Мей Лев Александрович. Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим

природы разносторонними способностями, я вскоре оставил за флагом
большинство окружающих. У меня был верный слух и приятный голос, и матушка
не жалела стараний, чтобы развить их; она же учила меня степенно и грациозно
выступать в менуэте, заложив этим основу моих будущих успехов в жизни. Более
вульгарным танцам я учился (хоть и не стоило бы в том сознаваться) в
лакейской, где всегда найдется кто-нибудь умеющий наигрывать на волынке и
где никто не превосходил меня в матросском танце и джиге.
Что касается книжных познаний, то я упивался чтением пьес и романов,
составляющих важнейшую часть образования изысканного джентльмена, и не
пропускал случая купить у книгоноши одну-две баллады, если в кармане у меня
имелся пенни. Что же до скучнейшей грамматики, а также греческого, латыни и
прочей тарабарщины, то я их терпеть не мог и уже тогда говорил без
колебаний, что эта премудрость мне ни к чему.
И я доказал это самым неопровержимым образом, когда мне исполнилось
тринадцать лет. Получив по завещательному распоряжению тетушки Бидди Брейди
сто фунтов, матушка решила употребить их на мое образование и устроила меня
в знаменитую в то время школу доктора Тобиаса Тиклера в Бэллиуэкете - или
Гнилоуэкете, как дядюшка предпочитал его называть. И вот ровно шесть недель
спустя после того, как меня отвезли к его преподобию, я неожиданно объявился
в замке Брейди, отмахав пешком сорок миль и оставив почтенного доктора в
состоянии, близком к удару. Если в беге, прыжках и кулачной драке я вскоре
вышел на первое место в школе, то древние языки мне решительно не давались;
семь раз меня высекли безо всякой пользы для моей латыни, когда же очередь
дошла до новой порки, восьмой по счету, я решительно запротестовал, не видя
в ней большого проку. "Попытайте что-нибудь новенькое, сэр!" - предложил я
почтенному доктору, когда он пригрозил мне очередной лупцовкой; однако он
стоял на своем; защищаясь, я запустил в него грифельной доской, а
учителя-шотландца сбил с ног свинцовой чернильницей. Школьники поддержали
мой протест дружным "ура", слуги бросились меня вязать; но, вытащив из
кармана большой складной нож, подарок кузины Норы, я поклялся вонзить его в
жилетку первому, кто осмелится меня задержать, и все без слов расступились,
давая мне дорогу. Той ночью я спал в двадцати милях от Бэллиуэкета в хижине
бедняка арендатора, угостившего меня картошкой и молоком, - позднее, в дни
своего величия, приехав в Ирландию, я подарил этому славному человеку сто
гиней. Как бы они мне сейчас пригодились! Но что толку в пустых сожалениях!
Случалось мне отдыхать и на более жестком ложе, чем то, что ждет меня
сегодня, и довольствоваться худшим ужином, нежели тот, каким угостил меня
честный Фил Мерфи в вечер моего побега. Итак, вся моя учеба свелась к шести
неделям. Говорю об этом в назидание иным родителям: немало встречал я потом
книжных червей, не исключая грузного, неуклюжего, пучеглазого старого
толстяка, доктора Джонсона, проживавшего в одном из переулков на Флитстрит в
Лондоне, которого я шутя переспорил (дело было в кофейне "Боттона"), однако,
ни в отношении учености или поэзии, ни в том, что я называю натуральной
философией, иначе говоря - житейской мудрости, ни в верховой езде, музыке,
прыжках или фехтовании, ни в знании лошадей и бойцовых петухов, ни в манерах
безукоризненного джентльмена и светского щеголя, могу поклясться, Редмонд
Барри не часто встречал себе равного.
- Сэр, - сказал я доктору Джонсону во время помянутой встречи (его
сопровождал некий мистер Босуэлл, родом из Шотландии, тогда как меня ввел в
клуб мой соотечественник мистер Гольдсмит), - сэр, - сказал я в ответ на
какую-то его громозвучную греческую тираду, - чем кичиться предо мной своими
познаниями, цитируя Аристотеля и Платона, не скажете ли вы, какая лошадь на
той неделе придет в Эпсоме первой? И беретесь ли вы пробежать шесть миль без
передышки? И попадете ли вы в туза пик десять раз кряду без промаха? Если
да, я готов весь день слушать вашего Платона и Аристотеля.
- Да знаете ли вы, кто перед вами? - взъелся на меня джентльмен,
говоривший с заметным шотландским акцентом.
- Придержите язык, мистер Босуэлл, - остановил его старый учителишка. -
Виноват я сам. Мне не следовало щеголять своими знаниями греческого перед
этим джентльменом, и он ответил мне как должно.
- Доктор, - сказал я, посмотрев на него лукаво, - подберите мне рифму к
слову Аристотель.
- Портвейн, если угодно, - отозвался, смеясь, мистер Гольдсмит.
И до того, как покинуть кофейню в тот вечер, мы употребили шесть рифм к
слову Аристотель. Эта шутка, когда я рассказал о своей встрече у "Уайта" и в
"Какаовом Дереве", пошла в ход, и потом только и слышалось: "Человек, тащите
сюда одну из рифм капитана Барри к Аристотелю!" Однажды, в "Какаовом
Дереве", когда я был уже на взводе, молодой Дик Шеридан назвал меня великим
Стагиритом - я и по сей день не уразумел, в чем тут соль. Но я отклонился от
своего рассказа - пора нам вернуться домой, в добрую старую Ирландию.
С той поры я немало встречал знаменитостей; но, в тонкости изучив
светское обращение, со всеми держался как равный. Быть может, вас удивит,
где это я, деревенский сорванец, выросший среди ирландских сквайров и
подвластных им арендаторов и конюхов, набрался таких изысканных манер, в чем
отдавал, мне должное всяк меня знавший? Дело в том, что я обрел
первоклассного воспитателя в лице старого лесничего, когда-то служившего
французскому королю при Фонтенуа; он-то и обучил меня светским танцам и
обычаям, и ему же обязан я умением кое-как изъясняться по-французски, не
говоря уже об искусстве владеть рапирой и шпагой. Мальчишкой я исходил с ним
немало миль, прилежно слушая его рассказы о французском короле, об
Ирландской бригаде, о маршале Саксонском и балетных танцовщицах. Встречал он
за границей и моего дядюшку шевалье де Борнь. Словом, это был неисчерпаемый
кладезь полезных сведений, коими он втихомолку со мной делился. Я не видел
человека, который так искусно удил бы внахлестку, объезжал, лечил или
выбирал коня; он учил меня всем мужским потехам, начиная от охоты за
птичьими гнездами, и я навек сохраню благодарность Филу Пурселу, как лучшему
моему наставнику. Была у него слабость - он любил заглянуть в чарочку, но я
никогда не видел в том порока; и он терпеть не мог моего кузена Мика,
каковой недостаток я так же охотно ему прощал.
С таким учителем, как Фил, я в пятнадцать лет был вполне просвещенным
юношей и мог заткнуть за пояс любого из моих кузенов; к тому же и природа,
насколько я понимаю, оказалась ко мне щедрее. Некоторые девицы семейства
Брейди (как вы вскоре увидите) считали меня неотразимым. На ярмарках и бегах
я не раз слышал от хорошеньких девушек, что они не отказались бы от такого
кавалера, и все же, по правде сказать, я не пользовался расположением
окружающих.
Прежде всего каждый знал, что я гол как сокол, но, возможно, благодаря
влиянию матушки, я был не менее спесив, чем беден. У меня было обыкновение
похваляться своим знатным родом, а также великолепием моих выездов, садов,
погребов и слуг, и это - в присутствии людей, как нельзя лучше знавших наши
плачевные обстоятельства. Если это были мальчишки и они поднимали меня на
смех, я приходил в исступление и лез драться, - меня не раз приносили домой
полумертвым. Когда матушка спрашивала о причинах потасовки, мой ответ
неизменно гласил: "Я вступился за честь семьи". - "Защищай наше имя кровью
своей, Редди, сынок!" - говорила эта праведница, заливаясь слезами; и сама
она грудью стала б на его защиту и не постеснялась бы пустить в дело не
только язык, но и зубы и ногти.
Когда мне минуло пятнадцать, в окружности на десять миль не было
двадцатилетнего парня, с которым я не подрался бы по той или другой причине.
Среди прочих двое сынков нашего священника, - мне ли якшаться с этим нищим
отродьем! - и между нами разыгралось немало сражений за первенство в
Брейдитауне; вспоминается мне и Пат Лурган, сын кузнеца, одержавший надо
мной верх в четырех битвах, до того как мы вступили в решающий бой, из
которого я вышел победителем; я мог бы назвать и много других доблестных
подвигов, но лучше воздержусь: кулачные расправы не слишком достойный
предмет для обсуждения в кругу благородных джентльменов и дам.
Однако есть предмет, сударыни, о коем речь пойдет ниже, - он уместен в
любом обществе. Вы же день и ночь готовы о нем слушать. Стар и млад, все
ваши мечты и думы о нем; красавицы и дурнушки (хотя, сказать по чести, я до
пятидесяти лет ни одну женщину не находил уродиной), все вы молитесь этому
кумиру; не правда ли, вы разгадали мою загадку? Любовь! Поистине, это слово
состоит из сладчайших гласных и согласных нашего языка, и тот или та, что
воротит нос от такого чтения, не заслуживает, по-моему, названия человека.
У дядюшки было десятеро детей, которые, как это часто бывает в больших
семьях, делились на два лагеря или две партии: одни всегда брали сторону
своей мамаши, а другие - дядюшки - в бесконечных стычках между почтенным
джентльменом и его дражайшей половиной. Фракцию миссис Брейди возглавлял
Мик, старший сын, всячески меня изводивший и видевший в своем папеньке
досадную помеху на пути к правам владения; зато Улик, второй по счету, был
отцовский любимец, и мастер Мик боялся его как огня. Здесь не стоит
перечислять имена всех девиц, в дальнейшем, видит бог, я достаточно от них
натерпелся, однако старшая была причиною всех моих ранних злоключений; то
была мисс Гонория Брейди, самая хорошенькая в семье (что сестры ее,
разумеется, единодушно отрицали).
Она говорила тогда, что ей девятнадцать, хотя на заглавном листке
фамильной библии, который я мог прочитать наравне со всяким (эта книга
вместе с двумя другими и доскою для триктрака составляла всю дядюшкину
библиотеку), значилось, что она родилась в тридцать седьмом году и была
крещена доктором Свифтом, настоятелем собора св. Патрика в Дублине; и,
следственно, в пору, когда мы много бывали вместе, ей исполнилось двадцать
три года.
Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что ее нельзя было назвать
красавицей; для этого у нее были чересчур пышные формы и слишком большой
рот; к тому же она пестрела веснушками, как яйцо куропатки, а волосы ее в
лучшем случае напоминали цветом небезызвестный овощ, который подается к
отварной говядине. Я часто слышал эти соображения из уст матушки, но не
давал им веры, предпочитая видеть в Гонории высшее существо, превосходящее
всех других ангелов ее пола.
Всякий знает, что дама, изумляющая нас искусными танцами и пением,
достигла такого совершенства благодаря долгой практике в тиши уединения и
что романс или менуэт, исполняемый с грациозной легкостью в блестящем
собрании, стоил ей немало трудов и усердия где-нибудь вдали от людских глаз;
но то же самое можно сказать и о прелестных созданиях, изощренных в
искусстве кокетства. Что до Гонории, то она практиковалась в нем неустанно;
ей довольно было даже моей малости для проверки своих чар, или сборщика
налогов, совершающего очередной обход, или нищего церковного служки, или
юного аптекарского ученика из Брейдитауна, я помнится даже отколотил его по
этой причине. Если он еще жив, приношу ему свои извинения. Бедняга! Разве он
виноват, что запутался в сетях той, кого можно было назвать величайшей
кокеткой в мире, если бы не ее скромное положение и сельское воспитание.
Сказать по правде - а ведь каждое слово этого жизнеописания непреложная
истина, - моя страсть к Норе родилась самым непритязательным образом и не
заключала сперва ничего романтического. Я не спас ей жизнь; наоборот, я чуть
не убил ее, как вы сейчас услышите. Я не узрел ее при лунном свете играющей
на гитаре и не вызволил из рук отпетых негодяев, как Альфонсо Линдамиру в
известном романе; но однажды летом после обеда в Брейдитауне, забравшись в
сад, чтобы нарвать себе крыжовника на сладкое, и думая только о крыжовнике,
клянусь честью, я застал средь кустов Нору с одной из сестер, к которой она
в тот день благоволила, - застал за тем же развлечением, какое привлекло
сюда и меня.
- Редмонд, как "крыжовник" по-латыни? - спросила Нора, любившая
позубоскалить.
- Я знаю, как по-латыни "дура", - увернулся я.
- Как, скажи! - подхватила бойкая мисс Майзи.
- Брысь, хохлатки! - отозвался я с обычной своей находчивостью.
И мы принялись обирать куст, смеясь и болтая в самом беззаботном
расположении духа. Но, развлекаясь таким образом, Нора умудрилась поцарапать
руку; выступила кровь, Нора вскрикнула, а рука у нее была на диво круглая и
белая, я перевязал ее и, кажется, получил разрешение поцеловать; и, хотя это
была нескладная здоровенная ручища, я счел оказанную мне милость
восхитительной и отправился домой в полном упоении.
В ту пору я был слишком наивен, чтобы скрывать свои чувства; вскоре
весь выводок сестер Брейди знал о моей страсти, поздравлял Нору и подшучивал
над ее новым вздыхателем.
Трудно вообразить, какие муки ревности я терпел по вине жестокой
кокетки. То она обращалась со мной как с ребенком, то как с заправским
мужчиною. Стоило в доме объявиться новому гостю, и она меня бросала.
- Рассуди сам, голубчик Редмонд, - внушала она мне, - ведь тебе всего
пятнадцать лет и у тебя ни пенни за душой.
Я клялся, что стану героем, какого еще не видали в Ирландии, и еще до
того, как мне минет двадцать, так разбогатею, что смогу купить поместье в
десять раз большее, чем замок Брейди. Ни одного из этих обещаний я, конечно,
не сдержал, но думаю, что онп оказали свое действие на мою юную душу и
немало способствовали свершению тех великих деяний, коими я прославился и о
коих вы услышите в свое время.
Об одном из них расскажу не откладывая, дабы мои читательницы
уразумели, что за человек был юный Редмонд Барри, сколько горячности и
неукротимого мужества в нем крылось. Вряд ли у кого из нынешних похвальбишек
хватит духу совершить подобное, даже для собственного спасения.
В то время все Соединенное Королевство было объято тревогой, -
опасались французского вторжения. Говорили, что Версаль держит руку
Претендента, что неприятель скорее всего высадится в Ирландии, и вся знать,
все влиятельные люди как в этой, так и в других частях королевства, желая
доказать свою преданность, собирали ратников, пеших и конных, дабы должным
образом встретить вторгнувшегося врага. Брейдитаун тоже отправил роту для
присоединения к Килвангенскому полку, коим командовал мастер Мик. Мастер
Улик, со своей стороны, писал нам из колледжа Святой Троицы, что в
университете тоже сформирован полк и он удостоен чести служить в нем
капралом. До чего же я завидовал обоим, а в особенности ненавистному Мику,
глядя, как, затянутый в алый, сверкающий галуном мундир, с лентой на шляпе,
он шагает во главе своих молодцов. Этот слабодушный сморчок - капитан, а я -
ничто, это я-то, чувствовавший в себе отвагу по меньшей мере герцога
Кэмберлендского и знавший, как пойдет ко мне алый мундир! Матушка уверяла,
что я слишком молод для военной службы, на самом же деле это она была
слишком бедна - стоимость нового обмундирования поглотила бы чуть ли не
половину нашего годового дохода, ибо она считала, что сын ее должен явиться
в полк, как подобает его рождению, - на кровном скакуне, в безукоризненном
мундире, и что дружбу он должен водить с самыми избранными.
Итак, страну лихорадило войной, военная музыка оглашала все три
королевства, каждый уважающий себя мужчина спешил явиться ко двору Беллоны,
и только я был обречен сидеть дома в своей фризовой куртке и тайком вздыхать
о славе. Мастер Мик. то уезжая в полк, то приезжая из полка, привозил с
собой все новых сослуживцев. Их щегольские мундиры и бравая выправка
ввергали меня в грусть, а замечая, как льнет к ним Нора, я сходил с ума от
бешенства. Никому, однако, и в голову не приходило отнести мою печаль за
счет молодой леди; все думали, что я тоскую оттого, что мне нельзя идти в
солдаты.
Как-то офицеры ополчения давали в Килвангене грандиозный бал;
приглашены были, разумеется, все дамы из замка Брейди (надо было видеть этот
рой образин, еле умещавшийся в старом рыдване). Я догадывался, какие муки
готовит мне Нора, как она всю ночь будет кокетничать с офицерами, и долго
отказывался ехать. Однако Нора знала, как меня уломать. Она клялась, что ее
укачивает в карете.
- Как же, - плакалась она, - я попаду на бал, если ты не отвезешь меня
на Дейзи?
Дейзи была дядюшкина породистая кобыла, и от такого предложения я был
не в силах отказаться. Итак, мы благополучно доскакали до Килвангена, и я
был горд, как принц, оттого что Нора обещала мне контрданс.
Но только когда танец пришел к концу, неблагодарная кокетка
спохватилась, что начисто забыла свое обещание, - она протанцевала все
фигуры с англичанином! Бывали у меня в жизни огорчения, но таких мук я еще
не испытывал. Нора старалась загладить обиду, но моя гордость встала на
дыбы. Немало красоток пыталось меня утешить, - ведь я был лучший танцор в
зале. Одна из них даже меня уговорила, но, не выдержав этой пытки, я махнул
рукой на танцы и всю ночь проскучал один. Я охотно присоединился бы к
игрокам, но у меня не было денег, кроме неразменного золотого, - матушка
наказывала, чтобы я, как истый джентльмен, всегда носил его с собой в
кошельке. К вину я был равнодушен, я еще не знал, какой это пагубный бальзам
для души, и думал лишь о том, как убью себя и Нору, но сперва разделаюсь с
капитаном Квином.
Наконец к утру бал кончился. Наши дамы отбыли в своем неуклюжем
тарахтящем рыдване; вот и Дейзи вывели из конюшни, и мисс Нора взобралась на
седельную подушку за моей спиной. Я хранил молчание. Но мы и полмили не
отъехали от города, как она начала приставать ко мне с утешениями и
уговорами, пытаясь рассеять мою угрюмость.
- Ах, Редмонд, голубчик, ночь-то какая холодная, ты наверняка
простудишься без шейного платка.
На это сочувственное замечание седельной подушки седло отвечало упорной
молчанкой.
- Хорошо ли ты провел время с мисс Кланси, Редмонд? Вы, кажется, всю
ночь не расставались?
На что седло только скрипнуло зубами и изо всех сил хлестнуло Дейзи.
- Что ты делаешь, глупенький! Хочешь, чтобы Дейзи стала брыкаться и
сбросила меня? Разве ты не знаешь, какая я трусиха?
Говоря это, подушка тихонько обняла седло за талию и даже, может быть,
чуть-чуть привлекла к себе.
- Я ненавижу мисс Кланси, и ты это знаешь! - не выдержало седло. - Я
только потому пошел с ней танцевать, что у той, на кого я рассчитывал, за
всю ночь не нашлось ни минуты свободной!
- Надо было приглашать моих сестер! - ответствовала подушка, разражаясь
смехом, в горделивом сознании своего превосходства. - У меня, голубчик, в
первые же пять минут расхватали все танцы.
- Так неужто надо было пять раз танцевать с капитаном Квином? -
воскликнул я. И вот до чего доводит кокетство! Мне кажется, что у Норы
Брейди в ее двадцать три года радостно забилось сердце при мысли, как велика
ее власть над простодушным пятнадцатилетним подростком.
Разумеется, она заявила, что капитан Квин нисколько ее не интересует;
просто с ним легко танцевать, он занятный собеседник, и притом такой душка в
своем военном мундире; и если человек ее приглашает, неужто ему отказать?
- Мне же ты отказала, Нора?
- Вот еще! С тобой я могу танцевать хоть каждый день, - ответила мисс
Нора, презрительно вскидывая головку, - да и неудобно танцевать на балу с
кузеном, подумают, у меня другого кавалера не нашлось. А кроме того, -
продолжала Нора, и это был жестокий, безжалостный выпад, показывавший, как
велика ее власть надо мной и как беспощадно она ею пользуется, - а кроме
того, Редмонд, капитан Квин - мужчина, а ты - ребенок!
- Погоди, вот я встречусь с ним, - вскричал я, разражаясь проклятием, -
тогда увидишь, кто из нас мужчина! Я намерен драться с ним на шпагах или
пистолетах, будь он сто раз капитан! Подумаешь, мужчина! Да я готов биться с
любым мужчиной, кто бы он ни был! Разве я не взгрел Мика Брейди - и это
одиннадцати лет! И разве не поколотил Тома Сулливана, хоть это страх какой
верзила и ему все девятнадцать минуло? А помнишь, как попало от меня
учителю-шотландцу? О Нора, зачем ты надо мной издеваешься?
Но такой уж стих нашел в ту ночь на Нору, она так и сыпала насмешками:
говорила, что капитан Квин показал себя храбрым солдатом, что в Лондоне его
знают как человека светского и что сколько бы я, Редмонд, не хвалился своими
победами над учителями и деревенским сбродом, что ни говори, капитан Квин -
англичанин, а с англичанином шутки плохи!
Тут она пустилась рассуждать о вторжении и о прочих военных материях: о
короле Фридрихе (в те дни он ходил в протестантских героях), о мосье Тюро и
его флоте, о мосье Конфлане и его эскадроне, о Менорке, недавно подвергшейся
нападению, и о том, где оная, собственно, находится; оба мы сошлись на том,
что в Америке, и оба надеялись, что французов там как следует взгреют!
Я вздохнул (я уже начинал оттаивать) и заговорил о том, как мне хочется
быть солдатом, на что Нора, как всегда, возразила:
- Этого еще не хватало! Значит, ты собираешься меня покинуть? И куда ты
годишься, скажи на милость? Разве что в недомерки-барабанщики!
На что я поклялся, что все равно буду солдатом, а со временем и
генералом.
Так, болтая о том, о сем, подъехали мы к мосту, который с этого дня
получил название "Прыжок Редмонда". То был старый высокий мост, перекинутый
через глубокий ручей, бежавший по каменистому ложу. И когда Дейзи с двойным
грузом на него ступила, мисс Нора, дав волю своему воображению и все еще
импровизируя на военные темы (голову даю на отсечение, что она думала о
капитане Квине), - мисс Нора сказала:
- Редмонд, если ты такой герой, скажи, что бы ты стал делать, когда бы,
въехав на мост, увидел на том берегу неприятеля?
- Я выхватил бы саблю и проложил бы себе дорогу.
- Как? Со мной за седлом? Ты, видно, задумал убить меня, бедняжку? -
Молодая леди при всяком удобном и неудобном случае называла себя бедняжкой.
- Ладно, я скажу тебе, что бы я сделал. Бросился бы вместе с Дейзи в
реку и переправил вас обеих туда, где вам не грозила бы опасность.
- Да ведь тут футов двадцать глубины! Никогда б ты этого не сделал
верхом на Дейзи. Вот у капитана лошадь Черный Джордж! Мне рассказывали, что
капитан Кви...
Она так и не кончила: взбешенный назойливым повторением ненавистого
имени, я крикнул: "Держись за меня крепче!" - и, пришпорив Дейзи, в
мгновение ока махнул с Норой через перила и в глубокий ручей. Почему я это
сделал, я и сам не сумел бы сказать, - то ли хотел погибнуть вместе с Норой,
то ли совершить поступок, перед которым дрогнул бы даже капитан Квин; а
может, я и правда вообразил, что перед нами неприятель, - не знаю; во всяком
случае я прыгнул. Лошадь ушла в воду с головой, Нора безостановочно визжала,
и когда мы погрузились в воду, и когда вынырнули на поверхность; я высадил
ее на берег в полуобмороке, и здесь нас подобрали дядюшкины люди,
прискакавшие на Норины крики. Вернувшись домой, я вскорости слег в горячке,
приковавшей меня к постели месяца на полтора. Встал я с одра болезни
выросший чуть ли не на голову и еще более, чем когда-либо, влюбленный.
В первые дни моей болезни Нора, предав забвению семейные распри,
усердно за мной ухаживала, да и матушка склонна была по-христиански все
забыть и простить. Со стороны женщины такого надменного нрава, никогда не
прощавшей обиды, было нешуточной жертвой презреть давнюю вражду и оказать
мисс Брейди ласковый прием. Шалый мальчишка, я бредил Норой и беспрестанно о
ней спрашивал; лекарства принимал лишь из ее рук и угрюмо, исподлобья
поглядывал на матушку, которой я был дороже всего на свете и которая ради
меня отказалась от справедливых притязаний и подавила в себе естественную
ревность.
По мере моей поправки я с грустью замечал, что Норины посещения
становятся все реже. "Почему она не приходит?" - спрашивал я сварливо десять
раз на дню. Миссис Барри придумывала тысячи благовидных причин, чтобы
объяснить это невнимание: то Нора подвернула ногу, то рассердилась на
матушку или еще что-нибудь, - лишь бы меня успокоить. А часто добрая душа,
не выдержав притворства, убегала к себе выплакаться на свободе, а потом
возвращалась с улыбкой на лице, ничем не выдавая своей обиды. Боюсь, я и в
самом деле ничего не замечал, а если б и заметил, не придал бы этому
значения. Начало возмужания, насколько я могу судить, пора отъявленного
себялюбия. Мы охвачены неодолимым желанием расправить крылья и выпорхнуть из
родного гнезда, и никакие слезы и мольбы, никакие привязанности не в силах
укротить в нас стремление к независимости. В ту пору моей жизни бедной
матушке - да вознаградит ее небо - приходилось тяжко страдать, и потом она
рассказывала мне, как мучительно ей было видеть, что ее многолетняя забота и
преданность забыты ради ничтожной, бессердечной кокетки, которая лишь играла
мной, за отсутствием достойнейших поклонников. Ибо, как вскоре выяснилось,
не кто иной, как капитан Квин, приехал погостить в замок Брейди за месяц до
моего выздоровления и стал ухаживать за Норой по всей форме. Матушка не
решалась сообщить мне эту новость, Нора же и подавно от меня таилась; и я
только случайно раскрыл их невольный заговор.
Рассказать, каким образом? Плутовка навестила меня как-то, когда я был