, - поскольку
можно верить человеческим расчетам и поскольку наш успех зависит от наших
талантов и рассудительности, - были близки к свершению. Меня во всякое время
допускали в апартаменты принцессы, и никто не мешал мне встречаться с
графиней Идой сколько душа захочет. Я не сказал бы, что она принимала меня
благосклонно; сердце неопытной дурочки, как я уже упоминал, было отдано
другому, недостойному; и сколь ни пленительна была моя наружность и мои
манеры, трудно было ожидать, что она сразу забудет своего воздыхателя для
молодого ирландского дворянина, так настойчиво за ней ухаживающего. Однако
отпор, на который я натыкался, ничуть меня не обескураживал. Я заручился
могущественными союзниками и знал, что рано или поздно одержу победу. Я
только ждал своего часа для решительного наступления. Кто мог предвидеть,
переведен в один из полков, предназначенных для продажи какой-либо из
воюющих великих держав (торговля эта была главным источником доходов принца
X., равно как и других государей того времени), и нежная связь между
молодыми влюбленными насильственно оборвалась.
Вызывало удивление, что принцесса Оливия не заступилась за молодую
девушку, свою любимицу, так как на первых порах, движимая
романтически-сентиментальными чувствами, столь присущими всякой женщине, она
скорее поощряла взаимную склонность графини Иды и ее неимущего воздыхателя,
- и вдруг такая резкая перемена; покровительственная нежность сменилась той
исступленной враждебностью, на какую иной раз способна женщина: принцесса
мучила свою жертву с неистощимой изобретательностью, донимала желчными
сарказмами, казнила презрением и ненавистью; когда я прибыл к X-скому двору,
молодые придворные называли бедную девушку не иначе как "Die dumme Grafin" -
графиня-дурочка. А та все больше замыкалась в себе; красивая, но бледная и
апатичная, какая-то деревянная, она сторонилась развлечений и на пышных
празднествах сохраняла неизменно мрачный и угрюмый вид, словно череп,
который, по преданию, римляне ставили у себя на пиршественных столах.
Поговаривали, будто шевалье де Маньи, молодой дворянин французского
происхождения, шталмейстер правящего герцога, в свое время представлявший
его высочество в Париже при его официальном бракосочетании с принцессой
Оливией, будто сей шевалье предназначен в супруги богатой наследнице; но
никаких сообщений по этому поводу не делалось, и многие подозревали тут
какую-то темную интригу; последующие события ужаснейшим образом подтвердили
эту догадку.
Шевалье де Маньи был внук барона де Маньи, дослужившегося у герцога до
генеральского чина. Еще отец старого барона, с отменой Нантского эдикта
изгнанный из. Франции, нашел убежище и службу в герцогстве X., где и жил до
самой смерти. Сын пошел по стопам отца: в противоположность тем родовитым
французам, с какими преимущественно сводила меня судьба, это был холодный,
суровый кальвинист, человек неукоснительного долга, малодоступный в личном
обращении и почти не бывавший при дворе, но связанный узами тесной дружбы с
герцогом Виктором, которого он весьма напоминал суровым нравом.
Шевалье, его внук, был истый француз, он и родился во Франции, где его
отец, сын старого генерала, выполнял для герцога какую-то дипломатическую
миссию. Молодой человек чувствовал себя как рыба в воде среди развлечений
самого блистательного двора в мире, где он был принят как свой; вечно он
рассказывал нам об увеселениях в petites maisons, о тайнах Pare aux Cerfs, о
неистовых кутежах Ришелье и его собутыльников. Как и отец в свое время, он
потерял все свое состояние за карточным столом; вырвавшись из-под ферулы
непреклонного старика барона, оба - и сын и внук - вели беспутную жизнь.
Воротясь домой из Парижа вскоре после завершения своей посольской миссии,
связанной с женитьбой герцога Виктора, внук был неласково принят дедом;
однако старик и на этот раз уплатил его долги и пристроил его на службу к
герцогскому двору. Вскоре шевалье де Маньи вошел в милость к своему.,
августейшему господину; он привез парижские моды в развлечения, устраивал
все новые маскарады и балы, набирал в труппу балетных танцовщиц, словом,
являл в герцогском замке недосягаемый образец блестящего молодого
придворного.
Мы и месяца не погостили в Людвигслюсте, как старый барон де Маньи стал
добиваться нашей высылки за пределы герцогства. Однако весь двор поднялся за
нас горой, и особенно хлопотал шевалье де Маньи, когда вопрос обсуждался у
его высочества. Шевалье не излечился от своей страсти к игре. Он регулярно
посещал наш банк, и некоторое время ему везло, когда же счастье ему
изменило, регулярно платил свои карточные долги, чем приводил в изумление
всех знавших, сколь ограничены его доходы и какую расточительную жизнь он
ведет.
Ее высочество принцесса Оливия тоже была страстным игроком. Те
пять-шесть раз, что мы метали банк при дворе, я видел, как азартно она
играет. Я видел - вернее, мой наблюдательный дядюшка видел - и нечто
большее. Между мосье де Маньи и сиятельной дамой чувствовалось какое-то
взаимопонимание.
- Пусть я ослепну и на второй глаз, - сказал мне дядюшка как-то после
игры, - если ее высочество не втюрилась в этого французишку!
- И что же отсюда следует? - спросил я.
- Что отсюда следует? - повторил дядюшка, испытующе на меня глядя. -
Неужто ты еще так наивен, что не понимаешь? А то, что счастье твое в твоих
руках, мой мальчик; если возьмешься за дело с умом, глядишь, годика через
два выкупим наши родовые поместья.
- Каким же образом? - недоумевал я, все еще ничего не понимая.
На что дядюшка сухо ответил:
- Вовлекай де Маньи в игру; неважно, платит он или не платит: бери с
него расписки. Чем больше он нам задолжает, тем лучше, лишь бы играл.
- Он не в состоянии уплатить и шиллинга, - ответил я. - А евреи ничего
не дадут под его заемные письма.
- И прекрасно. Увидишь, как они нам пригодятся, - ответил старый
джентльмен.
И я должен признать, что задуманный им план был необычайно смел,
остроумен и вполне добропорядочен.
Итак, мне было приказано вовлекать де Маньи в игру, что, впрочем,
большого труда не составляло. Мы находили с ним много общего, он был такой
же, как я, азартной натурой, и вскоре между нами установились приятельские
отношения. Маньи не мог спокойно смотреть на игральные кости: стоило ему их
увидеть, как он тянулся к ним, как ребенок к лакомству.
Сначала он выигрывал, потом стал проигрывать; я не отказывался ставить
деньги против драгоценностей, которые он приносил, уверяя, что это фамильное
достояние; во всяком случае, вещицы были стоящие. Он, правда, просил меня
распорядиться ими за пределами графства, что я и обещал ему, и свое обещание
выполнил. Просадив драгоценности, он начал рассчитываться расписками, а
поскольку ему не подобало играть при дворе и на публике в долг, то он был
только рад возможности удовлетворять свою страсть келейно. Часами просиживал
он у меня в павильоне (который я отделал богато, в восточном вкусе),
побрякивая игральными костями, пока не наставало время идти на службу, и так
проводили мы день за днем. Потом он опять приносил мне драгоценности -
жемчужное ожерелье, старинную изумрудную пряжку и другие безделки, - в
возмещение проигрыша, ибо нечего и говорить, что я не стал бы играть с ним
так долго, если бы выигрывал он. Примерно с неделю ему везло, а потом
счастье от него отвернулось, и он задолжал мне огромную сумму. Не стоит
называть ее здесь, во всяком случае, она была так велика, что он никогда бы
не мог со мной расплатиться.
Зачем же я, собственно, с ним возился? Зачем попусту терял время, играя
келейно с банкротом, когда меня ждали, казалось, более выгодные дела? Не
стану скрывать своей истинной цели. Я хотел выиграть у шевалье де Маньи не
его деньги, а его нареченную - графиню Иду. Кто окажет, что я был не вправе
пуститься на любую хитрость во имя любви? А впрочем, любовь тут ни при чем.
Мне нужно было богатство этой дамы: я любил ее не меньше, чем Маньи, не
меньше, чем любит стыдливая семнадцатилетняя дева, выходящая замуж за
семидесятилетнего лорда. Я только следовал обычаю, узаконенному светом,
решив женитьбою поправить свои дела.
Каждый раз как Маньи проигрывал мне ту или другую сумму, я брал у него
заемное письмо примерно такого содержания:
"Уважаемый мосье де Баллибарри! Настоящим подтверждаю, что я проиграл
вам сегодня в ландскнехт (или в пикет, или в другую азартную игру -
безразлично, я был сильнее его в любой игре) сумму в триста дукатов и буду
крайне признателен, если вы соблаговолите подождать с этим долгом некоторое
время, по истечении коего вы получите все сполна с превеликой благодарностью
от вашего покорнейшего слуги".
Что касается драгоценностей, которые он приносил, то я тоже, в видах
предосторожности (по дядюшкиному совету, весьма разумному), позаботился
обеспечить себя своего рода описью и письмом, коим он просил меня принять
эти безделки в счет уплаты долга.
Когда я его так опутал, что податься было некуда, я заговорил с ним
напрямик, без околичностей, как водится между людьми светскими.
- Я не столь дурного о вас мнения, мой друг, - начал Я;_ чтобы
предположить, будто вы ожидаете, что я намерен и дальше играть с вами на
прежних основаниях и что меня хоть сколько-нибудь устраивает ворох
бесполезных клочков бумаги с вашей подписью или расписок, по которым, как
мне известно, вы никогда не сможете со мной расплатиться. Не смотрите на
меня волком; вы знаете, Редмонд Барри владеет шпагой лучше, чем вы; да я и
не так глуп, чтобы драться с человеком, который мне столько должен; лучше
выслушайте, что я собираюсь вам предложить.
Вы дарили меня своей откровенностью этот месяц нашей взаимной приязни,
и я полностью посвящен в ваши дела. Вы дали своему деду обещание не играть
на мелок, но вам лучше чем кому-нибудь известно, как вы сдержали свое слово,
известно также, что дед откажется от вас, едва узнав правду. Но, положим, он
умрет завтра - все равно, его состояния не хватит, чтобы очистить ваш долг;
даже отдав мне все, вы останетесь нищим и банкротом к тому же.
Ее высочество принцесса Оливия ни в чем вам не отказывает. Почему -
меня не касается, но разрешите вам доложить, что это обстоятельство мне было
известно, когда мы с вами начали играть.
- Быть может, вам угодно получить титул барона, а также должность
камергера и ленту? - пролепетал несчастный. - Герцог ни в чем не откажет
принцессе.
- Я, конечно, не возразил бы, - заметил я, - против желтой ленты и
золотого камергерского ключа, хотя дворянин из рода Баллибарри не нуждается
в титулованиях немецкой знати. Но я не этого добиваюсь. Мой милый шевалье, у
вас не было от меня секретов. Вы рассказали мне, каких трудов вам стоило
уговорить принцессу Оливию благословить ваш предполагаемый союз с графиней
Идой, которая глубоко вам безразлична. Я знаю, кто не безразличен вам!
- Мосье де Баллибарри! - воскликнул ошеломленный шевалье, больше он
ничего не мог произнести. Истина постепенно открывалась ему.
- Я вижу, вы начинаете меня понимать, - продолжал я. - Ее высочество
принцесса (тут я придал своей интонации саркастический оттенок) не будет,
поверьте, на вас в обиде, если вы откажетесь от союза с графиней-дурочкой.
Я, так же как и вы, не увлечен этой дамой, но мне нужно ее состояние. Я
играл с вами на это состояние и выиграл его; в тот день, как я на нем
женюсь, вы получите все свои расписки и пять тысяч дукатов в придачу.
- В тот день, как я женюсь на графине, - перебил меня шевалье,
вообразив, что я у него в руках, - у меня будет достаточно денег, чтобы
уплатить сумму, вдесятеро превышающую мой долг (он был прав: состояние
графини оценивалось чуть ли не в полмиллиона на наши деньги), и тогда я с
вами расплачусь. Тем временем, если вы будете докучать мне вашими угрозами и
оскорблениями, как пытались делать, я употреблю все влияние, каким, по вашим
словам, располагаю, чтобы вас выслали из герцогства так же, как прошлого
года выслали из Нидерландов.
Я не торопясь позвонил.
- Замор, - обратился я к здоровенному негру в наряде турка, моему
слуге, - когда я позвоню вторично, вы этот пакет отнесете обер-гофмейстеру,
этот вручите его превосходительству барону де Маньи, а этот передадите
одному из шталмейстеров его высочества наследного принца. Подождите в
передней и никуда не отлучайтесь, покуда я не позвоню.
Мой черный слуга исчез, а я повернулся к мосье де Маньи и сказал:
- Первый пакет содержит ваше письмо ко мне, где вы, ручаясь за свою
состоятельность, торжественно обещаете уплатить все, что вы мне должны; я
приложил к нему и собственное мое письмо (ибо ожидал, что наткнусь на
некоторое сопротивление с вашей стороны), где заявляю, что речь идет о моей
чести и что я требую, чтобы это дело было доложено его высочеству вашему
августейшему господину. Во втором пакете на имя вашего деда заключено
письмо, в коем вы называете себя его наследником, а также моя просьба к нему
подтвердить означенное обстоятельство. Последний пакет, адресованный его
высочеству наследному принцу, - продолжал я с особенно грозной миной, -
содержит изумруд Густава-Адольфа, подаренный принцем принцессе, хотя вы
отдали мне его в заклад как собственную фамильную драгоценность. Вы, должно
быть, и в самом деле пользуетесь влиянием на принцессу, если сумели выманить
у нее эту реликвию и ради того, чтобы уплатить свои карточные долги,
склонили ее на шаг, от которого теперь зависит и ваша и ее жизнь.
- Негодяй! - вскричал француз вне себя от ярости и страха. - Так вы и
принцессе угрожаете?
- Мосье де Маньи, - возразил я с насмешкой, - я принцессе не угрожаю:
мне достаточно сказать, что вы украли изумруд.
У меня и в самом деле была такая уверенность: я догадывался, что
бедная, ослепленная страстью принцесса непричастна к краже и что ее
поставили перед совершившимся фактом. Историю изумруда мы узнали без больших
хлопот. Когда нам понадобились деньги, - возясь с Маньи, я, естественно,
запустил дела нашего банка, - дядюшка вызвался отвезти его безделки
закладчику в Манн-гейм. Еврей-закладчик, как оказалось, прекрасно знал
историю изумруда; он сразу же спросил, как ее высочество решилась расстаться
с этой фамильной ценностью, и дядюшка весьма искусно вышел из затруднения:
он сказал, что принцесса азартно играет, но ей не всегда удобно платить,
таким-то образом изумруд и попал к нам. Дядюшка поступил весьма мудро,
привезя изумруд обратно в С.; что же до других вещиц, заложенных нам
шевалье, то они особой ценности не представляли; о них по сей день никто не
справлялся - я и сейчас не знаю, точно ли они принадлежали принцессе, и лишь
высказываю предположение.
Несчастный молодой человек до того перетрусил, когда я обвинил его в
краже, что не догадался воспользоваться моими пистолетами, случайно
лежавшими перед ним на столе, дабы разом свести счеты со своим обвинителем и
собственной загубленной жизнью. Маньи уже, должно быть, понимал, сколь
безрассудно и он, и злосчастная женщина, так забывшаяся ради презренного
негодяя, играли с огнем, и что тайна их скоро станет общим достоянием.
Однако судьбе угодно было, чтобы ужасное возмездие свершилось, и, вместо
того чтобы умереть как мужчина, он трусливо пресмыкался предо мной;
сломленный, потерянный, бросившись в отчаянии на диван, он разразился
слезами и стал взывать ко всем угодникам, как будто их могла тронуть судьба
такого ничтожества!
Итак, бояться было нечего; я позвал Замора, сказал, что сам отнесу
пакеты, и запер их в секретер. Добившись своего, я поступил с моей жертвой
благородно, - таков уж мой обычай, - объявил, что для большей сохранности
отошлю изумруд за пределы страны, но поклялся честью, что верну его
герцогине безвозмездно в тот день, когда она добьется у герцога согласия на
мой союз с графиней Идой. Теперь, надеюсь, каждому ясно, какую я затеял
игру; и пусть какой-нибудь непримиримый моралист обвинит меня; в
непорядочности! Я отвечу ему, что в любви все дозволено и что такой бедняк,
как я, ничем не должен гнушаться, чтобы преуспеть в жизни. Великих и богатых
с улыбкою приглашают подняться по парадной лестнице успеха; но тот, кто
беден и хочет лучшего, карабкается по стене или, не жалея кулаков и локтей,
пробирается вверх по черной лестнице, или pardi {Соответствует русскому
"черт побери" (франц.).}, проникает в любую лазейку, сколь она ни узка и
грязна, лишь бы вела вверх. Беззаботный лежебока уверяет, что высокое
положение не стоит того, чтобы за него бороться, и называет себя философом.
А я скажу, что он малодушный трус! Ибо что может быть дороже чести?! Честь
для нас превыше всего, и мы добиваемся ее любою ценой.
Я сам придумал, как для Маньи лучше поехать на обратных, причем
деликатно пощадил чувства обеих сторон. Я посоветовал ему отвести графиню
Иду в сторону и сказать ей: "Сударыня, хоть я и не докучал вам изъявлением
своих чувств, у вас и у герцога довольно доказательств моего великого к вам
уважения, и мои притязания, сколь мне известно, получили бы поддержку его
высочества, вашего августейшего опекуна. Мне известно милостивое желание
герцога, чтобы искательство мое было принято благосклонно; но время,
по-видимому, не в силах изменить ваши чувства к другому, а я не так низок,
чтобы понуждать даму вашего имени и ранга к ненавистному браку, и, мне
кажется, наилучший выход в том, чтобы я, для виду, сделал вам предложение
без ведома герцога; вы ответите на него так, как, к великому моему
сожалению, подсказывает вам сердце, и я отрекусь от всяких притязаний,
заявив, что после вашего отказа ничто, и даже воля герцога, не заставит меня
возобновить мое сватовство".
Графиня Ида чуть не разрыдалась, услышав эти слова из уст мосье де
Маньи; со слезами на глазах, как он мне рассказывал, она впервые пожала ему
руку, благодаря за столь деликатный совет. Бедняжка и не подозревала, что
француз нимало не способен на такие благородные чувства и что изящная форма,
в которую он облек свой отказ от дальнейших ухаживаний, была всецело моим
изобретением.
Как только он ретировался, мне надлежало выступить вперед, но,
разумеется, крадучись, осторожно, чтобы не испугать мою даму, и в то же
время твердо, дабы убедить ее в безнадежности ее мечтаний соединиться со
своим убогим воздыхателем, младшим лейтенантом. Принцесса Оливия любезно
взяла на себя эту часть задачи, она предупредила графиню Иду, что, хотя
мосье де Маньи и отказался от ее руки, его высочество ее опекун намерен сам
подумать о достойной для нее партии и что она должна забыть своего
голодранца младшего лейтенанта. Да и в самом деле, где это видано, чтобы
нищий проходимец позволил себе мечтать о такой невесте; пусть он хорошего
роду, но какие еще у него заслуги?
Как только шевалье де Маньи ретировался, на его место нашлось,
разумеется, множество других претендентов и среди них ваш покорнейший слуга,
Баллибарри-младший. А тут, кстати, при дворе, в подражание дедовским
обычаям, затеяли турнир, или так называемую "carrousel" - состязание, в
котором конные рыцари бьются на копьях или поддевают кольца на всем скаку; я
облачился в одежду римского воина (серебряный шлем, пышный парик, кираса
золоченой кожи, с богатыми украшениями, голубой бархатный плащ и малиновые
сафьяновые полусапожки); и в этом роскошном одеянии я на своем гнедом
скакуне Брайене сорвал три кольца и выиграл приз, одержав победу над всей
придворной знатью и дворянами соседних государств, прибывшими на праздник.
Наградой победителю был золоченый лавровый венок, а даровать ее должна была
дама по его выбору. Я поскакал к галерее, где позади принцессы сидела
графиня Ида, и, громко выкликая ее имя, попросил, чтобы она увенчала меня
лаврами, тем самым объявив себя перед всей Германией искателем ее руки. Я
заметил, что лицо ее покрылось восковой бледностью, меж тем как принцесса
густо покраснела; и все же графиня Ида вынуждена была возложить на мою
голову венок, после чего я пришпорил коня и понесся приветствовать герцога
на противоположной стороне арены, заставляя моего гнедого выделывать самые
диковинные прыжки и курбеты.
Этот триумф, как легко догадаться, не способствовал моей популярности
среди молодых придворных. Меня называли авантюристом, головорезом, шулером,
самозванцем и надавали мне еще множество нелестных прозвищ; впрочем, я не
замедлил заткнуть молодчикам рот. Остановив свой выбор на графе
Шметтерлинге, самом богатом и храбром из молодых придворных, тоже, видимо,
метившем на графиню Иду, я публично оскорбил его в ridotto {Клубе (итал.).},
швырнув ему карты в лицо. На следующий день я поскакал за тридцать пять миль
во владение курфюрста Б., где у меня была назначена встреча с графом, и
дважды пронзил его мечом, после чего поскакал назад с моим секундантом,
шевалье де Маньи, и в тот же вечер явился к герцогине на вист. Маньи сначала
наотрез отказался меня сопровождать, но мне нужно было, чтобы он открыто
взял мою сторону. Засвидетельствовав свое почтение ее высочеству, я подошел
к графине Иде, отвесил ей нарочито низкий поклон, поглядел ей прямо в глаза,
отчего она залилась краской, а затем обвел окружавших ее молодых придворных
пристальным взглядом, пока каждый из них, ma foi {Ей-ей (франц.).}, не
постарался стушеваться и спрятаться за чьей-нибудь спиной. Я научил Маньи
говорить, что графиня по уши в меня влюблена, и бедняге пришлось покориться
и выполнить этот приказ наравне со многими другими. Несчастный молодой
человек являл собой то, что французы называют une sotte figure {Жалкая
фигура (франц.).}, заступаясь за меня перед всеми, расхваливая на все лады,
следуя за мною неотлучно! И это он, который до моего появления был здесь
законодателем мод; он, считавший, что нищий род баронов де Маньи выше
династии ирландских королей, моих славных предков; сотни раз высмеивавший
меня, как наемного убийцу и беглого солдата, называвший меня вульгарным
ирландским выскочкой. Теперь я мстил ему за это, и месть моя не знала
границ.
Обращаясь к шевалье в самом избранном обществе, я называл его попросту
"Максим" Я говорил ему: "Bonjour, Maxime, comment vas-tu?" {Здравствуй,
Максим, как поживаешь? (франц.)} - в присутствии самой принцессы, с
удовольствием наблюдая, как он кусает себе губы от ярости и унижения. Но я
держал его в своей власти, и не только его, но и ее высочество - я, простой
рядовой Бюловского полка. Отсюда вы можете заключить, на что способны талант
и настойчивость, а также что великим мира сего лучше не иметь тайн - по
возможности!
Я знал, что принцесса меня ненавидит, но это ни капли меня не трогало.
Она знала, что я знаю все, и, видимо, была так предубеждена против меня, что
считала бессердечным злодеем, способным предать женщину, хоть я никогда бы
до этого не унизился; и она трепетала передо мной, как ребенок перед строгим
учителем. Она тоже мстила мне, чисто по-женски, донимала в дни приемов
шутками и насмешками, расспрашивала о моем дворце в Ирландии, о моих
королевских предках, интересовалась, заступились ли за меня августейшие
родичи, когда я служил солдатом в Бюловском пехотном полку, и больно ли там
секли палками, - словом, смешивала меня с грязью. Благодарение создателю, я
могу себе позволить снисходительно относиться к людям - я только смеялся ей
в лицо. Пока она язвила меня и осыпала насмешками, я с удовольствием
наблюдал за бедным Маньи, как он это переносит. Бедняга дрожал от страха,
как бы под градом насмешек я не потерял самообладание и не выложил все, но
моя месть выражалась иначе: когда принцесса на меня нападала, я возмещал
свое унижение колкостями по его адресу, - так школьники играют в пятнашки
или в "передай соседу". Эта моя тактика задевала ее высочество всего
больней. При малейшем оскорблении, нанесенном де Маньи, ее корчило, как
будто обиду нанесли ей самой. При всей своей ненависти, она с глазу на глаз
просила у меня прощения; хоть гордость ее восставала, благоразумие брало
верх и вынуждало великолепную принцессу унижаться перед нищим ирландцем.
Как только Маньи отступился от графини Иды, принцесса вернула ей свою
благосклонность; теперь она делала вид, будто души в ней не чает. Трудно
сказать, которая из них больше меня ненавидела, - принцесса, вся огонь,
страсть и задорное кокетство, или графиня, воплощение горделивого величия.
Последняя особенно давала мне чувствовать, как я ей омерзителен, а ведь мною
не гнушались и куда более достойные дамы; я почитался в свое время одним из
первых красавцев Европы, и ни один из этих придворных холопов не вышел
против меня ни статностью, ни ростом. Но я не обращал внимания на ее
дурацкие капризы, решив, что она будет моей, и дело с концом. Что же так
влекло меня к ней - ее прекрасная наружность или душевное очарование? Ни то,
ни другое! Бледная, худая, близорукая, долговязая и неловкая, графиня была,
что называется, не в моем вкусе, - напротив; что же до ее душевных качеств,
то, уж конечно, ничтожное создание, воспылавшее к своему оборванцу кузену,
не могло бы меня оценить. Я ухаживал за ее состоянием; признать, что она мне
нравится, значило бы уронить себя в глазах света, обнаружив дурной вкус.
в которой счастье изменяет Редмонду Барри
Итак, мои надежды на руку богатейшей наследницы Германии, - поскольку
можно верить человеческим расчетам и поскольку наш успех зависит от наших
талантов и рассудительности, - были близки к свершению. Меня во всякое время
допускали в апартаменты принцессы, и никто не мешал мне встречаться с
графиней Идой сколько душа захочет. Я не сказал бы, что она принимала меня
благосклонно; сердце неопытной дурочки, как я уже упоминал, было отдано
другому, недостойному; и сколь ни пленительна была моя наружность и мои
манеры, трудно было ожидать, что она сразу забудет своего воздыхателя для
молодого ирландского дворянина, так настойчиво за ней ухаживающего. Однако
отпор, на который я натыкался, ничуть меня не обескураживал. Я заручился
могущественными союзниками и знал, что рано или поздно одержу победу. Я
только ждал своего часа для решительного наступления. Кто мог предвидеть,