Страница:
протестантские корпорации, полунищая когорта мэров, олдерменов и городских
чиновников; все они подписывали обращения к парламенту и представляли
общественное мнение страны; но между верхними и низшими слоями народа не
было ни малейшего общения и взаимопонимания. Мне, так долго жившему за
границей, отчуждение между католиками и протестантами особенно бросалось в
глаза, и хоть я и тверд, как скала, в своей вере, а все же мне часто
приходило в голову, что дед мой исповедовал другую религию, и я никак не мог
взять в толк, чем вызвано такое политическое неравенство. Соседи видели во
мне опасного левеллера; особенно не прощали мне, что в замке Линдон я иной
раз сажал за стол местного приходского священника. Это был дворянин,
учившийся в Саламанке, лучше воспитанный, на мой взгляд, и куда более
приятный собеседник, нежели его протестантский коллега, чья паства состояла
человек из десяти - двенадцати; последний, правда, был сын лорда, но не
шибко преуспел в грамоте и больше всего интересовался псарней и петушиными
боями.
Я не стал расширять и украшать замок Линдон, как сделал это в других
поместьях, и бывал в нем только наездами. Во время этих наездов я держал
открытый дом и с поистине королевским радушием принимал местную знать. В мое
отсутствие в замке проживали с моего разрешения тетушка Брейди с шестью
незамужними дочерьми (хоть они всегда меня презирали); матушка предпочла
устроиться в моем новом барриогском особняке.
Милорд Буллингдон превратился меж тем в долговязого, не в меру
строптивого подростка, и я поселил его в Ирландии, поручив надзору
достойного гувернера и заботам вдовы Брейди и шестерых ее дочерей: никто не
возбранял ему по примеру отчима влюбиться в одну из этих пожилых дев, если
не во всех скопом. Наскучив замком Линдон, молодой лорд всегда мог
перебраться к моей матушке, хотя особой приязни эти двое друг к другу не
питали; болея за своего внука Брайена, матушка, пожалуй, не меньше, чем я,
ненавидела моего пасынка.
Графству Девон не повезло по сравнению с соседним Корнуоллом, ему было
отпущено куда меньше представителей в парламенте. В Корнуолле мне был
известен помещик умеренных взглядов, получавший со своего имения всего лишь
две-три тысячи фунтов в год, и этот мой знакомец утроил свои доходы, оттого
что посылал в парламент трех-четырех депутатов, а имея в своем распоряжении
столько мест, пользовался влиянием на министров. Во время малолетства
Гонории парламентские интересы дома Линдон были в забросе, ввиду
неспособности старого графа заниматься политикой, точнее говоря, их присвоил
старый лицемер и проныра Типтоф, - по обычаю всех родственников и опекунов,
он попросту грабил своих подопечных. Маркиз Типтоф посылал в парламент
четырех депутатов: из них двоих от местечка Типплтон, которое, как известно,
лежит у подножья нашего поместья Хэктон лишь по другую сторону граничит с
парком Типтоф. Мы с незапамятных времен посылали депутатов от этого
местечка, пока Типтоф, воспользовавшись слабоумием покойного лорда, не
заменил их своими людьми. Когда старший сын Типтофа вошел в возраст, ему,
разумеется, досталось представительство от Типплтона; но вот скончался Ригби
(набоб Ригби, составивший себе состояние в Индии при Клайве), и маркиз
надумал воспользоваться открывшейся вакансией для второго сына, милорда
Пойнингса, уже известного читателю по одной из предыдущих глав, решив, в
сознании своего всемогущества, что и этот его сын укрепит ряды оппозиции,
иначе говоря, старой достославной партии вигов, которую поддерживал маркиз.
Ригби долго хворал перед кончиной, и дворяне графства весьма
интересовались его здоровьем; это были по преимуществу завзятые тори,
сторонники правящей партии, считавшие взгляды Типтофа опасными и
разорительными. - Мы давно присматриваем человека, который мог бы сразиться
с Типтофом, - говорили мне местные сквайры. - А где же нам искать такого,
как не в замке Хэктон? Вы, мистер Линдон, наш кандидат, на следующих же
выборах в графстве мы включим вас в списки.
Я так ненавидел Типтофов, что готов был сразиться с ними на любых
выборах. Они не только не бывали в Хэктоне, но и отказывались принимать тех,
кто бывал у нас; по их наущению все дамы в графстве закрыли двери своих
домов для моей жены; Типтофы распускали добрую половину идиотских сплетен,
ходивших по округе о моем распутстве и мотовстве; они утверждали, будто я
женился на леди Линдон, взяв ее на испуг, и что она теперь конченый человек;
намекали, будто жизнь Буллингдона не в безопасности под моей крышей, будто
его держат в черном теле, будто я сплю и вижу, как бы убрать его с дороги
моего сына Брайена. Кто бы из моих приятелей ни заезжал в Хэктон, в
Типтоф-холле уже подсчитывали, сколько по этому случаю было выпито бутылок.
Они докапывались до всех моих дел со стряпчими и посредниками. Если я не
платил кредитору, все его претензии становились там известны наперечет;
стоило мне заглядеться на фермерскую дочку, как они кричали, что я ее
погубил. Никто из нас не без греха, как семьянин я не могу похвалиться
ровным, выдержанным характером; но мы с миссис Линдон ссорились не чаще, чем
это бывает в любом аристократическом доме, и первое время все наши размолвки
так или иначе кончались примирением. У меня, конечно, много недостатков, и
все же я не тот дьявол во плоти, каким изображали меня злостные клеветники в
Типтоф-холле. Первые три года не было случая, чтобы я ударил жену, разве что
под пьяную руку. Когда я запустил в Буллингдона столовым ножом, я был
нетрезв, что могут подтвердить все присутствовавшие при этой сцене; но
отсюда еще далеко до каких-то злокозненных умыслов против бедного малого; с
этой стороны я чист и клятвенно заверяю, что, если не считать того, что я от
души ненавидел пасынка (а в склонностях своих никто не волен), я никогда не
желал ему зла.
Итак, у меня был давнишний зуб на Типтофов, а я но из тех, кто
позволяет своим чувствам подобного рода ржаветь в бездействии. Хоть и виг, а
может быть, именно поэтому, маркиз отличался крайним высокомерием: он
обращался с простыми смертными примерно так же, как обращался его божок,
великий граф, особенно с тех пор как ему самому пожаловали титул пэра, -
точно с презренными вассалами, для которых должно быть честью облобызать
пряжку на его башмаке. Когда к нему являлись типплтонский мэр с корпорацией,
он выходил к ним в шляпе, не приглашал мэра сесть и сразу же исчезал, едва
вносили закуску, а бывало и так, что почтенных олдерменов угощали в каморке
дворецкого. Правда, честные бритты не роптали на такое обращение, пока я их
не просветил, движимый патриотическими чувствами. Этим подхалимам даже
нравится, когда ими помыкают, я на долгом опыте убедился, что редкий
англичанин смотрит на дело иначе.
Только когда я открыл им глаза, увидели они свое унижение. Я пригласил
мэра в Хэктон вместе с его дражайшей половиной, аппетитной кругленькой
бакалейщицей, посадил ее рядом с леди Линдон в мой кабриолет и отвез обеих
дам на скачки. Леди Линдон отчаянно противилась такому унижению, но хоть она
и дамочка с характером, я знал, как за нее взяться, и она не устояла.
Толкуют о норове - чушь какая! Дикая кошка норовиста, но укротителю нетрудно
с нею сладить; так и я мало встречал женщин, которых не заставил бы
слушаться.
Я всячески ухаживал за мэром и его олдерменами: посылал им дичь к обеду
или приглашал к себе; усердно посещал их собрания, танцевал с их женами и
дочерьми, словом, оказывал им все те знаки внимания, какие полагается
оказывать; но хоть старику Типтофу были известны мои маневры, он парил в
облаках: ему и в голову не приходило, что в подвластном ему городишке
Типплтоне кто-либо осмелится свергнуть его династию, и он издавал свои
наказы с таким апломбом, как если б он был турецкий султан, а жители
Типплтона - его покорные рабы.
Когда почта приносила сообщения, что здоровье Ригби ухудшается, я
каждый раз давал обед, - у моих товарищей по охоте была даже в ходу
поговорка: "У Ригби, видно, плохи дела: в Хэктоне опять дают обед
корпорации".
Я попал в парламент в 1776 году, как раз в начале войны с Америкой.
Милорд Чатам, кумир своих партийных коллег, обладавший, по их словам
сверхчеловеческой мудростью, возвысил свой голос в палате лордов против
разрыва с Америкой, да и мой соотечественник мистер Берн, великий философ,
но многоречивый и нудный оратор, защищал мятежников в палате общин, где,
однако, благодарение британскому патриотизму, мало кто его поддержал. Что до
старика Типтофа, то он готов был назвать белое черным, коль скоро этого
требовал великий граф: он приказал сыну выйти из гвардии, в подражание лорду
Питту, который, несмотря на свой чин прапорщика, отказался сражаться против
тех, кого он называл своими американскими братьями.
Однако патриотизм столь высокой марки был мало кому доступен в Англии;
с тех пор как началась распря, американцев у нас готовы были съесть живьем:
стоило нам услышать о Лексингтонской битве и о нашей "славной победе при
Банкер-хилле" (как писали в те дни), и вся нация, как говорится, воспылала
гневом, Все ополчились на философов, всеми овладели верноподданнические
чувства, и только когда была увеличена земельная подать, среди сельского
дворянства пошел глухой ропот. Невзирая на это, мои сторонники и слышать не
хотели о Типтофах; я решил начать борьбу и, как всегда, победил.
Старый маркиз гнушался тех разумных и долговидных мер, без которых не
обходится ни одна избирательная кампания. Он объявил корпорации и
фриголдерам свое намерение выставить кандидатуру лорда Джорджа, а также свое
желание, чтобы оный лорд был избран от местечка Типплтон, но не поставил
своим сторонникам и кружки пива, дабы смочить их преданность, тогда как я -
сами понимаете - заручился содействием всех питейных заведений в Типплтоне.
Здесь незачем рассказывать историю выборов - об этом писалось десятки
раз. Достаточно сказать, что я вырвал местечко Типплтон из когтей лорда
Типтофа и его сына, лорда Джорджа. С чувством свирепого удовлетворения
заставил я жену (как я уже рассказывал, она одно время была сильно увлечена
своим родственником) открыто против него выступить: ей пришлось в день
выборов надеть и раздавать мои цвета. Когда дело дошло до речей, я сообщил
избирателям, что в свое время одержал над лордом Джорджем верх в любви и
побил его на поединке, а теперь намерен побить на выборах; и это я и сделал,
как показали дальнейшие события; ибо, к невыразимому гневу старого маркиза,
Барри Линдон, эсквайр, был избран депутатом от Типплтона на место
скончавшегося Джона Ригбн, эсквайра; я еще пригрозил старику, что на
следующих выборах отберу у него оба места, после чего отправился в Лондон,
чтобы приступить к своим парламентским обязанностям.
Вот тогда-то я и начал серьезно подумывать о том, чтобы добиться титула
ирландского пэра, дабы передать его моему возлюбленному сыну и наследнику.
из которой читатель увидит, что счастье мое заколебалось
Быть может, найдутся недоброжелатели, склонные осудить эту повесть как
безнравственную (до меня не раз доходили толки, будто судьба наградила меня
не по заслугам), - но я попрошу этих критиканов дочитать мои приключения до
конца, и они увидят, что я ухватил не слитком завидный приз и что богатство,
роскошь, тридцать тысяч годовых и кресло в парламенте порой достаются
чересчур дорогой ценой, когда ради них лишаешься свободы и обзаводишься
такой обузой, как докучливая жена.
Нет большей пытки, чем докучливая жена, - и это святая истина. Кто не
побывал в моей шкуре, понятия не имеет, какое это удручающее, изводящее
бремя и как оно год от году все больше гнетет и давит, так что уж и сил нет
терпеть, и если вы первый год с ним еще справлялись, то лет через десять оно
становится невыносимым. Мне рассказывали притчу, пропечатанную в толстом
словаре, будто некий человек в глубокой древности наладился каждый день
таскать в гору теленка на собственной спине, да так приобык, что теленок
сделался уже здоровенным быком, а он по-прежнему не замечал своей ноши;
поверьте же, молодые неженатые люди, жена - это более тяжкий груз, чем самая
откормленная смитфильдская телка, и если мой печальный пример остережет хотя
бы одного из вас от женитьбы, значит, "Записки Барри Линдона, эсквайра"
достигли своей цели.
И не то чтобы леди Линдон была ворчуньей или злюкой, как иные жены, -
от этого я бы ее живо вылечил - пет, зато она вечно кисла, ныла, плакала,
привередничала, всего пугалась, от всего приходила в отчаяние - а для меня
ничего хуже быть не может; хоть в лепешку расшибись, ни за что она не будет
весела и довольна. Нянчиться с ней мне было не с руки, а так как дома жилось
не слишком приятно, то и не удивительно, что при моем характере я стал
искать развлечений и общества на стороне, и тут к ее прочим недостаткам
прибавилась омерзительная ревность; стоило ей увидеть, что я оказываю хотя
бы пустячное внимание другой женщине, как миледи Линдон пускалась в рев,
ломала руки, клялась, что покончит с собой, - словом, молола невесть что.
Смерть ее не принесла бы мне облегчения, как легко поймет всякий
здравомыслящий человек; ведь стервец Буллингдон (тем временем превратившийся
в высокого, неуклюжего черномазого детину и грозивший стать истинным моим
проклятием) должен был унаследовать все ее состояние до последнего пенни, и
я сделался бы беднее, чем был, когда женился на вдове; ибо я истратил не
только доходы леди Линдон, но и все мои личные сбережения на то, чтобы
поддерживать образ жизни, подобающий нашему рангу, и как истый джентльмен по
духу и крови и думать не думал о каких-либо сбережениях из доходов моей
жены.
Да будет же сие ведомо моим хулителям, и пусть не говорят будто я пе
мог бы промотать состояние леди Линдон, не заведись у меня потайной карман,
и что даже и сейчас, пребывая в столь бедственном положении, я где-то храню
груды золота и могу при желании явиться миру Крезом. Когда я закладывал
имущество леди Линдон, я каждый полученный грош тратил как подобает
джентльмену; мало того, я много денег задолжал частным лицам, и все это
ухнуло в ту же прорву. Помимо долгов и просроченных закладных, я самому себе
остался должен по меньшей мере сто двадцать тысяч фунтов, истраченных за то
время, что я управлял имуществом моей жены; можно по справедливости сказать,
что на ее имуществе лежит еще и долг мне на означенную сумму.
Я уже говорил здесь, какое отвращение и гадливость внушала мне леди
Линдон, но хотя, как человек прямой и откровенный, я особенно не скрывал
моих чувств, эта низкая женщина преследовала меня своей любовью, невзирая на
всю мою холодность, и готова была растаять при первом моем ласковом слове.
Все дело в том, уважаемый читатель, что, говоря между нами, я был одним из
самых красивых и блестящих молодых людей в Англии той поры и жена любила
меня без памяти; и хоть это могут счесть за нескромность, должен сказать,
что леди Линдон была не единственной дамой из общества, благосклонно
взиравшей на смиренного ирландского искателя приключений.
"Что за диковинные существа женщины!" - думал я не раз. Мне доводилось
видеть, как изящнейшие нимфы Сент-Джеймского квартала сходили с ума по
грубым, вульгарным мужланам; как умные и образованные леди вешались на шею
невежественным оболтусам - и так далее. Эти причудницы поистине сотканы из
противоречий! Отсюда не следует, что сам я вульгарен и невежествен, как
упомянутые лица (я горло готов перерезать всякому, кто хоть намеком
усомнится в достоинстве моего происхождения и воспитания!), я только хочу
пояснить, что у леди Линдон было достаточно оснований меня ненавидеть, но,
как всякая женщина, она жила не разумом, а чувством и до самых последних
дней нашей совместной жизни готова была броситься мне на шею, стоило
заговорить с нею чуть ласковей.
- Ах, - восклицала она в подобные минуты нежности, - ах, Редмонд, если
б ты всегда был таким!
Во время этих приступов любви она была самым покладистым существом на
свете и отписала бы мне все свое имущество, будь это возможно. И, надо
признать, достаточно было малейшего внимания, чтобы привести ее в отличное
расположение духа. Стоило мне пройтись с ней по Молл, заехать в Ранела,
проводить ее в церковь св. Иакова или подарить ей какую-нибудь безделку, и
она расцветала. Но таково непостоянство женщин, что уже на следующий день
она могла называть меня мистер Барри и оплакивать свою злосчастную судьбу,
соединившую ее с чудовищем: так она обзывала одного из самых блестящих
мужчин всех трех королевств его величества. Смею вас уверить, другие дамы
были куда более лестного обо мне мнения.
Бывало и так, что она грозилась со мной расстаться; но я крепко держал
ее в руках благодаря нашему мальчику, которого она страстно любила - не
понимаю почему: ведь она всегда пренебрегала старшим сыном и нимало не
заботилась о его здоровье, благополучии или образовании.
Наш малыш был единственной связью между мной и ее милостью, только им и
держался наш союз, и не было таких честолюбивых планов, касающихся Брайена,
которых она бы не одобрила, и расходов, на которые не согласилась бы для его
будущей карьеры. Каких мы только не раздавали взяток - в том числе и в самые
высокие инстанции, в непосредственной близости к трону! Вы удивились бы,
назови я вам высокопоставленных лиц, соизволивших принять наши дружеские
подношения. Я раздобылся как в английской, так и в ирландской Геральдических
палатах самым точным описанием и подробной родословной баронского рода
Барриогов и почтительнейше просил восстановить меня в моих наследственных
правах, а также пожаловать мне титул виконта Баллибарри. "Этим кудрям так
пристанет корона", - говорила моя жена, в минуты нежности приглаживая мне
волосы; да и в самом деле: в семействе лордов немало найдется ничтожных
самозванцев, которые не могут похвалиться ни моей храбростью, ни моей
родословной, ни многими другими моими преимуществами.
Погоня за званием пэра была, как я считаю, одним из самых неудачных
моих начинаний той поры. Она стоила неслыханных жертв. Я раздаривал - кому
деньги, кому брильянты; приобретал землю по цене, в десять раз превышающей
ее стоимость; покупал картины и драгоценности, платя за них бешеные суммы;
задавал обеды и приемы лицам, поощрявшим мои честолюбивые замыслы и, по
своей близости к трону, способным их поддержать; проигрывал пари великим
герцогам, братьям его величества, - но об этом лучше молчок: я не хочу из-за
личных обид быть заподозренным в недостаточной преданности трону.
Единственный во всей этой истории, кого я решаюсь назвать открыто, это
Густав Адольф, тринадцатый граф Крэбс, старый негодяй и мошенник. Будучи
приближен к особе нашего обожаемого монарха, он пользовался личным его
покровительством. Столь доброе расположение возникло еще во времена
покойного короля: его высочество принц Уэльский, в бытность свою в Кью,
играя с юным лордом в волан на площадке парадной лестницы, разгневался на
что-то и столкнул его вниз, причем тот сломал ногу. Движимый сердечным
раскаянием, принц приблизил пострадавшего к своей особе, и, когда его
величество вступил на престол, граф Бьют, по словам придворных, ни к кому
так не ревновал короля, как к лорду Крэбсу. Последний был небогат, но
склонен к мотовству, и Бьют, стараясь убрать его подальше, отправлял графа
то в Россию, то в другие посольства. После падения фаворита, Крэбс снова
вернулся в Англию и сразу же получил назначение при особе короля.
С этим-то придворным, пользовавшимся самой незавидной славой, я и свел
знакомство, когда, будучи еще наивным простаком, впервые обосновался в
Лондоне после женитьбы; а так как Крэбс был занятнейшим человеком, я с
удовольствием проводил с ним время, не говоря уже о том, что был у меня и
прямой интерес в дружбе придворного, столь близкого к высочайшей особе
государства.
Если верить этому субъекту, не было такого королевского рескрипта, к
которому он не приложил бы руку. Он сообщил мне об отставке Чарльза Фокса за
день до того, как о ней услышал сам бедняга Чарли. Он сообщил мне о
возвращении из Америки братьев Гау и о том, какие предстоят назначения в
тамошнем командовании. Короче говоря, я главным образом на Крэбса возложил
свои надежды на получение титула барона Барриогского и виконта Баллибарри.
Особенно больших издержек в связи с моими честолюбивыми планами
потребовало снаряжение и вооружение роты пехотинцев, набранных в Хэктоне,
Линдоне и других моих ирландских поместьях, - я сам вызвался поставить ее
моему милостивому монарху для его кампании против американских мятежников.
Эти солдаты, великолепно снаряженные и одетые, были отправлены из Портсмута
в 1778 году, и патриотические чувства джентльмена, принесшего такую жертву
на алтарь отечества, были столь угодны его величеству, что, когда лорд Норт
представлял меня ко двору, его величество удостоил вашего покорного слугу
милостивым замечанием: "Весьма похвально, мистер Линдон; поставьте нам еще
одну роту, да и сами с ней отправляйтесь!" Однако последнее, как понимает
читатель, не входило в мои расчеты. Человек, получающий тридцать тысяч
годового дохода, должен быть дураком, чтобы рисковать жизнью, как последний
нищий; я всегда ставил в образец моего друга корнета Джека Болтера, отменною
кавалериста и храброго воина, который с готовностью участвовал в любой
стычке, любой драке - до тех пор, пока накануне битвы под Минденом не пришло
известие, что дядюшка его, крупный военный интендант, приказал долго жить и
завещал ему пять тысяч годовых. Джек, нимало не медля, подал в отставку, а
так как дело было накануне генерального сражения и просьбу его отказались
уважить, он не посмотрел ни на что и ушел сам. С тех пор Джек Болтер не брал
в руки оружия, за исключением одного случая: какой-то офицер бросил ему
обвинение в трусости, и Джек с такой холодной решимостью прострелил ему
правую руку, что весь свет убедился: не трусость заставила его уйти из
армии, а единственно благоразумие и желание насладиться своим богатством.
Когда набиралась Хэктонская рота, мой пасынок, достигший
шестнадцатилетнего возраста, изъявил горячее желание в нее вступить, и я с
удовольствием отпустил бы молодца, лишь бы от него избавиться, однако его
опекун лорд Типтоф, старавшийся пакостить мне во всем, не соизволил дать ему
разрешение и помешал малому проявить свои воинственные наклонности. Если бы
он присоединился к этой экспедиции и пал в Америке от пули мятежника, я,
признаюсь, не стал бы горевать; для меня было бы великой радостью увидеть
моего сына наследником состояния, которого отец его добился с таким трудом.
Сказать по правде, образование молодой лорд получил не ахти какое, я,
пожалуй, и впрямь держал его в черном теле. Он был такого неукротимого,
дикого нрава, так непослушен по природе, что я никогда не питал к нему
добрых чувств; в присутствии моем и матери он всегда производил впечатление
угрюмого тупицы, - я считал, что никакие занятия ему не помогут, и большую
часть времени он был предоставлен самому себе. Два года он прожил в Ирландии
вдали от нас; когда же приехал в Англию, мы держали его преимущественно в
Хэктоне, считая неудобным вводить такого неотесанного малого в изысканное
столичное общество, где сами, естественно, вращались. Мой же бедный мальчик
был, напротив, на редкость милый и воспитанный ребенок; нам доставляло
истинную радость всячески его баловать и отличать; плутишке еще и пяти лет
не минуло, а он был уже образцом светского изящества, блистал утонченным
воспитанием и, красотой.
Да он, собственно, и не мог быть другим, принимая во внимание наши
заботы, мы ничего не жалели для него. Когда Брайену исполнилось четыре года,
я поссорился с его няней-англичанкой, к которой так ревновала меня жена, и
вверил его попечениям француженки-гувернантки, жившей в самых
аристократических домах Парижа. Леди Линдон, разумеется, и к ней меня
приревновала. Под руководством этой молодой женщины мой плутишка стал
премило болтать по-французски.
Сердце радовалось слушать, как маленький мошенник ругается: "Mort de ma
vie!" - или, топая пухленькой ножкой, посылает этих "manants" и "canailles",
наших слуг, к "trente mille diables". Да и вообще он был развит не по летам
- еще крошкой научился всех передразнивать; пяти лет, сидя с нами за столом,
выпивал свое шампанское не хуже взрослого. Новая воспитательница научила его
французским песенкам и последним парижским куплетам Ваде и Коллара, -
прелесть что за куплеты! - и все, знающие по-французски, хватались за бока,
тогда как аристократические вдовы, посещавшие его мамашу, приходили в ужас.
Правда, мы не часто видели у себя этих почтенных дам, - я не очень поощрял
визиты так называемых респектабельных гостей, навещавших леди Линдон.
Несносные критиканы и сплетники, завистливые, ограниченные людишки, они
только нагоняют тоску и сеют рознь между мужем и женой. Когда эти почтенные
кикиморы в кринолинах и туфлях на высоком каблуке появлялись у нас в
гостиной - в Хэктоне или на Беркли-сквер, - у меня не было большего
удовольствия, как обращать их в бегство; я заставлял малютку Брайена петь и
чиновников; все они подписывали обращения к парламенту и представляли
общественное мнение страны; но между верхними и низшими слоями народа не
было ни малейшего общения и взаимопонимания. Мне, так долго жившему за
границей, отчуждение между католиками и протестантами особенно бросалось в
глаза, и хоть я и тверд, как скала, в своей вере, а все же мне часто
приходило в голову, что дед мой исповедовал другую религию, и я никак не мог
взять в толк, чем вызвано такое политическое неравенство. Соседи видели во
мне опасного левеллера; особенно не прощали мне, что в замке Линдон я иной
раз сажал за стол местного приходского священника. Это был дворянин,
учившийся в Саламанке, лучше воспитанный, на мой взгляд, и куда более
приятный собеседник, нежели его протестантский коллега, чья паства состояла
человек из десяти - двенадцати; последний, правда, был сын лорда, но не
шибко преуспел в грамоте и больше всего интересовался псарней и петушиными
боями.
Я не стал расширять и украшать замок Линдон, как сделал это в других
поместьях, и бывал в нем только наездами. Во время этих наездов я держал
открытый дом и с поистине королевским радушием принимал местную знать. В мое
отсутствие в замке проживали с моего разрешения тетушка Брейди с шестью
незамужними дочерьми (хоть они всегда меня презирали); матушка предпочла
устроиться в моем новом барриогском особняке.
Милорд Буллингдон превратился меж тем в долговязого, не в меру
строптивого подростка, и я поселил его в Ирландии, поручив надзору
достойного гувернера и заботам вдовы Брейди и шестерых ее дочерей: никто не
возбранял ему по примеру отчима влюбиться в одну из этих пожилых дев, если
не во всех скопом. Наскучив замком Линдон, молодой лорд всегда мог
перебраться к моей матушке, хотя особой приязни эти двое друг к другу не
питали; болея за своего внука Брайена, матушка, пожалуй, не меньше, чем я,
ненавидела моего пасынка.
Графству Девон не повезло по сравнению с соседним Корнуоллом, ему было
отпущено куда меньше представителей в парламенте. В Корнуолле мне был
известен помещик умеренных взглядов, получавший со своего имения всего лишь
две-три тысячи фунтов в год, и этот мой знакомец утроил свои доходы, оттого
что посылал в парламент трех-четырех депутатов, а имея в своем распоряжении
столько мест, пользовался влиянием на министров. Во время малолетства
Гонории парламентские интересы дома Линдон были в забросе, ввиду
неспособности старого графа заниматься политикой, точнее говоря, их присвоил
старый лицемер и проныра Типтоф, - по обычаю всех родственников и опекунов,
он попросту грабил своих подопечных. Маркиз Типтоф посылал в парламент
четырех депутатов: из них двоих от местечка Типплтон, которое, как известно,
лежит у подножья нашего поместья Хэктон лишь по другую сторону граничит с
парком Типтоф. Мы с незапамятных времен посылали депутатов от этого
местечка, пока Типтоф, воспользовавшись слабоумием покойного лорда, не
заменил их своими людьми. Когда старший сын Типтофа вошел в возраст, ему,
разумеется, досталось представительство от Типплтона; но вот скончался Ригби
(набоб Ригби, составивший себе состояние в Индии при Клайве), и маркиз
надумал воспользоваться открывшейся вакансией для второго сына, милорда
Пойнингса, уже известного читателю по одной из предыдущих глав, решив, в
сознании своего всемогущества, что и этот его сын укрепит ряды оппозиции,
иначе говоря, старой достославной партии вигов, которую поддерживал маркиз.
Ригби долго хворал перед кончиной, и дворяне графства весьма
интересовались его здоровьем; это были по преимуществу завзятые тори,
сторонники правящей партии, считавшие взгляды Типтофа опасными и
разорительными. - Мы давно присматриваем человека, который мог бы сразиться
с Типтофом, - говорили мне местные сквайры. - А где же нам искать такого,
как не в замке Хэктон? Вы, мистер Линдон, наш кандидат, на следующих же
выборах в графстве мы включим вас в списки.
Я так ненавидел Типтофов, что готов был сразиться с ними на любых
выборах. Они не только не бывали в Хэктоне, но и отказывались принимать тех,
кто бывал у нас; по их наущению все дамы в графстве закрыли двери своих
домов для моей жены; Типтофы распускали добрую половину идиотских сплетен,
ходивших по округе о моем распутстве и мотовстве; они утверждали, будто я
женился на леди Линдон, взяв ее на испуг, и что она теперь конченый человек;
намекали, будто жизнь Буллингдона не в безопасности под моей крышей, будто
его держат в черном теле, будто я сплю и вижу, как бы убрать его с дороги
моего сына Брайена. Кто бы из моих приятелей ни заезжал в Хэктон, в
Типтоф-холле уже подсчитывали, сколько по этому случаю было выпито бутылок.
Они докапывались до всех моих дел со стряпчими и посредниками. Если я не
платил кредитору, все его претензии становились там известны наперечет;
стоило мне заглядеться на фермерскую дочку, как они кричали, что я ее
погубил. Никто из нас не без греха, как семьянин я не могу похвалиться
ровным, выдержанным характером; но мы с миссис Линдон ссорились не чаще, чем
это бывает в любом аристократическом доме, и первое время все наши размолвки
так или иначе кончались примирением. У меня, конечно, много недостатков, и
все же я не тот дьявол во плоти, каким изображали меня злостные клеветники в
Типтоф-холле. Первые три года не было случая, чтобы я ударил жену, разве что
под пьяную руку. Когда я запустил в Буллингдона столовым ножом, я был
нетрезв, что могут подтвердить все присутствовавшие при этой сцене; но
отсюда еще далеко до каких-то злокозненных умыслов против бедного малого; с
этой стороны я чист и клятвенно заверяю, что, если не считать того, что я от
души ненавидел пасынка (а в склонностях своих никто не волен), я никогда не
желал ему зла.
Итак, у меня был давнишний зуб на Типтофов, а я но из тех, кто
позволяет своим чувствам подобного рода ржаветь в бездействии. Хоть и виг, а
может быть, именно поэтому, маркиз отличался крайним высокомерием: он
обращался с простыми смертными примерно так же, как обращался его божок,
великий граф, особенно с тех пор как ему самому пожаловали титул пэра, -
точно с презренными вассалами, для которых должно быть честью облобызать
пряжку на его башмаке. Когда к нему являлись типплтонский мэр с корпорацией,
он выходил к ним в шляпе, не приглашал мэра сесть и сразу же исчезал, едва
вносили закуску, а бывало и так, что почтенных олдерменов угощали в каморке
дворецкого. Правда, честные бритты не роптали на такое обращение, пока я их
не просветил, движимый патриотическими чувствами. Этим подхалимам даже
нравится, когда ими помыкают, я на долгом опыте убедился, что редкий
англичанин смотрит на дело иначе.
Только когда я открыл им глаза, увидели они свое унижение. Я пригласил
мэра в Хэктон вместе с его дражайшей половиной, аппетитной кругленькой
бакалейщицей, посадил ее рядом с леди Линдон в мой кабриолет и отвез обеих
дам на скачки. Леди Линдон отчаянно противилась такому унижению, но хоть она
и дамочка с характером, я знал, как за нее взяться, и она не устояла.
Толкуют о норове - чушь какая! Дикая кошка норовиста, но укротителю нетрудно
с нею сладить; так и я мало встречал женщин, которых не заставил бы
слушаться.
Я всячески ухаживал за мэром и его олдерменами: посылал им дичь к обеду
или приглашал к себе; усердно посещал их собрания, танцевал с их женами и
дочерьми, словом, оказывал им все те знаки внимания, какие полагается
оказывать; но хоть старику Типтофу были известны мои маневры, он парил в
облаках: ему и в голову не приходило, что в подвластном ему городишке
Типплтоне кто-либо осмелится свергнуть его династию, и он издавал свои
наказы с таким апломбом, как если б он был турецкий султан, а жители
Типплтона - его покорные рабы.
Когда почта приносила сообщения, что здоровье Ригби ухудшается, я
каждый раз давал обед, - у моих товарищей по охоте была даже в ходу
поговорка: "У Ригби, видно, плохи дела: в Хэктоне опять дают обед
корпорации".
Я попал в парламент в 1776 году, как раз в начале войны с Америкой.
Милорд Чатам, кумир своих партийных коллег, обладавший, по их словам
сверхчеловеческой мудростью, возвысил свой голос в палате лордов против
разрыва с Америкой, да и мой соотечественник мистер Берн, великий философ,
но многоречивый и нудный оратор, защищал мятежников в палате общин, где,
однако, благодарение британскому патриотизму, мало кто его поддержал. Что до
старика Типтофа, то он готов был назвать белое черным, коль скоро этого
требовал великий граф: он приказал сыну выйти из гвардии, в подражание лорду
Питту, который, несмотря на свой чин прапорщика, отказался сражаться против
тех, кого он называл своими американскими братьями.
Однако патриотизм столь высокой марки был мало кому доступен в Англии;
с тех пор как началась распря, американцев у нас готовы были съесть живьем:
стоило нам услышать о Лексингтонской битве и о нашей "славной победе при
Банкер-хилле" (как писали в те дни), и вся нация, как говорится, воспылала
гневом, Все ополчились на философов, всеми овладели верноподданнические
чувства, и только когда была увеличена земельная подать, среди сельского
дворянства пошел глухой ропот. Невзирая на это, мои сторонники и слышать не
хотели о Типтофах; я решил начать борьбу и, как всегда, победил.
Старый маркиз гнушался тех разумных и долговидных мер, без которых не
обходится ни одна избирательная кампания. Он объявил корпорации и
фриголдерам свое намерение выставить кандидатуру лорда Джорджа, а также свое
желание, чтобы оный лорд был избран от местечка Типплтон, но не поставил
своим сторонникам и кружки пива, дабы смочить их преданность, тогда как я -
сами понимаете - заручился содействием всех питейных заведений в Типплтоне.
Здесь незачем рассказывать историю выборов - об этом писалось десятки
раз. Достаточно сказать, что я вырвал местечко Типплтон из когтей лорда
Типтофа и его сына, лорда Джорджа. С чувством свирепого удовлетворения
заставил я жену (как я уже рассказывал, она одно время была сильно увлечена
своим родственником) открыто против него выступить: ей пришлось в день
выборов надеть и раздавать мои цвета. Когда дело дошло до речей, я сообщил
избирателям, что в свое время одержал над лордом Джорджем верх в любви и
побил его на поединке, а теперь намерен побить на выборах; и это я и сделал,
как показали дальнейшие события; ибо, к невыразимому гневу старого маркиза,
Барри Линдон, эсквайр, был избран депутатом от Типплтона на место
скончавшегося Джона Ригбн, эсквайра; я еще пригрозил старику, что на
следующих выборах отберу у него оба места, после чего отправился в Лондон,
чтобы приступить к своим парламентским обязанностям.
Вот тогда-то я и начал серьезно подумывать о том, чтобы добиться титула
ирландского пэра, дабы передать его моему возлюбленному сыну и наследнику.
из которой читатель увидит, что счастье мое заколебалось
Быть может, найдутся недоброжелатели, склонные осудить эту повесть как
безнравственную (до меня не раз доходили толки, будто судьба наградила меня
не по заслугам), - но я попрошу этих критиканов дочитать мои приключения до
конца, и они увидят, что я ухватил не слитком завидный приз и что богатство,
роскошь, тридцать тысяч годовых и кресло в парламенте порой достаются
чересчур дорогой ценой, когда ради них лишаешься свободы и обзаводишься
такой обузой, как докучливая жена.
Нет большей пытки, чем докучливая жена, - и это святая истина. Кто не
побывал в моей шкуре, понятия не имеет, какое это удручающее, изводящее
бремя и как оно год от году все больше гнетет и давит, так что уж и сил нет
терпеть, и если вы первый год с ним еще справлялись, то лет через десять оно
становится невыносимым. Мне рассказывали притчу, пропечатанную в толстом
словаре, будто некий человек в глубокой древности наладился каждый день
таскать в гору теленка на собственной спине, да так приобык, что теленок
сделался уже здоровенным быком, а он по-прежнему не замечал своей ноши;
поверьте же, молодые неженатые люди, жена - это более тяжкий груз, чем самая
откормленная смитфильдская телка, и если мой печальный пример остережет хотя
бы одного из вас от женитьбы, значит, "Записки Барри Линдона, эсквайра"
достигли своей цели.
И не то чтобы леди Линдон была ворчуньей или злюкой, как иные жены, -
от этого я бы ее живо вылечил - пет, зато она вечно кисла, ныла, плакала,
привередничала, всего пугалась, от всего приходила в отчаяние - а для меня
ничего хуже быть не может; хоть в лепешку расшибись, ни за что она не будет
весела и довольна. Нянчиться с ней мне было не с руки, а так как дома жилось
не слишком приятно, то и не удивительно, что при моем характере я стал
искать развлечений и общества на стороне, и тут к ее прочим недостаткам
прибавилась омерзительная ревность; стоило ей увидеть, что я оказываю хотя
бы пустячное внимание другой женщине, как миледи Линдон пускалась в рев,
ломала руки, клялась, что покончит с собой, - словом, молола невесть что.
Смерть ее не принесла бы мне облегчения, как легко поймет всякий
здравомыслящий человек; ведь стервец Буллингдон (тем временем превратившийся
в высокого, неуклюжего черномазого детину и грозивший стать истинным моим
проклятием) должен был унаследовать все ее состояние до последнего пенни, и
я сделался бы беднее, чем был, когда женился на вдове; ибо я истратил не
только доходы леди Линдон, но и все мои личные сбережения на то, чтобы
поддерживать образ жизни, подобающий нашему рангу, и как истый джентльмен по
духу и крови и думать не думал о каких-либо сбережениях из доходов моей
жены.
Да будет же сие ведомо моим хулителям, и пусть не говорят будто я пе
мог бы промотать состояние леди Линдон, не заведись у меня потайной карман,
и что даже и сейчас, пребывая в столь бедственном положении, я где-то храню
груды золота и могу при желании явиться миру Крезом. Когда я закладывал
имущество леди Линдон, я каждый полученный грош тратил как подобает
джентльмену; мало того, я много денег задолжал частным лицам, и все это
ухнуло в ту же прорву. Помимо долгов и просроченных закладных, я самому себе
остался должен по меньшей мере сто двадцать тысяч фунтов, истраченных за то
время, что я управлял имуществом моей жены; можно по справедливости сказать,
что на ее имуществе лежит еще и долг мне на означенную сумму.
Я уже говорил здесь, какое отвращение и гадливость внушала мне леди
Линдон, но хотя, как человек прямой и откровенный, я особенно не скрывал
моих чувств, эта низкая женщина преследовала меня своей любовью, невзирая на
всю мою холодность, и готова была растаять при первом моем ласковом слове.
Все дело в том, уважаемый читатель, что, говоря между нами, я был одним из
самых красивых и блестящих молодых людей в Англии той поры и жена любила
меня без памяти; и хоть это могут счесть за нескромность, должен сказать,
что леди Линдон была не единственной дамой из общества, благосклонно
взиравшей на смиренного ирландского искателя приключений.
"Что за диковинные существа женщины!" - думал я не раз. Мне доводилось
видеть, как изящнейшие нимфы Сент-Джеймского квартала сходили с ума по
грубым, вульгарным мужланам; как умные и образованные леди вешались на шею
невежественным оболтусам - и так далее. Эти причудницы поистине сотканы из
противоречий! Отсюда не следует, что сам я вульгарен и невежествен, как
упомянутые лица (я горло готов перерезать всякому, кто хоть намеком
усомнится в достоинстве моего происхождения и воспитания!), я только хочу
пояснить, что у леди Линдон было достаточно оснований меня ненавидеть, но,
как всякая женщина, она жила не разумом, а чувством и до самых последних
дней нашей совместной жизни готова была броситься мне на шею, стоило
заговорить с нею чуть ласковей.
- Ах, - восклицала она в подобные минуты нежности, - ах, Редмонд, если
б ты всегда был таким!
Во время этих приступов любви она была самым покладистым существом на
свете и отписала бы мне все свое имущество, будь это возможно. И, надо
признать, достаточно было малейшего внимания, чтобы привести ее в отличное
расположение духа. Стоило мне пройтись с ней по Молл, заехать в Ранела,
проводить ее в церковь св. Иакова или подарить ей какую-нибудь безделку, и
она расцветала. Но таково непостоянство женщин, что уже на следующий день
она могла называть меня мистер Барри и оплакивать свою злосчастную судьбу,
соединившую ее с чудовищем: так она обзывала одного из самых блестящих
мужчин всех трех королевств его величества. Смею вас уверить, другие дамы
были куда более лестного обо мне мнения.
Бывало и так, что она грозилась со мной расстаться; но я крепко держал
ее в руках благодаря нашему мальчику, которого она страстно любила - не
понимаю почему: ведь она всегда пренебрегала старшим сыном и нимало не
заботилась о его здоровье, благополучии или образовании.
Наш малыш был единственной связью между мной и ее милостью, только им и
держался наш союз, и не было таких честолюбивых планов, касающихся Брайена,
которых она бы не одобрила, и расходов, на которые не согласилась бы для его
будущей карьеры. Каких мы только не раздавали взяток - в том числе и в самые
высокие инстанции, в непосредственной близости к трону! Вы удивились бы,
назови я вам высокопоставленных лиц, соизволивших принять наши дружеские
подношения. Я раздобылся как в английской, так и в ирландской Геральдических
палатах самым точным описанием и подробной родословной баронского рода
Барриогов и почтительнейше просил восстановить меня в моих наследственных
правах, а также пожаловать мне титул виконта Баллибарри. "Этим кудрям так
пристанет корона", - говорила моя жена, в минуты нежности приглаживая мне
волосы; да и в самом деле: в семействе лордов немало найдется ничтожных
самозванцев, которые не могут похвалиться ни моей храбростью, ни моей
родословной, ни многими другими моими преимуществами.
Погоня за званием пэра была, как я считаю, одним из самых неудачных
моих начинаний той поры. Она стоила неслыханных жертв. Я раздаривал - кому
деньги, кому брильянты; приобретал землю по цене, в десять раз превышающей
ее стоимость; покупал картины и драгоценности, платя за них бешеные суммы;
задавал обеды и приемы лицам, поощрявшим мои честолюбивые замыслы и, по
своей близости к трону, способным их поддержать; проигрывал пари великим
герцогам, братьям его величества, - но об этом лучше молчок: я не хочу из-за
личных обид быть заподозренным в недостаточной преданности трону.
Единственный во всей этой истории, кого я решаюсь назвать открыто, это
Густав Адольф, тринадцатый граф Крэбс, старый негодяй и мошенник. Будучи
приближен к особе нашего обожаемого монарха, он пользовался личным его
покровительством. Столь доброе расположение возникло еще во времена
покойного короля: его высочество принц Уэльский, в бытность свою в Кью,
играя с юным лордом в волан на площадке парадной лестницы, разгневался на
что-то и столкнул его вниз, причем тот сломал ногу. Движимый сердечным
раскаянием, принц приблизил пострадавшего к своей особе, и, когда его
величество вступил на престол, граф Бьют, по словам придворных, ни к кому
так не ревновал короля, как к лорду Крэбсу. Последний был небогат, но
склонен к мотовству, и Бьют, стараясь убрать его подальше, отправлял графа
то в Россию, то в другие посольства. После падения фаворита, Крэбс снова
вернулся в Англию и сразу же получил назначение при особе короля.
С этим-то придворным, пользовавшимся самой незавидной славой, я и свел
знакомство, когда, будучи еще наивным простаком, впервые обосновался в
Лондоне после женитьбы; а так как Крэбс был занятнейшим человеком, я с
удовольствием проводил с ним время, не говоря уже о том, что был у меня и
прямой интерес в дружбе придворного, столь близкого к высочайшей особе
государства.
Если верить этому субъекту, не было такого королевского рескрипта, к
которому он не приложил бы руку. Он сообщил мне об отставке Чарльза Фокса за
день до того, как о ней услышал сам бедняга Чарли. Он сообщил мне о
возвращении из Америки братьев Гау и о том, какие предстоят назначения в
тамошнем командовании. Короче говоря, я главным образом на Крэбса возложил
свои надежды на получение титула барона Барриогского и виконта Баллибарри.
Особенно больших издержек в связи с моими честолюбивыми планами
потребовало снаряжение и вооружение роты пехотинцев, набранных в Хэктоне,
Линдоне и других моих ирландских поместьях, - я сам вызвался поставить ее
моему милостивому монарху для его кампании против американских мятежников.
Эти солдаты, великолепно снаряженные и одетые, были отправлены из Портсмута
в 1778 году, и патриотические чувства джентльмена, принесшего такую жертву
на алтарь отечества, были столь угодны его величеству, что, когда лорд Норт
представлял меня ко двору, его величество удостоил вашего покорного слугу
милостивым замечанием: "Весьма похвально, мистер Линдон; поставьте нам еще
одну роту, да и сами с ней отправляйтесь!" Однако последнее, как понимает
читатель, не входило в мои расчеты. Человек, получающий тридцать тысяч
годового дохода, должен быть дураком, чтобы рисковать жизнью, как последний
нищий; я всегда ставил в образец моего друга корнета Джека Болтера, отменною
кавалериста и храброго воина, который с готовностью участвовал в любой
стычке, любой драке - до тех пор, пока накануне битвы под Минденом не пришло
известие, что дядюшка его, крупный военный интендант, приказал долго жить и
завещал ему пять тысяч годовых. Джек, нимало не медля, подал в отставку, а
так как дело было накануне генерального сражения и просьбу его отказались
уважить, он не посмотрел ни на что и ушел сам. С тех пор Джек Болтер не брал
в руки оружия, за исключением одного случая: какой-то офицер бросил ему
обвинение в трусости, и Джек с такой холодной решимостью прострелил ему
правую руку, что весь свет убедился: не трусость заставила его уйти из
армии, а единственно благоразумие и желание насладиться своим богатством.
Когда набиралась Хэктонская рота, мой пасынок, достигший
шестнадцатилетнего возраста, изъявил горячее желание в нее вступить, и я с
удовольствием отпустил бы молодца, лишь бы от него избавиться, однако его
опекун лорд Типтоф, старавшийся пакостить мне во всем, не соизволил дать ему
разрешение и помешал малому проявить свои воинственные наклонности. Если бы
он присоединился к этой экспедиции и пал в Америке от пули мятежника, я,
признаюсь, не стал бы горевать; для меня было бы великой радостью увидеть
моего сына наследником состояния, которого отец его добился с таким трудом.
Сказать по правде, образование молодой лорд получил не ахти какое, я,
пожалуй, и впрямь держал его в черном теле. Он был такого неукротимого,
дикого нрава, так непослушен по природе, что я никогда не питал к нему
добрых чувств; в присутствии моем и матери он всегда производил впечатление
угрюмого тупицы, - я считал, что никакие занятия ему не помогут, и большую
часть времени он был предоставлен самому себе. Два года он прожил в Ирландии
вдали от нас; когда же приехал в Англию, мы держали его преимущественно в
Хэктоне, считая неудобным вводить такого неотесанного малого в изысканное
столичное общество, где сами, естественно, вращались. Мой же бедный мальчик
был, напротив, на редкость милый и воспитанный ребенок; нам доставляло
истинную радость всячески его баловать и отличать; плутишке еще и пяти лет
не минуло, а он был уже образцом светского изящества, блистал утонченным
воспитанием и, красотой.
Да он, собственно, и не мог быть другим, принимая во внимание наши
заботы, мы ничего не жалели для него. Когда Брайену исполнилось четыре года,
я поссорился с его няней-англичанкой, к которой так ревновала меня жена, и
вверил его попечениям француженки-гувернантки, жившей в самых
аристократических домах Парижа. Леди Линдон, разумеется, и к ней меня
приревновала. Под руководством этой молодой женщины мой плутишка стал
премило болтать по-французски.
Сердце радовалось слушать, как маленький мошенник ругается: "Mort de ma
vie!" - или, топая пухленькой ножкой, посылает этих "manants" и "canailles",
наших слуг, к "trente mille diables". Да и вообще он был развит не по летам
- еще крошкой научился всех передразнивать; пяти лет, сидя с нами за столом,
выпивал свое шампанское не хуже взрослого. Новая воспитательница научила его
французским песенкам и последним парижским куплетам Ваде и Коллара, -
прелесть что за куплеты! - и все, знающие по-французски, хватались за бока,
тогда как аристократические вдовы, посещавшие его мамашу, приходили в ужас.
Правда, мы не часто видели у себя этих почтенных дам, - я не очень поощрял
визиты так называемых респектабельных гостей, навещавших леди Линдон.
Несносные критиканы и сплетники, завистливые, ограниченные людишки, они
только нагоняют тоску и сеют рознь между мужем и женой. Когда эти почтенные
кикиморы в кринолинах и туфлях на высоком каблуке появлялись у нас в
гостиной - в Хэктоне или на Беркли-сквер, - у меня не было большего
удовольствия, как обращать их в бегство; я заставлял малютку Брайена петь и