Страница:
неуклюжие немцы курили свои трубки и потягивали пиво, когда удавалось его
купить. Те, у кого было что ставить, дулись в азартные игры, и тут, надо
сказать, мне везло: если я прибыл без гроша в кармане (так меня обчистили
проклятые вербовщики), то в первый же присест обыграл чуть ли не на талер
француза, который даже не догадался спросить, есть ли у меня на что играть.
Вот какое преимущество дает наружность джентльмена; меня она спасала не
однажды, когда мои капиталы приходили в оскудение.
Один из французов был красавец мужчина и бравый солдат; мы так и не
узнали, его имени, но трагическая, судьба его стала широко известна в
прусской армии и произвела в свое время огромное впечатление. Если красота и
отвага доказывают благородное происхождение (хотя мне приходилось встречать
среди знати мерзейших уродов и отъявленных трусов), мой француз должен был
принадлежать к одной из лучших французских фамилий, таким благородством
дышали его осанка и манеры и так он был хорош собой. Он был чуть меньше меня
ростом, белокур, тогда как я жгучий брюнет и, пожалуй, шире в плечах, если
это возможно. Из всех, кого я знал, он единственный владел рапирой лучше:
ему удавалось коснуться меня четыре раза против моих трех. Что касается
сабли, тут я мог бы искрошить его в лапшу; к тому же я прыгал дальше и
выжимал большие тяжести. Но я, кажется, опять впадаю в "ячество". Этот
француз, с которым я близко сошелся (мы с ним считались первыми заводилами в
лагере и притом не знали низменной зависти), был, за полной неизвестностью
его настоящего имени, окрещен Le Blondin, поводом к чему послужили его
светлые глаза и волосы. Он не был беглый солдат, а попал к нам с Нижнего
Рейна, из какого-то тамошнего епископства; быть может, ему изменило счастье
в игре, а других средств к существованию он не знал; на родине, пожелай он
вернуться, его, надо думать, ждала Бастилия.
У Блондина была страсть к игре и вину, что также нас сближало; но он
был неистов во хмелю и в азарте, тогда как я легко переношу и проигрыш, и
винный угар; это давало мне большое преимущество, и я постоянно его
обыгрывал, что очень скрашивало мне жизнь. На воле у Блондина имелась жена
(как я догадываюсь, она-то и была первопричиной его несчастий и разрыва с
семьей); два-три раза в неделю ее пропускали на свидания, и она никогда не
являлась с пустыми руками; это была небольшая смуглая брюнетка с
замечательно живыми глазами, чьи нежные взоры никого не оставляли
равнодушным.
Француз был зачислен в полк, квартировавший в Нейссе, в Силезии,
неподалеку от австрийской границы. Никогда не изменяющая смелость и
находчивость вскоре сделали его признанным главой той тайной республики,
которая постоянно существует в полку наряду с официальной иерархией. Это
был, как я уже сказал, превосходный солдат, но гордец и беспутный забулдыга.
Человек подобного склада, если он не умеет ладить с начальством (как я
всегда умел), наверняка наживет себе в нем врага. Капитан до лютости
ненавидел Блондина и наказывал исправно и жестоко.
Жена Блондина и другие женщины в полку (дело было уже после заключения
мира) понемногу промышляли контрабандой на австрийской границе при
попустительстве обеих сторон, и эта женщина, по особому наказу мужа, из
каждого такого похода приносила ему пороху и пуль - прусскому солдату не
положен такой припас, - и все это пряталось до поры до времени. Но вскоре
время назрело.
Дело в том, что Блондин возглавил заговор, выходящий из ряда вон по
своему характеру и размаху. Мы не знаем, как широко он был разветвлен,
сколько сотен или тысяч людей было им охвачено. Среди нас, рядовых, о
заговоре рассказывали множество историй, одна другой чудесней, ибо новости
эти переносились из гарнизона в гарнизон, и вся армия жила ими, несмотря на
усилия начальства замять дело: замни попробуй! Я и сам вышел из народа; я
видел Ирландское восстание и знаю, что такое масонское братство бедняков!
Итак, Блондин поставил себя во главе мятежа. У заговорщиков и в заводе
не было никакой переписки, никаких бумаг. Ни один из них не сносился с
другими, и только француз давал указания каждому в отдельности. Он
подготовил общее восстание гарнизона, которое должно было вспыхнуть ровно в
двенадцать, точно в назначенный день. Предполагалось, что мятежники захватят
все городские кордегардии и прирежут часовых, а там - кто знает, чем бы это
кончилось? У нас говорили, что заговор распространился по всей Силезии и что
Блондина ждал пост генерала австрийской службы.
Итак, в двенадцать часов дня у Богемских ворот в Нейссе, против
кордегардии, человек тридцать полуодетых солдат слонялось без дела, а
француз, стоя подле караульной будки, оттачивал на камне топор. Как только
пробило двенадцать, он выпрямился и рассек топором голову караульному. По
этому сигналу тридцать человек ворвались в кордегардию, захватили оружие и
бросились к воротам. Часовой пытался заложить железный затвор, но
подбежавший француз с размаху отрубил ему руку, держащую цепь. Увидев толпу
вооруженных солдат, караульные перед воротами преградили им путь, но
заговорщики открыли стрельбу, а потом атаковали стражу в штыки. Многие были
перебиты, другие разбежались, и тридцать мятежников вырвались на волю.
Грайнца проходит всего милях в пяти от Нейсса, туда-то и бросились беглецы.
В городе поднялась тревога; жителей спасло только то, что часы,
которыми руководился француз, шли минут на пятнадцать вперед по сравнению с
городскими часами. Ударили сбор, все части были призваны к оружию, и
солдатам, которые должны были захватить другие кордегардии, пришлось стать в
строй. Так заговор и провалился, и только благодаря этому большинство
участников не было раскрыто. Никто не мог выдать своих товарищей, а самим
явиться с повинной охотников, конечно, не нашлось.
В погоню за французом и тридцатью беглецами был послан кавалерийский
разъезд, который и настиг их у богемской границы. При приближении конницы
беглецы повернули и встретили своих преследователей ружейной пальбой, а
потом ударили на них в штыки и обратили в бегство. Австрияки вылезли из-за
своих застав и с любопытством наблюдали это зрелище. Женщины несли дозор,
они доставляли бесстрашным мятежникам свежие патроны, и те вновь и вновь
отражали атаки драгун. Но в этих доблестных, хоть и бесплодных стычках было
потеряно много времени; вскоре подоспел батальон, окружил храбрецов, и тем
решилась их судьба. Все они бились с неистовством отчаяния, ни один не
запросил пощады. Когда вышли патроны, схватились врукопашную, большинство
полегло на месте, сраженные кто пулей, кто штыком. Последним был ранен сам
француз. Пуля раздробила ему бедро, он упал, но до того, как отдаться в руки
врагов, прикончил офицера, который первым подбежал его схватить.
Заговорщики, оставшиеся в живых, были доставлены в Нейсе, и француз,
как зачинщик, в тот же час предстал перед военным советом. Он отказался
назвать свое настоящее имя и фамилию.
- Какое вам дело, кто я, - заявил он. - Вы схватили меня и
расстреляете. Как бы славно ни было мое имя, оно не спасет меня от смерти!
Точно так же отказался он от дачи показаний.
- Все это затеял я, - заявил он. - Каждый заговорщик знал только меня и
хоронился даже от ближайших товарищей. Тайна эта заключена в моей груди и
умрет со мной.
На вопрос офицеров, что толкнуло его на столь ужасное преступление,
француз ответил:
- Ваша зверская грубость и произвол. Все вы гнусные мясники, кровопийцы
и звери, - добавил он, - и вас бы давно прикончили, кабы не трусость ваших
подчиненных.
Услышав это, капитан со страшными проклятиями бросился на раненого и
изо всех сил ударил его кулаком. Но Блондин, хоть и потерял много крови, с
быстротой молнии выхватил штык из рук поддерживавшего его солдата и вонзил в
грудь офицеру.
- Изверг и каналья! - воскликнул он. - Какое великое утешение, что мне
удалось перед кончиной отправить тебя на тот свет.
В этот же день его расстреляли. Перед смертью француз попросил
разрешения написать королю при условии, что письмо в запечатанном виде будет
из рук в руки сдано почтмейстеру, но офицеры, опасаясь, как бы он не написал
чего такого, что переложило бы частично вину на них, отказали ему в его
просьбе.
Говорят, будто на ближайшем параде Фридрих встретил их весьма
немилостиво и задал им проборку за то, что не посчитались с просьбою
француза. Однако в интересах того же короля было хоронить концы, и дело, как
я говорил, замяли так основательно, что сотни тысяч солдат были о нем
осведомлены: немало нашего брата выпивали свое вино в память храброго
француза, пострадавшего за общее дело всех солдат. Не сомневаюсь, что среди
моих читателей найдутся такие, которые поставят мне в вину, что я
поддерживаю неповиновение и защищаю убийство. Если бы этим читателям
пришлось служить в прусской армии в годы 1760-1765, они проявили бы куда
меньшую щекотливость. Человек, чтобы вырваться на свободу, убил двух
часовых, а сколько сотен тысяч своих и австрийских подданных убил король
Фридрих оттого, что позарился на Силезию? Подлый произвол всей этой
проклятой системы отточил топор, раскроивший череп двум нейсским часовым,
так пусть же это послужит офицерам наукой и заставит их лишний раз подумать,
прежде чем ставить в палки несчастных горемык.
Я мог бы рассказать немало эпизодов армейской жизни; но, поскольку я
сам старый солдат и все мои симпатии на стороне рядового, в рассказах моих
непременно усмотрят безнравственное направление, а потому буду лучше краток.
Представьте себе мое удивление, когда, еще пребывая на острожном
положении, я в один прекрасный день услышал знакомый голос и стал свидетелем
того, как некий тщедушный юный джентльмен, только что доставленный к нам
парой кавалеристов, которые разок-другой вытянули его по спине хлыстом,
разоряется на отменнейшем английском диалекте:
- Пвоклятые разбойники, я вам этого не пвощу! Я напишу своему
посланнику, и это так же верно, как то, что меня зовут Фэйкенхем из
Фэйкенхема!
Я невольно расхохотался: это был мой старый благо-приятель, напяливший
мой капральский мундир. Оказывается, Лизхен твердо стояла на том, что он и в
самом деле солдат, и беднягу забрали и отправили к нам. Но я не злопамятен,
а потому, насмешив до колик всю камеру рассказом, как я облапошил бедного
малого, я же затем подал ему дельный совет, который и помог ему добиться
освобождения.
- Прежде всего жалуйся инспектирующему офицеру, - сказал я, - коль
скоро тебя угонят в Пруссию - прости-прощай, оттуда уже не выцарапаешься.
Тем временем переговори с комендантом острога, пообещай ему сто - нет,
пятьсот гиней за свое освобождение, скажи, что бумаги твои и кошелек
прикарманил капитан вербовочного отряда (как оно и было на самом деле); а
главное, убеди его, что ты в состоянии уплатить означенную сумму, и дело
твое в шляпе, ручаюсь!
Мистер Фэйкенхем воспользовался моим советом. Когда мы выступили в
поход, он нашел повод попроситься в госпиталь, а за время его пребывания там
все устроилось как нельзя лучше. Правда, дело чуть не сорвалось, оттого что
он по скупости вздумал торговаться. А уж меня, своего благодетеля, он так
ничем и не отблагодарил.
Не ждите от меня романтического описания Семилетней войны. К концу ее
прусская армия, столь прославленная своей отвагой и железной дисциплиной,
была прусской лишь что касается офицерского и унтер-офицерского состава, ибо
командовали только природные пруссаки; в огромном же большинстве ее набирали
из всех европейских наций, действуя где подкупом, а где обманом и насилием,
как это было со мной. Побеги были массовым явлением. В одном лишь моем полку
(Бюлова) до войны насчитывалось не менее шестисот французов; когда началась
кампания и они выступили из Берлина, один из этих парней наигрывал на старой
скрипке французскую песенку, а его товарищи, не столько маршируя, сколько
пританцовывая в такт, пели хором: "Nous aliens en France!" {Мы идем во
Францию! (франц.)} Прошло два года, и только шестеро вернулось в Берлин,
остальные бежали или полегли в бою. Жизнь рядового была несносно тяжела и по
плечу только людям железного мужества и железной выдержки. За каждой тройкой
рядовых шел по пятам капрал и без всякой жалости потчевал их палкой;
говорили, что в сраженьях за шеренгой рядовых неизменно следует шеренга
сержантов и капралов и вторая гонит первую в бой. Постоянные пытки и
истязания толкали людей на отчаянные дела. В нескольких полках вспыхнула
страшная эпидемия, вызвавшая переполох даже при дворе. Распространился
жуткий, чудовищный обычай детоубийства. Солдаты объясняли это тем, что жизнь
невыносима, а самоубийство - смертный грех; и чтобы избежать его, а вместе с
тем избавиться от нестерпимых страданий, лучшим выходом считали погубить
безгрешного младенца, которому обеспечено царствие небесное, а затем
отдаться в руки властям, принеся чистосердечную повинную.
Сам король, сей герой, мудрец и философ, сей просвещенный государь,
похвалявшийся своим либерализмом и осуждавший на словах смертную казнь,
испугался этого страшного протеста своих пленников против чудовищного
самовластия; однако единственное, что он придумал для искоренения зла, был
приказ ни под каким видом не допускать к злодеям священников любого
вероисповедания, дабы лишить несчастных утешения церкви.
Наказывали беспрестанно. Каждому офицеру дано было право назначать
любую экзекуцию, причем в мирное время наказания были, как правило, тяжелее,
чем в военное. С наступлением мира король уволил со службы всех офицеров
простого звания, какие бы ни были у них заслуги. Он вызывал капитана и
заявлял перед всей ротой:
- Не дворянин! В бессрочную!
Все мы трепетали перед ним, словно хищные звери пред укротителем. Я
видел известных храбростью солдат, которые плакали, как дети, от удара
палкой. Видел, как мальчишка, пятнадцатилетний прапорщик, вызвал из рядов
пятидесятилетнего кавалера, поседевшего в битвах: он стоял, взяв на караул,
и всхлипывал и скулил, точно беспомощный младенец, а этот змееныш со смаком
хлестал его по рукам и бедрам. На поле брани такому человеку сам черт не
брат. Попробовали бы там ему сказать, что у него не так пришита пуговица! Но
стоило хищному зверю отвоеваться, как его хлыстом приводили в повиновение.
Все мы жили во власти страха, и мало кому удавалось от него освободиться.
Французский офицер, схваченный вместе со мной, служил в моей роте и бывал
нещадно бит.
Лет через двадцать мы встретились с ним в Версале. Когда я заговорил с
ним о тех временах, он даже переменился в лице.
- Ради бога, - сказал он, - не поминай былое, я и по сию пору
просыпаюсь, дрожа и обливаясь слезами.
Что до меня, то спустя короткое время (за каковое мне, признаюсь,
довелось, как моим товарищам, отведать палки) , когда я уже успел
зарекомендовать себя как храбрый и сноровистый солдат, я принял те же меры,
что и на английской службе, дабы оградить себя от дальнейших унижений. Я
носил на шее пулю, которую отнюдь не прятал, но давал понять, что она
предназначена тому, будь он солдат или офицер, кто посмеет поставить меня в
палки. Было в моем нраве что-то заставлявшее начальников верить, что я слов
на ветер не бросаю; эта пуля уже сослужила мне службу, когда я застрелил
австрийского полковника, но я без колебаний всадил бы ее и в пруссака. Их
распри были мне безразличны, мне было безразлично, под каким маршировать
орлом - одноглавым или двуглавым. Я говорил: "Никто не скажет, что я
манкирую своими обязанностями, а значит, никто меня пальцем не тронь!" И
этому правилу я оставался верен до конца моей солдатской службы.
Я не намерен писать историю баталий, в коих мне довелось сражаться под
прусскими знаменами, как не вдавался в их описание, вспоминая английскую
службу. Я не хуже других выполнял свой долг, и к тому времени, как отрастил
порядочные усы, - а было мне тогда лет двадцать, - более храброго, красивого
и ловкого солдата, а также, сознаюсь, более прожженного негодяя не нашлось
бы во всей прусской армии. Я усвоил все положенные вояке черты хищного
зверя: в бою бывал свиреп и беспечен, а в передышки между боями накидывался
на все без разбора доступные мне удовольствия, добытые любым путем, хотя, по
правде сказать, солдатская среда была здесь несравненно выше, чем у
вахлаков-англичан, да и по службе нас так подтягивали, что времени не
оставалось на проказы.
Так как я жгучий брюнет со смуглой кожей, меня прозвали в полку "Der
schwarze Englander" - "Черномазый Англичанин", а также "Английский Дьявол".
Наиболее ответственные задания всегда поручались мне. Не обходили меня и
денежными наградами, зато уж насчет производства - ни-ни! В тот день, когда
мне удалось убить австрийского полковника (это был улан, и, как говорили, из
крупных шишек, я схватился с ним один на один в пешем бою), сам генерал
Бюлов, наш командир, поздравил меня перед фрунтом, пожаловал двумя
фридрихсдорами и сказал: - Сейчас я тебя награждаю, но как бы вскорости не
пришлось повесить!
Я в тот же вечер в развеселой компании прокутил эти деньги до
последнего грошена, а заодно и те, что нашел на убитом полковнике; да и
вообще, пока продолжалась война, деньги у меня не переводились.
Барри ведет гарнизонную жизнь и обзаводится друзьями
Когда война кончилась, наш полк перевели в столицу, этот, быть может,
наименее тоскливый из всех прусских городишек, хотя особого веселья и здесь
не наблюдалось. Служба, как всегда, суровая, все же оставляла нам достаточно
свободных часов, и мы могли посвящать их развлечениям и удовольствиям - было
бы чем платить. Многие солдаты получили разрешение заняться вольным
ремеслом; я же ничему не был обучен, да и честь моя не стерпела бы такого
унижения: слыхано ли дело - джентльмену пачкать руки грязной работой! Однако
солдатского жалованья едва хватало, чтобы не помереть с голоду, и так как я
был падок до удовольствий, а наше пребывание в столичном городе мешало нам
добывать средства обычным способом, накладывая поборы на гражданское
население, что так выручает солдат в военное время, то и пришлось мне
примириться с необходимостью и, чтобы промыслить средства на веселое житье,
заделаться так называемым Ordonnanz, иначе говоря, доверенным денщиком моего
капитана. Несколько лет тому назад я с негодованием отверг подобное
предложение, но то было на английской службе - иное дело чужбина; к тому же,
по правде сказать, промаявшись пять лет простым рядовым, становишься
нечувствительным ко многим щелчкам, столь несносным для нашей гордости в
вольной жизни.
Мой капитан был еще очень молод, что не помешало ему отличиться на
войне и достичь такого чина. Он был к тому же племянник и единственный
наследник министра полиции мосье. Поцдорфа, каковое обстоятельство, без
сомнения, способствовало его производству. На плацу и в казармах капитан фон
Поцдорф никому спуска не давал, но лестью можно было обвести его вокруг
пальца. Я полюбился ему в первую очередь аккуратной косой (никто в полку не
умел так убирать голову, волосок к волоску, как моя персона), а потом
закрепил его расположение всяческими комплиментами и подходцами, коими, как
истый джентльмен, умел распорядиться с большим тактом. Мой капитан любил
развлекаться и позволял себе в этом отношении больше, чем допускалось
суровым укладом двора; он легко я беспечно транжирил деньги и питал
пристрастие к рейнским винам, я же, разумеется, поддерживал его в этих
склонностях, извлекая из них известную пользу для себя. В полку его не
любили, поговаривали, что он чересчур предан дядюшке-министру и доносит ему
обо всем, что у нас творится.
Итак, я без труда вкрался в милость моего командира и вскоре был
посвящен почти во все его дела. Это избавляло меня от множества смотров и
учений, от которых я иначе бы не отвертелся, и открывало предо мной
возможность легких заработков. Теперь я был одет, как джентльмен, и
подвизался с известным eclat {Блеском (франц.).} в некоторых кругах
берлинского общества, достаточно, впрочем, скромных. Дамы всегда меня
отличали, я умел так поразить их галантностью, что они понять не могли,
почему в полку мне присвоено нелестное прозвище Черный Дьявол. "Не так
страшен черт, как его малюют", - говорил я, смеясь, и дамы хором возглашали,
что этот рядовой воспитан не хуже своего капитана, хотя, собственно, иначе и
быть не могло, принимая в расчет мое воспитание и происхождение.
Уверясь в добром расположении капитана, я испросил у него позволения
написать в Ирландию бедной моей матушке, которая уже много, много лет ничего
обо мне не знала, ибо писем солдат-иностранцев на почте не принимали,
опасаясь неприятностей со стороны родителей пропавших без вести сыновей.
Капитан обещал найти способ отправить мое письмо, и так как я знал, что он
его вскроет, то и отдал нарочито запечатанным, показывая этим, сколь я ему
доверяю. Самое же письмо, как вы догадываетесь, составил так, чтобы оно не
повредило мне, буде кто его перехватит. Я просил у моей досточтимой матушки
прощения за то, что бежал от нее; признавался, что расточительство и
безрассудство в родном отечестве делают мое возвращение заведомо
невозможным, пусть же она, по крайней мере, утешается тем, что я здоров и
благополучен на службе у величайшего монарха в мире и что жизнь солдата мне
по душе; к тому же, добавил я, мне удалось обрести защитника и покровителя,
который, надеюсь, устроит мою судьбу, чего она, как мне ведомо, сделать не в
силах. Я посылал приветы всем девицам в замке Брейди, перечислив их поименно
от Бидди до Бекки, по старшинству, и подписался: "любящий Вас сын (каким я и
в самом деле был) Редмонд Барри, военнослужащий роты капитана Поцдорфа,
Бюловского пешего полка в Берлинском гарнизоне". Я также рассказал ей
забавный анекдот, как король самолично спустил с лестницы канцлера и трех
судейских, чему я был очевидцем, стоя на карауле в Потсдамском дворце.
Надеюсь, писал я, скоро начнется новая война, и я буду произведен в офицеры.
Словом, судя по письму, я был счастливейшим человеком на свете и в
рассуждение этого нисколько не огорчался, что ввожу в обман свою дорогую
родительницу.
Письмо и в самом деле было прочтено, ибо несколько дней спустя капитан
Поцдорф стал расспрашивать о моем семейном положении, каковое я и описал ему
настолько точно, насколько позволяли обстоятельства. Я - младший сын в
добропорядочной фамилии, но матушка осталась без всяких средств и бьется как
рыба об лед, чтобы содержать восьмерых дочерей, которых я и перечислил
поименно. Я изучал в Дублине право, но угодил в дурную компанию, залез в
долги и убил человека на дуэли. Вздумай я вернуться на родину, его
могущественные друзья постарались бы меня повесить либо упечь в тюрьму. Я
добровольно поступил на английскую службу, а когда представился случай, не
устоял перед соблазном и убежал; тут я изобразил эпизод с мистером
Фэйкенхемом из Фэйкенхема, да в таком уморительном свете, что мой патрон
чуть живот не надорвал со смеха. Впоследствии он сообщил мне, что рассказал
эту историю на вечере у мадам фон Намеке и что все общество жаждет лицезреть
молодого Englander {Англичанина (нем.).}.
- А не было среди гостей английского посланника? - осведомился я будто
в величайшей тревоге. - Ради бога, сэр, не говорите, как меня зовут, а то
он, чего доброго, потребует моей выдачи, у меня же нет ни малейшего желания
быть вздернутым в моем дорогом отечестве.
И Поцдорф стал уверять, смеясь, что никуда меня не отпустит, на что я
поклялся ему в благодарности до гроба.
Несколько дней спустя он сказал мне с серьезным видом:
- Редмонд, я говорил насчет тебя с нашим полковником. Я выразил
удивление, почему человек твоей отваги и твоих способностей не был
произведен на войне, и полковник сказал мне, что ты известен командованию
как храбрый рубака из хорошей, видно, семьи, что в полку нет солдата тебя
исправнее и в то же время нет такого, кто бы меньше заслуживал производства.
Ты будто бы отпетый негодяй, распутник и бездельник; вечно ты пакостишь
товарищам и при всех своих талантах и храбрости, по его мнению, добром не
кончишь.
- Сэр, - сказал я, немало удивленный тем, что у кого-то могло сложиться
такое мнение обо мне, - генерал Бюлов заблуждается на мой счет, надеюсь, это
какая-то ошибка; пусть я попал в дурное общество, но я позволяю себе не
больше, чем другие солдаты. Вся беда в том, что не было у меня до сей поры
покровителя и друга, которому я мог бы показать, чего в самом деле стою;
генерал, должно быть, считает меня пропащим малым, из тех, кому сам черт не
брат, по будьте уверены, ради вас, капитан, я не побоюсь сразиться с самим
чертом!
Я видел, что эти слова пришлись ему по сердцу; а так как я вел себя с
большим тактом и оказался ему полезен в тысяче случаев самого деликатного
свойства, то вскоре он искренне ко мне привязался. Так, в один прекрасный
день, - вернее, ночь, когда он находился в приятном tete-a-tete с супругою
советника фон Доза... а впрочем, что толку вспоминать проказы, никому уже не
интересные!
Спустя четыре месяца, после того как я написал матушке, капитан вручил
мне письмо, пришедшее на его имя, и не могу описать, какую оно пробудило во
купить. Те, у кого было что ставить, дулись в азартные игры, и тут, надо
сказать, мне везло: если я прибыл без гроша в кармане (так меня обчистили
проклятые вербовщики), то в первый же присест обыграл чуть ли не на талер
француза, который даже не догадался спросить, есть ли у меня на что играть.
Вот какое преимущество дает наружность джентльмена; меня она спасала не
однажды, когда мои капиталы приходили в оскудение.
Один из французов был красавец мужчина и бравый солдат; мы так и не
узнали, его имени, но трагическая, судьба его стала широко известна в
прусской армии и произвела в свое время огромное впечатление. Если красота и
отвага доказывают благородное происхождение (хотя мне приходилось встречать
среди знати мерзейших уродов и отъявленных трусов), мой француз должен был
принадлежать к одной из лучших французских фамилий, таким благородством
дышали его осанка и манеры и так он был хорош собой. Он был чуть меньше меня
ростом, белокур, тогда как я жгучий брюнет и, пожалуй, шире в плечах, если
это возможно. Из всех, кого я знал, он единственный владел рапирой лучше:
ему удавалось коснуться меня четыре раза против моих трех. Что касается
сабли, тут я мог бы искрошить его в лапшу; к тому же я прыгал дальше и
выжимал большие тяжести. Но я, кажется, опять впадаю в "ячество". Этот
француз, с которым я близко сошелся (мы с ним считались первыми заводилами в
лагере и притом не знали низменной зависти), был, за полной неизвестностью
его настоящего имени, окрещен Le Blondin, поводом к чему послужили его
светлые глаза и волосы. Он не был беглый солдат, а попал к нам с Нижнего
Рейна, из какого-то тамошнего епископства; быть может, ему изменило счастье
в игре, а других средств к существованию он не знал; на родине, пожелай он
вернуться, его, надо думать, ждала Бастилия.
У Блондина была страсть к игре и вину, что также нас сближало; но он
был неистов во хмелю и в азарте, тогда как я легко переношу и проигрыш, и
винный угар; это давало мне большое преимущество, и я постоянно его
обыгрывал, что очень скрашивало мне жизнь. На воле у Блондина имелась жена
(как я догадываюсь, она-то и была первопричиной его несчастий и разрыва с
семьей); два-три раза в неделю ее пропускали на свидания, и она никогда не
являлась с пустыми руками; это была небольшая смуглая брюнетка с
замечательно живыми глазами, чьи нежные взоры никого не оставляли
равнодушным.
Француз был зачислен в полк, квартировавший в Нейссе, в Силезии,
неподалеку от австрийской границы. Никогда не изменяющая смелость и
находчивость вскоре сделали его признанным главой той тайной республики,
которая постоянно существует в полку наряду с официальной иерархией. Это
был, как я уже сказал, превосходный солдат, но гордец и беспутный забулдыга.
Человек подобного склада, если он не умеет ладить с начальством (как я
всегда умел), наверняка наживет себе в нем врага. Капитан до лютости
ненавидел Блондина и наказывал исправно и жестоко.
Жена Блондина и другие женщины в полку (дело было уже после заключения
мира) понемногу промышляли контрабандой на австрийской границе при
попустительстве обеих сторон, и эта женщина, по особому наказу мужа, из
каждого такого похода приносила ему пороху и пуль - прусскому солдату не
положен такой припас, - и все это пряталось до поры до времени. Но вскоре
время назрело.
Дело в том, что Блондин возглавил заговор, выходящий из ряда вон по
своему характеру и размаху. Мы не знаем, как широко он был разветвлен,
сколько сотен или тысяч людей было им охвачено. Среди нас, рядовых, о
заговоре рассказывали множество историй, одна другой чудесней, ибо новости
эти переносились из гарнизона в гарнизон, и вся армия жила ими, несмотря на
усилия начальства замять дело: замни попробуй! Я и сам вышел из народа; я
видел Ирландское восстание и знаю, что такое масонское братство бедняков!
Итак, Блондин поставил себя во главе мятежа. У заговорщиков и в заводе
не было никакой переписки, никаких бумаг. Ни один из них не сносился с
другими, и только француз давал указания каждому в отдельности. Он
подготовил общее восстание гарнизона, которое должно было вспыхнуть ровно в
двенадцать, точно в назначенный день. Предполагалось, что мятежники захватят
все городские кордегардии и прирежут часовых, а там - кто знает, чем бы это
кончилось? У нас говорили, что заговор распространился по всей Силезии и что
Блондина ждал пост генерала австрийской службы.
Итак, в двенадцать часов дня у Богемских ворот в Нейссе, против
кордегардии, человек тридцать полуодетых солдат слонялось без дела, а
француз, стоя подле караульной будки, оттачивал на камне топор. Как только
пробило двенадцать, он выпрямился и рассек топором голову караульному. По
этому сигналу тридцать человек ворвались в кордегардию, захватили оружие и
бросились к воротам. Часовой пытался заложить железный затвор, но
подбежавший француз с размаху отрубил ему руку, держащую цепь. Увидев толпу
вооруженных солдат, караульные перед воротами преградили им путь, но
заговорщики открыли стрельбу, а потом атаковали стражу в штыки. Многие были
перебиты, другие разбежались, и тридцать мятежников вырвались на волю.
Грайнца проходит всего милях в пяти от Нейсса, туда-то и бросились беглецы.
В городе поднялась тревога; жителей спасло только то, что часы,
которыми руководился француз, шли минут на пятнадцать вперед по сравнению с
городскими часами. Ударили сбор, все части были призваны к оружию, и
солдатам, которые должны были захватить другие кордегардии, пришлось стать в
строй. Так заговор и провалился, и только благодаря этому большинство
участников не было раскрыто. Никто не мог выдать своих товарищей, а самим
явиться с повинной охотников, конечно, не нашлось.
В погоню за французом и тридцатью беглецами был послан кавалерийский
разъезд, который и настиг их у богемской границы. При приближении конницы
беглецы повернули и встретили своих преследователей ружейной пальбой, а
потом ударили на них в штыки и обратили в бегство. Австрияки вылезли из-за
своих застав и с любопытством наблюдали это зрелище. Женщины несли дозор,
они доставляли бесстрашным мятежникам свежие патроны, и те вновь и вновь
отражали атаки драгун. Но в этих доблестных, хоть и бесплодных стычках было
потеряно много времени; вскоре подоспел батальон, окружил храбрецов, и тем
решилась их судьба. Все они бились с неистовством отчаяния, ни один не
запросил пощады. Когда вышли патроны, схватились врукопашную, большинство
полегло на месте, сраженные кто пулей, кто штыком. Последним был ранен сам
француз. Пуля раздробила ему бедро, он упал, но до того, как отдаться в руки
врагов, прикончил офицера, который первым подбежал его схватить.
Заговорщики, оставшиеся в живых, были доставлены в Нейсе, и француз,
как зачинщик, в тот же час предстал перед военным советом. Он отказался
назвать свое настоящее имя и фамилию.
- Какое вам дело, кто я, - заявил он. - Вы схватили меня и
расстреляете. Как бы славно ни было мое имя, оно не спасет меня от смерти!
Точно так же отказался он от дачи показаний.
- Все это затеял я, - заявил он. - Каждый заговорщик знал только меня и
хоронился даже от ближайших товарищей. Тайна эта заключена в моей груди и
умрет со мной.
На вопрос офицеров, что толкнуло его на столь ужасное преступление,
француз ответил:
- Ваша зверская грубость и произвол. Все вы гнусные мясники, кровопийцы
и звери, - добавил он, - и вас бы давно прикончили, кабы не трусость ваших
подчиненных.
Услышав это, капитан со страшными проклятиями бросился на раненого и
изо всех сил ударил его кулаком. Но Блондин, хоть и потерял много крови, с
быстротой молнии выхватил штык из рук поддерживавшего его солдата и вонзил в
грудь офицеру.
- Изверг и каналья! - воскликнул он. - Какое великое утешение, что мне
удалось перед кончиной отправить тебя на тот свет.
В этот же день его расстреляли. Перед смертью француз попросил
разрешения написать королю при условии, что письмо в запечатанном виде будет
из рук в руки сдано почтмейстеру, но офицеры, опасаясь, как бы он не написал
чего такого, что переложило бы частично вину на них, отказали ему в его
просьбе.
Говорят, будто на ближайшем параде Фридрих встретил их весьма
немилостиво и задал им проборку за то, что не посчитались с просьбою
француза. Однако в интересах того же короля было хоронить концы, и дело, как
я говорил, замяли так основательно, что сотни тысяч солдат были о нем
осведомлены: немало нашего брата выпивали свое вино в память храброго
француза, пострадавшего за общее дело всех солдат. Не сомневаюсь, что среди
моих читателей найдутся такие, которые поставят мне в вину, что я
поддерживаю неповиновение и защищаю убийство. Если бы этим читателям
пришлось служить в прусской армии в годы 1760-1765, они проявили бы куда
меньшую щекотливость. Человек, чтобы вырваться на свободу, убил двух
часовых, а сколько сотен тысяч своих и австрийских подданных убил король
Фридрих оттого, что позарился на Силезию? Подлый произвол всей этой
проклятой системы отточил топор, раскроивший череп двум нейсским часовым,
так пусть же это послужит офицерам наукой и заставит их лишний раз подумать,
прежде чем ставить в палки несчастных горемык.
Я мог бы рассказать немало эпизодов армейской жизни; но, поскольку я
сам старый солдат и все мои симпатии на стороне рядового, в рассказах моих
непременно усмотрят безнравственное направление, а потому буду лучше краток.
Представьте себе мое удивление, когда, еще пребывая на острожном
положении, я в один прекрасный день услышал знакомый голос и стал свидетелем
того, как некий тщедушный юный джентльмен, только что доставленный к нам
парой кавалеристов, которые разок-другой вытянули его по спине хлыстом,
разоряется на отменнейшем английском диалекте:
- Пвоклятые разбойники, я вам этого не пвощу! Я напишу своему
посланнику, и это так же верно, как то, что меня зовут Фэйкенхем из
Фэйкенхема!
Я невольно расхохотался: это был мой старый благо-приятель, напяливший
мой капральский мундир. Оказывается, Лизхен твердо стояла на том, что он и в
самом деле солдат, и беднягу забрали и отправили к нам. Но я не злопамятен,
а потому, насмешив до колик всю камеру рассказом, как я облапошил бедного
малого, я же затем подал ему дельный совет, который и помог ему добиться
освобождения.
- Прежде всего жалуйся инспектирующему офицеру, - сказал я, - коль
скоро тебя угонят в Пруссию - прости-прощай, оттуда уже не выцарапаешься.
Тем временем переговори с комендантом острога, пообещай ему сто - нет,
пятьсот гиней за свое освобождение, скажи, что бумаги твои и кошелек
прикарманил капитан вербовочного отряда (как оно и было на самом деле); а
главное, убеди его, что ты в состоянии уплатить означенную сумму, и дело
твое в шляпе, ручаюсь!
Мистер Фэйкенхем воспользовался моим советом. Когда мы выступили в
поход, он нашел повод попроситься в госпиталь, а за время его пребывания там
все устроилось как нельзя лучше. Правда, дело чуть не сорвалось, оттого что
он по скупости вздумал торговаться. А уж меня, своего благодетеля, он так
ничем и не отблагодарил.
Не ждите от меня романтического описания Семилетней войны. К концу ее
прусская армия, столь прославленная своей отвагой и железной дисциплиной,
была прусской лишь что касается офицерского и унтер-офицерского состава, ибо
командовали только природные пруссаки; в огромном же большинстве ее набирали
из всех европейских наций, действуя где подкупом, а где обманом и насилием,
как это было со мной. Побеги были массовым явлением. В одном лишь моем полку
(Бюлова) до войны насчитывалось не менее шестисот французов; когда началась
кампания и они выступили из Берлина, один из этих парней наигрывал на старой
скрипке французскую песенку, а его товарищи, не столько маршируя, сколько
пританцовывая в такт, пели хором: "Nous aliens en France!" {Мы идем во
Францию! (франц.)} Прошло два года, и только шестеро вернулось в Берлин,
остальные бежали или полегли в бою. Жизнь рядового была несносно тяжела и по
плечу только людям железного мужества и железной выдержки. За каждой тройкой
рядовых шел по пятам капрал и без всякой жалости потчевал их палкой;
говорили, что в сраженьях за шеренгой рядовых неизменно следует шеренга
сержантов и капралов и вторая гонит первую в бой. Постоянные пытки и
истязания толкали людей на отчаянные дела. В нескольких полках вспыхнула
страшная эпидемия, вызвавшая переполох даже при дворе. Распространился
жуткий, чудовищный обычай детоубийства. Солдаты объясняли это тем, что жизнь
невыносима, а самоубийство - смертный грех; и чтобы избежать его, а вместе с
тем избавиться от нестерпимых страданий, лучшим выходом считали погубить
безгрешного младенца, которому обеспечено царствие небесное, а затем
отдаться в руки властям, принеся чистосердечную повинную.
Сам король, сей герой, мудрец и философ, сей просвещенный государь,
похвалявшийся своим либерализмом и осуждавший на словах смертную казнь,
испугался этого страшного протеста своих пленников против чудовищного
самовластия; однако единственное, что он придумал для искоренения зла, был
приказ ни под каким видом не допускать к злодеям священников любого
вероисповедания, дабы лишить несчастных утешения церкви.
Наказывали беспрестанно. Каждому офицеру дано было право назначать
любую экзекуцию, причем в мирное время наказания были, как правило, тяжелее,
чем в военное. С наступлением мира король уволил со службы всех офицеров
простого звания, какие бы ни были у них заслуги. Он вызывал капитана и
заявлял перед всей ротой:
- Не дворянин! В бессрочную!
Все мы трепетали перед ним, словно хищные звери пред укротителем. Я
видел известных храбростью солдат, которые плакали, как дети, от удара
палкой. Видел, как мальчишка, пятнадцатилетний прапорщик, вызвал из рядов
пятидесятилетнего кавалера, поседевшего в битвах: он стоял, взяв на караул,
и всхлипывал и скулил, точно беспомощный младенец, а этот змееныш со смаком
хлестал его по рукам и бедрам. На поле брани такому человеку сам черт не
брат. Попробовали бы там ему сказать, что у него не так пришита пуговица! Но
стоило хищному зверю отвоеваться, как его хлыстом приводили в повиновение.
Все мы жили во власти страха, и мало кому удавалось от него освободиться.
Французский офицер, схваченный вместе со мной, служил в моей роте и бывал
нещадно бит.
Лет через двадцать мы встретились с ним в Версале. Когда я заговорил с
ним о тех временах, он даже переменился в лице.
- Ради бога, - сказал он, - не поминай былое, я и по сию пору
просыпаюсь, дрожа и обливаясь слезами.
Что до меня, то спустя короткое время (за каковое мне, признаюсь,
довелось, как моим товарищам, отведать палки) , когда я уже успел
зарекомендовать себя как храбрый и сноровистый солдат, я принял те же меры,
что и на английской службе, дабы оградить себя от дальнейших унижений. Я
носил на шее пулю, которую отнюдь не прятал, но давал понять, что она
предназначена тому, будь он солдат или офицер, кто посмеет поставить меня в
палки. Было в моем нраве что-то заставлявшее начальников верить, что я слов
на ветер не бросаю; эта пуля уже сослужила мне службу, когда я застрелил
австрийского полковника, но я без колебаний всадил бы ее и в пруссака. Их
распри были мне безразличны, мне было безразлично, под каким маршировать
орлом - одноглавым или двуглавым. Я говорил: "Никто не скажет, что я
манкирую своими обязанностями, а значит, никто меня пальцем не тронь!" И
этому правилу я оставался верен до конца моей солдатской службы.
Я не намерен писать историю баталий, в коих мне довелось сражаться под
прусскими знаменами, как не вдавался в их описание, вспоминая английскую
службу. Я не хуже других выполнял свой долг, и к тому времени, как отрастил
порядочные усы, - а было мне тогда лет двадцать, - более храброго, красивого
и ловкого солдата, а также, сознаюсь, более прожженного негодяя не нашлось
бы во всей прусской армии. Я усвоил все положенные вояке черты хищного
зверя: в бою бывал свиреп и беспечен, а в передышки между боями накидывался
на все без разбора доступные мне удовольствия, добытые любым путем, хотя, по
правде сказать, солдатская среда была здесь несравненно выше, чем у
вахлаков-англичан, да и по службе нас так подтягивали, что времени не
оставалось на проказы.
Так как я жгучий брюнет со смуглой кожей, меня прозвали в полку "Der
schwarze Englander" - "Черномазый Англичанин", а также "Английский Дьявол".
Наиболее ответственные задания всегда поручались мне. Не обходили меня и
денежными наградами, зато уж насчет производства - ни-ни! В тот день, когда
мне удалось убить австрийского полковника (это был улан, и, как говорили, из
крупных шишек, я схватился с ним один на один в пешем бою), сам генерал
Бюлов, наш командир, поздравил меня перед фрунтом, пожаловал двумя
фридрихсдорами и сказал: - Сейчас я тебя награждаю, но как бы вскорости не
пришлось повесить!
Я в тот же вечер в развеселой компании прокутил эти деньги до
последнего грошена, а заодно и те, что нашел на убитом полковнике; да и
вообще, пока продолжалась война, деньги у меня не переводились.
Барри ведет гарнизонную жизнь и обзаводится друзьями
Когда война кончилась, наш полк перевели в столицу, этот, быть может,
наименее тоскливый из всех прусских городишек, хотя особого веселья и здесь
не наблюдалось. Служба, как всегда, суровая, все же оставляла нам достаточно
свободных часов, и мы могли посвящать их развлечениям и удовольствиям - было
бы чем платить. Многие солдаты получили разрешение заняться вольным
ремеслом; я же ничему не был обучен, да и честь моя не стерпела бы такого
унижения: слыхано ли дело - джентльмену пачкать руки грязной работой! Однако
солдатского жалованья едва хватало, чтобы не помереть с голоду, и так как я
был падок до удовольствий, а наше пребывание в столичном городе мешало нам
добывать средства обычным способом, накладывая поборы на гражданское
население, что так выручает солдат в военное время, то и пришлось мне
примириться с необходимостью и, чтобы промыслить средства на веселое житье,
заделаться так называемым Ordonnanz, иначе говоря, доверенным денщиком моего
капитана. Несколько лет тому назад я с негодованием отверг подобное
предложение, но то было на английской службе - иное дело чужбина; к тому же,
по правде сказать, промаявшись пять лет простым рядовым, становишься
нечувствительным ко многим щелчкам, столь несносным для нашей гордости в
вольной жизни.
Мой капитан был еще очень молод, что не помешало ему отличиться на
войне и достичь такого чина. Он был к тому же племянник и единственный
наследник министра полиции мосье. Поцдорфа, каковое обстоятельство, без
сомнения, способствовало его производству. На плацу и в казармах капитан фон
Поцдорф никому спуска не давал, но лестью можно было обвести его вокруг
пальца. Я полюбился ему в первую очередь аккуратной косой (никто в полку не
умел так убирать голову, волосок к волоску, как моя персона), а потом
закрепил его расположение всяческими комплиментами и подходцами, коими, как
истый джентльмен, умел распорядиться с большим тактом. Мой капитан любил
развлекаться и позволял себе в этом отношении больше, чем допускалось
суровым укладом двора; он легко я беспечно транжирил деньги и питал
пристрастие к рейнским винам, я же, разумеется, поддерживал его в этих
склонностях, извлекая из них известную пользу для себя. В полку его не
любили, поговаривали, что он чересчур предан дядюшке-министру и доносит ему
обо всем, что у нас творится.
Итак, я без труда вкрался в милость моего командира и вскоре был
посвящен почти во все его дела. Это избавляло меня от множества смотров и
учений, от которых я иначе бы не отвертелся, и открывало предо мной
возможность легких заработков. Теперь я был одет, как джентльмен, и
подвизался с известным eclat {Блеском (франц.).} в некоторых кругах
берлинского общества, достаточно, впрочем, скромных. Дамы всегда меня
отличали, я умел так поразить их галантностью, что они понять не могли,
почему в полку мне присвоено нелестное прозвище Черный Дьявол. "Не так
страшен черт, как его малюют", - говорил я, смеясь, и дамы хором возглашали,
что этот рядовой воспитан не хуже своего капитана, хотя, собственно, иначе и
быть не могло, принимая в расчет мое воспитание и происхождение.
Уверясь в добром расположении капитана, я испросил у него позволения
написать в Ирландию бедной моей матушке, которая уже много, много лет ничего
обо мне не знала, ибо писем солдат-иностранцев на почте не принимали,
опасаясь неприятностей со стороны родителей пропавших без вести сыновей.
Капитан обещал найти способ отправить мое письмо, и так как я знал, что он
его вскроет, то и отдал нарочито запечатанным, показывая этим, сколь я ему
доверяю. Самое же письмо, как вы догадываетесь, составил так, чтобы оно не
повредило мне, буде кто его перехватит. Я просил у моей досточтимой матушки
прощения за то, что бежал от нее; признавался, что расточительство и
безрассудство в родном отечестве делают мое возвращение заведомо
невозможным, пусть же она, по крайней мере, утешается тем, что я здоров и
благополучен на службе у величайшего монарха в мире и что жизнь солдата мне
по душе; к тому же, добавил я, мне удалось обрести защитника и покровителя,
который, надеюсь, устроит мою судьбу, чего она, как мне ведомо, сделать не в
силах. Я посылал приветы всем девицам в замке Брейди, перечислив их поименно
от Бидди до Бекки, по старшинству, и подписался: "любящий Вас сын (каким я и
в самом деле был) Редмонд Барри, военнослужащий роты капитана Поцдорфа,
Бюловского пешего полка в Берлинском гарнизоне". Я также рассказал ей
забавный анекдот, как король самолично спустил с лестницы канцлера и трех
судейских, чему я был очевидцем, стоя на карауле в Потсдамском дворце.
Надеюсь, писал я, скоро начнется новая война, и я буду произведен в офицеры.
Словом, судя по письму, я был счастливейшим человеком на свете и в
рассуждение этого нисколько не огорчался, что ввожу в обман свою дорогую
родительницу.
Письмо и в самом деле было прочтено, ибо несколько дней спустя капитан
Поцдорф стал расспрашивать о моем семейном положении, каковое я и описал ему
настолько точно, насколько позволяли обстоятельства. Я - младший сын в
добропорядочной фамилии, но матушка осталась без всяких средств и бьется как
рыба об лед, чтобы содержать восьмерых дочерей, которых я и перечислил
поименно. Я изучал в Дублине право, но угодил в дурную компанию, залез в
долги и убил человека на дуэли. Вздумай я вернуться на родину, его
могущественные друзья постарались бы меня повесить либо упечь в тюрьму. Я
добровольно поступил на английскую службу, а когда представился случай, не
устоял перед соблазном и убежал; тут я изобразил эпизод с мистером
Фэйкенхемом из Фэйкенхема, да в таком уморительном свете, что мой патрон
чуть живот не надорвал со смеха. Впоследствии он сообщил мне, что рассказал
эту историю на вечере у мадам фон Намеке и что все общество жаждет лицезреть
молодого Englander {Англичанина (нем.).}.
- А не было среди гостей английского посланника? - осведомился я будто
в величайшей тревоге. - Ради бога, сэр, не говорите, как меня зовут, а то
он, чего доброго, потребует моей выдачи, у меня же нет ни малейшего желания
быть вздернутым в моем дорогом отечестве.
И Поцдорф стал уверять, смеясь, что никуда меня не отпустит, на что я
поклялся ему в благодарности до гроба.
Несколько дней спустя он сказал мне с серьезным видом:
- Редмонд, я говорил насчет тебя с нашим полковником. Я выразил
удивление, почему человек твоей отваги и твоих способностей не был
произведен на войне, и полковник сказал мне, что ты известен командованию
как храбрый рубака из хорошей, видно, семьи, что в полку нет солдата тебя
исправнее и в то же время нет такого, кто бы меньше заслуживал производства.
Ты будто бы отпетый негодяй, распутник и бездельник; вечно ты пакостишь
товарищам и при всех своих талантах и храбрости, по его мнению, добром не
кончишь.
- Сэр, - сказал я, немало удивленный тем, что у кого-то могло сложиться
такое мнение обо мне, - генерал Бюлов заблуждается на мой счет, надеюсь, это
какая-то ошибка; пусть я попал в дурное общество, но я позволяю себе не
больше, чем другие солдаты. Вся беда в том, что не было у меня до сей поры
покровителя и друга, которому я мог бы показать, чего в самом деле стою;
генерал, должно быть, считает меня пропащим малым, из тех, кому сам черт не
брат, по будьте уверены, ради вас, капитан, я не побоюсь сразиться с самим
чертом!
Я видел, что эти слова пришлись ему по сердцу; а так как я вел себя с
большим тактом и оказался ему полезен в тысяче случаев самого деликатного
свойства, то вскоре он искренне ко мне привязался. Так, в один прекрасный
день, - вернее, ночь, когда он находился в приятном tete-a-tete с супругою
советника фон Доза... а впрочем, что толку вспоминать проказы, никому уже не
интересные!
Спустя четыре месяца, после того как я написал матушке, капитан вручил
мне письмо, пришедшее на его имя, и не могу описать, какую оно пробудило во