Страница:
площадка, уставленная диванами и скамьями служила своего рода приемной,
придворные и чиновники собирались здесь к одиннадцати часам приветствовать
его высочество, когда он отправлялся на смотр. В этот час и гайдуки, несущие
стражу в покоях принцессы, выходили со своими алебардами и брали на караул.
Из апартаментов принца появлялись пажи со словами: "Его высочество,
господа!" - раздавалась барабанная дробь, и приближенные вставали со скамей
у балюстрады, чтобы приветствовать высочайший выход.
И вот, будто сама судьба толкала ее навстречу гибели; однажды, когда
стража покинула свой пост, принцесса, зная, что принц, по обыкновению, стоит
на площадке и беседует с придворными (бывало, он всякий раз заходил
поцеловать ей руку), - принцесса, которая все утро проявляла лихорадочное
беспокойство, жаловалась на духоту и требовала, чтобы все двери в ее покоях
стояли настежь, дождавшись, когда стражи уйдут с поста, стремительно,
проявляя все признаки безумия, бросилась к выходу, распахнула дверь и,
прежде чем кто-либо успел сказать хоть слово, прежде чем фрейлины могли ее
догнать, предстала перед принцем Виктором, который, как обычно, замешкался
на площадке; преградив ему дорогу к лестнице, она закричала в неудержимой
ярости:
- Внимание, господа! Этот человек убийца и обманщик! Он заманивает в
ловушку честных дворян и расправляется с ними в тюрьме! Знайте же, что и я
заключена в тюрьму, и мне предстоит та же участь; палач, убивший Максима де
Маньи, может в любую ночь перерезать мне горло. Я взываю к вам, господа, и
ко всем европейским государям, моим королевским родичам, и требую, чтобы
меня избавили от этого изверга и тирана, этого обманщика и изменника!
Заклинаю вас, как честных людей, доставить эти письма моим родичам и
рассказать, при каких обстоятельствах они попали к вам в руки! - С этими
словами несчастная женщина принялась разбрасывать письма среди ошеломленной
толпы.
- Не смейте никто нагнуться! - загремел принц. - Мадам де Глейм, так-то
вы следите за своей больной? Позвать сюда врачей принцессы! У ее высочества
тяжелое мозговое заболевание. Господа, прошу всех разойтись!
Принц продолжал стоять на площадке, наблюдая, как его приближенные
спускаются по лестнице.
- Если она сдвинется с места, ударь ее алебардой, - предупредил он
часового, и тот, не долго думая, приставил к груди принцессы острие
алебарды. Испугавшись, она попятилась назад, в свои покои.
- А теперь, мосье Вайсенборн, соберите эти бумаги, - приказал принц.
Предшествуемый пажами, он удалился на свою половину и не выходил до тех пор,
пока каждый клочок крамольных писем не обратился в пепел.
На следующий день "Придворные известия" вышли с бюллетенем за подписью
трех врачей. Он гласил: "Ее высочество наследная принцесса заболела
воспалением мозга и провела тяжелую, бессонную ночь". Такие сообщения
появлялись теперь ежедневно. Весь штат придворных дам, за исключением двух
камеристок, был распущен. Дверь на лестницу охранялась снаружи и изнутри.
Все окна были заколочены, чтобы исключить возможность побега.
Вам известно, что произошло десять дней спустя: всю ночь трезвонили
колокола, призывая верующих молиться за несчастную in extremis {На смертном
одре (лат.).}. А наутро газета, вышедшая в траурной рамке, сообщала, что ее
высочество принцесса Оливия-Мария-Фердинанда, супруга его светлости
Виктора-Луи-Эммануэля, наследного принца X., скончалась в ночь на 24 января
1769 года.
Но знаете ли вы, как она скончалась? И тут мы опять натыкаемся на
тайну. Паж Вайсенборн был причастен к этой темной трагедии; и тайна эта так
ужасна, что, клянусь, до самой смерти принца Виктора я никому о ней не
заикнулась.
После рокового esclandre {Скандала (франц.).}, учиненного принцессой,
принц послал за Вайсенборном и, обязав его торжественной клятвой держать все
дело в строжайшем секрете (Вайсенборн только много лет спустя доверился жене
- поистине, нет тайны, в которую женщина не проникла бы, если захочет), дал
ему следующее загадочное поручение:
- Против Страсбурга, на той стороне реки, где Кель, живет человек, чей
адрес узнать нетрудно, он заключен в самом его имени, его зовут Monsieur de
Strasbourg. Расспросите о нем без излишнего шума и, по возможности, не
привлекая внимания! Пожалуй, самое разумное - отправиться на поиски в
Страсбург, где человек этот хорошо известен. Возьмите с собой кого-нибудь из
близких друзей, на кого вы можете положиться; не забудьте, что жизни - ваша
и его - зависят от сохранения этой тайны. Выберите время, когда мосье
Страсбур будет один или в крайнем случае в обществе слуги, который живет у
него постоянно (я был у этого человека случайно лет пять назад, возвращаясь
из Парижа, и снова вынужден к нему обратиться в нынешних трудных моих
обстоятельствах). Оставьте карету у ворот, под покровом темноты; оба вы с
товарищем наденьте маски, войдите к нему в дом и отдайте ему кошелек с
сотней луидоров, пообещав вдвое большую сумму по его возвращении из поездки.
Откажется - возьмите силой, а станет упираться, пригрозите убить на месте.
Посадите его в карету с опущенными занавесками и следите за ним по очереди
всю дорогу, не спуская глаз. При малейшей попытке крикнуть или как-нибудь
дать о себе знать пригрозите убить его. Поместите его в Старой башне, где
для него будет приготовлена комната; как только он сделает свое дело, вы
доставите его домой так же быстро и незаметно, как увозили оттуда.
Вот какое загадочное распоряжение отдал принц Виктор пажу; и
Вайсенборн, выбрав себе спутником лейтенанта Бартенштейна, немедля
отправился в это странное посольство.
Между тем в замке все притихло, казалось, двор погружен в глубокий
траур, бюллетени "Придворных известий" по-прежнему сообщали о затянувшейся
болезни принцессы. И хотя за ней ходили только считанные люди, по городу
распространились зловещие и на удивление обстоятельные слухи, будто
состояние ее все ухудшается; она-де впадает в буйство; пытается наложить на
себя руки; воображает себя бог знает кем, то одним, то другим лицом. Во все
концы были отряжены нарочные уведомить близких о ее болезни, да особые гонцы
поскакали в Париж и Вену, как говорили, чтобы заручиться помощью лекарей,
искусных во врачевании болезней мозга. Все это делалось лишь для виду: никто
на самом деле не желал выздоровления принцессы.
В тот день, когда Вайсенборн и Бартенштейн воротились из своей поездки,
было объявлено, что здоровье ее высочества принцессы резко ухудшилось; ночью
по городу разнесся слух, что она при смерти, а между тем именно этой ночью
несчастная собиралась бежать.
Принцесса питала неограниченное доверие к своей камеристке-француженке,
которой было поручено ходить за больной, и с этой женщиной был у нее
составлен план побега. Оливия должна была захватить свою шкатулку с
драгоценностями; ее уверили, будто потайная дверь в одной из ее комнат ведет
к наружным воротам замка; ей также передали письмо якобы от свекра, где
сообщалось, что в условный час ее будет ждать запряженная карета, которая
доставит ее в Б., а оттуда она снесется со своими близкими и отдастся под их
защиту.
Доверившись своей наперснице, бедная женщина отправилась в эту
экспедицию. Потайной ход, проложенный в современной части здания, на самом
деле вел в древнюю так называемую "Совиную башню" в наружной стене замка.
Потом эту башню срыли - по весьма понятной причине.
И вот где-то по дороге свеча в руках камеристки погасла; принцесса
испугалась, но крик застрял у нее в горле, когца кто-то в темноте схватил ее
за руку и чей-то голос произнес: "Молчать!" В следующее мгновение некто в
маске (то был сам герцог) бросился к ней и заткнул ей рот платком;
несчастную жертву, связанную по рукам и ногам и лишившуюся чувств от страха,
отнесли в заброшенную сводчатую комнату, где ожидавший незнакомец привязал
ее к креслу. Тот человек в маске, что заткнул принцессе рот, подошел и,
обнажив ей шею, сказал:
- Лучше сделать это сейчас, пока она в обмороке.
Пожалуй, оно и правда было бы лучше. Но принцесса очнулась, и хотя ее
исповедник, присутствовавший при этой сцене, поспешил к ней, чтобы
приготовить ее к неизбежной каре и тому новому состоянию, в которое она
должна была перейти, несчастная, оглядевшись, разразилась ужасными криками,
проклиная герцога, палача и тирана, и призывая Маньи, своего возлюбленного
Маньи.
И тогда герцог сказал спокойно: "Помилуй, господи, ее грешную душу!"
Он, исповедник и Гельдерн, второй свидетель этой сцены, преклонили колена:
герцог уронил платок, и тут Вайсенборн потерял сознание; а между тем мосье
де Страсбур, захватив в кулак волосы на затылке Оливии, отсек истошно
кричащую голову от бедного грешного тела. Да сжалится небо над ее душой!
Такова история, которую поведала мне мадам де Лилиенгартен; читателю
нетрудно заключить отсюда, что сталось с дядюшкой и со мной; после шести
недель домашнего ареста нас отпустили на свободу, но с приказом немедленно
покинуть пределы герцогства, да еще под эскортом отряда драгун. Нам
разрешили продать наше имущество; однако деньги, оставшиеся за нашими
должниками, так и пошли прахом, равно как и мои надежды на брак с графиней
Идой.
Спустя шесть месяцев старый герцог скончался от удара, и герцог Виктор
вступил на престол. С этого времени в X. вывелись добрые обычаи: на карты
был наложен запрет; оперу и балет - марш-марш! - выслали по этапу; войска,
запроданные старым герцогом за границу, были отозваны домой. С ними
воротился и нищий кузен-лейтенант и женился на графине Иде. Были ли они
счастливы в супружестве, я не могу вам сказать. На мой взгляд, женщина с
такой ничтожной душой и не заслуживала особого счастья.
Правящий ныне герцог женился четыре года спустя после кончины своей
первой супруги; что же до Гельдерна, он уже не министр полиции, но это не
помешало ему построить роскошный дворец, о котором поминала мадам де
Лилиенгартен. Никто не знает, что сталось с второстепенными героями этой
ужасной трагедии. Из них только мосье де Страсбур воротился к исполнению
своих обязанностей. Что до остальных - еврея, камеристки и Кернера,
шпионившего за Маньи, то история о них умалчивает. Острые орудия, с помощью
которых сильные мира достигают своих целей, обычно ломаются при
употреблении, и не слыхать, чтобы хозяева особенно сокрушались об их
печальной участи.
Я продолжаю вести жизнь светского щеголя
Как поглядишь, я исписал кучу листков, а между тем главная и наиболее
увлекательная часть моей истории все еще впереди, та часть, где речь пойдет
о моей жизни в Англии и Ирландии и о заметной роли, какую я играл,
подвизаясь среди славнейших сынов обеих стран, будучи и сам не последней
спицей в колеснице. Итак, чтобы воздать должное этой части моих записок,
куда более важной, чем все мои приключения на чужбине (хотя описание
последних составило бы томы увлекательнейших рассказов), я постараюсь
всемерно сократить повесть о моих путешествиях по Европе и моих успехах при
континентальных Дворах и перейти к рассказу о том, что ожидало меня Дома.
Достаточно сказать, что не было в Европе столицы, исключая захудалый Берлин,
где молодого шевалье де Баллибарри не ценили бы по заслугам и где весь цвет
общества, все мужественные, благородные, прекрасные его представители не
были бы им заняты. Я выиграл у Потемкина восемьдесят тысяч рублей в Зимнем
дворце в Петербурге, которых каналья-фаворит и не подумал мне уплатить; я
сподобился видеть его высочество шевалье Чарльза Эдварда пьяным в дым что
твой римский носильщик; дядюшка сыграл несколько партий в бильярд с
известным лордом Ч. в Спа и, уж будьте покойны, не остался в накладе.
Собственно говоря, это мы с ним вдвоем придумали славную штучку, благодаря
которой не только выставили его на посмешище, но и достигли кой-чего
посущественнее. Милорд понятия не имел, что один глаз у шевалье де Барри
вставной; и когда дядюшка самым невинным образом предложил сразиться с ним
на льготных условиях, закрыв один глаз повязкой, - благородный лорд,
вознадеясь нас обыграть (а такого азартного игрока свет не видывал), принял
условие, и мы нагрели его на знатную сумму.
Я не стану также распространяться о моих победах среди прекрасной
половины человеческого рода. Будучи одним из самых блестящих, высоких,
статных и красивых мужчин в Европе, я обладал огромными преимуществами,
которыми, как человек предприимчивый, умел распорядиться. Но когда речь
заходит о таких предметах, я глух и нем. Очаровательная Шувалова, черноокая
Шотарска, смуглая Вальдес, кроткая Хегенхейм, блестящая Ланжак, вы, нежные
сердца, когда-то бившиеся для пылкого молодого ирландского дворянина, где вы
теперь? Хоть кудри мои поседели, взор потускнел и сердце охладело с годами,
изведав скуку, разочарование, измену друзей, - достаточно мне откинуться в
моем кресле и предаться воспоминаниям, как милые образы из дымки прошлого
вновь встают передо мной и манят улыбками, ласковыми словами, лучистыми
взорами! Вам, нынешним, не найти таких красавиц и не увидеть таких манер!
Взгляните на дам, толпящихся в королевской гостиной, зашитых в тесные белые
атласные чехлы, с талией чуть ли не под мышками, и сравните их с грациозными
фигурками былых времен! Когда мы с Корали де Ланжак танцевали на балах в
Версале по случаю рождения первого дофина, ее фижмы насчитывали восемнадцать
футов в окружности, а каблучки ее прелестных mules {Туфельки без задников
(франц.).} возвышались на четыре дюйма над полом; кружева на моем жабо
стоили тысячу крон, и одни только пуговицы на пурпурном бархатном кафтане
обошлись мне в восемьдесят тысяч ливров. А что видим мы теперь? Мужчины
одеты не то как грузчики, не то как квакеры или кучера наемных карет, а
женщины по преимуществу раздеты. Куда делось изящество, изысканность,
рыцарственная галантность того старого мира, частицей коего являюсь я?
Подумать только, что законодателем лондонских мод стал какой-то Брмм-ль {*
По-видимому, это было написано в то время, когда тон лондонским щеголям
задавал лорд Бруммель. (Прим. издателя.)} вульгарный субъект без роду и
племени, которому так же не дано танцевать менуэт, как мне говорить
по-ирокезски; который не способен раздавить бутылку, как заправский
джентльмен; который никогда не отстаивал свою честь со шпагою в руке, - а
ведь именно этими подвигами утверждало себя мое поколение в то доброе старое
время, когда выскочка-корсиканец еще не успел пустить под откос весь
дворянский мир! О, еще бы хоть раз увидеть мою Вальдес, как в тот день,
когда я впервые встретил ее на берегу желтого Мансанареса, в запряженной
восьмеркой мулов карете и с целой свитой кавалеров! О, еще хоть раз
прокатиться с моей Хегенхейм по саксонским снегам в ее золоченых санях. А
вероломная Шувалова! Но лучше сносить измену таких женщин, чем нежность
других. Я ни одну из них не вспомню без волнения! В моем небогатом музее
памяток хранятся локоны каждой из них! Храните ли вы мои локоны, милые
голубки, вернее те из вас, кого не сломили тревоги и огорчения целого
пятидесятилетия? До чего же изменился их цвет с того дня, как Шотарска
повесила мою прядь себе на шею, после нашего поединка с графом Бернацким в
Варшаве!
В те дни я знать не знал этих ваших приходо-расходных книг - их
прилично вести разве что нищему. Я ничего никому не был должен. Я платил
по-царски за все, что ни брал, а брал я все, чего душа захочет. Должно быть,
у меня были тогда огромные доходы. Моим приемам, моим выездам мог бы
позавидовать вельможа самого высокого ранга - а ведь найдутся же мерзавцы,
которые на том основании, что я взял приступом леди Линдон и женился на ней
(как вы вскоре услышите), назовут меня нищим проходимцем и станут
утверждать, будто брак этот был неравным. Шутка ли - нищий! Это я, к чьим
услугам были все богатства Европы! Проходимец! Но то же самое можно сказать
о заслуженном юристе или храбром солдате да, в сущности, о любом человеке,
который сам пробивает себе дорогу в жизни. Моей профессией была игра; в этой
области я в свое время не знал соперников. Ни один человек в Европе не мог
устоять против меня при условии, что игра велась честная! Мои доходы были
так же надежны (лишь бы я был здоров и занимался своим делом), как у того
богача, что получает с капитала свои три процента, или у разжиревшего
сквайра, коему барыш приносят его акры. Урожай может так же подвести вас,
как и собственное искусство. Он так же зависит от капризов счастья, как
талия, прометанная искусным банкометом; а вдруг случится засуха, или ударит
мороз, или налетит гроза, и ваша карта бита; но от этого ни сквайр, ни игрок
не станут авантюристами.
Милые тени прошлого, воспоминание о вас приносит мне одну лишь
безоблачную радость! К сожалению, я не сказал бы этого о другой леди,
которая отныне будет играть значительную роль в драме моей жизни - о графине
Линдон, с которой я имел несчастье познакомиться в Спа вскоре после того,
как события, описанные в предыдущей главе, заставили меня покинуть Германию.
Гонория, графиня Линдон, виконтесса Буллингдон в Англии и баронесса
Линдон, владетельная госпожа замка Линдон в Ирландском королевстве, была в
свое время хорошо известна в высших кругах, и нет необходимости вдаваться в
историю ее семьи - читатель найдет эти сведения в любой "Книге пэров", какая
окажется у него под рукой. Нечего и говорить, что все эти титулы она
унаследовала по праву рождения. Ее поместья в Девоне и Корнуолле
принадлежали к числу самых обширных в этих краях, и не менее богатыми были
ее ирландские владения; мне уже пришлось упомянуть о них в самом начале этих
записок, поскольку они граничили с моими родовыми землями в Ирландском
королевстве; несправедливые конфискации земли во времена Елизаветы и ее
родителя как раз и привели к убавлению моих акров и приумножению и без того
огромных владений дома Линдон.
Когда я встретился с графиней в Собрании на водах в Спа, она была
замужем за своим кузеном, досточтимым сэром Чарльзом Реджинальдом Линдоиом,
кавалером ордена Бани, послом Георга II и Георга III при некоторых
второстепенных дворах Европы. Сэр Чарльз Линдон пользовался известностью как
острослов и бонвиван; в сочинении любовных эклог он соперничал с Хэнбери
Уильямсом, а в остроумии с Джорджем Селвином; подобно Хорри Уолполу, это был
homme de vertu, муж совета и разума (кстати, он вместе с Уолполом и мистером
Греем проделал часть их кругосветного путешествия), короче говоря - один из
самых изысканных и просвещенных людей своего времени. Я познакомился с этим
джентльменом, как обычно, за карточным столом, коего он был ревностным
завсегдатаем. Меня восхищала та бесшабашность и галантность, с какой он
предавался любимой забаве; ибо хоть он и страдал подагрой и множеством
других болезней, хоть и терпел невыносимые муки и, как инвалид, передвигался
в креслах, - каждое утро и каждый вечер этот немощный калека являлся на свой
пост за восхитительным зеленым сукном; и если, как не раз случалось, его
воспаленные пальцы были не в силах удержать стопку с игральной костью, это
не мешало ему объявлять очко, а уж метал за него слуга или приятель. Меня
восхищает в таких людях их непреклонный нрав. С подобной настойчивостью
многого добьешься в жизни.
Имя мое к тому времени приобрело громкую известность в Европе; слава о
моих похождениях, поединках и о моей отважной игре опережала меня повсюду, и
где бы я ни появлялся на публике, вокруг меня толпились люди. Я мог бы
показать вам кучи надушенных записок, в доказательство того, что моего
знакомства искали не одни джентльмены; но хвастаться не в моих привычках, я
говорю о себе лишь в тех случаях, когда необходимость заставляет меня
рассказать о том или другом приключении, прогремевшем на всю Европу. Итак,
наше знакомство с сэром Чарльзом Линдоном началось с того, что досточтимый
кавалер выиграл у меня семьсот гиней в пикет (в этой игре он был мне
достойным противником), - я проиграл ему эти деньги и глазом не сморгнув,
мало того, уплатил ему их пунктуально в срок, все до последней монеты. Да и
вообще, надо отдать мне справедливость, теряя деньги за игорным столом, я
нисколько не злился на удачливого противника и, встречаясь с сильнейшим
игроком, всегда признавал его превосходство и поздравлял его с победой.
Линдону было лестно обыграть такую знаменитость, и у нас завязалось
нечто вроде приятельских отношений; некоторое время мы, правда,
ограничивались обычными знаками учтивости, встречаясь у минеральных
источников или за ужином в казино, однако постепенно сошлись короче. Это был
на редкость прямой человек (в то время знатные люди держали себя куда
высокомернее, чем мы это видим сейчас). Он часто говаривал мне своим
небрежно-презрительным тоном:
- Что за черт, мистер Барри, у вас манеры цирюльника, мне думается, мой
черный грум воспитан лучше вашего, но есть в вас что-то самобытное, лихое, и
вы мне нравитесь, сэр: похоже, что вы решили отправиться к чертям собачьим
своей собственной непроторенной дорогой.
Я благодарил его, смеясь, за столь лестное мнение и отвечал, что,
поскольку ему предстоит отбыть на тот свет значительно раньше моего, я буду
ему крайне обязан, если он прибережет для меня уютное местечко.
Его забавляли мои рассказы о нашем фамильном достоянии и о великолепии
замка Брейди, он смеялся от души и не уставал их слушать.
- Держитесь карт, дитя мое, - советовал он мне, когда я поведал ему о
моих незадачливых матримониальных происках и о том, как я чуть не завладел
богатейшей наследницей Германии. - Что угодно, только не женитесь, мой
безыскусный ирландский простачок (ему нравилось придумывать для меня десятки
забавных прозвищ). Совершенствуйте свои незаурядные таланты по игрецкой
части; но помните, женщина скрутит вас в бараний рог.
Я отрицал это, ссылаясь на случаи, когда мне удавалось укротить
строптивейших представительниц слабого пола.
- Они вас доконают рано или поздно, мой Алкивиад из Типперэри. Стоит
вам жениться, и, - попомните мое слово, - ваша песенка спета. Возьмите хоть
меня. Я женился на своей кузине, самой родовитой и богатой наследнице в
Англии, женился чуть ли не против ее желания (тут по лицу сэра Чарльза
Линдона скользнула легкая тень). Женщина она слабая, сами увидите, сэр, до
чего слабая, но это не мешает ей быть моей тиранкой. Она отравила мне жизнь.
Глупа как пробка, а обошла одного из умнейших людей в христианском мире. Она
чертовски богата, но почему-то я никогда не бывал так беден, как женившись
на ней. Я рассчитывал женитьбой поправить свои обстоятельства, а она только
сделала меня несчастным и вскорости сведет в могилу. И то же самое постигнет
моего преемника, когда меня не станет.
- А велики ли у миледи доходы? - поинтересовался я.
На каковой вопрос сэр Чарльз разразился оглушительным хохотом, заставив
меня покраснеть за свою неловкость. Видя его в столь плохом состоянии, я,
естественно, прикинул в уме, на что может рассчитывать предприимчивый
человек в рассуждении его вдовы.
- Боже сохрани! - воскликнул он, смеясь. - Чур, чур, мистер Барри! Не
вздумайте когда-нибудь занять мое место, если дорожите своим покоем. К тому
же вряд ли леди Линдон снизойдет до...
- До кого?.. Извольте объясниться, сэр! - вскричал я в бешенстве.
- Сие не суть важно. Но только любой человек, который на это отважится,
будет горько каяться. Черт бы ее побрал! Если бы не честолюбивые планы моего
родителя, да и мои в какой-то мере (он был ее дядей и опекуном, и нам не
хотелось выпускать из семьи такое состояние), я мог бы по меньшей мере
умереть спокойно; помаленьку донес бы свою подагру до могилы, живя в
скромной квартире в Мэйфэре, и в любом английском доме были бы мне рады, - а
теперь у меня самого их шесть, и в каждом ад и скрежет зубовный. Бойтесь
величия, мистер Барри! Да будет мой пример вам остережением. С тех пор как я
женился на богатстве, несчастнее нет никого на свете. Взгляните на меня!
Пятидесяти лет от роду я схожу в гроб жалким калекой. Женитьба состарила
меня лет на сорок. Когда я связался с леди Линдон, я выглядел моложе всех
моих сверстников. О, жалкий глупец! Точно мало мне было моего пенсиона, моей
неограниченной свободы и самого лучшего общества, какое знает Европа; и все
это я потерял, женившись на ней, и стал несчастным человеком. Да будет мой
пример вам остережением, капитан Барри, держитесь лучше карт!
Хоть мы с сэром Линдоном были приятелями, он принимал меня только в
своих апартаментах, в другие же помещения отеля, где он стоял, меня не
допускали. Его супруга жила отдельно - трудно было понять, зачем они
путешествуют вместе. Леди Линдон была крестницей престарелой Мэри Уортли
Монтегью и, подобно этой знаменитой женщине, являвшей осколок минувшего
века, притязала на то, чтобы слыть синим чулком и bel esprit {Блестящей
собеседницей (франц.).}. Леди Линдон сочиняла стихи по-английски и
итальянски, - желающие найдут их на страницах журналов той поры; вела
переписку с несколькими европейскими savants {Учеными (франц.).} по таким
вопросам, как история, естествознание, древние языки, а наипаче -
богословие. Особенное удовольствие доставляло ей обсуждать всякие
контроверзы с аббатами и епископами; ее присяжные льстецы клялись, что она
придворные и чиновники собирались здесь к одиннадцати часам приветствовать
его высочество, когда он отправлялся на смотр. В этот час и гайдуки, несущие
стражу в покоях принцессы, выходили со своими алебардами и брали на караул.
Из апартаментов принца появлялись пажи со словами: "Его высочество,
господа!" - раздавалась барабанная дробь, и приближенные вставали со скамей
у балюстрады, чтобы приветствовать высочайший выход.
И вот, будто сама судьба толкала ее навстречу гибели; однажды, когда
стража покинула свой пост, принцесса, зная, что принц, по обыкновению, стоит
на площадке и беседует с придворными (бывало, он всякий раз заходил
поцеловать ей руку), - принцесса, которая все утро проявляла лихорадочное
беспокойство, жаловалась на духоту и требовала, чтобы все двери в ее покоях
стояли настежь, дождавшись, когда стражи уйдут с поста, стремительно,
проявляя все признаки безумия, бросилась к выходу, распахнула дверь и,
прежде чем кто-либо успел сказать хоть слово, прежде чем фрейлины могли ее
догнать, предстала перед принцем Виктором, который, как обычно, замешкался
на площадке; преградив ему дорогу к лестнице, она закричала в неудержимой
ярости:
- Внимание, господа! Этот человек убийца и обманщик! Он заманивает в
ловушку честных дворян и расправляется с ними в тюрьме! Знайте же, что и я
заключена в тюрьму, и мне предстоит та же участь; палач, убивший Максима де
Маньи, может в любую ночь перерезать мне горло. Я взываю к вам, господа, и
ко всем европейским государям, моим королевским родичам, и требую, чтобы
меня избавили от этого изверга и тирана, этого обманщика и изменника!
Заклинаю вас, как честных людей, доставить эти письма моим родичам и
рассказать, при каких обстоятельствах они попали к вам в руки! - С этими
словами несчастная женщина принялась разбрасывать письма среди ошеломленной
толпы.
- Не смейте никто нагнуться! - загремел принц. - Мадам де Глейм, так-то
вы следите за своей больной? Позвать сюда врачей принцессы! У ее высочества
тяжелое мозговое заболевание. Господа, прошу всех разойтись!
Принц продолжал стоять на площадке, наблюдая, как его приближенные
спускаются по лестнице.
- Если она сдвинется с места, ударь ее алебардой, - предупредил он
часового, и тот, не долго думая, приставил к груди принцессы острие
алебарды. Испугавшись, она попятилась назад, в свои покои.
- А теперь, мосье Вайсенборн, соберите эти бумаги, - приказал принц.
Предшествуемый пажами, он удалился на свою половину и не выходил до тех пор,
пока каждый клочок крамольных писем не обратился в пепел.
На следующий день "Придворные известия" вышли с бюллетенем за подписью
трех врачей. Он гласил: "Ее высочество наследная принцесса заболела
воспалением мозга и провела тяжелую, бессонную ночь". Такие сообщения
появлялись теперь ежедневно. Весь штат придворных дам, за исключением двух
камеристок, был распущен. Дверь на лестницу охранялась снаружи и изнутри.
Все окна были заколочены, чтобы исключить возможность побега.
Вам известно, что произошло десять дней спустя: всю ночь трезвонили
колокола, призывая верующих молиться за несчастную in extremis {На смертном
одре (лат.).}. А наутро газета, вышедшая в траурной рамке, сообщала, что ее
высочество принцесса Оливия-Мария-Фердинанда, супруга его светлости
Виктора-Луи-Эммануэля, наследного принца X., скончалась в ночь на 24 января
1769 года.
Но знаете ли вы, как она скончалась? И тут мы опять натыкаемся на
тайну. Паж Вайсенборн был причастен к этой темной трагедии; и тайна эта так
ужасна, что, клянусь, до самой смерти принца Виктора я никому о ней не
заикнулась.
После рокового esclandre {Скандала (франц.).}, учиненного принцессой,
принц послал за Вайсенборном и, обязав его торжественной клятвой держать все
дело в строжайшем секрете (Вайсенборн только много лет спустя доверился жене
- поистине, нет тайны, в которую женщина не проникла бы, если захочет), дал
ему следующее загадочное поручение:
- Против Страсбурга, на той стороне реки, где Кель, живет человек, чей
адрес узнать нетрудно, он заключен в самом его имени, его зовут Monsieur de
Strasbourg. Расспросите о нем без излишнего шума и, по возможности, не
привлекая внимания! Пожалуй, самое разумное - отправиться на поиски в
Страсбург, где человек этот хорошо известен. Возьмите с собой кого-нибудь из
близких друзей, на кого вы можете положиться; не забудьте, что жизни - ваша
и его - зависят от сохранения этой тайны. Выберите время, когда мосье
Страсбур будет один или в крайнем случае в обществе слуги, который живет у
него постоянно (я был у этого человека случайно лет пять назад, возвращаясь
из Парижа, и снова вынужден к нему обратиться в нынешних трудных моих
обстоятельствах). Оставьте карету у ворот, под покровом темноты; оба вы с
товарищем наденьте маски, войдите к нему в дом и отдайте ему кошелек с
сотней луидоров, пообещав вдвое большую сумму по его возвращении из поездки.
Откажется - возьмите силой, а станет упираться, пригрозите убить на месте.
Посадите его в карету с опущенными занавесками и следите за ним по очереди
всю дорогу, не спуская глаз. При малейшей попытке крикнуть или как-нибудь
дать о себе знать пригрозите убить его. Поместите его в Старой башне, где
для него будет приготовлена комната; как только он сделает свое дело, вы
доставите его домой так же быстро и незаметно, как увозили оттуда.
Вот какое загадочное распоряжение отдал принц Виктор пажу; и
Вайсенборн, выбрав себе спутником лейтенанта Бартенштейна, немедля
отправился в это странное посольство.
Между тем в замке все притихло, казалось, двор погружен в глубокий
траур, бюллетени "Придворных известий" по-прежнему сообщали о затянувшейся
болезни принцессы. И хотя за ней ходили только считанные люди, по городу
распространились зловещие и на удивление обстоятельные слухи, будто
состояние ее все ухудшается; она-де впадает в буйство; пытается наложить на
себя руки; воображает себя бог знает кем, то одним, то другим лицом. Во все
концы были отряжены нарочные уведомить близких о ее болезни, да особые гонцы
поскакали в Париж и Вену, как говорили, чтобы заручиться помощью лекарей,
искусных во врачевании болезней мозга. Все это делалось лишь для виду: никто
на самом деле не желал выздоровления принцессы.
В тот день, когда Вайсенборн и Бартенштейн воротились из своей поездки,
было объявлено, что здоровье ее высочества принцессы резко ухудшилось; ночью
по городу разнесся слух, что она при смерти, а между тем именно этой ночью
несчастная собиралась бежать.
Принцесса питала неограниченное доверие к своей камеристке-француженке,
которой было поручено ходить за больной, и с этой женщиной был у нее
составлен план побега. Оливия должна была захватить свою шкатулку с
драгоценностями; ее уверили, будто потайная дверь в одной из ее комнат ведет
к наружным воротам замка; ей также передали письмо якобы от свекра, где
сообщалось, что в условный час ее будет ждать запряженная карета, которая
доставит ее в Б., а оттуда она снесется со своими близкими и отдастся под их
защиту.
Доверившись своей наперснице, бедная женщина отправилась в эту
экспедицию. Потайной ход, проложенный в современной части здания, на самом
деле вел в древнюю так называемую "Совиную башню" в наружной стене замка.
Потом эту башню срыли - по весьма понятной причине.
И вот где-то по дороге свеча в руках камеристки погасла; принцесса
испугалась, но крик застрял у нее в горле, когца кто-то в темноте схватил ее
за руку и чей-то голос произнес: "Молчать!" В следующее мгновение некто в
маске (то был сам герцог) бросился к ней и заткнул ей рот платком;
несчастную жертву, связанную по рукам и ногам и лишившуюся чувств от страха,
отнесли в заброшенную сводчатую комнату, где ожидавший незнакомец привязал
ее к креслу. Тот человек в маске, что заткнул принцессе рот, подошел и,
обнажив ей шею, сказал:
- Лучше сделать это сейчас, пока она в обмороке.
Пожалуй, оно и правда было бы лучше. Но принцесса очнулась, и хотя ее
исповедник, присутствовавший при этой сцене, поспешил к ней, чтобы
приготовить ее к неизбежной каре и тому новому состоянию, в которое она
должна была перейти, несчастная, оглядевшись, разразилась ужасными криками,
проклиная герцога, палача и тирана, и призывая Маньи, своего возлюбленного
Маньи.
И тогда герцог сказал спокойно: "Помилуй, господи, ее грешную душу!"
Он, исповедник и Гельдерн, второй свидетель этой сцены, преклонили колена:
герцог уронил платок, и тут Вайсенборн потерял сознание; а между тем мосье
де Страсбур, захватив в кулак волосы на затылке Оливии, отсек истошно
кричащую голову от бедного грешного тела. Да сжалится небо над ее душой!
Такова история, которую поведала мне мадам де Лилиенгартен; читателю
нетрудно заключить отсюда, что сталось с дядюшкой и со мной; после шести
недель домашнего ареста нас отпустили на свободу, но с приказом немедленно
покинуть пределы герцогства, да еще под эскортом отряда драгун. Нам
разрешили продать наше имущество; однако деньги, оставшиеся за нашими
должниками, так и пошли прахом, равно как и мои надежды на брак с графиней
Идой.
Спустя шесть месяцев старый герцог скончался от удара, и герцог Виктор
вступил на престол. С этого времени в X. вывелись добрые обычаи: на карты
был наложен запрет; оперу и балет - марш-марш! - выслали по этапу; войска,
запроданные старым герцогом за границу, были отозваны домой. С ними
воротился и нищий кузен-лейтенант и женился на графине Иде. Были ли они
счастливы в супружестве, я не могу вам сказать. На мой взгляд, женщина с
такой ничтожной душой и не заслуживала особого счастья.
Правящий ныне герцог женился четыре года спустя после кончины своей
первой супруги; что же до Гельдерна, он уже не министр полиции, но это не
помешало ему построить роскошный дворец, о котором поминала мадам де
Лилиенгартен. Никто не знает, что сталось с второстепенными героями этой
ужасной трагедии. Из них только мосье де Страсбур воротился к исполнению
своих обязанностей. Что до остальных - еврея, камеристки и Кернера,
шпионившего за Маньи, то история о них умалчивает. Острые орудия, с помощью
которых сильные мира достигают своих целей, обычно ломаются при
употреблении, и не слыхать, чтобы хозяева особенно сокрушались об их
печальной участи.
Я продолжаю вести жизнь светского щеголя
Как поглядишь, я исписал кучу листков, а между тем главная и наиболее
увлекательная часть моей истории все еще впереди, та часть, где речь пойдет
о моей жизни в Англии и Ирландии и о заметной роли, какую я играл,
подвизаясь среди славнейших сынов обеих стран, будучи и сам не последней
спицей в колеснице. Итак, чтобы воздать должное этой части моих записок,
куда более важной, чем все мои приключения на чужбине (хотя описание
последних составило бы томы увлекательнейших рассказов), я постараюсь
всемерно сократить повесть о моих путешествиях по Европе и моих успехах при
континентальных Дворах и перейти к рассказу о том, что ожидало меня Дома.
Достаточно сказать, что не было в Европе столицы, исключая захудалый Берлин,
где молодого шевалье де Баллибарри не ценили бы по заслугам и где весь цвет
общества, все мужественные, благородные, прекрасные его представители не
были бы им заняты. Я выиграл у Потемкина восемьдесят тысяч рублей в Зимнем
дворце в Петербурге, которых каналья-фаворит и не подумал мне уплатить; я
сподобился видеть его высочество шевалье Чарльза Эдварда пьяным в дым что
твой римский носильщик; дядюшка сыграл несколько партий в бильярд с
известным лордом Ч. в Спа и, уж будьте покойны, не остался в накладе.
Собственно говоря, это мы с ним вдвоем придумали славную штучку, благодаря
которой не только выставили его на посмешище, но и достигли кой-чего
посущественнее. Милорд понятия не имел, что один глаз у шевалье де Барри
вставной; и когда дядюшка самым невинным образом предложил сразиться с ним
на льготных условиях, закрыв один глаз повязкой, - благородный лорд,
вознадеясь нас обыграть (а такого азартного игрока свет не видывал), принял
условие, и мы нагрели его на знатную сумму.
Я не стану также распространяться о моих победах среди прекрасной
половины человеческого рода. Будучи одним из самых блестящих, высоких,
статных и красивых мужчин в Европе, я обладал огромными преимуществами,
которыми, как человек предприимчивый, умел распорядиться. Но когда речь
заходит о таких предметах, я глух и нем. Очаровательная Шувалова, черноокая
Шотарска, смуглая Вальдес, кроткая Хегенхейм, блестящая Ланжак, вы, нежные
сердца, когда-то бившиеся для пылкого молодого ирландского дворянина, где вы
теперь? Хоть кудри мои поседели, взор потускнел и сердце охладело с годами,
изведав скуку, разочарование, измену друзей, - достаточно мне откинуться в
моем кресле и предаться воспоминаниям, как милые образы из дымки прошлого
вновь встают передо мной и манят улыбками, ласковыми словами, лучистыми
взорами! Вам, нынешним, не найти таких красавиц и не увидеть таких манер!
Взгляните на дам, толпящихся в королевской гостиной, зашитых в тесные белые
атласные чехлы, с талией чуть ли не под мышками, и сравните их с грациозными
фигурками былых времен! Когда мы с Корали де Ланжак танцевали на балах в
Версале по случаю рождения первого дофина, ее фижмы насчитывали восемнадцать
футов в окружности, а каблучки ее прелестных mules {Туфельки без задников
(франц.).} возвышались на четыре дюйма над полом; кружева на моем жабо
стоили тысячу крон, и одни только пуговицы на пурпурном бархатном кафтане
обошлись мне в восемьдесят тысяч ливров. А что видим мы теперь? Мужчины
одеты не то как грузчики, не то как квакеры или кучера наемных карет, а
женщины по преимуществу раздеты. Куда делось изящество, изысканность,
рыцарственная галантность того старого мира, частицей коего являюсь я?
Подумать только, что законодателем лондонских мод стал какой-то Брмм-ль {*
По-видимому, это было написано в то время, когда тон лондонским щеголям
задавал лорд Бруммель. (Прим. издателя.)} вульгарный субъект без роду и
племени, которому так же не дано танцевать менуэт, как мне говорить
по-ирокезски; который не способен раздавить бутылку, как заправский
джентльмен; который никогда не отстаивал свою честь со шпагою в руке, - а
ведь именно этими подвигами утверждало себя мое поколение в то доброе старое
время, когда выскочка-корсиканец еще не успел пустить под откос весь
дворянский мир! О, еще бы хоть раз увидеть мою Вальдес, как в тот день,
когда я впервые встретил ее на берегу желтого Мансанареса, в запряженной
восьмеркой мулов карете и с целой свитой кавалеров! О, еще хоть раз
прокатиться с моей Хегенхейм по саксонским снегам в ее золоченых санях. А
вероломная Шувалова! Но лучше сносить измену таких женщин, чем нежность
других. Я ни одну из них не вспомню без волнения! В моем небогатом музее
памяток хранятся локоны каждой из них! Храните ли вы мои локоны, милые
голубки, вернее те из вас, кого не сломили тревоги и огорчения целого
пятидесятилетия? До чего же изменился их цвет с того дня, как Шотарска
повесила мою прядь себе на шею, после нашего поединка с графом Бернацким в
Варшаве!
В те дни я знать не знал этих ваших приходо-расходных книг - их
прилично вести разве что нищему. Я ничего никому не был должен. Я платил
по-царски за все, что ни брал, а брал я все, чего душа захочет. Должно быть,
у меня были тогда огромные доходы. Моим приемам, моим выездам мог бы
позавидовать вельможа самого высокого ранга - а ведь найдутся же мерзавцы,
которые на том основании, что я взял приступом леди Линдон и женился на ней
(как вы вскоре услышите), назовут меня нищим проходимцем и станут
утверждать, будто брак этот был неравным. Шутка ли - нищий! Это я, к чьим
услугам были все богатства Европы! Проходимец! Но то же самое можно сказать
о заслуженном юристе или храбром солдате да, в сущности, о любом человеке,
который сам пробивает себе дорогу в жизни. Моей профессией была игра; в этой
области я в свое время не знал соперников. Ни один человек в Европе не мог
устоять против меня при условии, что игра велась честная! Мои доходы были
так же надежны (лишь бы я был здоров и занимался своим делом), как у того
богача, что получает с капитала свои три процента, или у разжиревшего
сквайра, коему барыш приносят его акры. Урожай может так же подвести вас,
как и собственное искусство. Он так же зависит от капризов счастья, как
талия, прометанная искусным банкометом; а вдруг случится засуха, или ударит
мороз, или налетит гроза, и ваша карта бита; но от этого ни сквайр, ни игрок
не станут авантюристами.
Милые тени прошлого, воспоминание о вас приносит мне одну лишь
безоблачную радость! К сожалению, я не сказал бы этого о другой леди,
которая отныне будет играть значительную роль в драме моей жизни - о графине
Линдон, с которой я имел несчастье познакомиться в Спа вскоре после того,
как события, описанные в предыдущей главе, заставили меня покинуть Германию.
Гонория, графиня Линдон, виконтесса Буллингдон в Англии и баронесса
Линдон, владетельная госпожа замка Линдон в Ирландском королевстве, была в
свое время хорошо известна в высших кругах, и нет необходимости вдаваться в
историю ее семьи - читатель найдет эти сведения в любой "Книге пэров", какая
окажется у него под рукой. Нечего и говорить, что все эти титулы она
унаследовала по праву рождения. Ее поместья в Девоне и Корнуолле
принадлежали к числу самых обширных в этих краях, и не менее богатыми были
ее ирландские владения; мне уже пришлось упомянуть о них в самом начале этих
записок, поскольку они граничили с моими родовыми землями в Ирландском
королевстве; несправедливые конфискации земли во времена Елизаветы и ее
родителя как раз и привели к убавлению моих акров и приумножению и без того
огромных владений дома Линдон.
Когда я встретился с графиней в Собрании на водах в Спа, она была
замужем за своим кузеном, досточтимым сэром Чарльзом Реджинальдом Линдоиом,
кавалером ордена Бани, послом Георга II и Георга III при некоторых
второстепенных дворах Европы. Сэр Чарльз Линдон пользовался известностью как
острослов и бонвиван; в сочинении любовных эклог он соперничал с Хэнбери
Уильямсом, а в остроумии с Джорджем Селвином; подобно Хорри Уолполу, это был
homme de vertu, муж совета и разума (кстати, он вместе с Уолполом и мистером
Греем проделал часть их кругосветного путешествия), короче говоря - один из
самых изысканных и просвещенных людей своего времени. Я познакомился с этим
джентльменом, как обычно, за карточным столом, коего он был ревностным
завсегдатаем. Меня восхищала та бесшабашность и галантность, с какой он
предавался любимой забаве; ибо хоть он и страдал подагрой и множеством
других болезней, хоть и терпел невыносимые муки и, как инвалид, передвигался
в креслах, - каждое утро и каждый вечер этот немощный калека являлся на свой
пост за восхитительным зеленым сукном; и если, как не раз случалось, его
воспаленные пальцы были не в силах удержать стопку с игральной костью, это
не мешало ему объявлять очко, а уж метал за него слуга или приятель. Меня
восхищает в таких людях их непреклонный нрав. С подобной настойчивостью
многого добьешься в жизни.
Имя мое к тому времени приобрело громкую известность в Европе; слава о
моих похождениях, поединках и о моей отважной игре опережала меня повсюду, и
где бы я ни появлялся на публике, вокруг меня толпились люди. Я мог бы
показать вам кучи надушенных записок, в доказательство того, что моего
знакомства искали не одни джентльмены; но хвастаться не в моих привычках, я
говорю о себе лишь в тех случаях, когда необходимость заставляет меня
рассказать о том или другом приключении, прогремевшем на всю Европу. Итак,
наше знакомство с сэром Чарльзом Линдоном началось с того, что досточтимый
кавалер выиграл у меня семьсот гиней в пикет (в этой игре он был мне
достойным противником), - я проиграл ему эти деньги и глазом не сморгнув,
мало того, уплатил ему их пунктуально в срок, все до последней монеты. Да и
вообще, надо отдать мне справедливость, теряя деньги за игорным столом, я
нисколько не злился на удачливого противника и, встречаясь с сильнейшим
игроком, всегда признавал его превосходство и поздравлял его с победой.
Линдону было лестно обыграть такую знаменитость, и у нас завязалось
нечто вроде приятельских отношений; некоторое время мы, правда,
ограничивались обычными знаками учтивости, встречаясь у минеральных
источников или за ужином в казино, однако постепенно сошлись короче. Это был
на редкость прямой человек (в то время знатные люди держали себя куда
высокомернее, чем мы это видим сейчас). Он часто говаривал мне своим
небрежно-презрительным тоном:
- Что за черт, мистер Барри, у вас манеры цирюльника, мне думается, мой
черный грум воспитан лучше вашего, но есть в вас что-то самобытное, лихое, и
вы мне нравитесь, сэр: похоже, что вы решили отправиться к чертям собачьим
своей собственной непроторенной дорогой.
Я благодарил его, смеясь, за столь лестное мнение и отвечал, что,
поскольку ему предстоит отбыть на тот свет значительно раньше моего, я буду
ему крайне обязан, если он прибережет для меня уютное местечко.
Его забавляли мои рассказы о нашем фамильном достоянии и о великолепии
замка Брейди, он смеялся от души и не уставал их слушать.
- Держитесь карт, дитя мое, - советовал он мне, когда я поведал ему о
моих незадачливых матримониальных происках и о том, как я чуть не завладел
богатейшей наследницей Германии. - Что угодно, только не женитесь, мой
безыскусный ирландский простачок (ему нравилось придумывать для меня десятки
забавных прозвищ). Совершенствуйте свои незаурядные таланты по игрецкой
части; но помните, женщина скрутит вас в бараний рог.
Я отрицал это, ссылаясь на случаи, когда мне удавалось укротить
строптивейших представительниц слабого пола.
- Они вас доконают рано или поздно, мой Алкивиад из Типперэри. Стоит
вам жениться, и, - попомните мое слово, - ваша песенка спета. Возьмите хоть
меня. Я женился на своей кузине, самой родовитой и богатой наследнице в
Англии, женился чуть ли не против ее желания (тут по лицу сэра Чарльза
Линдона скользнула легкая тень). Женщина она слабая, сами увидите, сэр, до
чего слабая, но это не мешает ей быть моей тиранкой. Она отравила мне жизнь.
Глупа как пробка, а обошла одного из умнейших людей в христианском мире. Она
чертовски богата, но почему-то я никогда не бывал так беден, как женившись
на ней. Я рассчитывал женитьбой поправить свои обстоятельства, а она только
сделала меня несчастным и вскорости сведет в могилу. И то же самое постигнет
моего преемника, когда меня не станет.
- А велики ли у миледи доходы? - поинтересовался я.
На каковой вопрос сэр Чарльз разразился оглушительным хохотом, заставив
меня покраснеть за свою неловкость. Видя его в столь плохом состоянии, я,
естественно, прикинул в уме, на что может рассчитывать предприимчивый
человек в рассуждении его вдовы.
- Боже сохрани! - воскликнул он, смеясь. - Чур, чур, мистер Барри! Не
вздумайте когда-нибудь занять мое место, если дорожите своим покоем. К тому
же вряд ли леди Линдон снизойдет до...
- До кого?.. Извольте объясниться, сэр! - вскричал я в бешенстве.
- Сие не суть важно. Но только любой человек, который на это отважится,
будет горько каяться. Черт бы ее побрал! Если бы не честолюбивые планы моего
родителя, да и мои в какой-то мере (он был ее дядей и опекуном, и нам не
хотелось выпускать из семьи такое состояние), я мог бы по меньшей мере
умереть спокойно; помаленьку донес бы свою подагру до могилы, живя в
скромной квартире в Мэйфэре, и в любом английском доме были бы мне рады, - а
теперь у меня самого их шесть, и в каждом ад и скрежет зубовный. Бойтесь
величия, мистер Барри! Да будет мой пример вам остережением. С тех пор как я
женился на богатстве, несчастнее нет никого на свете. Взгляните на меня!
Пятидесяти лет от роду я схожу в гроб жалким калекой. Женитьба состарила
меня лет на сорок. Когда я связался с леди Линдон, я выглядел моложе всех
моих сверстников. О, жалкий глупец! Точно мало мне было моего пенсиона, моей
неограниченной свободы и самого лучшего общества, какое знает Европа; и все
это я потерял, женившись на ней, и стал несчастным человеком. Да будет мой
пример вам остережением, капитан Барри, держитесь лучше карт!
Хоть мы с сэром Линдоном были приятелями, он принимал меня только в
своих апартаментах, в другие же помещения отеля, где он стоял, меня не
допускали. Его супруга жила отдельно - трудно было понять, зачем они
путешествуют вместе. Леди Линдон была крестницей престарелой Мэри Уортли
Монтегью и, подобно этой знаменитой женщине, являвшей осколок минувшего
века, притязала на то, чтобы слыть синим чулком и bel esprit {Блестящей
собеседницей (франц.).}. Леди Линдон сочиняла стихи по-английски и
итальянски, - желающие найдут их на страницах журналов той поры; вела
переписку с несколькими европейскими savants {Учеными (франц.).} по таким
вопросам, как история, естествознание, древние языки, а наипаче -
богословие. Особенное удовольствие доставляло ей обсуждать всякие
контроверзы с аббатами и епископами; ее присяжные льстецы клялись, что она