Мей Лев Александрович. Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим

сезоне; и какая замечательная облава была у них в прошедшем марте; и какой
полк стоит в городе; и как мисс Бидди бежала с прапорщиком Муллинсом; а
также все новости по части спорта, выездных сессий суда и съезда мировых
судей поведал мне сей достойный летописец от пивных бочек, не переставая
удивляться, как моя честь не слышала этого в Англии или в чужих землях, где,
по его убеждению, так же интересовались тем, что произошло в Килкенни и
Карлоу, как и здесь. Признаюсь, я с удовольствием слушал его болтовню; в его
рассказах поминутно мелькали имена, знакомые мне с давних пор, пробуждая
сотни воспоминаний.
Я получал немало писем от матушки, сообщавшей мне все новости о
брейдитаунском семействе. Дядюшка умер, и Мик, его старший сын, вскорости
последовал за ним. Все девушки семейства Брейди покинули отчий дом, как
только в нем стал заправлять старший братец. Некоторые повыходили замуж,
другие вместе со своей ведьмой мамашей перебрались на жительство в какой-то
богоспасаемый городишко, куда публика летом ездила на воды. Итак, Улик все
же унаследовал фамильное гнездо, но уже в такой степени разорения, столь
обремененное долгами и закладными, что оно потеряло для него всякий интерес,
и теперь в замке Брейди, за исключением старого егеря, обитали только совы
да летучие мыши. Матушка моя, миссис Гарри Барри, переехала в Брей, в приход
мистера Джоулса, поближе к источнику своего духовного утешения и назидания;
что же до ее сына, мистера Редмонда Барри, то он, по словам хозяина
гостиницы, уехал за море, поступил на прусскую службу и был со временем
расстрелян как дезертир.
Я не стыжусь сознаться, что после обеда, взяв на хозяйской конюшне
крепкую лошадку, потрусил на ночь глядя за двадцать миль - навестить родное
пепелище. При виде нашего старого дома сердце мое забилось сильнее. Над
дверью Барривилля красовались ступка и пестик, а на вывеске стояло: "Товары
Эскулапа" и рядом: "Доктор Макшейн". Какой-то рыжеволосый малый готовил
пластырь на столе в нашей бывшей гостиной, небольшое окошко в моей старой
комнате, когда-то сверкавшее чистотой, являло тут и там трещины и щели,
заткнутые тряпками, с нарядных когда-то клумб исчезли цветы, за которыми так
усердно ходила моя порядливая матушка.
На погосте я нашел два новых имени на камне, осеняющем фамильный склеп
моего кузена, к которому я был более чем равнодушен, и дядюшки, которого
горячо любил. Я попросил старого приятеля-кузнеца, частенько меня тузившего
в былые годы, покормить мою лошадь и подсыпать ей соломы; теперь это был
усталый, изможденный человек, отец дюжины ребятишек, которые носились по
кузнице; нарядный джентльмен, стоявший перед ним, казалось, не будил в нем
никаких воспоминаний. Я и не пытался тревожить его память до следующего дня,
когда, сунув ему десять гиней, попросил выпить за здоровье
Редмонда-англичанина.
Что до замка Брейди, то ворота, ведущие в парк, еще сохранились; но
старые деревья вдоль аллеи были вырублены, и черные пни, торчавшие там и
сям, отбрасывали при свете луны длинные тени, когда я проходил по старой
дороге, густо поросшей травой. Здесь паслось несколько коров. Садовая
калитка исчезла, и обнажившийся проход зарос густой чащей чертополоха. Я
уселся на старой скамье, где сидел в тот день, когда был обманут Норой, и,
кажется, чувства, охватившие взрослого, нисколько не уступали тем, что
одиннадцать лет назад волновали рыдавшего здесь мальчика; я чуть ли не вновь
готов был зарыдать при мысли, что Нора Брейди меня покинула. Как видно,
человек ничего не забывает. Со мной не раз бывало, что цветок или ничем не
замечательное слово будили в моей душе воспоминания, спавшие годами; а когда
я вошел в дом на Кларджес-стрит, где родился (в первый мой приезд в Лондон
здесь помещался игорный дом), во мне всколыхнулись воспоминания детства,
вернее, младенчества: мне вспомнился отец в чем-то зеленом и золотом; подняв
меня на руки, он показывал мне в окно золоченую карету, стоявшую у дверей, и
матушку в цветастой робе, с мушками на лице. Неужто наступит день, когда
все, что мы видели, и думали, и делали в жизни, снова молнией пронесется у
нас в мозгу? Лучше б этого не было!.. Такие мысли владели мной, когда, сидя
на скамье в замке Брейди, я отдавался воспоминаниям о былом.
Дверь в сени стояла настежь - так уж повелось в этом доме, сколько я
его ни помню; в узких старинных окнах сияла полная луна, вычерчивая на полу
причудливые шашки; звезды глядели в зияющий синевой проем окошка над
парадной лестницей; отсюда можно было видеть часы над конюшней, на них и
сейчас отсвечивали цифры. Когда-то в этих стойлах стояли резвые лошадки, я
видел дядюшкино честное лицо, слышал, как он успокаивает собак, которые,
визжа и заливаясь лаем, наскакивают на него, возбужденные ясным зимним
утром. Здесь мы обычно садились на коней, и девицы глядели на нас в то самое
окошко, у которого стоял теперь я, глядя на печальное, покинутое, разоренное
гнездо. В дальнем закоулке здания бил в дверную щель красноватый свет,
оттуда с громким лаем выбежала собака, а за ней, припадая на ногу, вышел
человек с охотничьим ружьем.
- Кто там? - раздался из темноты старческий голос.
- Что, не узнаете, Фил Пурсел? Это я, Редмонд Барри!
Еще немного, и старик, пожалуй, выпалил бы в меня, - его ружье было
грозно нацелено на окошко, - но я попросил его не спешить и, выбежав из
дому, крепко обнял... А впрочем, вздор, не стоит на этом задерживаться! Мы с
Филом провели долгую ночь в разговорах о тысяче незначащих вещей, не
интересных ни для кого из ныне живущих, ибо кому из ныне живых интересен
Барри Линдон!
Приехав в Дублин, я положил на имя старика сотню гиней; на эту ренту он
мог прожить остаток своих дней, не нуждаясь.
У Фила Пурсела был добрый приятель, помогавший ему коротать вечера;
достав с полки неимоверно засаленную и пухлую колоду карт, они засиживались
за игрой допоздна: приятель этот был не кто иной, как старый мой камердинер
Тим, которого читатель, верно, помнит еще в ливрее моего покойного батюшки.
Тогда она болталась на нем как на вешалке, свисала ему на кисти рук и
каблуки. С тех пор, хоть Тим и уверял, что чуть не наложил на себя руки
после моего отъезда, он умудрился так раздобреть, что ему пришелся бы впору
кафтан самого Дэниела Лэмберта или сюртук местного викария, при котором он
состоял в должности причетника. Я взял бы его к себе в лакеи, если б не
грандиозные размеры, делавшие его непригодным для этой службы у всякого
сколько-нибудь уважающего себя джентльмена. Итак, я презентовал ему
некоторую толику денег и обещал крестить у него следующего ребенка,
одиннадцатого по счету со времени моего отсутствия. Нет в мире страны, где
бы работа по увеличению населения велась с таким успехом, как на моем родном
острове. Мистер Тим женился на горничной моих кузин, той самой, что в свое
время оказывала мне доброе расположение; я счел своим долгом на другой день
навестить бедняжку Молли в ее мазанке, где и увидел эту молодую женщину в
неимоверно грязном затрапезе, среди кучи оборвышей мал мала меньше,
напомнивших мне ребятишек моего друга-кузнеца.
Тим и Фил Пурсел, которых я так удачно встретил вместе, поведали мне
последние новости о моих близких. Матушка была в добром здоровье.
- Вы приехали вовремя, сэр, - сказал Тим, - чтобы помешать прибавлению
в вашем семействе.
- Что ты мелешь, дурачина! - прикрикнул я на него.
- Я хочу сказать, как бы вам бог не послал отчима, - пояснил Тим, -
ваша матушка, слышно, собирается окрутиться с мистером Джоулсом,
проповедником.
Бедняжка Нора, как он мне сообщил, основательно потрудилась для
приумножения славного рода Квинов; что до моего кузена Улика, то он
проживает в городе Дублине, где ему не слишком повезло, как опасались мои
осведомители, ибо он уже промотал те небольшие средства, какие удалось ему
спасти после смерти моего доброго дядюшки.
Из этого я заключил, что на шею мне сядет немалое семейство! Чтобы с
приятностью закончить столь удачно начатый вечер, мы с Тимом и Филом распили
бутылку асквибо, - за добрых одиннадцать лет я не забыл его вкуса, - и,
когда солнце уже высоко стояло в небе, расстались с самыми нежными
уверениями в дружбе. Я по натуре не спесив, это всегда было моей характерной
чертой. У меня ни на волос нет ложной гордости, присущей людям высокого
происхождения, и, если не подвернется ничего лучшего, я стану выпивать с
деревенским батраком или с простым солдатом так же охотно, как с первым
вельможею страны.
Утром я вернулся в деревню и зашел в Барривилль под предлогом, что мне
требуется лекарство. В стене еще торчали крюки, на одном из которых висела
моя шпага с серебряным эфесом; на подоконнике, где встарь лежал матушкин
"Долг человеческий", ныне красовался пузырь для льда. Доктор Макшейн -
премерзкая, должно быть, личность - уже пронюхал, кто я (мои
соотечественники всегда все пронюхают - и то, что есть, и чего на свете не
было); посмеиваясь, он осведомился, в каком здоровье я оставил прусского
короля, и так же ли популярен в народе мой друг, император Иосиф, как
когда-то императрица Ма-рия-Терезия. В храме по случаю моего прибытия
ударили бы в колокола, но единственный звонарь, Тим, был толстоват для этой
работы; и пришлось мне уехать, прежде чем новый священник, доктор Болтер,
сменивший на этом посту мистера Текстера, коему в мое время был вверен
приход, собрался меня приветствовать, и только бездельники да прощелыги в
этой нищей деревеньке вышли чумазой ротой поглазеть, как я уезжаю, и
прокричать: "Ура, мистеру Редмонду!" - когда моя карета тронулась в путь.
В Карлоу люди мои уже тревожились, а хозяин гостиницы выражал опасение,
как бы я не попал в лапы разбойникам.
И здесь имя мое и положение в свете стали уже известны стараниями лакея
Фрица, который превозносил меня до небес и украсил мою биографию щедрыми
добавлениями от себя. Он утверждал, будто я хорош с доброй половиной
европейских монархов и у большинства из них состою первым фаворитом. Надо
заметить, что я сделал наследственным дарованный дядюшке орден Шпоры и
путешествовал под именем шевалье Барри, камергера его высочества герцога
Гогенцоллерн-Зигмарингенского.
Мне дали лучших лошадей, какие нашлись в конюшне гостиницы, чтобы они
доставили меня в Дублин, а также самых крепких веревок вместо упряжи, и мы
благополучно продолжали свой путь, - пистолеты, которыми снабдили нас с
Фрицем в дорогу, так и не вошли в соприкосновение с разбойниками. Заночевали
мы в Килкуллене, и на следующий день я въехал в Дублин в парадной карете
четверней, обладая капиталом в пять тысяч гиней и одной из самых блестящих
репутаций в Европе, - это я, одиннадцать лет назад покинувший этот город без
единого пенни за душой.
Дублинские обыватели одержимы таким же неукротимым и похвальным
стремлением знать, что творится в доме у соседа, как и деревенские жители. И
ни один джентльмен, будь он даже самых скромных привычек и требований (а к
таким, как известно, всегда принадлежал я), не может приехать в эту столицу
без того, чтобы имя его не напечатали во всех газетах и не упоминали во всех
гостиных.
Через день после моего прибытия мое имя и титулы знал уже весь город.
Немало учтивых джентльменов почтили меня своим посещением, едва я нашел себе
квартиру, а это оказалось делом неотложным - здешние гостиницы просто жалкие
вертепы, куда не решится заехать ни один человек моего образа жизни и
общественного положения. Мне говорили это еще на континенте люди,
исколесившие Европу, и я решил прежде всего обзавестись своим домом. Я
приказал моим возницам шагом объезжать улицу за улицей, покуда не найдется
для меня порядочное жилье, подобающее особе моего ранга. Эти разъезды, а
также нелепые расспросы и поведение немца Фрица, коему было поручено
наводить справки тут и там, пока не будет найдено удобное помещение, собрали
вокруг нас кучу зевак, - можно было подумать, что едет фельдмаршал, такая за
нами валила толпа.
В конце концов я все же приглядел себе вполне пристойную анфиладу
комнат на Кэпел-стрит и, щедро наградив оборвышей-форейторов, доставивших
меня в Дублин, расположился на новой квартире со всем своим багажом и
Фрицем. Не теряя времени, поручил я хозяину подыскать для меня второго
слугу, который носил бы мою ливрею, а также двух рослых, видных собой
носильщиков с собственным портшезом и кучера, располагающего хорошими
лошадьми для моего экипажа, а также добрыми верховыми лошадками на продажу.
Я дал хозяину изрядный задаток, - все эти меры послужили мне наилучшей
рекламой.
На другой день в моей приемной, как на утреннем выходе у знатного
вельможи, столпилось множество народу: грумы, лакеи и дворецкие навязывали
мне наперебой свои услуги, а предложений по покупке лошадей, как от
барышников, так и от людей светских, хватило бы ремонтеру для целого полка.
Сэр Лолер-Голер предложил мне самую элегантную гнедую кобылу, какую
когда-либо видели под солнцем; у милорда Дандудла имелась упряжная четверка,
которая не посрамила бы даже моего друга-императора; а маркиз Бэллирегет
передал мне через своего лакея, что, если я загляну в его конюшни или сделаю
ему честь предварительно с ним позавтракать, он покажет мне пару лошадок
серой масти, каких еще не видела Европа. Я решил воспользоваться
приглашениями Дандудла и Бэллирегета, но лошадей предпочел купить у
барышников, - это во всех смыслах выгоднее. К тому же в Ирландии в те
времена, если джентльмен ручался за лошадь, а она оказывалась с изъяном или
возникало другое недоразумение, - единственное, что вам оставалось во
утешение, это добрый заряд свинца в жилетку. Но я относился к этой игре
слишком серьезно, чтобы ее профанировать; и могу с гордостью сказать, что
никогда не участвовал в поединке без действительной, ясной и разумной
причины.
И смех и грех - до чего наивны эти ирландские дворяне! Вы услышите от
них куда больше врак, чем от их соседей по ту сторону Ла-Манша, но зато они
и на удивление легковерны; за неделю жизни в Дублине я составил себе такое
имя, какое дай бог составить в Лондоне лет за десять, да там еще вам
потребовалась бы куча денет. Я будто бы приобрел за игорным столом состояние
в пятьсот тысяч фунтов; я - временщик русской императрицы Екатерины, и я же
доверенный агент Фридриха Прусского; это я выиграл битву при Гохкирхене; я
кузен мадам Дюбарри, фаворитки короля Французского, и проч. и проч. Сказать
по правде, я сам внушил моим добрым друзьям Бэллирегету и Голеру большую
часть этих фантазий, а уж они делали из моих намеков обширные и далеко
идущие выводы.
На меня, познавшего все блага европейской цивилизации, жизнь в Дублине
1771 года, когда я воротился в этот город, произвела самое безотрадное
впечатление. Здешние нравы напомнили мне разве что полудикую Варшаву, но
только без царственной пышности этой столицы. А такую неприглядную толпу в
рваных лохмотьях я встречал разве что в цыганских таборах на берегах Дуная.
Как я уже говорил, в городе не было ни одной порядочной гостиницы, куда бы
мог заехать благородный джентльмен. Те злополучные горожане, коим не по
средствам было держать лошадей, случись им вечером замешкаться в городе,
подвергались опасности напороться на нож, ибо на улицах караулили пропащие
женщины и хулиганы - это племя оборванцев-дикарей, еще не знающее
употребления бритвы и обуви; а когда джентльмен садился в свой портшез или
экипаж, чтобы проследовать на светский раут или в театр, факелы его лакеев
выхватывали из темноты такие страшные гримасничающие образины, что у
непривычного человека со слабыми нервами кровь застывала в жилах. По
счастью, у меня были крепкие нервы, к тому же я не впервые встречался с
моими милыми соотечественниками.
Я уверен, что мое описание придется не по вкусу кое-кому из ирландских
патриотов, которые не допускают, чтобы нагота их родины была выставлена на
поругание, и гневаются на каждое нелицеприятное слово правды. Пустое! Ведь я
говорю о старом Дублине, когда он был еще жалкой провинцией; иная
третьестепенная германская столица показалась бы по сравнению с ним
порядочным городишком. Правда, в нем и тогда уже проживало триста пэров;
имелась у него и своя палата общин, и свой лорд-мэр с олдерменами; и
шумливый, буйный университет с головорезами-студентами, которые учиняли по
ночам дебоши, не гнушались знакомства с каталажкой, воевали с зловредными
наборщиками и ремесленниками, совершая над ними обряд крещения, и задавали
тон в театре на Кроу-стрит. Но я слишком долго вращался в лучшем обществе
Европы, чтобы якшаться с этими шумливыми дворянчиками, и был слишком
светский джентльмен, чтобы вникать в дрязги и интриги лорд-мэра и его
олдерменов. В палате общин имелся с десяток приятных людей. Мне и в
английском парламенте не приходилось слышать более удачных выступлений,
нежели речи Флуда, Дейли и Голвея; Дик Шеридан, хоть он и не мог похвалиться
тонким воспитанием, был все же на редкость забавный и веселый сотрапезник, -
я, пожалуй, не встречал лучшего; и хотя во время бесконечных речей Эдмунда
Берка я преспокойно засыпал, приходилось мне слышать от людей сведущих, что
Берк - человек незаурядных способностей и что в свои более удачные минуты он
становится даже красноречив.
Вскоре я уже развлекался как мог и не упускал ни одной возможности
повеселиться, какие только доступны приезжему в этом гиблом месте и
позволительны джентльмену; посещал Ранела и ридотто, не говоря уже о вечерах
у лорд-мэра где на вкус человека с изысканными привычками слишком много пили
и мало играли. Вскоре я стал завсегдатаем "Кофейни Дейли" и гостиных местной
знати и с великим удивлением заметил в высших кругах города те же явления,
которые поразили меня в его низших кругах еще во время первого злополучного
посещения Дублина - а именно, повсеместно наблюдающуюся нехватку денег и
несообразное обилие долговых обязательств и векселей, ходивших по рукам, -
мне отнюдь не хотелось ставить против них мои гинеи. Женщины и здесь
увлекались игрой, но упорно не платили карточных долгов. Когда старая
графиня Трампингтон проиграла мне в "кадриль" десять гиней и предложила
вместо денег собственноручно подписанный чек на ее агента в Голвее, я с
изысканной галантностью поднес эту записку к свече. Зато, когда та же
графиня снова пожелала со мной играть, я сказал, что готов к услугам ее
светлости, как только прибудут ожидаемые ею деньги; до тех пор покорнейше
прошу меня извинить. И этому правилу я следовал все время моего пребывания в
Дублине, поддерживая вместе с тем свою репутацию игрока и забияки. Я говорил
всем у Дейли, что готов играть в любую игру - с кем угодно и на что угодно,
драться на рапирах, скакать верхом (при условии равного веса), стрелять влет
или по мишени - в последнем виде спорта ирландцы той поры не знали себе
равных, особенно если мишень была живая.
Разумеется, я не мешкая отправил нарочного в моей ливрее в замок Линдон
с письмом к Ранту, прося у него самых подробных сведений относительно
здоровья и расположения духа графини Линдон, а также с чувствительным и
красноречивым посланием к ее милости (я перевязал его волоском из той самой
пряди, купленной у ее горничной), заклиная вспомнить былые дни и заверяя,
что Сильвандр верен своим клятвам и никогда не забудет Калисту. Ответ
графини меня не удовлетворил, он звучал уклончиво и неясно, ответ же мистера
Ранта, хоть и был достаточно ясен, еще меньше порадовал меня своим
существом: оказалось, что милорд Джордж Пойнингс, младший сын маркиза
Пойнингса, вызванный в Ирландию, как близкий родственник, по делу о
завещании покойного сэра Чарльза Линдона, весьма недвусмысленно ухаживает за
его вдовой.
В Ирландии того времени существовал своего рода неписаный закон крутой
и короткой расправы, весьма удобной для лиц, жаждущих неотложного
правосудия, газетная хроника дает тому немало свидетельств. Неведомые
личности, укрывшись за кличками, такими, как капитан Метеор, лейтенант
Буйволова Шкура или прапорщик Сталь, забрасывали лендлордов грозными
письмами, и если кто-нибудь пренебрегал их требованиями, жестоко с ним
расправлялись. В южных графствах свирепствовал знаменитый капитан Гром - он,
очевидно, сделал своей специальностью добывать супруг тем джентльменам, кои,
по недостатку средств, не имели шансов понравиться папашам своих избранниц
или по недостатку времени, предпочитали обойтись без долгих и сложных
ухаживаний.
Я нашел своего кузена Улика в Дублине в незавидном положении, - он
растолстел и окончательно сел на мель; его преследовали ростовщики и
кредиторы, он ютился по углам и выходил только к вечеру, чтобы отправиться в
Замок или ближайший трактир сразиться в карты; но это был все тот же
славный, бравый малый, и я намекнул ему на мое увлечение леди Линдон.
- Графиня Линдон! - воскликнул бедняга. - Вот уж подлинные чудеса! Я и
сам вздыхаю по одной молодой особе из Бэллихэкских Килджоев с приданым в
десять тысяч фунтов, - леди Линдон ее опекунша. Но как может парень, у
которого и штанов-то порядочных нет, мечтать о такой невесте? Я мог бы с
таким же успехом сделать предложение самой графине.
- Не советую, - оборвал я его, смеясь, - человек, который на это
осмелится, раньше умрет! - И я рассказал ему о своих планах касательно леди
Линдон. Честный Улик, немало дивившийся моему широкому образу жизни, моим
приключениям и связям в аристократических кругах, узнав о моем намерении
жениться на самой богатой невесте в Европе, был окончательно сражен подобной
смелостью и предприимчивостью.
Я поручил Улику отправиться под каким-нибудь предлогом в окрестности
замка Линдон и сдать в ближайшую почтовую контору письмо, которое написал,
изменив свой почерк; в этом письме я приказывал лорду Джорджу Пойнингсу
немедленно убираться восвояси, предупреждая, что большой приз не для таких,
как он, что в Англии вдоволь богатых невест и никто не позволит ему похищать
их из владений капитана Метеора. Получив с почтовой оказией безграмотное
послание, написанное на грязном клочке бумаги, молодой лорд, будучи
человеком не робкого десятка, конечно, лишь посмеялся.
Однако, на свое несчастье, он вскоре объявился в Дублине; за ужином у
лорда-наместника был представлен шевалье Редмонду Барри; перекочевал вместе
с ним и другими джентльменами в клуб Дейли, и здесь в споре о родословной
одной лошади, в коем, по общему признанию, я был прав, вспыхнула ссора,
приведшая к дуэли. С самого приезда в Дублин у меня не было еще ни одной
встречи, и все любопытствовали, заслуживаю ли я своей громкой славы. Я
никогда не хвалюсь заранее, зато уж, когда нужно, не промахнусь; и бедный
лорд Джордж, у которого была твердая рука и зоркий глаз, но только выучку он
прошел в неповоротливой английской школе, стоял, как овечка, перед острием
моей шпаги, покуда я выбирал место для удара.
Моя шпага пробила его кирасу и вышла из спины. Упав, он сердечно
протянул мне руку и сказал: "Мистер Барри, я был неправ!" Мне стало не по
себе от такого признания, ибо спор затеял я, и с предумышленной целью -
закончить его поединком.
Рана месяца на четыре уложила его в постель, и та же почта, что
доставила леди Линдон сообщение о дуэли, принесла ей послание от капитана
Метеора, гласившее: "Это - номер первый".
- Ты, Улик, - сказал я, - станешь номером вторым!
- Хватит и одного! - ответил мой кузен.
Но у меня уже созрел план, как облагодетельствовать этого честного
малого и в то же время продвинуть мои собственные планы касательно вдовы.

Глава XV

Я ухаживаю за леди Линдон

Дядюшке так и не простили участия в походе Претендента в 1745 году, и
поскольку приговор не был с него снят, он не мог вместе с любящим
племянником воротиться в страну наших предков; доброго старого джентльмена
ждали здесь если не казнь через повешение, то в лучшем случае гадательное
прощение после долгой и томительной отсидки. И так как во всех моих
житейских затруднениях я привык опираться на его опыт, то и обратился к нему
в эту критическую минуту, испрашивая у него совета в вопросе моей женитьбы
на вдове. Я сообщил ему про ее сердечные дела, как они описаны в предыдущей
главе, рассказал, что она отличает юного Пойнингса и забыла старого
поклонника, и в ответ получил письмо, богатое мудрыми указаниями, коими не
преминул воспользоваться.
Добрый шевалье в первую очередь поведал мне, что он перешел на квартиру
и стол в монастырь миноритов в городе Брюсселе и подумывает о спасении души,
собираясь уйти от света и отдаться суровому подвижничеству. Относительно же
прелестной вдовы писал: "Если женщина так богата и отнюдь не дурна собой, не
удивительно, что около нее толкутся поклонники; а как она и при жизни
супруга поощряла твои ухаживания, то отсюда следует, что ты не первый, кому
она оказывала столь лестное предпочтение, и, надо думать, не последний.
Кабы не подлый приговор, висящий у меня на шее, - писал он дальше, - и
не решение удалиться от мира, погрязшего в грехе и суете, с радостью
поспешил бы я к тебе, мой мальчик, дабы помочь в столь щекотливом деле,
когда решается твоя судьба, ибо, чтобы довести его до счастливого конца,
мало твоего испытанного мужества, нахальства и смелости, в коих среди